Фигнер Вера Николаевна - Владимир Войнович. Степень доверия

оспешно и, видимо, без всякого сожаления...

  Если учесть и сопоставить все эти соображения, то вполне можно предположить, что не только забота о здоровье туберкулезной жены влекла к чистому воздуху железной дороги пропавшего, но и некоторые другие надежды, которые очень хотелось бы разгадать Судейкину.

  - Так-так, господин Семен Александров, - вслух обратился Судейкин к воображаемому собеседнику. - Прошу садиться. - Доброжелательным жестом он указал на пустой стул перед своим столом. - Вы, Семен Александров, воробей, безусловно, стреляный и, я думаю, не первый раз оставляете в конторах фальшивые документы. Но и мы ведь, - несколько подбоченился Судейкин, - тоже не лыком шиты. Вот, прошу вас, обратите! внимание на эту картину. - Он выдвинул разрисованный лист бумаги на середину стола. - Вот этот синий кружочек означает город Одессу. Этот - Елисаветград, где 14 ноября задержан неизвестный. А этот черный паровозик и под ним красное пламя означают взрыв под Москвой 19 ноября. Эта - черная решеточка, за ней черные же фигуры - Чернышев и Побережская, будем их пока что так называть. Тут в стороне маячит еще неизвестная под вуалью - госпожа Лихарева, она исчезла еще раньше. Попробуем подсчитать. В руках у нас неизвестный с динамитом, господин Чернышев и госпожа Побережская. Исчезли вы, господин Александров, ваша супруга, госпожа Лихарева, купец Черемисов из Александровска, супруги Сухоруковы из Москвы. И во всем этом клубке, господин Александров, надо разобраться. А я ведь не гений! Я просто скромный жандармский офицер. - Судейкин задумался, покачал головой и продолжал не очень уверенно: - А может, и гений. Это мы потом увидим. Вы, господин Александров, на мой скромный мундир не смотрите. Ведь Наполеон тоже начинал не с генерала. Да, господин Александров, трудную вы задали мне задачу, но интересную. И я не жалуюсь.

  В дверь просунулась голова с усами.

  - Ваше благородие, пришел по повестке господин Щигельский. Просить?

  - Просить, - согласился Георгий Порфирьевич.

  Вошел франтоватый господин средних лет. В руках трость с костяным набалдашником. "Бабник и пьяница", - определил Георгий Порфирьевич, поднимаясь навстречу.

  - Господин Щигельский! - воскликнул он с отчаянным дружелюбием и даже всплеснул руками. - Очень рад! Очень рад! - говорил он, подводя гостя к стулу, на котором только что сидел воображаемый Семен Александров. - Прошу, прошу! Располагайтесь и чувствуйте себя как дома. Если, конечно, вы можете себя так чувствовать в жандармском управлении.

  Затем он вернулся на свое место и, подперев подбородок ладонями, умильно посмотрел на гостя. "Пытается держаться самоуверенно, однако ужасно трусит, - отметил он про себя. - Коленка дрожит, и в глазах настороженность".

  - Так, господин Щигельский, стало быть, вы состоите на службе в должности начальника дистанции. Я правильно осведомлен?

  - Вполне, - напряженно улыбнулся Щигельский,

  - И вам нравится ваша служба?

  Щигельский пожал плечами:

  - Служба как служба.

  - Я вас понимаю. Есть свои и хорошие, и дурные стороны. Так же, собственно, как и во всякой службе, например в моей. Но я не об этом, я о другом...

  Не договорив, Судейкин придвинул к себе стопку чистых листов бумаги и стал что-то быстро писать, часто макая перо в бронзовую чернильницу. О своем посетителе он, казалось, забыл. Щигельский сидел неподвижно, не решаясь напоминать о своем присутствии. Потом он заерзал. Потом кашлянул. Вдруг Судейкин неожиданно бросил на стол перо, отодвинул от себя бумагу, посмотрел на своего посетителя, подмигнул ему и сказал вопросительно:

  - Ну-с?

  - Что-с? - вздрогнул Щигельский.

  - Рассказывайте-с, - обаятельно улыбнулся Судейкин.

  - Что-с рассказывать-с-с-с-с? - застряв на этом последнем "с", он сипел, как чайник, и никак не мог остановиться.

  - А вы не сысыкайте, - еще обаятельнее улыбнулся Судейкин. - Вы просто расскажите, когда, при каких обстоятельствах вы вступили в так называемую русскую социально-революционную партию, что вас к тому побудило, кто ваши сообщники, под какими фамилиями и где проживают?

  Со светлой улыбкой Судейкин наблюдал за переменами в лице собеседника.

  - Милостивый государь! - поднимаясь, медленно багровел начальник дистанции. - Я, милостивый государь... Вы милостивый госуда-да-да-да... - не договорив, он подогнул колени и во всем своем великолепии рухнул на пол вместе со стулом, за который в последний миг ухватился.

  - Черт побери, однако, - пробормотал Судейкин, с любопытством глядя на распростертое тело, - как одно слово может действовать на нервного человека! Эй, кто там есть! - крикнул он в сторону двери.

  Просунулся тот же самый жандарм.

  - Поднять и привести в чувство! - приказал Судейкин, кивая на Щигельского.

  Жандарм одной рукой поднял стул, другой схватил за ворот господина Щигельского, без особых усилий водрузил на прежнее место, пошлепал ладонью по щекам и отошел.

