Фигнер Вера Николаевна - Владимир Войнович. Степень доверия

  - А вы не сомневайтесь, вы говорите.

  - Да вот домик я тут один присмотрел. Домик, хотя и захудалый, но все ж, если б его заиметь, ну, допустим, на мое имя, так можно было б там сходки эти собирать, книжки читать всякие.

  Вера видела, что хитрит этот Яков. Да и как было не видеть, когда на лице у того написано, что плут. И все же заглушила в себе эти сомнения. Вместе с Шатиловой обсудили предложение, собрали у разных людей немалую сумму и сунули Якову.

  Яков поселился в новом доме, семью из деревни вывез.

  Когда обе Веры явились к нему, он сидел на завалинке, "козью ножку" крутил. Гостьи с ним поздоровались, он посмотрел на них, как будто первый раз видел. Не встал даже. Но ответил приветливо:

  - Здравствуйте, барышни.

  Веры переглянулись, но хамства еще не отметили. Что ж с того, что он не встает перед ними? Светским манерам не обучен. Да и устал на работе, намаялся, не то что они, физическим трудом себя не обременяющие.

  - Ну, как вам в новом доме? - спросила Вера Фигнер.

  - А чего? Дом как дом. С клопами. - Он раскурил наконец свою "козью ножку" и выплюнул перед собой клуб сизого дыма.

  - Ну что ж, - сказала Вера. - В воскресенье приводите ваших товарищей, поговорим.

  - Книжки почитаем, - добавила Шатилова.

  - Каки таки книжки? - Яков смотрел на них с любопытством.

  - Интересные, - почувствовав подвох, смешалась Шатилова.

  Во двор вышла жена Якова, толстая баба с ребенком.

  - Чего сидишь-то! - закричала она визгливым голосом. - Дрова-то не колоты. Что ж я, цельные бревна в печку пихать буду?

  - Погоди ты со своими дровами, - отмахнулся Яков. - Тут вот барышни пришли, говорить хочут. Книжки хочут читать.

  - Каки ишо книжки? - опять прокричала баба.

  - Вот я и пытаю каки. А они говорят интересные, А что ж в их может быть интересного? Ну что? - он поднялся на ноги, бросил недокуренную самокрутку, раздавил сапогом с остервенением, как клопа. - Вот так-то, барышни. Мы ваших книжек отродясь не читали и, слава тебе господи, - перекрестился, - до сей поры живы. Авось и ишо проживем немножко.

  - Яков, - сказала Вера Шатилова, - как вам не стыдно? Ведь у вас должна быть рабочая совесть.

  - Ну и что? - спросил Яков.

  - Да как же "что"? - волновалась Шатилова. - Ведь этот дом куплен на наши деньги.

  - Вот что, барышни, - с угрозой сказал Яков. - Ступайте-ка вы отсюдова, покуда я околоточного не позвал.

  - Подлец! - с ненавистью бросила Фигнер.

  - Эх, барышня, - необидчиво усмехнулся Яков. - Грамотная, ученые слова говорите, а жить не умеете.

  Баба с ребенком, слушавшая весь разговор, вдруг выбежала за калитку и завизжала:

  - Ну, чего пристали! Сказано вам: ступайте. Женатый он, с ребенком! У-у, шалавы! - завизжала она на всю улицу.

  Из соседних дворов высунулись любопытные. Вдалеке показалась величественная фигура околоточного.

  - Идем, идем, - Шатилова схватила Фигнер за рукав. - Ну их к черту.

  Они свернули в ближайший проулок и там уже кинулись бежать со всех ног. Не от околоточного. От стыда друг перед другом.

  

  

  

   Глава третья

  Лето 1876 года. Ярославль. Серый каменный дом, дверь с медной табличкой: "Доктор медицины Никита Саввич Пирожков". Доктор Пирожков встретил Веру на пороге своей квартиры. Доктор был маленького роста, широкоплечий и бритоголовый.

  - Стало быть, вас рекомендовала Ширмер? - сказал он, разглядывая Верины бумаги. - Это почти хорошо, даже почти прекрасно. А вы эту Ширмер откуда знаете?

  - Я училась вместе с ней в Цюрихе. - Вера была несколько озадачена таким приемом.

  - Вы учились вместе с ней в Цюрихе? Это почти меняет дело. Это почти замечательно! Это было бы замечательно без "почти", если бы я имел хоть малейшее представление о том, кто такая эта самая Ширмер.

  - Как же так? - совсем растерялась Вера. - Она говорила...

  - Она могла говорить что угодно. Варвара! - рявкнул он вдруг командирским голосом.

  В прихожей появилась молодая женщина, по-видимому, жена Пирожкова.

  - Варвара, - грозно сказал Пирожков, - напрягись и подумай, известна ли тебе фамилия Ширмер?

  - Известна, - сказала Варвара. - Ширмер - это моя девичья фамилия.

  - Это почти превосходно! - радостно воскликнул доктор. - Теперь многое становится почти ясным. Неясно только одно: как ты сумела, будучи моей женой и живя почти безвыездно в этом почти медвежьем углу, одновременно учиться в Цюрихе?

  - Никита, - снисходительно сказала госпожа Пирожкова, - не надо дурить. Ты хорошо знаешь, что в Цюрихе училась моя племянница Настя, дочь моего брата Петра.

