Фигнер Вера Николаевна - Владимир Войнович. Степень доверия

яин дома, прогуливающийся по зале с высоким, лысым, шишковатоголовым профессором медицины, который, как говорили, изобрел универсальное средство от рака и, как светило первой величины, был желанным гостем всех салонов. Профессор убеждал своего собеседника написать что-нибудь о врачах, потому что до сих пор о людях этой благороднейшей из профессий написано до обидного мало.

  Подошла женщина с папироской и, сев напротив Клеточникова, пустила облако дыма прямо ему в лицо. Клеточников сморщил нос и закашлялся.

  - Мне знакомо ваше лицо, - сказала дама. - Вы тоже литератор?

  - Я? В некотором роде... То есть нет, - смешался Клеточников.

  - Нет? - удивилась дама. - А кто же вы?

  - Я, собственно говоря, никто. Просто пришел.

  - Вы где-нибудь служите? - продолжала она назойливо допытываться.

  - Да, служу.

  - И где же?

  - В Третьем отделении, - неожиданно для самого себя выпалил Клеточников.

  Дама подавилась дымом и уставилась на него с ужасом. Но потом, осмыслив сказанное, улыбнулась и кивнула головой:

  - А вы остроумный человек. Хотя я таких шуток не понимаю.

  Дама продолжала благожелательно разглядывать своего визави. Клеточников смущенно молчал и отводил глаза. Молчала и дама. Наконец подошел Петр Иванович, и Клеточников облегченно вздохнул. Петр Иванович поклонился даме и предложил Николаю Васильевичу сыграть в шашки.

  - С удовольствием, - сказал Клеточников.

  - Петр Иванович, - сказала дама. - Ваш знакомый говорит, что служит в Третьем отделении. Правда, остроумно? Ха-ха, - как-то ненатурально засмеялась она.

  - Очень остроумно, - сказал Петр Иванович, двигая вперед угловую шашку. - Николай Васильевич вообще очень остроумный человек. Вам бить, Николай Васильевич, а то, пожалуй, возьму "за фук".

  Первую партию Клеточников проиграл. Стали играть вторую.

  - Я вам не мешаю? - спросила дама, наблюдая за игрой без всякого интереса.

  - Мешаете, - сказал Петр Иванович.

  - Извините. - Обиженно передернув плечами, дама отошла.

  Выждав, пока она удалится на достаточное расстояние, Петр Иванович сердито глянул на Клеточникова:

  - Кто вам разрешил сюда приходить?

  Клеточников сделал очередной ход и сказал вполголоса:

  - Гольденберг дает показания.

  Рука Петра Ивановича с поднятой шашкой вздрогнула.

  - В-вы не ошибаетесь? - спросил Петр Иванович, он же Александр Дмитриевич Михайлов.

  - Показывает все, что ему известно, - сказал Клеточников.

  

  

  

  Глава четырнадцатая

  В то время как Судейкин прослеживал путь подозреваемой в государственных преступлениях Филипповой-Фигнер, она продолжала жить в Одессе. Но уже не на Екатерининской, а на Ямской, и была она уже не Иваницкая, а Головлева Антонина Александровна.

  Антонина Александровна вела пропаганду среди молодежи. Через здешнего писателя Ивана Ивановича Сведенцева она познакомилась с подполковником Пражского полка Михаилом Юльевичем Ашенбреннером. Очень скоро подполковник проявился вполне своим человеком. Впоследствии он станет одним из руководителей военной организации "Народной воли".

  С рабочим Василием Меркуловым Вера познакомилась по рекомендации Николая Колодкевича. Меркулов часто приходил на Ямскую давать Вере уроки резьбы по камню.

  - Не знаю, Вера Николаевна, зачем вы влезли в эту революцию, - говорил он, размеренно взмахивая молотком. - Работа эта трудная, даже потруднее, чем резать камень, а вы к черному труду не привыкли, потому что вы - интеллигенция. Вам нужны удобства, если вас лишить всяких удобств, то вы тут же и забудете всю вашу революцию.

  - Да почему же я забуду?

  - А потому, что вам всякие лишения кажутся красивыми только издалека, а к настоящим трудностям вы не приспособлены. Вот сравните ваши руки и мои. Вы не успели взять резец, у вас уже водянка на ладонях. А у меня мозоли вековые, и у отца моего были, и у деда. Нет, Вера Николаевна, если б от меня зависело, я бы интеллигенции запретил заниматься революцией. Потому что вы стоите за равенство, пока вас в это равенство не поставили, а как дойдет до дела, сразу от нас откажетесь. Революция нужна рабочим.

  Если бы это говорил кто-нибудь другой, Вера наверняка бы обиделась. На Меркулова она не обижалась. "Он настоящий пролетарий, - думала она. - Всю жизнь прожил в нужде, всю жизнь его угнетали, и естественно, что он относится к таким, как я, с недоверием".

  Она считала его честным и преданным делу человеком и поэтому однажды поручила ему поселиться на Софийской улице, напротив канцелярии статс-секретаря Панютина, бывшего правой рукой генерал-губернатора графа Тотлебена.

  - Вам поручается, - сказала она, - узнать, как выглядит Панютин, выяснить, в какое время он приходит в канцелярию и в какое время уходит. Делает ли прогулку среди дня, и кто его охраняет.