  Щигельский открыл глаза и недоуменно огляделся, как бы не понимая, где он находится. Потом взгляд его остановился на Судейкине, он кое-что вспомнил и виновато улыбнулся:

  - Я, кажется, немного того...

  - Да, немного вздремнули, - охотно поддержал Су-дейкин. - Вы уж, господин Щигельский, ежели что, так на нас не серчайте. Полицейская служба предполагает и всяческие полицейские уловки. А что поделаешь? Положение в нашем царстве-государстве, как бы это сказать помягче... сложное. Рыскают повсюду разные лохматые нигилисты, пуляют из револьверов, взрывают мины. Небось кое-что в газетках читали. В меня самого, господин Щигельский, стреляли; не знаю, как жив остался. Вот и этот ваш Семен Александров.

  - Неужто нигилист? - недоверчиво покосился Щигельский.

  - А то кто же? Нигилист чистой воды.

  - А на вид такой скромный, тихий.

  - Волк в овечьей шкуре. Ведь у некоторых людей, господин Щигельский, есть представление, что нигилисты какие-то особенные люди. А они обыкновенные, вроде нас с вами. Согласитесь, человеком часто движут обстоятельства. И при некоторых обстоятельствах самый благонамеренный индивид может схватиться за револьвер или бомбу. При иных обстоятельствах и вы могли бы стать таким же. Только вы, господин Щигельский, прошу вас, больше в обморок не падайте, это же я говорю только в порядке предположения. Да что вы, я сам, если бы судьба повернулась иначе, тоже мог бы стать на эту дорожку. Ведь я вам скажу, каждому хочется как-то проявиться, заявить возможно большему количеству публики: "вот он я". А как заявить? Не у каждого есть талант достичь успеха на военном поприще, либо в литературе, либо на сцене. На государственной службе подняться по служебной лестнице и вовсе трудно. Надо являться в присутствие, делать черную работу да еще лебезить перед начальством. А тут бомбу кинул или из пистолета пальнул - и вот ты весь на виду. И даже как будто и жизнь оправдана. Именно такое честолюбие, господин Щигельский, и движет многими нашими молодыми людьми. А поскольку все люди честолюбивы, то и нигилиста можно подозревать в каждом. Почему, господин Щигельский, я и подумал, уж не заодно ли вы с ними. Тем более и улики, извините, говорят против вас. Вы только, пожалуйста, не волнуйтесь, но сами рассудите: как я должен понимать такой факт, что вы взяли на работу отъявленного революционера?

  - Стало быть, вы меня и сейчас подозреваете?

  - Что вы, господь с вами! - запротестовал Судейкин. - Я только говорю, что обстоятельства складываются таким образом, что можно на вас подумать... Где вы взяли этого самого Александрова и кто вам его рекомендовал?

  - Одна дама.

  - Дама? - удивился Судейкин. - Шерше ля фам. И кто же была эта дама?

  - Брюнетка.

  - Гм... Ценное сведение, - иронически заметил Судейкин. - А еще что вы о ней можете сказать?

  - Одета была в бархатное платье, черное с белым воротничком и манжетами, в черной шляпе с пером.

  - Так. Прекрасно. Теперь я был бы вполне вам признателен, если бы вы мне еще сообщили фамилию этой дамы, где она живет и чем занимается.

  - Где она живет я не знаю и чем занимается тоже. А фамилия ее то ли Войницкая, то ли Новицкая, забыл.

  - И напрасно, господин Щигельский, напрасно, - сладко промурлыкал капитан. - Ведь, прямо вам скажу, лучше вам сразу вспомнить, самому. Вспоминать с нашей помощью не все любят.

  - Вы, господин офицер, забываетесь! - вспылил Щигельский. - Я двадцать пять лет служу верой и правдой царю и отечеству, имею многие благодарности от вышестоящего начальства, и я не позволю...

  - Простите, господин Щигельский, виноват. Но посудите сами, что я могу о вас подумать? Приняли на службу государственного преступника по рекомендации дамы, о которой сказать ничего не можете. Скажите, откуда взялась эта дама, и я вас оставлю в покое.

  Щигельский помолчал, поковырял пальцем обивку стула, посмотрел в окно.

  - Ко мне ее прислал барон Унгерн-Штернберг, - сказал он неохотно.

  - Барон Унгерн-Штернберг? - равнодушно переспросил Судейкин.

  - Да, он.

  - Почему же вы сразу не сказали?

  - А потому, господин офицер, что ежели вы его притянете к этому делу, ему ничего не будет, а меня он уволит со службы. А я двадцать пять лет верой и правдой...

  - Слышал, - оборвал Судейкин. - А по какому случаю барон прислал к вам эту таинственную незнакомку?

  - Откуда мне знать? Пришла, принесла от барона записку.

  - Она у вас сохранилась?

  - Нет.

  - Допустим. И что же было в этой записке?

  - В этой записке барон просил, если есть вакансия, устроить дворника этой дамы, поскольку жена дворника больна туберкулезом и нуждается в свежем воздухе.

  - В свежем воздухе, - усмехнулся Георгий Порфирьевич. - В динамите нуждалась она, господин Щигельский.

  Судейкин снова уткнулся в свои бумаги, что-то там писал, поправлял, подчеркивал. Потом поднял голову, удивился:

  - Вы все еще здесь?

  - Разве я могу быть свободным?

  - Пока можете.