  - Твоя племянница - почти моя племянница, - пробормотал Пирожков, разглядывая другие Верины документы. - Значит, вы учились в Цюрихе, а затем в Берне и закончили почти четырехгодичный курс?

  - Да.

  - В Москве вы кому-нибудь показывали эти документы?

  - Не только в Москве, но и в Петербурге.

  - И какова была реакция? - хитро сощурился Пирожков.

  - Мне везде отказывали.

  - Вот! - обрадовался доктор. - В Москве и Петербурге вы получили отказ и поэтому поехали в Ярославль. Но я вам должен сказать почти по секрету, что Ярославль находится в том же самом государстве и порядки у нас почти такие же. Может, немножко хуже. Поэтому эти ваши бумаги я вам советую вставить в рамку и повесить у себя дома, только так, чтоб никто не видел.

  - Доктор, - вспыхнула Вера. - Я приехала к вам за триста верст...

  - Почти за триста, - поправил доктор.

  - ...вовсе не для того, чтобы вы надо мной издевались. Если вы не хотите мне помочь...

  Доктор посмотрел на Веру грустными глазами.

  - Да, да, я понимаю, - забормотал он. - Я произвожу впечатление почти жестокого человека, который никому не хочет помочь. И это почти так и есть, но вам, пожалуй, все-таки помогу. Вот этот ваш документ выглядит почти как настоящий. Доктор Глаголев свидетельствует, что вы под его руководством два года проходили в частном порядке фельдшерский курс. Теперь вам надо пройти практику, для чего вы ко мне и явились. Прекрасно! Правда, из Берна вы вернулись только в декабре прошлого года, и это почти несовпадение. Но если мы никому не будем показывать бумаги, то таким образом почти ни у кого не возникнет сомнения, что вы могли два года учиться у доктора Глаголева. Варвара, как ты считаешь? - покосился он на жену.

  - Никита, - строго сказала жена, - Перестань морочить барышне голову. Вы, - повернулась она к Вере, - на его выходки не обращайте внимания. Он всегда строит из себя идиота.

  - Почти всегда, почти идиота, - поправил доктор.

  - Всегда облюбует какое-то слово и начинает его вставлять к месту и не к месту. Еще неделю назад он измучил всех словом "якобы".

  - Ну что ж, - кончив тем временем разглядывать бумаги, сказал доктор как бы самому себе. - Мне почти все понятно. Пойдемте в гостиную, поговорим, подумаем, примем окончательное решение. Или, - он первый раз улыбнулся, - почти окончательное.

  На другой день Вера получила разрешение проходить фельдшерскую практику при губернской земской больнице. Кроме того, доктор Пирожков устроил ее на квартиру с пансионом и нашел гимназиста, который стал заниматься с ней порядком подзабытой латынью.

  И опять началась жизнь, похожая на жизнь в Цюрихе или в Берне. Днем практика в больнице, вечером зубрежка медицинских премудростей по учебникам.

  Земская больница была плохо оборудована. Не хватало помещений, лекарств и бинтов. Но особенные страдания доставлял практикантке главный врач, самолично делавший операции. Во время операций он суетился, нервничал и заставлял нервничать своих ассистентов. Каждый раз под рукой не оказывалось того или иного инструмента. Врач кипятился, кричал на своих помощников, те в страхе разбегались в разные стороны, производя еще большую суматоху. Сколько раз вспоминала здесь Вера бернского профессора Кокера. Сколько раз ей хотелось вмешаться и показать хирургу, как надо делать ту или иную операцию. Да разве можно? Разве можно показать, что ты знаешь больше, чем положено знать будущей фельдшерице?

  - А у вас гостья, - сказала однажды хозяйка, когда Вера вечером вернулась от Пирожковых. - Говорит, что она ваша сестра, и я пустила ее к вам в комнату.

  - Сестра? - Вера удивилась, но виду не подала. Какая может быть сестра? Лида в тюрьме, Женя и Оля вместе с матерью за границей. Вера толкнула дверь и увидела маленькую худенькую девушку, которая стремительно поднялась ей навстречу.

  - Бетя? - Вера зажмурилась и снова открыла глаза. - Этого не может быть, это не ты.

  - Это я, - сказала Бетя Каминская и обняла ее.

  - Да откуда ты взялась? Какими судьбами? Ведь ты...

  - Да, я шла по одному делу с Лидией, Соней Бардиной и прочими.

  - Ты бежала?

  - Да, но не сразу. - Бетя нахмурилась. - Меня признали психически ненормальной, и, кроме того, отец дал жандармам пять тысяч рублей. Меня отправили домой, под надзор родителей, от них я убежала. В Москве мне дали твой адрес, и вот я здесь.

  - Бетя, милая, - ласково сказала Вера. - Очень хорошо, что ты приехала. Комната у меня большая, хозяйка, я думаю, возьмет нас обеих на пансион.

  - Спасибо, Верочка, но ничего этого не нужно, - сказала Бетя. - Я приехала к тебе, чтоб отсюда отправиться в народ.

  За прошедшие после Берна два года Бетя нисколько не изменилась. Все тот же нежный румянец на щеках, та же затаенная грусть в больших серых глазах.

  - И с кем ты собираешься идти? - осторожно спросила Вера.

  - Одна.