  Меркулов загорелся:

  - Панютина надо убить?

  - Там видно будет, - уклончиво сказала Вера.

  Догадаться, зачем нужно следить за Панютиным, Меркулову было нетрудно. Вся Одесса говорила об этом человеке, достойном выученике Муравьева-вешателя. Это он возглавил в Одессе облаву на всех, кто хоть сколько-нибудь подозревался в антиправительственных настроениях. Пошли повальные аресты среди учителей, литераторов и студентов. Он устроил грандиозный "процесс 28-ми" и отправил на виселицу пять человек. Он отличался грубым отношением к арестованным и их родственникам. Это он закричал беременной жене одного арестанта: "Убирайтесь! Вы, пожалуй, вздумаете родить здесь!" В одном из номеров "Народной воли" были подробно описаны дела этого страшного человека. Вот почему было решено с ним покончить.

  Николай Саблин появился в Одессе в конце марта или в начале апреля 1880 года. Следом за ним приехала Перовская.

  - Панютина отставить! - передал он решение Исполнительного комитета, принятое после отъезда Фигнер. - Есть птица поважнее: двуглавый орел собирается спуститься на эту землю.

  - Александр едет в Одессу? - спросила Вера.

  - Да. Во всяком случае, есть такой слух, и, кажется, вполне достоверный.

  Вера заволновалась. Какое радостное известие! Какая неожиданная удача! Наконец-то настоящее дело, главное дело! Конечно, жалко отступаться от Панютина. Уже все подготовлено. Но в конце концов черт с ним, с Панютиным! Не до него. Кто он такой по сравнению с Александром? Мелкая сошка.

  Саблин был, как всегда, весел, беспечен, сыпал остротами и анекдотами, читал в большом количестве свои стихи, правда почти все незаконченные.

  Стихи, конечно, были хорошие, Вера всегда восхищалась талантом Саблина, но теперь хотелось слушать не стихи, а новости. Там, в Петербурге, происходит так много событий, о которых она знает только из газет и по слухам. Арест Квятковского, взрыв в Зимнем дворце, разгром типографии... С жадностью набросившись на Николая с расспросами, она чувствовала уже знакомое прежде волнение: только вот после таких неожиданных встреч с друзьями понимаешь, как стосковалась здесь, вдалеке от своих, как трудно быть одной, оторванной от них и от главного дела, когда все помыслы связаны только с ним. И, охваченная этим волнением, боясь пропустить слово, Вера слушала своего петербургского гостя...

  Вслед за Саблиным и Перовской прибыли в Одессу Якимова и Григорий Исаев. Пригласили участвовать в деле и Меркулова. Два года спустя Меркулов станет предателем и даст подробные показания, которые будут изложены в обвинительном акте:

  "...В начале 1880 года в гор. Одессе Меркулов при посредстве неразысканной до настоящего времени Веры Филипповой, урожденной Фигнер, сошелся с ...Софьей Перовской и с обвиняемым по настоящему делу Львом Златопольским, а затем познакомился с Григорием Исаевым, известным ему в то время под именем "Григория", с проживавшей с ним под видом жены Анной Якимовой и с... Николаем Саблиным. Весною того же года Перовская и Саблин под именем уманских мещан Петра и Марии Прохоровских наняли в доме Э 47 по Итальянской улице лавку, в которой открыли торговлю бакалейным товаром. Из этой лавки при участии посещавших Саблина и Перовскую Меркулова, Исаева, Златопольского, Якимовой и Филипповой предположено было провести подкоп под полотно Итальянской улицы, с каковою целью в своем помещении, где производилась торговля, в левом углу за прилавком, в том месте, где ветхие половицы, зачиненные новыми досками, могли быть подняты без повреждения пола, была выкопана яма, из которой участники преступления намеревались с помощью бурава просверлить самый канал для мины. На этом, однако, и остановилось осуществление злодейского умысла, так как полученное известие о прибытии государя императора в Одессу через три дня заставило злоумышленников прекратить работы, которые не могли быть доведены до конца в столь короткое время. Вследствие этого вырытый уже вертикальный колодезь был засыпан, и затем, 24 мая, Прозоровские оставили нанятое ими помещение, отметившись выбывшими в гор. Полтаву..."

  Итак, преждевременный приезд царя, новая неудача.

  24 мая 1880 года Перовская и Саблин, закрыв свою лавочку, выбыли из Одессы. Следом за ними и в том же направлении отбыли Якимова и Исаев. В июле в Петербург отправилась и Вера. Отправилась, не дождавшись назначенного ей на смену Тригони.

  Михайлов, к которому Вера явилась, встретил ее весьма сдержанно.

  - Стало быть, приехали? - сказал он язвительно. - Очень хорошо, поздравляю от всей души. И что же вы здесь собираетесь делать?

  - Что прикажет комитет, - скромно сказала Вера.

  - А что вам комитет? - пожал плечами Дворник. - Когда вы уезжали из Одессы, вы не спрашивали мнение комитета и не стали дожидаться Тригони.