  Щигельский вскочил на ноги и с несолидной поспешностью кинулся к дверям. - "Эк, какой прыткий!" - усмехнулся Судейкин.

  - Господин Щигельский, минуточку, - остановил он. - Так как же все-таки фамилия этой дамы, Войницкая или Новицкая?

  - Иваницкая, - счастливо вспомнил Щигельский. - Поверите, совсем было запамятовал, а тут вы неожиданно спросили, и сразу вспомнил.

  - Вот видите, - улыбнулся Судейкин. - Значит, действительно с нашей помощью можно кое-что вспомнить. До свидания, господин Щигельский. Желаю удачи.

  Барона Унгерн-Штернберга Судейкин не стал к себе вызывать, сам явился к нему с визитом. Отослав швейцара со своей карточкой, Георгий Порфирьевич расхаживал по тесной приемной. Барон принадлежал к известной дворянской фамилии, был одним из влиятельны лиц на Юго-Западной железной дороге, зятем генерал-губернатора Тотлебена. Готовясь к предстоящему разговору, Судейкин даже несколько волновался. Собственно, в данном случае трудно было не волноваться. В этом занятном деле с пропавшим Семеном Александровым некоторые нити вели к барону Унгерн-Штернбергу. Георгий Порфирьевич не то чтобы сразу всерьез заподозрил барона в связях с террористами, более того, он в это даже вовсе не верил, но надежда, слабая надежда все же была. Расхаживая по приемной, Судейкин сопоставлял известные ему факты и все ближе подходил к мысли, что было бы совсем недурно уличить зятя одесского генерал-губернатора в терроризме. Чем крупнее фигуры, участвующие в заговоре, тем крупнее сам заговор. А чем крупнее заговор, тем крупнее заслуга, тем крупнее вознаграждение. Впрочем, его интересовало не только вознаграждение в буквальном смысле. Разумеется, он желал и прибавления жалования, и повышения в чине. Но не только ради этих мелких благ старался наш Георгий Порфирьевич, его поступками двигало и другое. Дело в том, что он имел прирожденную страсть к полицейскому сыску. Георгий Порфирьевич трудился на избранном поприще, в первую очередь, по велению своего сердца. В данном случае и то и другое счастливо совпадало.

  - Их превосходительство заняты, просили обождать, - сказал, вернувшись, швейцар.

  - Ах вот как! - удивился Судейкин. Отодвинув его в сторону, он распахнул дверь, обитую желтой кожей, и застал барона врасплох - тот чистил ногти.

  Барон вскинул удивленные глаза на слишком смелого посетителя.

  - Прошу прощения, барон, - расшаркался Судейкин, - но вынужден вас потревожить.

  - Разве вам не передали мою просьбу обождать?

  - Передали, - кивнул головой Судейкин. - Однако ожидать окончания вашего важного дела, - сказал он, бросая красноречивый взгляд на набор маникюрных инструментов, - не имею возможности.

  - Однако ж не кажется ли вам, что вы слишком бесцеремонны, - пробормотал барон. - Вы забываете, с кем имеете дело.

  - Не забываю. О ваших родственных связях вполне осведомлен. Однако, имея особые полномочия, нахожу нужным настаивать на немедленной аудиенции.

  - Садитесь, - кивнул барон на кресло перед столом.

  У барона Судейкин пробыл недолго. Во время разговора он выяснил следующее. Как-то осенью к барону явилась неизвестная ему молодая дама просить за своего дворника, жена которого якобы страдает туберкулезом и так далее. Барон, по его словам, принял просительницу хмуро, сказал, что устройством каждого сторожа он не ведает и что ей надо обратиться к кому-либо непосредственно нанимающему сторожей, а именно к кому-нибудь из начальников дистанций. Однако дама оказалась очень настойчива и упросила барона черкнуть записку к Щигельскому, что, собственно говоря, он, барон, и сделал, без особого, впрочем, энтузиазма. Он действительно написал такую записку, но в очень осторожных выражениях, давая Щигельскому понять, что записка эта его ни к чему не обязывает.

  Покуда Судейкин наводил в Одессе справки насчет Семена Александрова, из Петербурга пришло сообщение, что под фамилиями Чернышева и Побережской скрывались члены недавно организованной партии "Народная воля" Александр Квятковский и Евгения Фигнер. Задержанный под Елисаветградом неизвестный иудей тоже открыл свое имя - Григорий Гольденберг, убийца харьковского генерал-губернатора князя Кропоткина. Истинных фамилий участников подкопа и взрыва царского поезда под Москвой покуда открыть не удалось, однако по некоторым сведениям есть основания подозревать, что роль хозяйки дома Сухоруковой играла Софья Перовская, дочь бывшего петербургского губернатора. Все эти сообщения косвенно подтверждали догадку Судейкина насчет дамы, которая так настойчиво хлопотала об устройстве Семена Александрова с его больною женой. Уж не та ли это самая Лихарева, которая скрылась из Петербурга?

  В сейфе Судейкина была особая полочка. На ней лежали одинаковые синие папки, содержащие сведения о лицах, которые особенно разжигали любопытство Судейкина. Порывшись на этой полке, он извлек и положил перед собой на стол папку с надписью: "Вера Николаевна Филиппова-Фигнер". В папке хранилось несколько листочков, к первому из которых была аккуратно пришпилена желтая фотографическая карточка.

  - Недурна, - самому себе сказал Судейкин. - Очень недурна.