  - Но это невозможно! Одной тебе это будет не под силу.

  Спустя полчаса они сидели за столом, покрытым вышитой скатертью, перед уютно посапывающим самоваром.

  - Ты говоришь, что одной идти в народ невозможно. Я с тобой совершенно согласна. Но я... - Бетя окунула кусок сахару в чай и откусила немного, - я решилась на все.

  - Что значит - на все?

  - Видишь ли, со мной многие не соглашаются, считают, что я безумная, может быть, это так и есть, я и в самом деле больна и знаю это. Но я знаю и то, что настоящий революционер должен жертвовать собой. Он должен стремиться к гибели. Помнишь, в Цюрихе на женском ферейне мы спорили, нормальный или ненормальный человек самоубийца. Так вот, я считаю, что просто самоубийство - вещь глупая, но самоубийство для дела...

  - Бетенька, милая! Какое может быть самоубийство для дела? Бог с тобой. Надо жить для того, чтобы бороться, и бороться для того, чтобы жить.

  - Нет, - непреклонно сказала Бетя. - Революционер должен стремиться к гибели для того, чтобы открыть глаза другим. Ты пойми, сейчас любая революционная деятельность обречена на провал. Мы боремся за счастье народа, но народ нашей борьбы не понимает. Ему кажется, что если он и живет недостаточно хорошо, то мы не улучшаем его жизнь, а еще более ухудшаем. Только гибель, только самопожертвование революционера подают всем нравственный пример, показывают великомученика, который идет умирать за народ. Поэтому каждый провал есть замечательный пропагандистский ход. Стоит арестовать на заводе или на фабрике одного человека, как тысячи людей начнут интересоваться тем, за что, почему его арестовали. Вместе с интересом в них пробудится и мысль о том, что общество устроено несправедливо, если таких людей арестовывают и сажают в тюрьму, а капиталист и чиновник, обдирающие народ, процветают. Поэтому если это и будет самоубийством, то самоубийством, полезным народу.

  "Что с ней?" - с тревогой подумала Вера. И тут ей вспомнилась психиатрическая клиника в Берне, печальные глаза больных и уверенный голос профессора, называвший характерные признаки меланхолии: мрачное восприятие жизни, бредовые идеи самообвинения, мысли о самоубийстве.

  - Выкинь это все из головы! - сказала Вера. - Ты забываешь о том, что революционеру и так ежечасно грозит опасность провала. Так зачем же к нему стремиться? Его надо оттягивать как можно дольше, чтобы как можно больше успеть.

  - Один провал является гораздо большей пропагандой, чем вся деятельность революционера до провала. Я давно так решила, и не надо со мной спорить, Верочка. Помоги мне завтра же купить крестьянскую одежду и сапоги, и я пойду по деревням.

  - Ты никуда не пойдешь, - возразила Вера.

  - Пойду, - упрямо сказала Бетя.

  - Ведь это безумие! - всплеснула руками Вера. - Ты такая слабенькая, одинокая, куда ты пойдешь? Ведь ты не знаешь ни местности, ни расстояний между селами. Ты можешь заблудиться, попасть в какой-нибудь лес или запоздаешь в пути и останешься ночью одна, вдали от всякого жилья. Что тогда будет с тобой? Ведь ты - женщина. Какой-нибудь негодяй пристанет к тебе по дороге, ты не сможешь себя отстоять. Я ни за что не пущу тебя. Выбери что-нибудь более подходящее. Или подожди, я сдам экзамен, и тогда пойдем вместе.

  - Когда экзамен?

  - Через месяц.

  Бетя покачала головой:

  - Нет. Я столько не выдержу. Мне надо немедленно чем-то заняться.

  Вера посмотрела на нее и поняла, что спорить бесполезно.

  На другой день отправились на рынок. Юбку и блузку нашли без труда. Нашли пестрый деревенский платок. Достать сапоги оказалось труднее. Для Бетиной маленькой ножки трудно было подобрать что-нибудь подходящее. Наконец догадались примерять сапожки детские. Нашлись как раз впору. Теперь все было в порядке. Можно было трогаться в путь.

  Последний день вдвоем с Бетей был для Веры пыткой. Бетя слонялась из угла в угол, подолгу смотрела в окно или ложилась на кушетку вверх лицом и, подложив руки под голову, безотрывно смотрела в потолок остановившимся взглядом. "Господи! - думала Вера. - Хоть бы скорее наступил завтрашний день". Было стыдно собственных мыслей, но думать иначе она не могла. Бетя нагнетала тоску. Проснувшись, Вера увидела ее сидящей перед зеркалом в своем крестьянском наряде, который сидел на ней так нелепо, что, глядя на нее, хотелось плакать. Бетя перехватила Верин взгляд и все поняла.

  - Ты знаешь, я, пожалуй, выйду от тебя в своем платье, чтобы не обращать на себя внимание любопытных. А потом где-нибудь в лесу переоденусь.

  Вера проводила подругу до окраины города и долго смотрела ей вслед. Бетя уходила, перекинув через плечо котомку, в которой, кроме крестьянской одежды, были кусок хлеба, кусок колбасы и несколько экземпляров прокламации "Чтой-то, братцы..."

  "Чтой-то, братцы, как тяжко живется нашему брату на Русской земле!.."