  - Дворник, милый, - Вера приложила руку к груди, - поймите, я там не могла больше оставаться ни секунды. Почти целый год я была оторвана от всех вас, совсем одна, не знала, что происходит. Это трудно.

  - Ах, в-вам трудно! - возмутился Михайлов. - Тогда извините. У нас институт б-благородных девиц временно з-закрыт. На ремонт.

  - Дворник! - Она нетерпеливо топнула ногой. - Как вам не стыдно?

  Михайлов посмотрел на нее с любопытством.

  - Значит, не зря вас зовут Топни-Ножка, - улыбнулся он. - Эх, Верочка, милая, ч-черт знает что происходит, ни с кем нет никакого с-сладу. Один не хочет п-печати вырезывать, потому что считает себя для этого слишком значительной фигурой, другая не хочет сидеть в Одессе, потому что ей трудно. Я на эти вещи смотрю иначе. П-поручит мне организация ч-чашки мыть - буду мыть чашки. И с таким удовольствием, как будто это самый интересный, т-творческий труд.

  

  

  

   Глава пятнадцатая

  Теплый осенний вечер. По узким кронштадским улочкам идут Фигнер и Желябов. Андрей идет уверенно, видно, что не первый раз здесь.

  - Сейчас ты его увидишь, - говорит Андрей. - Держи себя в руках, чтобы не влюбиться с первого раза. Соня моя влюбилась. Я, конечно, ревную, но понимаю. Я и сам влюбился. Прекрасной души человек.

  - Андрей, - улыбается Вера, - ты не замечаешь, что у тебя все люди прекрасные, замечательные и удивительные?

  - Они такие и есть, - уверенно говорит Андрей. - Во всяком случае, те, кто с нами, все замечательные. Сама увидишь. Взять хотя бы того же Штромберга. Из ваших, из дворян. Барон. А уже сейчас готов на все. С Сухановым как раз труднее. Жизнь свою положить согласен, а вот террором заниматься не хочет. Хотя и колеблется. Употреби все свои женские чары. Он стоит того. - Желябов помолчал, улыбнулся. - Помню первую сходку. Заранее договорились, что в воскресенье Суханов соберет у себя несколько офицеров. Приходим с Колодкевичем. В гостиной десятка два морских офицеров. Я отзываю Суханова, спрашиваю: "По какому принципу вы собрали гостей?" - "По принципу порядочности. Не знаю, получатся ли из них революционеры, но, что не донесут, ручаюсь". - "И за это спасибо. Посторонних ушей не будет?" - "Нет. В этой комнате две капитальные стены, две другие выходят в комнату вестового. Он татарин, по-русски не понимает". Хорошо. Офицеры посматривают на нас настороженно, но с любопытством. Отрывочные разговорчики, остроты, смешки, общая неловкость. Видно, думают, что сейчас мы вроде чернопередельцев начнем с ними что-то туманное о пользе народной. Ну, ладно, думаю, сейчас я вам покажу, кто мы такие. Подмигиваю Колодкевичу, киваю Суханову, тот встает: "Вот, господа, позвольте вам представить моих товарищей Бориса и Глеба. Они хотят с вами поговорить. Я думаю, что, если даже разговор наш ни к чему не приведет, он будет полезным. Борис, начинай". Встаю я и сразу беру быка за рога: "Так как Николай Евгеньевич передал мне, что вы интересуетесь программой и деятельностью нашей партии, борющейся с правительством, то я постараюсь вас познакомить и с тою и с другой, Мы, террористы-революционеры, ставим своей целью..." Смотрю, мои слушатели сразу оторопели. Некоторые уже поглядывают на дверь, как бы поскорее смыться. А я жму дальше: "Мы боремся с существующим строем, мы верим в неизбежность революции. Если вы, отбросив предубеждения, посмотрите правде в глаза, вы увидите, что наши требования честны и справедливы. Вы увидите, что средства, которые мы употребляем в нашей борьбе, единственно возможные". Вижу, мои слушатели загораются. И вот уже дошли до такого состояния, что, позови их, немедленно с оружием в руках выйдут на улицу. На другой день некоторые поостыли. Суханов мне говорил, один к нему прибежал, трясется от страха: "Я у тебя не был, ничего не видел, ничего не слышал, и больше меня на такие встречи не зови". Но другие, Верочка, уже почти все наши. Вот только террором не хотят заниматься. Призвать матросов к восстанию - пожалуйста. Встать на баррикады - с удовольствием. Но террор - фи, какая бяка! Так вот, Верочка, тебе надо закончить начатое. Мне от этого дела придется пока устраниться.

  Подойдя к одному из подъездов, Желябов оглянулся, нет ли "хвоста", и пропустил Веру вперед:

  - Проходи.

  В неуютной передней маленький, с воспаленными красными глазами матросик чистил пуговицы на офицерской шинели.

  - Здравствуй, брат, - сказал Желябов. - Барин дома?

  Матросик поднял голову, без удивления посмотрел на гостей и молча кивнул головой.

  Вера прошла вслед за Андреем во вторую комнату, где жил сам хозяин. За столом пыхтел самовар. Хозяин дома, высокий моряк с усиками, с большими, несколько навыкате глазами, поднялся навстречу гостям.

  - Все свои? - поздоровавшись, огляделся Желябов.

