Жадовская Юлия Валериановна - В стороне от большого света

;  Когда я вошла в гостиную, то немало удивилась, увидя Данарова, сидевшего с тетушкой и Марьей Ивановной за карточным столом. Я узнала, что он сам предложил заменить отсутствующую Катерину Никитишну и весело подшучивал над Марьей Ивановной. Я поклонилась ему довольно рассеянно. Он сказал мне обычное: "Здоровы ли вы?" - и продолжал игру и начатый разговор.

   - Ну, что же после? - обратился он к Марье Ивановне.

   - Ну, после она вышла за него и наглядеться не могла, любила без памяти.

   - А он?

   - Он что? да так забрал ее в руки, пикнуть не смела; делала, что приказывал. Бывало, где на вечере только что растанцуется, он подойдет да скажет: "Домой пора", и пойдет бедняжка за ним, даже жалко ее было. Ревнивец страшный - не говори ни с кем, не гляди ни на кого... Этакой-то урод! Ведь вот вы, нынешние, не верите, а это у нас в Курске было при мне.

   История была мне знакома. В ней дело шло о молодой девушке-красавице, вышедшей за безобразного старого жениха, о котором она сперва и слышать не хотела; но он сказал, что быть ей его женою, и с помощью одного знахаря приворожил ее к себе.

   Я села подле тетушки и помогала припоминать ей взятки и ходы, что она часто забывала.

   - Вы знаете эту историю? - спросил он меня.

   - Знаю.

   - Верите вы подобным вещам?

   - Можно ли сказать, верю или не верю тому, чего мы не испытали и вовсе не знаем?

   - Испытайте.

   - Каким образом?

   - Приворожите кого-нибудь.

   - Нужно знахаря.

   153

  

   - А Марья Ивановна?

   - Что я, колдунья что ли? - сказала она засмеявшись.

   - Я верю, - сказала тетушка, - что в природе есть подобные тайны.

   - А вы? - спросила я Данарова.

   Он взглянул на меня и медленно отвечал: "Верю", между тем как на губах его играла улыбка противоречия. Я сомнительно покачала головой.

   - Мало ли во что я верю и не верю, - прибавил он с едва заметною раздражи-тельностью.

   - Ах, Боже мой, не забыть бы мне! - сказала тетушка. - Вы, Николай Михайлович, обронили у нас в саду бумажник... Генечка! он у меня там, в столике, принеси, мой друг.

   Вся кровь бросилась мне в лицо при этом неожиданном переходе к бумажнику. Мне показалось, однако, что Данаров не заметил моего смущения.

   - Кто это, добрый человек, нашел его? - спросил он, принимая от меня бумажник.

   Марья Ивановна бросила на меня значительный взгляд. Я снова вспыхнула и отвечала:

   - Я нашла его.

   "Одно дурное дело..." - начал нашептывать мне неумолимый внутренний голос, от которого становилось мне неловко и досадно.

   - Вечер чудесный, пойдемте в сад, - сказал Данаров, выходя за мной после чаю на балкон.

   - Пойдемте.

   - Ну как вы провели это время? - спросил он меня.

   - Я много думала о наших последних разговорах, - сказала я.

   - Я тоже много думал о них.

   - Что ваша хандра мучила вас?

   - Кто мыслит, тот страдает. Пушкин хотел жить для того, "чтоб мыслить и страдать".

  

   "И, может быть, на мой закат печальный

   Блеснет любовь улыбкою прощальной..." -

  

   договорила я невольно стихи Пушкина.

   - Любовь, - сказал он грустно. - Потрудитесь прочитать

   154

  

   эти две записочки и скажите, как вы думаете, любила ли искренне та, которая писала их? Я взяла записки.

   - Я думаю, каков предмет любви, такова и любовь, - сказала я.

   - Может быть, вы правы. Но ведь это равно относится ко всем.

   - Есть натуры, которые всегда возбудят какую-то беспокойную, мучительную любовь.