  Это была прокламация, которую распространяли "фричи" по приезде в Россию. В ней описывалось тяжелое положение народа и предлагалась программа действий:

  "Пока нами управлять будут цари, бояре да чиновники, не будет у нас ни земли, ни воли, ни хлебушка... Мы потребуем, чтобы у всех у них, что теперь над нами распоряжаются, была отнята власть всякая. Мы из себя самих людей умных и честных повыберем и от кажинной волости пошлем на великий сход своего выборного, и пускай управляют они на том сходе крестьянском и выборном, нашими делами распоряжаются, и будет тогда у нас воля, земля да хлебушко. Свой-то брат, мужик, не станет разорять крестьянина, не будет давать потачки помещикам. А кто пойдет против нас, того мы посменим сейчас и пошлем нового. И поделят те мужики выборные всю землю-матушку так, чтобы каждому досталося поровну, а не так, как теперь: помещику - тысячу, а крестьянину - четыре десятины на душу. И сравняют они всех нас дочиста, так, чтоб не было ни крестьян, ни помещиков, а все будут тогда люди русские - люди свободные, и у всех нас будут одни права, одни обязанности... Вот тогда-то, други родимые, заживем мы дружно, мирно и весело и не будет у нас ни воров, ни убийц, ни грабителей; у всех будет свое - воровать, убивать не для чего! Скоро, братцы, придет это времечко. Со всех сторон поднимается сила крестьянская, взволновалась Русь-матушка, зашумела, как море великое. А поднимется да расправится, так не будет с ней тогда ни сладу, ни удержу. Только будемте дружно, как братья родные, стоять за наше дело великое. Вместе-то мы сила могучая, а порознь нас задавят враги наши лютые!"

  После ухода Бети настроение совершенно испортилось. Вечером Вера пошла к Пирожковым.

  - Очень хорошо, что вы пришли, - шумно приветствовал ее Пирожков. - Это в некотором роде превосходно. Имею в некотором роде ценные сведения. Моя агентура доносит, что дело вашей сестры с товарищами будет слушаться в Особом присутствии правительствующего Сената. Председателем будет сенатор Петерс. Вам это интересно?

  - Доктор, - сказала Вера, - вы об этом говорите, как будто сообщаете приятную новость.

  - В некотором роде приятную, - согласился доктор. - По моим сведениям, процесс будет открытым. Правительство желает показать публике истинное лицо революционеров и то, какую опасность они собой представляют. Но в открытом процессе доказать недоказуемое почти невозможно, и я, в некотором роде считая себя пророком, предрекаю: ваша сестра будет оправдана.

  Сделав это заявление, доктор сел к роялю и громко сыграл "Марсельезу".

  Несмотря на оптимистические прогнозы Пирожкова, тревожное настроение, вызванное прощанием с Бетей, не уходило. К нему присоединилось уже хорошо знакомое в последнее время неприятное чувство оторванности от самого главного. Там, в Москве и Петербурге, происходят важные события, а она в ожидании диплома сидит здесь, в стороне от них.

  От Пирожковых она пошла на вокзал и в этот же вечер уехала в Москву.

  Через два дня, вернувшись из Москвы, Вера перед больницей зашла к себе и не поверила своим глазам. На подоконнике сидела Бетя и уныло смотрела во двор.

  - Бетя, неужели ты?

  - Я, - меланхолично ответила Бетя.

  - Господи, я-то переживала, места себе не могла найти. Что случилось?

  - Понимаешь, - сказала Бетя. - Я в первый же день сбилась с дороги и заблудилась. Ночь провела в поле, намерзлась, утром вышла к какой-то речке и пошла вдоль берега. Я не знала куда иду - вверх или вниз по течению. А в самом деле, Верочка, как узнать, куда течет река?

  Вера не удержалась и принялась хохотать.

  - Да что ты смеешься? - обиделась Бетя.

  - Ну как же мне не смеяться, если смешно. Неужели ты сама не могла догадаться? Надо взять щепку и бросить в воду, куда щепка поплывет, в ту сторону и река течет.

  - А где бы я взяла щепку? - спросила Бетя.

  - Не обязательно щепку. Возьми какую-нибудь палку, соломинку...

  - Так просто? - удивилась Бетя. - А я не сообразила.

  Еще пару дней она прожила в Ярославле. О том, что надо идти в народ, больше не говорила. Видимо, ночь, проведенная в поле, убедила ее, что такая работа ей не под силу.

  После отъезда Бети Вера долго о ней ничего не слыхала.

  Примерно через год после суда над ее подругами ("процесс 50-ти") Бетя Каминская, желая разделить участь товарищей, отравилась спичками.

  Летом 1876 года в Ярославской врачебной управе Вера сдала экзамен на звание фельдшера. Экзаменаторы были удивлены обстоятельностью ее знаний и в один голос заявили, что она отвечала, "как студент". Получив нужные свидетельства, она поехала в Казань, чтобы оформить развод. Осенью после долгих хлопот развод состоялся: Вера Николаевна Филиппова стала снова Верой Николаевной Фигнер.

  Той же осенью в Петербурге она сдала еще один экзамен на звание акушерки.

  "К ноябрю 1876 года, - напишет она потом, - все мои житейские расчеты были кончены. Над прошлым был бесповоротно поставлен крест. И с 24 лет моя жизнь связана исключительно с судьбами русской революционной партии".