  - Ну что ж, Вера Николаевна, - продолжал он, обращаясь к пустому стулу, - рад, чрезвычайно рад знакомству. Наслышан, начитан, однако, - капитан развел руками, - в вашей, так сказать, биографии есть несколько неясных моментов. Что нам известно? Дворянка, родилась в Казанской губернии, окончила Родионовский институт, вышла замуж за судебного следователя господина Филиппова. Типичная судьба дворянской девицы. Затем начинается нетипичное. Поехала в Швейцарию, училась в Цюрихе, затем в Берне, недоучилась, вернулась, развелась с мужем, работала фельдшерицей в Самарской и Саратовской губерниях; после покушения Соловьева отбыла в неизвестном направлении и теперь нигде не значится. Как же так, милейшая? - Судейкин поднял брови и изобразил на своем лице выражение крайнего удивления. - Как же это может быть, чтобы в нашем государстве человек нигде не значился? Теперь далее. Есть несколько вопросов, на которые хотелось бы получить ответ. По имеющимся у нас сведениям, вышеупомянутый Соловьев посетил вас там же, в Саратовской губернии, в Петровском уезде. Для чего? Ну и, наконец, ваша сестра Евгения Николаевна, к которой я лично отношусь с великим почтением и которая проживала вместе с вами в Петровском уезде, ныне арестована с подложным паспортом на имя Побережской в Петербурге. В квартире обнаружены нелегальная литература и запасы динамита. Интересно? Очень. Вместе с Побережской арестован господин Чернышев, он же Квятковский, а вот госпожа Лихарева, ранее проживавшая с ним в одной квартире, испарилась. И это еще не все, уважаемая Вера Николаевна. - В голосе Георгия Порфирьевича зазвучала торжествующая нотка. - Словесное описание внешности госпожи Лихаревой, полученное от дворника и пристава, вполне совпадает с вашим портретом. Таким образом, я, почти не боясь ошибиться, пишу на вашей папочке: "Вера Николаевна Филиппова-Фигнер, она же Лихарева, она же...". Насчет того, кто "она же" еще, у меня тоже есть некоторые соображения, о которых я, однако, пока, - Судейкин хитро подмигнул стулу, - умолчу-с. Да-с. А за сим, Вера Николаевна, позвольте пожелать вам доброго здоровья и пожалуйте на свое место, надеюсь, до скорой встречи. - Он завязал на папке шелковые тесемочки и положил ее в сейф поверх других папок.

  Вечером того же дня к хозяйке меблированных комнат в доме 66 по Екатерининской улице явился весьма приличный человек в пальто с енотовым воротником и спросил, не может ли он снять здесь комнату или две с отдельным входом и кухней. Видя в пришедшем солидного клиента, хозяйка провела его во второй этаж, где у нее как раз недавно освободилась квартира из двух комнат. Клиент оказался довольно капризным, он придирчиво оглядел обе комнаты, заглядывал под кровати, в платяной шкаф, заявляя, что терпеть не может клопов и мышей. При осмотре кухни клиента заинтересовало большое жирное пятно на столе. Это пятно посетитель долго разглядывал, потом, наклонившись, понюхал и, уловив запах нитроглицерина, поморщился.

  - Чем пахнет? - строго спросил посетитель.

  Хозяйка наклонилась, понюхала и улыбнулась посетителю:

  - Ничем не пахнет.

  - Смертью пахнет, - сказал посетитель и, стукнув кулаком по столу, закричал: - Говори, старая вобла, где прячешь нигилистов?

  По тону хозяйка сразу определила служебную принадлежность посетителя и заныла плаксивым голосом, прикладывая батистовый платочек к глазам:

  - Не знаю я никаких гилистов. Тут дви людыны жилы, чоловик с жинкой, и обое дворяне.

  На вопрос, куда делись, хозяйка отвечала, что две недели назад неожиданно выехали, заплатив за месяц вперед, потому что зимой постояльцев найти очень трудно. Куда уехали, она не знает. Посетитель продолжал стучать кулаком по столу и кричать. Вконец перепуганная хозяйка отвечала сбивчиво и невпопад, но в предъявленной ей фотокарточке опознала свою жилицу. Что касается мужа жилицы, то хозяйка сказала, что он "на личность такий чернявый" и любит апельсины.

  - С бородой? - спросил Судейкин (а это, конечно, был он).

  - Та воны уси с бородами.

  - Кто "уси"?

  Хозяйка сказала, что приходили еще несколько человек, но надолго не задерживались, в поведении их ничего подозрительного не замечалось.

  - Був ще одын жидочек, - сказала хозяйка. - Приихав з малым чемойданом, а уезжав з велыким. Чижолый був чемойдан.

  - Откуда ж ты знаешь, что он был тяжелый? - насторожился Судейкин.

  - Та це ж кажному выдно! Он нес його, на бик перехилявся. А потом у другу руку визьме, на другий бик перехиляется. Я у викно дывылась и ще подумала: чи золото вин несе, чи шо?

  Впоследствии Георгий Порфирьевич Судейкин выяснит, что под именем Семена Александрова скрывался член Исполнительного комитета "Народной воли" Михаил Фроленко, тот самый Фроленко, который, устроившись надзирателем в Киевскую тюрьму, вывел из нее среди бела дня сразу трех опаснейших государственных преступников: Стефановича, Дейча и Бохановского, тот самый Фроленко, который принимал участие в дерзкой попытке освобождения революционера Войнаральского, тот самый, который впоследствии... Впрочем, впоследствии выяснится многое. Выяснится, что роль жены Александрова исполняла Татьяна Лебедева, тоже член Исполнительного комитета, что жильцом меблированных комнат на Екатерининской улице, который любил апельсины, был не кто иной, как Николай Кибальчич. А пока Георгий Порфирьевич был доволен и малым и, возвратясь к себе в кабинет, достал опять синюю папку и дописал к совсем еще небольшому списку фамилий Фигнер: "она же Иваницкая".