  - Все свои, - подтвердил хозяин квартиры.

  - В таком случае, позвольте представить. Елена Ивановна. Поскольку я вынужден заняться другими делами, связь между вами и Исполнительным комитетом будет осуществлять она.

  - Ну, если Исполнительный комитет располагает и такими силами, - улыбнулся хозяин квартиры, - то тогда...

  - Вот, собственно говоря, наш кружок. Эспер Александрович Серебряков, Александр Павлович Штромберг...

  Беседа поначалу не клеилась. Но потом разговорились.

  - Скажите, - волнуясь, спросил Веру розовощекий молодой офицер. - А вы сами участвуете в террористических актах?

  Вера растерялась, посмотрела на Желябова. Тот улыбнулся и незаметно подмигнул ей. Этим он давал понять, что его дело сторона, выкручивайся, мол, как знаешь.

  - Может быть, я не должна вам этого говорить, - начала она, - но оставить ваш вопрос без ответа тоже не могу. Отвечу вам так: я никогда не стала бы призывать других к тому, в чем не участвовала бы сама.

  Желябов засмеялся.

  - Видали, какие у нас женщины? - весело спросил он сидевших в комнате. - То-то же. Ну, - он поднялся, - я вижу, почва для разговора найдена, мне здесь больше делать нечего.

  Желябов ушел. Вера осталась.

  С тех пор встречи с офицерами происходили регулярно. Здесь, в Кронштадте, а потом в петербургской квартире Суханова, на Николаевской улице. Офицеры стали ее любимыми товарищами. Энергичный и стремительный Суханов, немногословный, хрупкий телом, но твердый характером барон Штромберг, силач и красавец Рогачев, умный Буцевич, рассудительный и мягкий Похитонов, деятельный и настойчивый в достижении целей Дегаев. За чашкой чая, за бутылкой вина изо дня в день велись разговоры о том о сем, но все били в одну точку.

  Ах, господа, вы не хотите заниматься террором, вы хотите честной открытой борьбы? Но вы хорошо знаете, что честная открытая борьба с правительством, у которого армия и полиция, невозможна. Так не являются ли ваши слова просто красивыми фразами? Не желаете ли вы просто уклониться и говорите о пути, который заранее невозможен? И это в то время, когда наши товарищи гибнут на виселицах и в тюрьмах. Кстати, сейчас - вам, полагаю, известно - Петербургский военно-окружной суд рассматривает "дело 16-ти", и некоторым из них грозит виселица.

  Капля камень точит. И вот из кронштадских моряков и петербургских артиллеристов создана военная организация, поставившая себя в подчинение Исполнительному комитету. Николай Евгеньевич Суханов из противника террора становится его страстным защитником. И когда при обсуждении устава военного кружка кто-то из офицеров поинтересовался, каковы будут их права и обязанности, Суханов ответил:

  - Бомба - вот ваше право! Бомба - вот ваша обязанность!

  "Дело 16-ти" слушалось в Петербургском военно-окружном суде с 25 по 30 октября 1880 года. Как Вера и предполагала, нескольким подсудимым был вынесен смертный приговор. Впрочем, некоторым из них была оказана монаршья милость: смертную казнь заменили каторгой без срока. Но по отношению к двоим - Александру Квятковскому и Андрею Преснякову - приговор был оставлен без изменения. Проходившая по этому процессу Евгения Фигнер отделалась сравнительно легкой карой - ссылкой на поселение. "Я смеюсь, - писала она Вере после приговора, - что мы идем крещендо: Лида - на житье, я - на поселение, а мисс Джек-Блек угодит на каторгу, но да сохранит ее бог подольше от такой напасти - слишком тяжело расставаться с волей..."

  Тяжело расставаться с волей. Но расставаться с жизнью еще тяжелее. 4 ноября были повешены Александр Квятковский и Андрей Пресняков. Их казнь повлекла за собой гибель Александра Михайлова. Михайлов, желая сохранить для потомков образы погибших товарищей, отнес в фотографию на Невском их карточки для переснятия. Придя в следующий раз за готовыми снимками, Михайлов попал в засаду и был арестован. Это случилось 28 ноября 1880 года.

  

  

  

   Глава шестнадцатая

  8 февраля 1881 года Вера Фигнер, а по паспорту Кохановская, быстрым шагом шла к себе на квартиру у Вознесенского моста, где жила теперь вместе с Григорием Исаевым. Холодно. Ветер швыряет в лицо охапки колючего снега. Веру пробирает насквозь, она бежит, воротником заслоняя лицо. А настроение хорошее. Ничего не скажешь, славно позабавились! Может, это и легкомысленно. Дворник наверняка был бы против. Но Дворника нет, а Андрей - человек горячий, не может терпеть, когда вокруг ничего не происходит. "Студенты слишком пассивны, надо их как-то расшевелить". И расшевелили. Собрались в актовом зале университета четыре тысячи человек и - пошло-поехало. Профессор Александр Дмитриевич Градовский зачитал отчет университетского начальства, составленный из сплошных обещаний: студенты правы, им нужно дать больше свободы; система обучения нуждается в серьезном пересмотре; все это будет, но надо выждать, надо проявить благоразумие. И тогда-то появился этот студент на хорах:

  - Господа! Из отчета ясно: единодушные требования всех университетов оставлены без внимания. Нас выслушали для того, чтобы посмеяться над нами!