  

  

  

   Глава четвертая

  В понедельник 6 декабря 1876 года благонамеренный господин Абрамов, в длиннополом пальто и мерлушковой шапке, подходя к Казанскому собору, заметил на паперти толпу молодежи, по виду студентов, которые стояли там и сям отдельными группами и тихо переговаривались между собой, как бы ожидая чего-то. Обратившись к городовому Есипенко, господин Абрамов почтительно осведомился, по какому случаю такая толпа, уж не ожидается ли прибытие на молебен царской фамилии.

  - Дура! - отозвался на это городовой Есипенко и, не поленившись поднять руку, покрутил у виска пальцем. - Да кабы ты соображал своей мозгой хотя немного, ты б должон понимать, что к прибытию царской фамилии ступени красным ковром устилают.

  Смущенный словами городового (ведь действительно мог сам сообразить), господин Абрамов снял шапку, поднялся по ступеням, отряхнул рукавицей с валенок снег и, осеня себя крестным знамением, двинулся в раскрытые двери собора. А в храме бог знает что творится. Народу скопилось, словно на пасху, но народ не обычный, а те же студенты. И видно, что не богу молиться пришли, а с каким-то другим неведомым побуждением. Вроде молебен как молебен, но все что-то не так.

  Служба к концу подходила, когда блондин, замеченный господином Абрамовым с самого начала, сказал какому-то мальчонке в нагольном тулупчике: "Пора!" И тут же среди студентов зашелестело: "Пора! Пора!" - и все толпой кинулись к выходу. А господина Абрамова в проходе так к стенке прижали, что он не сразу сумел выбраться. А когда вышел на улицу, тут уж безобразие по всей форме происходило. Блондин посреди толпы размахивал шапкой и дерзостные слова произносил: "Наше знамя - их знамя! На нем написано: "Земля и воля крестьянину и работнику!"". А две девицы в серых шапочках рядом стояли, в ладошки шлепали и кричали "браво!".

  "Господи боже мой! - мысленно ахнул Абрамов. - Да что же это такое творится? Да их всех тут же хватать надо и в кутузку". Так нет. Городовой, заместо того чтобы меры срочные принимать, стоит в сторонке и хоть бы что, только цигарку свою вонючую тянет. "Да что ж ты не свистишь в свой свисток, который на цепке висит? На кой же он тебе даден?" А тут прямо как молния полыхнула - кто-то из толпы тряпку красную кверху подкинул, а на тряпке слова написаны, из которых Абрамов разобрал слово "земля", а потом, когда другой раз вверх тряпка взлетела, и второе слово разобрал - "воля". "Земля и воля", стало быть, вот чего. Затем, когда тряпку мальчонка в нагольном тулупчике подхватил, стали и его вместе с тряпкой подкидывать, а он ее на лету разворачивал и всему народу показывал. И неизвестно чем бы дело кончилось, когда б проходящий мимо чин полиции (не чета Есипенке) сразу в толпу не врезался, тряпку чтобы отобрать. Тут уж и господин Абрамов не выдержал, закричал:

  - Хватай перво-наперво белобрысого!

  Но тут и вовсе не поймешь чего приключилось. Чина свалили с ног. Городовой бросил свою цигарку, кинулся чина выручать, сам на земле очутился. Тут господин Абрамов задумался, как быть дальше. Кричать "караул" - так, глядишь, самого пришибут (господин Абрамов был не прочь пострадать за отечество, но не сильно). Но, слава богу, без него обошлось. Набежали городовые, свистят, бегут купцы, шорники, извозчики, на ходу рукава засучивают, а студенты, двигаясь со своей стороны к памятнику Кутузову, кричат: "Братцы, идите плотнее! Кто подойдет, тот уйдет без головы!" Тут-то вся катавасия и началась. Как сбились все в кучу, так началось такое побоище, что любо-дорого посмотреть. Кому голову пробили, кому в ребро двинули, а уж что касается оторванных Воротников или пуговиц, то об этом и говорить нечего.

  В самый разгар схватки с полицией парнишка в нагольном полушубке, сунув в штаны оставшийся при нем красный флаг, стал выбираться наружу. Тут столкнулся он с двумя барышнями в серых шапочках, которые смотрели на него улыбаясь. Парнишка остановился и посмотрел на барышень подозрительно.

  - Ты чей? - вдруг спросила одна из них, вроде бы младшая.

  - Я-то?

  - Ты-то, - кивнула головой младшая.

  Что-то в барышнях привлекало парнишку, но что-то и настораживало.

  - А вы откудова такие? - спросил он, подумав.

  - А мы свои, - сказала старшая. - Меня Верой зовут, а ее Женей.

  - Сестры? - спросил парнишка.

  - Сестры, - охотно кивнула младшая.

  - Ишь ты! Похожи!

  Сделанное открытие почему-то убедило парнишку, что барышням можно довериться.

  - Потапов Яков, - представился он солидно и сунул руку сперва одной барышне, а потом другой, по старшинству.

  - К нам обедать пойдешь?

  - А далеко?

  - Да нет, тут рядом.

  - А, пошли, - тряхнул головой парнишка. Вышли на Невский. По дороге Вера расспрашивала:

  - Ты сам-то откуда будешь?