  

  

  

   Глава двенадцатая

  То, что так хотел знать капитан Судейкин, знал задержанный под Елисаветградом Григорий Гольденберг. Он знал, что Исполнительный комитет только что организованной партии "Народная воля", приняв решение о цареубийстве, немедленно приступил к делу. Предполагалось, что царь из Крыма отправится пароходом в Одессу, а уже из Одессы поездом в Петербург. Поэтому именно Одесса а была избрана первым пунктом. Фигнер, уехав в сентябре из Петербурга, вместе с Николаем Кибальчичем держала теперь нелегальную квартиру на Екатерининской улице, где Кибальчич изготовлял динамит. Фроленко и Татьяна Лебедева устроились на железную дорогу. Здесь они должны были произвести подкоп, заложить динамит и взорвать царский поезд. В ноябре в Одессе появился Гольденберг. Он привез известие о том, что царь поедет из Симферополя и в Одессу не заедет, взял динамит и повез в Москву, но по дороге был арестован. Вторым местом намеченного покушения был Александровск. Здесь под видом купцов Черемисовых, желающих открыть кожевенное производство, поселились Желябов и Анна Васильевна Якимова. Им помогали рабочие Иван Окладский {Иван Окладский стал впоследствии провокатором, в течение 37 лет сотрудничал с царской охранкой и был судим советским судом в 1925 году.} и Макар Тетерка. В ноябре на четвертой версте от Александровска были заложены две мины с магнезиальным динамитом.

  16 ноября (этого уже не знал и Гольденберг) из Симферополя приехал Андрей Пресняков и сообщил, что царский поезд проследует через Александровск 18 ноября.

  18 ноября Желябов, Окладский, Пресняков и Тихонов выехали в поле в телеге, на которой лежала гальваническая батарея и спираль Румкорфа. При приближении царского поезда они соединили провода, идущие от мины, с батареей. Как только поезд подошел к тому месту, где была заложена мина, Желябов соединил концы проводов, но взрыва почему-то не произошло, и поезд благополучно проследовал дальше.

  Теперь вся надежда была на Москву. Именно здесь, а точнее, на третьей версте Московско-Курской железной дороги под видом супругов Сухоруковых поселились Лев Николаевич Гартман и Софья Львовна Перовская. Из купленного ими дома Лев Гартман, Степан Ширяев, Александр Михайлов, Николай Морозов и некоторое в?емя Гольденберг в течение двух месяцев вели грандиозный подкоп. Работали в невыносимых условиях, стоя, а иногда и лежа в ледяной грязи. Осень была дождливая, подкоп заливало, приходилось вычерпывать тысячи ведер воды. А наверху, в доме, дочь бывшего петербургского губернатора готовила пищу и держала при себе револьвер. В ее обязанности входило, если ворвется полиция, выстрелом из револьвера взорвать бутылку с нитроглицерином и похоронить всех под обломками. Несмотря на то что все делалось своими руками, на сооружение подкопа было потрачено около сорока тысяч рублей.

  Вечером 19 ноября 1879 года от взрыва мины потерпел крушение поезд, с большой скоростью подходивший к Москве. Но это был не тот поезд, к встрече которого так долго готовились супруги Сухоруковы и их гости. И третья, труднейшая попытка окончилась неудачей.

  О взрыве под Москвой Вера узнала из газет, а потом уже подробно от товарищей.

  Покуда дотошный Георгий Порфирьевич Судейкин наводил о ней справки, она жила тут же, в Одессе. После несостоявшегося здесь покушения Фроленко, Лебедева и Кибальчич уехали из города, а она только перебралась на другую улицу. Исполнительный комитет поручил ей вести пропаганду среди здешней молодежи.

  Некто Батышков, крестьянин Олонецкой губернии, вот уже несколько месяцев служил в Зимнем дворце столяром. Он был искусный мастер, и ему поручали самые сложные работы, даже в царской столовой. Столяр работал добросовестно и с удивлением наблюдал окружающую его жизнь. Пока император пребывал в Ливадии, в столичном дворце царил неслыханный беспорядок. Если через парадные двери могли пройти только самые высокопоставленные лица, да и то лишь после тщательной проверки, то через черный ход проходил кто угодно, пользуясь малейшим знакомством с любым из слуг. Во дворце процветало воровство: слуги тащили вино и другие припасы из царских погребов и прямо здесь устраивали праздники, свадьбы и просто попойки. Воровство здесь было настолько общепринято, что и Батышкову пришлось подворовывать, чтобы не навлечь на себя подозрений. Вскоре он стал здесь совсем своим человеком, к рождеству ему было выдано сто рублей премии, а жандарм, следивший за столярами, узнав, что новый столяр холост, делал к нему всяческие подходы, желая выдать свою дочь за хорошего человека. Если бы жандармы потрудились проследить, с кем Батышков встречается вне дворца, они могли бы сделать весьма любопытные наблюдения. Они могли бы выяснить, что скромный столяр встречался с государственным преступником Квятковским. Именно у Квятковского Батышков получал динамит. После ареста Квятковского Батышков стал встречаться с другим человеком, которого называл Тарасом. Они встречались, и Тарас при каждой встрече передавал Батышкову новую порцию динамита. Батышков каждый раз был недоволен, требовал еще.