  Шум, гам, крики:

  - Долой!

  - Тише!

  - Дайте послушать!

  - Нечего слушать! Заткните ему глотку! - визжал рядом с Верой какой-то благонамеренный студент.

  - Что он кричит? - Вера повернулась к стоявшему тут же Суханову.

  - Бог его знает. - Суханов протиснулся к студенту. - Послушайте, господин хороший, вы что, служите в Третьем отделении?

  Тот, увидев перед собой импозантного офицера, растерялся:

  - Нет. А с чего вы это взяли?

  - По манерам видно, - отрезал Суханов. - И вы лжете, что вы там не служите.

  Благонамеренный попятился и скрылся в толпе. А с хоров неслось:

  - ...Вместе с насилием нас хотят подавить хитростью. Но мы понимаем лживую политику правительства, ему не удастся остановить движение русской мысли обманом!..

  Дальше пошла полная неразбериха. На сцене появляется сам Сабуров - министр просвещения.

  - Господа, зачем же так волноваться?

  - Долой!

  - Вы же воспитанные люди!

  - К черту!

  Какой-то студент, подбегает к министру и дает ему такую оплеуху, что ее слышно, несмотря на шум, всему залу. Щека министра багровеет. На мгновение зал стихает. Из толпы возникает лицо Желябова:

  - Быстро расходимся по одному, - кидает он, проталкиваясь к выходу.

  Вера спешит. До дома уже недалеко. А там жаркий камин (уж Исаев наверняка позаботился). Хорошо сесть к огню, вытянуть ноги...

  Навстречу идет господин. Дорогая енотовая шуба, трость... Какая знакомая походка. Боже мой, неужели?

  - Вера! - господин кидается к ней.

  Нет, нет, они незнакомы. Вера спешит дальше. Господин - за ней. Вера ускоряет шаг, он тоже. Тяжело ему небось в енотовой шубе.

  - Вера, ну остановись, ну я тебя прошу. Хоть на минутку. Ведь это же ты.

  Вся нелепость положения в том, что признаваться вроде бы нельзя, а не признаться глупо. Она замедляет шаг.

  - Допустим, я. Ну и что?

  - Ничего. - Господин в шубе торопится все высказать. - Я просто очень рад. Я был уверен, что обязательно тебя где-нибудь встречу. И вот... Ты очень спешишь?

  - Очень. - Но в голосе ее уже сквозит неуверенность. Все-таки господин в енотовой шубе ей не совсем чужой, в некотором роде родственник, хоть и бывший. А он уже уловил ее неуверенность.

  - Да зайдем хоть на минутку в какой-нибудь трактирчик, чайку попьем, согреемся...

  - Ну что ж, - решается она. - Зайдем.

  В трактире Алексей Викторович спросил отдельную комнату, велел подать чаю, вина, конфет и китайских орешков.

  - Ты их когда-то любила, - улыбнулся он Вере.

  - Разве? - Она такого не помнила.

  Сидели не раздеваясь. Алексей Викторович предложил ей снять пальто, она отказалась. Надо согреться.

  - Здесь жарко, - сказал он.

  - Ничего. Пар костей не ломит. - Пальтишко на ней неважное, под ним платье из сатина - уж лучше не раздеваться.

  - Как угодно, - согласился Алексей Викторович.

  Он шубу тоже снимать не стал, только расстегнул верхние пуговицы, а шапку положил на свободный стул.

  - О чем же мы говорили? Да. Так вот. Думаю перебраться в Петербург. Казань, конечно, город большой, но все же провинция. А тут мне обещали место в министерстве юстиции. Кроме того, девочек пора учить. Да, я тебе не сказал, что женился. Со своей женой я еще до тебя был знаком. Впрочем, ты ее, может быть, помнишь, Лиза, дочка Ивана Пантелеевича.

  - Как же, - усмехнулась Вера.

  - Лиза - верная жена и преданный друг. - Алексей Викторович сделал вид, что не заметил иронической усмешки. - У нее жизнь тоже... - Он поморщился, подумав, что, наверное, зря сказал слово "тоже"... - сложилась не совсем удачно. Вышла замуж за офицера, он; погиб во время турецкой кампании, осталась с дочкой... Мы снова встретились. Теперь у нас есть общая дочка. Вот... - Он вынул из бумажника фотографию и протянул Вере.

  На карточке были изображены Алексей Викторович,.' две девочки и полная дама в мехах. Эта расплывшаяся i дама мало напоминала ту затянутую девицу, которую Вера видела на балу в Казани.

  - Между прочим, дочку я назвал Верой, - сказал Алексей Викторович, пряча карточку.

  - И Лизи, - Вера нарочно произнесла это имя на английский манер, - не была против?

  - Нет, - сказал Алексей Викторович. - Она все понимает.

  В комнате было жарко натоплено, и клонило в сон. Алексей Викторович говорил тихим печальным голосом.

  Маленькой Верочке нет еще четырех годиков, но она очень способная, уже сейчас довольно бойко говорит по-английски и играет на фортепьяно.