  - Тверской губернии Старицкого уезда деревня Казнаково, - охотно отвечал Яков. - Не слыхали?

  - Нет, не слыхала. Большая деревня?

  - У-у! - прогудел Потапов. - Большая. Ну, правда, с Питером не сравнить.

  - А тебе сколь годов-то будет? - пыталась Евгения подделаться под народный язык.

  - Семнадцать.

  - А ты смелый, - одобрительно сказала Вера. - Знамя не побоялся поднять?

  - А чего мне бояться? Меня в Киеве рестовали - убег. - В деревню отправили - убег и оттеда. Еще рестуют, еще убегу.

  Благонамеренный господин Абрамов, в длиннополом пальто и мерлушковой шапке, шел за ними, несколько приотстав. Честолюбивая мечта принести посильную пользу отечеству и заслужить похвальное слово участкового пристава еще на Казанской площади подсказала ему, что надо делать. Однако, опасаясь получить по уху, он сдерживал до поры свой гражданский порыв и в драку не влез. Теперь было дело иное. Ежели сзади налететь и скрутить руки за спину, рассуждал он сам с собою, то, может, и ничего страшного. Эти две девицы вполне субтильны, но, с другой стороны, как бы не стали царапаться. А что как в сумочках у них револьверы? В буйном воображении господина Абрамова картина триумфа (господин пристав путем личного рукопожатия приносит ему благодарность за усердие) сменилась картиной печального поражения (молодой труп, остывающий на размякшем снегу). К счастью господина Абрамова, на углу Невского и Михайловской попался ему городовой, который сразу понял все с полуслова и согласился разделить лавры. Они налетели сзади и сразу повалили Якова на тротуар. Покудова городовой держал его за руки, тот сапогом ухитрился все же попасть в подбородок господина Абрамова. Едва оправившись от боли, господин Абрамов набросился на свою жертву. Городовой, уступив Потапова Абрамову, кинулся задерживать барышень, но те уже садились на лихача. Городовой поднес к губам свисток, но шарик, создающий полицейскую трель, от сильного мороза примерз там внутри, и заместо трели получилось пустое движение воздуха. А лихач заворачивал уже преспокойно на Большую Садовую.

  Вера и Евгения оставили извозчика на Бассейной, прошли еще два квартала пешком и юркнули в подъезд серого дома. На третьем этаже Вера постучала условным образом. Дверь открыл Марк Андреевич Натансон.

  - А, сестрички - серые шапочки! Слава богу, целы. А я уж, грешным делом, забеспокоился, что вас схватили.

  В большой гостиной сидели люди, большинство из которых были Вере уже знакомы. Киевский бунтарь Валериан Осинский, деятельный, но малоразговорчивый Александр Баранников, предприимчивый Аарон Зунделевич, Александр Иванович Иванчин-Писарев, Иосиф Иванович Каблиц. Ольга, жена Натансона, разносила чай. Пили, держа в руках чашки с блюдцами. Жорж Плеханов, герой дня, произнесший сегодня речь там, у Казанского собора, сейчас тихий и неприметный сидел в красном углу под иконами. Все были радостно возбуждены. Все, кроме Иванчина-Писарева, который брюзжал:

  - Как хотите, господа, а на мой взгляд, это не демонстрация, а просто глупость. Глупость, с одной стороны, и провокация - с другой. Нет, вы сами подумайте, - обращался он преимущественно к Жоржу, - что произошло?

  - Первое массовое выступление передовых рабочих и землевольцев, - сказал Плеханов.

  - Массовое выступление? - язвительно переспросил Писарев. - А я вам повторяю: глупость, а не массовое выступление. Пришли студенты, сами не зная зачем, устроили свалку, сбежались дворники и мясники, побили студентов и многих утащили в полицию. Твоя речь, Жорж, не спорю, была смелая и благородная, но сидеть в каталажке за это будешь не ты.

  - Я рисковал не меньше других, - вспыхнул Плеханов. - А что касается значения демонстрации, то уверяю вас, мы его недооцениваем. Вот ты говоришь, пришли студенты, устроили свалку. Теперь попробуй взглянуть другими глазами: первый раз после декабристов в столице России вышли люди, которые открыто провозгласили свои идеалы и цели. Свалка? Ничего себе "свалка"! А отчего же так перепугалась полиция? Нет, брат, в истории России эта самая, как ты говоришь, "свалка" станет очень заметным событием. Новая организация "Земля и воля" начала действовать!

  Незнакомый молодой человек с рыжеватой бородкой сидел на диванчике рядом с Верой и переводил с одного спорщика на другого глаза, в которых светилось любопытство.

  - Вы т-тоже т-там были, на п-площади? - слегка заикаясь, наклонился он к Вере.

  - Была, - гордо сказала Вера.

  - И не побоялись?

  - Я вообще никогда ничего не боюсь! - вспыхнула Вера.

  - Да? - удивился молодой человек. - А я иногда к-кой-чего п-побаиваюсь.

  Вечером, когда все стали расходиться, молодой человек вышел на улицу вместе с Верой и Евгенией. Пушил над городом легкий снежок, шла по тротуарам праздная публика, по проезжей части, шурша полозьями, катили роскошные экипажи, и Вера, подумав, что могла бы уже сегодня сидеть где-нибудь в полицейском участке, невольно поежилась.