  - Хватит, - однажды сказал Тарас. - Уже почти четыре пуда.

  - Мало, - настаивал Батышков. - Нужно еще.

  - Нужно, - сказал Тарас, - думать о людях. Там солдаты, они ни при чем. Лишних жертв нам не надо.

  - Надо! - Батышков сердился, и румянец пылал во всю щеку. - Надо, чтоб было наверняка. Так ахнуть, чтобы на всю Россию.

  - Хватит, хватит, - успокоил Тарас. - Хватит и на Россию, и на Европу. Когда ждать?

  - Не знаю, - помрачнел столяр. - Жандарм сидит неотлучно. Но ничего-о! - В голосе столяра прозвучала угроза. - Все равно устроим. Такого треску наделаем, такого дыму напустим...

  После этого разговора каждый вечер в один и тот же час они встречались на улице. Батышков проходил мимо Тараса мрачнее тучи и нервно бросал:

  - Не удалось. Невозможно!

  Но 5 февраля он появился веселый и быстро сказал:

  - Готово!

  В тот же момент из окон Зимнего вырвалось пламя и раздался оглушительный треск. Свет во всех окнах погас, и на площади стало темно.

  Со всех сторон раздались крики, и люди, видевшие, что произошло, кинулись ко дворцу. Батышков тоже рванулся туда. Он стоял в толпе и жадно смотрел, как выносят из дворца раненых и убитых. По толпе расползались первые слухи. Говорили о гибели всей царской семьи. Что касается солдат конвойного Финляндского полка, называли разные цифры. Сто... Двести... Пятьсот... Звеня в колокольцы, прикатили пожарные. С трудом разыскав Батышкова в толпе, Тарас, он же Андрей Желябов, взял его за локоть. Столяр инстинктивно рванулся.

  - Это я, - шепнул Желябов. - Пошли отсюда, и как можно скорей.

  В конспиративной квартире на Большой Подьяческой их встретила маленькая женщина с горящей папироской - Анна Якимова.

  - Все в порядке, - ответил Желябов на ее вопросительный взгляд. - Дай чаю и постели, ему надо отдохнуть.

  - Ладно, - сказала Якимова и вышла из кухни.

  - Нет, - запротестовал Батышков. - За мной сейчас придут! Дайте револьвер! Я ни за что не дамся живым!

  - Не бойся, - успокоил Желябов. - Видишь банки в углу? Это динамитные бомбы. На всех хватит, на нас и на них.

  Когда Якимова вернулась из кухни с самоваром, столяр уже спал. Во сне он стонал и скрипел зубами. Якимова осторожно поставила самовар на стол, раскурила погасшую папироску и села спиной к столу, задумчиво глядя на спящего Батышкова.

  Впрочем, какой там Батышков! Степан Халтурин, вот кто был перед ней.

  В тот же вечер, немного позднее, стали известны некоторые подробности. Взрыв произошел в тот самый момент, когда царь со всей семьей и со своим гостем принцем Гессенским входили в столовую. В помещении этажом ниже было убито и искалечено около полусотни конвойных солдат. В столовой попадала посуда, но все, кто там находился, отделались легким испугом. Судьба и на этот раз пощадила монарха.

  

  

  

   Глава тринадцатая

  Его вызвали на допрос после завтрака. Два жандарма (один спереди, другой сзади) провели арестанта по длинным, зигзагами, коридорам, затем первый из них открыл обитую коричневой кожей дверь и отступил, пропуская его. Арестант переступил порог и зажмурился. За время долгого сидения в тюремной камере он отвык от яркого света. Открыв глаза, он увидел перед собой широкий стол, покрытый зеленым сукном, и огромный портрет государя, изображенного во весь рост в мундире, ослепительно начищенных сапогах и белых перчатках. На фоне этого величественного портрета особенно невзрачно выглядел маленький человек в вицмундире судебного ведомства. Человек выкатился из-под портрета и, став несколько крупнее, с приветливой улыбкой пошел навстречу.

  - Очень и очень рад! - от души сказал он. - Позвольте представиться: прокурор Добржинский.

  Приветливо протянутая рука прокурора повисла в воздухе.

  - Ах, да, простите, - глядя на руки арестанта, пробормотал он. - Я совсем забыл. - И повернулся к конвойным: - Снимите, пожалуйста, это и выйдите.

  Должно быть, даже произносить слово "наручники" прокурору было неприятно.

  - Черт подери, - сказал он, когда конвойные вышли, - как-то до сих пор у нас не могут без этого. Я понимаю, конечно, у них, - прокурор как бы отделял себя и арестанта от "них", - свои инструкции, но это уж усердие не по разуму.

  Он вернулся на свое место под портретом и жестом указал арестанту .на стул по другую сторону стола:

  - Прошу садиться. Желаете чаю, папирос? Арестант усмехнулся:

  - С жандармами не имею привычки ни пить, ни курить.

  Добржинский удивленно посмотрел на него и болезненно поморщился:

  - Да, я понимаю. Разумеется, я, в виду моей принадлежности к определенному ведомству, не могу рассчитывать на ваше расположение. Однако не скрою, у меня есть надежда разрушить хотя бы частично эту преграду. Кстати, вы, вероятно, этого не знаете, но могу вам сказать почти с уверенностью, что корпус жандармов будет упразднен в самое ближайшее время.