  Да, в казанском высшем свете теперь его зовут англоманом, забавно, но он не против. Живет он неплохо. И жалованье, и доход с двух имений (кстати, Иван Пантелеевич умер в прошлом году), но начальство затирает. До сих пор не могут забыть дела Анощенко. В провинции такие вещи долго не забывают. Вот и еще одна причина, по которой ему хочется перебраться в Петербург.

  Вера смотрела на него и думала: "Неужели этот маленький робкий чиновник был когда-то моим мужем, с которым мы говорили о Писареве и Чернышевском, с которым мечтали поселиться в деревне и устроить бесплатную больницу для бедных? Дорогая шуба, перстень с изумрудом, лицо сытое, но до чего же он при всем этом жалок! Куда делись все те возвышенные представления о жизни и благородные намерения, которые были - ведь были! - в молодом человеке". И ей было жалко до слез, что этот человек сам, своими руками погубил все лучшее, что в нем когда-то было.

  Алексей Викторович рассказывал, а сам все поглядывал на Веру. Боже мой, как она плохо одета! Ботики худые (должно быть, промокают), пальтишко потертое, холодное. И все это ради каких-то несбыточных фантазий. А ведь могла бы жить в полном достатке, иметь свою семью, детей, бывать в свете.

  - Кстати, я не спрашиваю, чем ты занимаешься, это дело твое. Но меня вызывали в жандармское управление, приезжал из Петербурга некий господин Судейкин, интересовался, не знаю ли я чего-нибудь о твоем местопребывании.

  - И что же ты ему ответил? - спросила Вера.

  - Я ответил, не знаю, что и соответствовало действительности. Впрочем, если б и знал...

  - Не донес бы, - сказала Вера.

  Алексей Викторович побагровел.

  - Вера, - упрекнул он, - как тебе не стыдно?

  Теперь покраснела Вера:

  - Извини. Я неудачно пошутила. Однако мне пора.

  - Вера, - сказал Алексей Викторович волнуясь. - Я понимаю, что я для тебя чужой человек, но все же... то, что между нами было, обязывает меня... короче говоря, если ты в чем-нибудь нуждаешься... в жизни все может быть... я, будучи обеспечен...

  - Ты хочешь предложить мне денег? - улыбнулась она. - Спасибо, Алеша, я ни в чем не нуждаюсь.

  Спустились вниз. Алексей Викторович расплатился.

  - Ну вот и повидались, - сказала Вера на улице.

  - Неужели мы больше никогда не увидимся? - спросил он.

  - Вряд ли, - сказала она. - Впрочем, ты где остановился?

  - На Малой Садовой, дом Менгдена.

  Она вздрогнула и переспросила:

  - Где?

  - В доме Менгдена, - повторил он. - А что? Ты знаешь этот дом?

  В доме Менгдена, в доме Менгдена... Если произойдет то, что задумано... Сказать ему, чтобы он оттуда съехал? Но это наведет его на разные ненужные размышления... Но если с ним что-то случится, сможет ли она себе простить?.. И все же нет, она не может рисковать делом. Она не щадит ради этого дела себя, не имеет права щадить и других.

  - Нет, не знаю, - сказала она. - Прощай, Алеша.

  И без лишних церемоний повернулась, пошла не оглядываясь своей торопливой походкой. А господин в енотовой шубе стоял, глядя ей вслед, и вспоминался ему чужой город, маленькая группка воздушных созданий, которые шли, распевая тонкими голосами: "Вперед без страха и сомненья..."

  

  

  

   Глава семнадцатая

  7 января 1881 года на Малой Садовой улице в подвальном помещении дома графа Менгдена крестьянин Евдоким Кобозев вместе со своей женой открыл магазин по продаже сыров.

  Евдоким Кобозев оформил аренду помещения по всем правилам и выложил управляющему домом тысячу двести рублей наличными - плату за год вперед.

  И никто не замечал, что не все покупатели, входящие; в лавку, выходят обратно. Некоторые оставались здесь на ночь. Их проводили в комнаты, где жили торговец сырами и его жена. В одной из этих комнат стена, выходящая на улицу, была заделана от пола до окна досками и оклеена обоями, как будто от сырости. Но эта обшивка легко сдвигалась: она скрывала широкое отверстие в цементированной стене. Этим отверстием начинался подкоп под Малую Садовую улицу.

  Впоследствии выяснилось, что под фамилией Кобозевых торговлей сырами занимались активнейшие члены Исполнительного комитета Юрий Николаевич Богданоич и Анна Васильевна Якимова. Работали в подкопе Желябов, Суханов, Исаев, Саблин, Ланганс, Фроленко, Дегаев, Тригони, Меркулов, Баранников и Колодкевич.

  Много труда пришлось затратить на то, чтобы без особого шума пробить стену. Потом дело пошло быстрее, пока не наткнулись на водопроводную трубу. Обойдя ее, наткнулись на другую трубу, водосточную. Эта труба была деревянная, сечением аршин на аршин. Возникла серьезная проблема. Обойти трубу сверху - может провалиться мостовая, а вместе с ней и все предприятие. Обходить снизу тоже опасно, можно докопаться до подпочвенных вод, которые все затопят. В конце концов выяснили, что труба заполнена наполовину, в верхней части сделали вырез и двинулись дальше. После этого в подкопе распространилось такое благоухание, что даже в респираторах из ваты, пропитанной марганцем, можно было работать только в течение очень короткого времени без риска потерять сознание.