   - Неужели же я принадлежу к числу таких натур?

   - Не знаю...

   - Могу ли я любить искренне, постоянно, глубоко?

   - Не знаю, Николай Михайлович. Как могу я знать? Вы любили, вам лучше знать, как вы можете любить.

   - А вы и знать не хотите.

   - Ах, Боже мой, не спрашивайте меня!

   - Почему же? - спросил он с улыбкой.

   - Так.

   - Я предполагал в вас более участия к моей особе.

   - Кто же вам сказал, что во мне нет к вам участия?

   - Хорошо участие! - сказал он, смеясь. - Ну, Бог с вами, это не помешает мне считать вас лучшею из всех женщин, каких я встречал на своем веку...

   - С чего вы это взяли, - отвечала я с горечью, - не считайте меня лучше других!

   Голос у меня дрожал, и слезы готовы были брызнуть из глаз.

   - Что с вами? - сказал он тревожно и с участием. - Вы сегодня в странном располо-жении духа...

   - Меня мучит одно, по-видимому, пустое обстоятельство. Я вам расскажу.

   И я рассказала ему историю с бумажником.

   - Теперь легче? - спросил он меня тихо и ласково. - Легче!

   Марья Ивановна, подосланная к нам, вероятно, тетушкою для приличия, прервала наш разговор.

   - Мне нравится ваш сад, - сказал он, когда мы уже возвращались домой, - он как будто нарочно устроен для того, чтобы гулять, мечтать и думать. Безо всяких щепетильных затей, три длинные прямые аллеи и одна широкая

   155

  

   поперек; перед, домом цветник - чего проще? В стороне куртины яблонь и ягод...

   - Я бывала в вашей усадьбе, - сказала Марья Ивановна,- богатая усадьба! Какое надворное строение, прелесть! все каменное, дом тоже каменный, большой. Вы в доме живете или во флигеле?

  

  

  

  

  

  

  

   - В доме, - отвечал Данаров, - жаль только, что в нем иногда приходят странные желания... например, застрелиться.

   - Господь с вами! - вскричала в ужасе Марья Ивановна,- это на вас искушение.

   Я ничего не сказала, невольная дрожь пробежала по мне.

   - Именно искушение! - сказал он, принужденно улыбаясь.

   - А вот вы женитесь лучше, - продолжала она.

   Он вздрогнул в свою очередь и быстро переменил разговор.

   - Николай Михайлович! - сказала я ему, когда Марья Ивановна отошла вперед, потому что по сторонам аллеи была густая трава и троим идти было неудобно, - не оставайтесь долго в этом мрачном доме, перейдите лучше во флигель; не поднимайте печальных воспоминаний, не допускайте таких страшных мыслей. Приезжайте чаще... чтоб быть меньше наедине со своими думами.

   - Как я люблю, когда вы говорите так, от души, - сказал он, - когда вы выражаете больше голосом и движением, нежели словами.

   - Не в том дело, - сказала я шутя, - вы дайте слово бывать у нас чаще.

   Он посмотрел на меня как-то неопределенно и сказал:

   - Мне кажется, я не могу не исполнить вашего приказания.

   - Приказания! как это великолепно сказано! - заметила я смеясь.

   Он улыбнулся тихо и задумчиво...

   "Зачем, - думала я, прислушиваясь к шуму экипажа, уносившего его, - зачем не могу я видеть его чаще, чаще, каждый день!.. Может быть, мое присутствие, мое участие облегчили бы тягость его страданий; может быть, в этой душе, измученной и рано уставшей, воскресла бы сила жизни..."

   156

  

   Когда Данаров уехал, Марья Ивановна зорко посмотрела на меня и, погрозив пальцем, сказала:

   - Плут ты, Генечка?

   История моего знакомства с Павлом Иванычем была в моей памяти; я не могла вспомнить о ней без некоторого неприятного чувства, и потому ни добродушие Марьи Ивановны, ни желание высказаться не могли подвинуть меня на откровенность. Страх быть непонятою, снова подвергнуться ложному истолкованию чувств моих внушал мне желание таить все новые и живые ощущения моего сердца.