  Сообщение подействовало, арестант поднял голову и недоверчиво посмотрел на прокурора.

  - Не верите, - устало улыбнулся Антон Францевич. - Действительно, трудно поверить. Но, как ни странно, это так. И вообще, с приходом к власти графа Лорис-Меликова, вы знаете, многое меняется на глазах. Но коренные перемены впереди. Да, - вздохнул он, - много было глупостей наделано в прошлом, теперь с этим пора кончать. Правительство наконец-то поняло, что социальное движение родилось не от прихоти отдельных людей, а в результате исторической необходимости. Правительство, насколько мне известно (а мне известно многое), готово пересмотреть свою политику. Но как? Разве можно производить какие бы то ни было преобразования в такой обстановке? Выстрелы, взрывы, убийства. Разве может правительство проводить в жизнь серьезные реформы в то время, как оно должно постоянно обороняться от ваших товарищей? Да, - грустно покачал головой прокурор, - понимаете, Григорий... Извините, что я называю вас по имени. Мой возраст дает мне это право. Я просто как отец... вы понимаете, жаль, что все так складывается. Происходит ужасная трагедия. Есть честные люди в правительстве, есть честные в среде революционеров, и вместо того, чтобы объединиться для пользы отечества, они воюют друг с другом, и льется напрасно кровь. Скажу прямо, если б я знал, где находятся ваши товарищи... нет, я бы их не стал выдавать... я пошел бы к ним и сказал: "Господа, ради бога, остановитесь! Подождите немного, дайте правительству спокойно осуществить все то, чего вы хотите добиться бомбами". Да, жалко людей. Идет бессмысленная война. Гибнут люди. Гибнут молодые, способные, достойные лучшей участи... Их можно спасти. Для этого надо избавиться от предубеждений. Надо соединить свои усилия.

  - И изловить революционеров, - насмешливо сказал арестант. - Напрасно вы стараетесь, господин прокурор. Ваши уловки мне известны, и не надо разыгрывать передо мной весь этот спектакль. Ведь я все равно не верю ни одному вашему слову. Все вы врете, господин прокурор.

  - Вот как? - прокурор обиженно посмотрел на собеседника. Потом порылся во внутреннем кармане сюртука, вынул и положил перед арестантом выцветший дагерротип, на котором изображены были две девочки, две одинаковые малышки в белых платьицах с белыми бантиками.

  - Вот, - сказал прокурор волнуясь. - Если я их обманываю, то как я потом посмотрю им в глаза? Эх, Григорий! - Он встал и, заложив руки за спину, прошелся по кабинету. - Жаль, очень жаль, что мы с вами не можем найти общего языка. Но мы еще поговорим.

  А почему бы, собственно, и не поговорить? Прокурор живет не в одиночной камере, а в своей прекрасной квартире. И, вызывая арестанта каждое утро к себе в кабинет, он ведет неторопливый проникновенный разговор и вносит смятение в душу своего собеседника.

  А разговор все о том же. Правительство готово пойти на самые серьезные социальные преобразования. Но оно не может идти на них под угрозой насилия. Если нигилисты действительно озабочены судьбой России, они должны сложить оружие. Для того чтобы правительство могло действовать на благо отечества, оно должно знать, что представляет собой социально-революционная партия, ее состав, ее планы. Нет, не для того чтобы расправиться с ней. Правительство вовсе не намерено казнить нигилистов. Правительство состоит не из кровожадных зверей. Оно устало от крови и хочет мира, и только мира. Но для достижения мира оно должно знать размеры опасности. Сообщить все, что ему известно о партии, - не предательство, а мужество и долг арестанта...

  Арестант пока молчит. Молчит в кабинете прокурора, потому что не верит ему. Но своему соседу по камере Федору Курицыну, который выдает себя за революционера и единомышленника, он верит и многое рассказывает ему, а тот - прокурору. А прокурор, не проявляя своей осведомленности, продолжает изо дня в день вести доверительный разговор по душам. Охотно рассказывает о себе, о своих малышках. Понимая тяжелое положение арестанта, приказывает удлинить прогулки. Даже разрешает матери пожить с сыном в камере. Конечно, это против всех правил. Но Добржинский не только прокурор, но и человек. Отчего бы и не облегчить чужие страдания, если это в его силах! И на мать он производит самое лучшее впечатление. Удивительно: прокурор, а с какой трогательной заботой, с каким беспокойством говорил о ее сыне!

  И арестант не остается равнодушным к усилиям прокурора. В смятенную душу вкрадываются сомнения. В том, что говорит прокурор, есть какой-то резон. Может, действительно, тот путь, о котором он говорит, есть единственная возможность соединить все усилия для блага России? Благо России... Ради него он жертвовал своей жизнью, теперь пожертвует и своим добрым именем. Пусть его проклянут товарищи. Но когда-нибудь они поймут, что так было надо.

  И арестант делает новый шаг к пропасти:

  - Велите отвести меня в камеру, дайте бумагу, чернил, я подумаю.

  Делопроизводитель Третьего отделения собственной его величества канцелярии Николай Васильевич Клеточников укладывал обработанные бумаги в разноцветные папки и аккуратными бантиками завязывал шелковые тесемки, когда его вызвал к себе господин Кириллов, начальник 3-й экспедиции.