  Одновременно в подкопе работали по два человека. Вынутую землю в одной комнате сыпали на пол, закрывая соломой, рогожей и коксом для топки печей, в другой комнате складывали в пустые бочки из-под сыра. Работа велась каждую ночь и была закончена в двадцатых числах февраля.

  План был такой: во время одного из воскресных проездов царя в Михайловский манеж взорвать под его каретой мину сильного действия. Если взрыв не даст желаемых результатов, в дело вступают Николай Рысаков, Тимофей Михайлов, Игнатий Гриневицкий и Иван Емельянов с метательными снарядами. На случай и этой неудачи оставался Желябов с кинжалом.

  Первоначально террористы планировали осуществить покушение в воскресенье 15 февраля.

  15 февраля карета императора, окруженная шестью конными жандармами, благополучно проехала по Малой Садовой - подкоп был готов, но мину заложить не успели.

  И тогда Исполнительный комитет назначил новую дату - первое марта.

  Вера и Григорий Исаев под именем супругов Кохановских держали квартиру у Вознесенского моста. Она состояла из трех холодных и неуютных комнат, но имела два выхода и еще была удобна тем, что во дворе была баня, ввиду чего частое появление во дворе незнакомых людей не вызывало у дворника подозрений.

  Квартира была снята для нужд Исполнительного комитета и была известна только его членам.

  28 февраля, когда кроме хозяев в квартире были еще несколько членов комитета, явилась Перовская и сказала, что вчера Желябов ушел к Тригони, снимавшему комнату на Невском у госпожи Миссюра, и ночевать не вернулся.

  В тот же день Суханов принес известие, что Желябов и Тригони арестованы.

  Не успели опомниться от этой новости, пришел Богданович и сказал, что только что у него в магазине сыров был произведен "технический осмотр" помещения.

  Осмотр производили техник, участковый пристав, околоточный надзиратель и дворник. Видимо, у полиции не было оснований для серьезных подозрений, и поэтому осмотр был поверхностным. Однако техник попался дотошный и, осмотрев магазин, попросил показать ему и жилые комнаты. Подойдя к одному из окон, он облокотился на деревянную обшивку, а потом сильно дернул ее рукой. Обшивка не сдвинулась с места, а сердце хозяина магазина сжалось и провалилось куда-то вниз.

  - Зачем эта обшивка? - поинтересовался техник.

  - От сырости, - равнодушно ответил Богданович.

  Ответ удовлетворил техника, но он все еще сомневался, крутил головой, потом обратил внимание на мокрое пятно под одной из стоящих у входа бочек. В этих бочках хранилась земля из подкопа.

  - И здесь тоже сырость? - спросил он, подойдя к бочке.

  - Сметану на масленой пролили, - не моргнув глазом, ответил хозяин.

  Прошли в другую комнату. Там тоже была земля, вынутая из подкопа, но не в бочках. Здесь она была просто свалена в углу и кое-как прикрыта.

  И все-таки обошлось.

  Теперь Богданович был даже доволен:

  - Они убедились, что в лавке ничего нет, и в ближайшее время нас трогать не будут.

  Остальные не разделяли его оптимизма. Обыски и аресты показывали, что полиция идет почти по пятам. Перовская сказала:

  - Наше дело висит на волоске. Если мы протянем еще неделю, все может сорваться. Надо торопиться. Завтра воскресенье, и царь может проехать по Малой Садовой. Завтра все должно быть исполнено. Гриша, - она повернулась к Исаеву, - можешь ты заложить мину до завтрашнего утра?

  - Я постараюсь, - спокойно сказал Исаев.

  - Постарайся. А что делать с бомбами? Они ведь тоже не готовы.

  - Заниматься и минами и бомбами я не смогу, - сказал Исаев. - Пусть это делают Грач и Кибальчич.

  - Я тоже могу помочь, - сказал Суханов, - хотя не знаю, стоит ли этим заниматься в такой спешке. Мы даже не сможем эти бомбы проверить.

  - У нас нет другого выхода, - сказала Перовская. - Обязательно завтра. Мины, бомбы или только одни бомбы, но завтра все должно быть кончено. Кроме того, мне нужна чья-нибудь помощь, чтобы очистить нашу с Андреем квартиру.

  - Я помогу, - снова вызвался Суханов. - Вы идите к себе, а я возьму кого-нибудь из наших офицеров, и мы все сделаем.

  После этого стали расходиться. Исаев ушел закладывать мину, Перовская пошла к себе, Суханов - за помощниками.

  Было 28 февраля, суббота, около трех часов дня.

  Через два часа в квартиру у Вознесенского моста вернулись Суханов и Грачевский, а с ними Кибальчич. Потом пришла Перовская. Она была такая усталая, что едва держалась на ногах.

  - Сонечка, - сказала Вера, с жалостью глядя на нее, - ты совершенно измучена. Ляг поспи.

  - Нет, - сказала Перовская, - я буду помогать.