  - Вы д-давно в Петербурге? - спросил молодой человек.

  - Я второй месяц, а она, - Вера кивнула на Евгению, - только что из Швейцарии. А вы?

  - Я здесь учился, правда недолго. В прошлом году был выслан за беспорядки на родину.

  - А где ваша родина?

  - Там, где плакала Ярославна. Помните?

  - В Путивле?

  - Да.

  - А Ярославна там действительно плакала?

  - Возможно. Я этим, знаете ли, как-то мало инт-тересовался. Вы, вероятно, хорошо учились?

  - Неплохо.

  - А я с-средне. Я больше не науками, а всякой н-нелегальшиной ув-влекался.

  - А теперь чем занимаетесь?

  - П-присматриваюсь.

  - К чему?

  - К ж-жизни.

  - Ну и как?

  - Мы ведем с-слишком много пустых разговоров. Одни говорят, надо учить народ, другие говорят, надо учиться у народа, третьи выдумывают что-то насчет мешков с динамитом, а все это ч-чистая маниловщина. Надо собраться всем вместе, решить твердо, что надо делать, и действовать всем заодно. Тогда, может, что-нибудь и п-получится.

  - В первую очередь, - вмешалась Евгения, - для революции нужно много смелых, отважных людей. Тогда все получится.

  - С-смелых людей, - сказал молодой человек, - в России хватает. Ум-мных мало.

  - Странный вы какой-то, - сказала Вера. - Как вас зовут?

  - Друзья н-называют меня Д-дворником, - усмехнулся он.

  Вера переглянулась с сестрой, а когда захотела; опять сказать что-то спутнику, вдруг обнаружила, что его нет.

  - Куда же он делся? - удивилась Вера.

  - Не знаю, - в испуге прошептала Евгения. - Только что был.

  - Какой-то странный тип.

  - Черт, наверно, - почти убежденно сказала Евгения.

  

  

  

   Глава пятая

  Год 1877-й. Волна политических процессов. "Дело о преступной демонстрации, бывшей на Казанской площади...". "Дело о разных лицах, обвиняемых в государственном преступлении по составлению противозаконного сообщества и распространению преступных сочинений" или "процесс 50-ти", "процесс 193-х". За мирную пропаганду идей, за чтение запрещенных книг, за присутствие во время демонстрации на Казанской площади, за недонесение молодые, только что вступающие в жизнь люди отправляются на каторгу (откуда многие уже никогда не вернутся), в ссылку, заточаются в монастыри. К следствию привлекаются тысячи людей всех сословий и возрастов. От двенадцатилетнего мальчика до восьмидесятичетырехлетней неграмотной крестьянки. Многие годами ожидают суда в невыносимых тюремных условиях. Многие не выдерживают, сходят с ума, кончают жизнь самоубийством. Восемнадцатилетний юноша после двух лет одиночного заключения вскрывает себе вены осколком разбитой кружки. У него находят письмо отцу: "Добрый папа! Прости навеки! Я верил в Святое Евангелие, благодарю за это бога и тех, кто наставил меня. Здоровье очень плохо. Водянка и цинга. Я страдаю и многим в тягость - теперь и в будущем. Спешу избавить от лишнего бремени других, спешу покончить с жизнью. Бог да простит мне не по делам моим, а по милосердию своему. Прости и ты, папа, за то неповиновение, которое я иногда оказывал тебе. Целую крепко тебя, братьев... Простите все. Нет в мире виновного, но много несчастных. Со святыми меня упокой, господи..."

  Известный юрист Кони пишет в письме наследнику престола, будущему Александру III:

  "Будущий историк в грустном раздумьи остановится перед этими данными. Он увидит в них, быть может, одну из причин незаметного по внешности, но почти ежедневно чувствуемого внутреннего разлада между правительством и обществом. Беспристрастно глядя в даль прошедшего, он пожалеет, быть может, о том, что существовало время, когда недальновидные и нерадивые, а подчас и нечестные рабочие грубыми руками обламывали целые цветущие ветви родного, дорогого всем дерева..."

  Для Веры Фигнер год 1877-й не история, а суровая действительность. На "процессе 50-ти" судят ее сестру Лидию, судят ее подруг по Цюриху - Софью Бардину, Варвару Александрову, Александру Хоржевскую, Ольгу и Веру Любатович, Евгению, Надежду и Марию Субботиных. А вместе с ними на скамье подсудимых - рабочий Петр Алексеев.

  14 марта 1877 года. Закончено трехнедельное разбирательство на "процессе 50-ти". Обвиняемым вынесен приговор. Бардина и Ольга Любатович получили по девять лет каторги, Вера Любатович - шесть, Лидия Фигнер, Варвара Александрова и Александра Хоржевская - по пять (впоследствии приговор будет смягчен и каторгу для женщин заменят ссылкой). Сенаторы покинули свои места за судейскими креслами. Конвой увел осужденных. Публика хлынула в открытые двери. Последними выходят родственники осужденных. Среди них Екатерина Христофоровна, Вера и Евгения Фигнер. Екатерина Христофоровна прикладывает к глазам батистовый платочек.

  - Мамочка, вы не должны плакать, - говорит Вера. - Лидинька вела себя как герой.

  - Да, я все понимаю, - кивает Екатерина Христофоровна.