  - Николай Васильевич, - сказал Кириллов виновато, - опять придется задержаться. Надо срочно переписать важный материал для царя, а, кроме вас, поручить некому.

  Николай Васильевич снискал уважение начальства своим каллиграфическим почерком и тем, что с одинаковым прилежанием относился к любой работе. Клеточников был одинок, слаб здоровьем, не пил, не увлекался женщинами, и, если его просили остаться вечером для срочной работы, он не отказывался.

  Получив от Кириллова нужные бумаги, Клеточников вернулся на свое место. Сосед его, запиравший ящики, сочувственно посмотрел на Николая Васильевича:

  - Опять?

  - Опять, - вздохнул Клеточников.

  - Слишком старательный ты, Николай. Оттого на тебе и воду возят.

  Клеточников ничего не ответил. Подождав, покуда сосед уйдет, он выпил бутылку молока с французской булкой, очинил перья, положил слева от себя бумаги, полученные от Кириллова, а прямо перед собой стопку чистой гербовой бумаги. И своим четким каллиграфическим почерком начал вычерчивать букву за буквой:

  "...Зовут меня Григорий Давидов Гольденберг, от роду имею 24 года, вероисповедания иудейского, еврей, сын купца 2-й гильдии, родился в Бердичеве, в последнее время постоянного местожительства не имел, определенных занятий не имел, жил средствами революционной партии, холост, родители занимаются торговлей сукна в Киеве, где имеют свой магазин..."

  Букву за буквой, слово за словом переписывал Клеточников срочную бумагу. Он только один раз оторвался, чтобы зажечь лампу, потер занемевшую в запястье руку и снова склонился над столом.

  "...Воспитывался в киево-подольской классической прогимназии на счет родителей, выбыл из четвертого класса, оставив заведение по собственному желанию; за границей не был; формально к дознанию не привлекался, но в 1878 году меня допрашивали в Киеве по подозрению участия в покушении на убийство товарища прокурора Котляревского; судим по этому делу не был, а выслан административным порядком 13 апреля 1878 года в город Холмогоры Архангельской губернии, откуда 22 июня того же года бежал...

  ...Я решился на самое страшное и ужасное дело: я решился употребить такое средство, которое заставляет кровь биться в жилах, а иногда и горячую слезу выступить на глазах. Я решился подавить в себе всякое чувство озлобления, вражды (к чему призываю всех своих товарищей) и привязанности и совершить новый подвиг самоотвержения для блага той же молодежи, того же общества и той же дорогой нам всей России. Я решился раскрыть вою организацию и все мне известное и таким образом предупредить все то ужасное будущее, которое нам предстоит в виду целого ряда смертных казней и вообще репрессивных мер.

  Решившись дать полные и обстоятельные показания по всем делам, в которых я обвиняюсь, я руковожусь не личными видами и не стремлюсь путем сознания достигнуть смягчения собственной участи. Я всегда был далек от личных интересов, находясь вне тюремных стен, и теперь я далек от эгоистических побуждений...

  Во всяком случае, я твердо уверен, что правительство, оценив мои добрые желания, отнесется спокойно к тем, которые были моими сообщниками, и примет против них более целесообразные меры, чем смертные казни, влекущие за собой только одни неизгладимо тяжелые последствия для всей молодежи и общества. Я верю, что правительство исследует беспристрастно причины, вызвавшие революционное движение, и по возможности спокойно отнесется к виновникам печальных событий, в которых, однако, они шли под влиянием своих гражданских убеждений, а не под влиянием каких бы то ни было личных выгод.

  Переходя к фактической стороне дела, я изложу сведения, относящиеся к тем преступлениям, в которых я принимал участие, причем для последовательности начну с убийства князя Кропоткина..."

  С Петром Ивановичем Клеточников встречался только у Натальи Оловенниковой на Васильевском острове. Следующая встреча была назначена на воскресенье, а нынче был понедельник. До воскресенья ждать долго, а дело спешное. Как быть? Клеточников вспомнил, что в прошлый раз Петр Иванович говорил о том, что в понедельник собирается пойти к известному писателю Константину Семеновичу. Дом Константина Семеновича всегда был открыт для всех. По вечерам в гостиной толклись самые разные люди: литераторы, артисты, адвокаты, нигилисты, офицеры... Бывал там раньше и Николай Васильевич, но сейчас... запрет нарушать нельзя, это он понимал. Но, не видя другого выхода, все же отправился вечером к писателю. Как он и ожидал, народу в доме было очень много. Клеточников подошел к одной группе, потом к другой, где был и Петр Иванович, не обративший на Клеточникова внимания, наконец, отошел в сторону и сел в кресло перед столиком, на котором были разбросаны шашки.

  - Помилуйте, - роняя пенсне, возмущался пожилой господин. - Я все понимаю. Щедрин в форме сказок пишет сатиру на наши порядки и прочее. Но какое отношение это имеет к литературе?

  - Не могу согласиться, - донесся голос Скурлатского. - По-моему, Михаил нашел прекрасную форму для того, чтобы говорить правду тем, кто ее не любит слушать. - (Пожилой господин вздрогнул и опять уронил пенсне). - Я и сам подумывал о чем-то подобном, впрочем, мы с Михаилом неоднократно обсуждали эту идею, и вот...

  Что помешало Скурлатскому осуществить эту идею, Клеточников уже не расслышал, потому что его заслонил хоз