  - Справимся и без вас, - сказал всегда невозмутимый Кибальчич.

  Она все же рвалась помогать, но ее кое-как уговорили, она ушла в соседнюю комнату, прилегла на кушетку.

  Остались вчетвером. Вера то помогала Кибальчичу отливать грузы, то вместе с Сухановым обрезала жестяные банки из-под керосина, которые должны были служить оболочкой для бомб. Работа продолжалась всю ночь. Горели лампы и жарко пылал камин.

  К двум часам ночи Вера тоже пошла отдыхать, так как ее помощь была уже не нужна.

  Женщин разбудили в восемь утра. Два снаряда были готовы, Перовская сложила их в сумку и пошла к Саблину и Гесе Гельфман на Тележную улицу. Следом за ней ушел Суханов. Через час были наполнены динамитом и две остальные жестянки. Их вынес Кибальчич.

  В квартире был полный разгром. На полу валялись обрывки бумаги, жестяные обрезки и много прочего хлама. Все это следовало убрать до прихода прислуги или дворника с дровами, но сил не было. Вера погасила свет, подошла к окну и раздвинула шторы.

  О чем думала она сейчас, на заре нового дня? Надеялась ли на успех? Собирала ли в себе силы накануне решительного дня? Подводила ли итоги? За окном было уже светло - наступило утро первого марта.

  

  

  

  Глава восемнадцатая

  За окнами Зимнего густо шел сырой снег, и невзрачные сумерки тянулись до бесконечности, словно день не мог оторваться от ночи. От такой погоды клонило ко сну. В кабинете императора было светло. Хозяин кабинета сидел у камина в кожаном кресле и думал о том, что он уже стар, что ему хочется отдохнуть, но он вынужден изо дня в день, без праздников и выходных, принимать бесчисленное множество лиц, присутствовать на приемах, выслушивать доклады министров и пропускать через свои руки нескончаемый поток бумаг, прикладывая к ним высочайшее: "Так!", "Согласен", "И я". Все это мог бы проделывать чиновник средней руки или даже какая-нибудь механическая кукла, однако сложившийся порядок был таков, что на всякую малость нужна была резолюция верховного управителя.

  В камине весело трещали березовые чурки, было приятно сидеть, ощущая жар на щеках и на полуприкрытых набрякших веках.

  Камердинер просунул голову в дверь сообщить, что явился с докладом министр внутренних дел граф Лорис-Меликов.

  Государь выслушал сообщение, приоткрыв один глаз, и едва заметно наклонил голову:

  - Зови! ; Вошел Лорис-Меликов в эполетах и аксельбантах.

  - Возьми, граф, кресло, сядь погрейся. На улице холодно?

  - Не холодно, противно, - живо отозвался граф, с грохотом двигая по паркету тяжелое кресло. - Дрянная погода, ваше величество.

  Он поставил кресало сначала далеко от государя, потом, подумав, придвинул ближе. Расстояние должно было быть достаточно почтительным, но не настолько, чтобы государю в разговоре приходилось напрягать голос.

  - Есть новости? - спросил Александр, выдержав паузу.

  - Есть, государь, и хорошие.

  - Ну?

  - Арестован Желябов.

  Пытаясь вызвать в памяти названную фамилию, император покосился на собеседника:

  - Из нигилистов?

  - Называет себя агентом Исполнительного комитета, на самом же деле, по имеющимся данным, один из главнейших заправил, если вообще не главнейший. Арестован под фамилией Слатвинского, опознан прокурором Добржинским, знавшим его еще по "процессу 193-х". Сообщники, из тех, кто давал показания, отзываются о нем высоко. В частности, Гольденберг в свое время характеризовал его как личность чуть ли не гениальную.

  - Пушкина не читал, - буркнул Александр.

  - Не понял, ваше величество, - поднял брови Михаил Тариелович.

  - Я говорю, что кабы твой Гольденберг читал Пушкина, то знал бы, что гений и злодейство несовместны.

  - Ах, в этом смысле, - Лорис засмеялся. - Это верно. Между прочим, вместе с Желябовым арестован еще некий Тригони, судя по всему, тоже из главарей. Таким образом, если прибавить их к ранее арестованным Михайлову и Баранникову, смело можно сказать, что так называемый Исполнительный комитет, по существу, обезглавлен и в настоящее время прежней опасности не представляет.

  Государь посмотрел на него недоверчиво:

  - Твоими бы устами, Михаил Тариелович... А что с этим... как его... который проник в Третье отделение?

  - Клеточников? Дает показания. Говорит, что... - Михаил Тариелович запнулся и посмотрел на государя, как бы колеблясь, продолжать дальше или не продолжать.

  - Ну! - требовательно сказал Александр.

  - Говорит, ваше величество, что таких прохвостов, как в Третьем отделении, никогда не встречал. Они, мол, готовы за деньги продать родного отца и на кого угодно могут наплести любые небылицы, лишь бы получить награду.

  Александр поморщился.

  - Самое ужасное, - сказал он, помолчав, - что так оно и есть.

  - Но вы, ваше величество, упразднили Третье отделение, - напомнил Лорис.

  - Не упразднил, а сменил вывеску. По твоей подсказке. Но от этого суть не