  Она все понимает. Но и ее можно понять. Одна дочь уходит на каторгу, а две другие готовятся пойти по ее стопам. "Откровенно говоря, на скамье подсудимых должна была бы сидеть ваша дочь Вера, а не Лидия", - доверительно сказал ей на днях прокурор Жуков.

  Они выходят на улицу. Их встречает небольшая группка посиневших от холода молодых людей. Подносят цветы, ведут к извозчику. Какие юные, какие благородные лица!

  - Мамочка, вы, езжайте, - Вера торопливо целует мать, - а я приду вечером.

  - Ты разве сейчас не едешь с нами?

  - Нет, мамочка, мне еще надо забежать в один дом по делу, - Вера прячет глаза.

  В какой дом, по какому делу? Слова прокурора Жукова - не пустые слова. Конечно, у полиции нет никаких улик против Веры. Но стоит проследить за тем, куда она ходит... Среди публики распространяются отпечатанные в тайной типографии листки с подробным описанием судебных заседаний, речи Бардиной и Алексеева. Екатерина Христофоровна не задает старшей дочери лишних вопросов, но она знает точно: это и ее рук дело. Не зря, сидя на суде, Вера подробно записывает все, что там происходит.

  - Поберегись! - кричит извозчик.

  Сани круто разворачиваются и скрываются за углом. Вера идет в обратную сторону. Сейчас ей надо в подпольную типографию Аверкиева. Там ее ждут с известиями о приговоре. Но прежде чем попасть в типографию, необходимо оторваться от "хвоста". "Хвост" этот, плохо одетый замерзший детина с сизым носом на постном лице, уныло плетется за своим "объектом", даже не пытаясь особенно скрыть факт своего присутствия. Да и то сказать, дело трудное. Отстанешь - потеряешь из виду. И тогда получишь нагоняй в Третьем отделении от господина Кириллова. И несчастный тащится за Верой шагах в шести-семи. Вера переходит на другую сторону улицы - филер за ней, Вера снова пересекает улицу - пересекает улицу и он. Зашла в булочную, он остановился возле театральной афиши. Милый ты мой, зачем же тебе эта афиша, ты небось и в театре-то отродясь не бывал. Вера выходит из булочной, идет дальше - филер за ней. Она останавливается, смотрит в маленькое зеркальце: стоит филер, стоит, делает вид, что закуривает, ломает спички. Вера неожиданно срывается с места и идет быстро, почти бежит. Филер, уже совсем не таясь, тоже торопливо перебирает ногами...

  - Зд-дравствуйте!

  Вера вздрагивает. Рядом с ней идет молодой человек с рыжеватой бородкой. Тот самый, который провожал ее и Евгению от Натансона.

  - В-вы меня узнаете?

  - Господи, откуда вы свалились?

  - А я видел вас на суде, а потом смотрю, за вами филер увязался, д-думаю, надо спасать. Я п-по этому делу специалист. Давайте пока свернем в переулок. Мы идем рядом и непринужденно беседуем. Теперь входим в этот подъезд...

  - Зачем?

  - Потом объясню.

  Как только вошли в подъезд, молодой человек сразу преобразился.

  - Теперь быстро за мной! - скомандовал он.

  Он быстро пошел вперед. Вера за ним. Вышли в какой-то двор с развешанным между деревьями бельем, с этого двора попали в другой, прошли мимо мусорного ящика и очутились в безлюдном переулке.

  - Н-ну вот и все, - удовлетворенно сказал молодой человек. - Мне ужасно хотелось помочь вам отделаться от этого типа.

  - Вы знаете все проходные дворы? - с любопытством спросила Вера.

  - В центре все, а на окраинах многих пока не знаю. П-проходные дворы - это мой конек. Я с-считаю, что революционер обязан их знать, чтобы уметь вовремя скрыться. Поэтому, между прочим, меня и зовут Дворником.

  - А моя сестра назвала вас чертом, - сказала Вера. - Помните, когда вы от нас так ловко скрылись.

  - К сожалению, ваша сестра ошиблась, - улыбнулся Дворник. - Мне до черта пока еще далеко.

  Помолчали. "Какой странный и симпатичный человек этот Дворник", - думала Вера, поглядывая на своего спутника.

  - Значит, вы были на суде? - спросила она. - Как вам удалось туда попасть? У вас был билет?

  - Б-был, конечно, - улыбнулся Дворник. - Правда, ф-фальшивый.

  - И какое у вас впечатление?

  - Огромное. Все подсудимые мне ужасно понравились, а в вашу сестру я п-просто, извините, влюбился. Но все-таки так нельзя.

  - Как?

  - Видите ли, главный недостаток в работе вашей сестры и других сост-тоит в т-том, что они слишком быстро п-попались. Мы действуем слишком открыто, пренебрегая требованиями к-конспирации. По принципу "бог не выдаст, свинья не съест". Среди наших товарищей надо вести самую упорную борьбу против широкой русской натуры. Т-только тогда мы с-сможем создать настоящую сплоченную и дисциплинированную организацию. Н-нет, вы не сп-порьте, - сказал он, зажигаясь, хотя Вера и не спорила. - П-перед нами очень грозный и организованный противник, у которого армия, полиция и тысячи шпионов. Мы этого противника должны превзойти если не количеством, так качеством. Каждый революционер должен быть