   С этих пор Данаров бывал у нас часто. С этих пор сердце мое сильнее и сильнее билось при его появлении...

   Однажды он застал у нас Машу Филиппову, приглашенную тетушкой погостить. Тетушка была не так здорова, и потому не выходила к нам.

   День был ветреный и дождливый; дурная погода будто отразилась на лице и в расположении духа Данарова; брови его хмурились, в движениях обнаруживалось беспокойство и недовольство; во взгляде выражалось холодное безучастие ко всему окружающему.

   Он небрежно поместился в тетушкином широком кресле и попросил позволения курить.

   Марья Ивановна с насмешливою улыбкой показала мне на него глазами; Маша искоса бросала на него проницательные взгляды.

   - Какая дурная погода сегодня, - сказала ему Марья Ивановна. - Вас не помочил дождь?

   Он медлил отвечать, потом, будто нехотя, проговорил: "Нет" - и пустил густую струю дыма.

   - Вы куда вчера ездили, Николай Михайлыч? - спросила его Маша.

   - А вы как знаете, что я ездил вчера?

  

  

   Маша засмеялась и сказала:

   - Да уж, видно, знаю!.. Ведь вы мимо нас проехали. Я шила усердно и не говорила ни слова.

   - Евгения Александровна! - сказал он мне, - вы сегодня совсем не любезная хозяйка. Вы, кажется, и не замечаете моего присутствия. И стоит ли эта дрянь, - продолжал он, указывая движением головы на пяльцы, - чтоб портить за ней глаза!

   157

  

   - Извините меня, я не люблю, чтоб называли дрянью вещи, которыми я занимаюсь, - отвечала я равнодушно.

   - Право? В таком случае, прошу извинения. А вот вчера я был у Раскатовых, там хозяйки были гораздо любезнее вас.

   - Верно, и вы не были такой сердитый, как сегодня, - сказала Маша.

   - Они очень богатые люди, - заметила Марья Ивановна, - и по зимам живут в Москве.

   - Это видно. Жаль, что самого Раскатова прихлопнет скоро паралич, так раздулся он. Тогда, увы! что станется с его затеями на английский лад? Сумеет ли его дражайшая половина поддержать свое достоинство?

   - Да ведь что затеи-то их? - сказала Маша, - все имение в долгу.

   - Тем лучше, тут-то и надо показать уменье пускать пыль в глаза.

   - А каковы барышни-то? - спросила Марья Ивановна, - ведь, говорят, красавицы.

   - Совершенство! какие у них ручки! жаль только, что они слишком много заняты ими. У старшей чудесные зубы, и как она мастерски показывает их! Какие взгляды, Боже мой, какие взгляды! До чего, подумаешь, может дойти женщина в искусстве владеть глазами! А как образованны они, как много читали французских романов, как много слов говорят и как мило говорят! Вы не знакомы с ними, Евгения Александровна?

  

  

  

   - Нет.

   - И прекрасно. Слава Богу, что судьба поставила вас в стороне от большого света... которого Раскатовы представляют маленький образчик.

   - Знаете ли, иногда мне грустно думать, что судьба закрыла мне вход в тот круг, где все было бы для меня ново и занимательно. Меня берет любопытство посмотреть на лица, которые там действуют; они манят меня, как все неизведанное.

   - И вам пришлось бы разменять свою душу на мелочи и вынести одно глубокое разочарование...

   - Тогда я снова вернулась бы в этот мирный уголок освежиться и отдохнуть.

   - То-то и есть, что воротиться не так легко, как вы

   158

  

   воображаете: в этом омуте людского тщеславия и малодушия есть что-то одуряющее, не дающее оглянуться и поискать прежнего. Впрочем, что же не попробуете вы?

   - Войдя в общество без средств, я попала бы в одно из самых неприятных положений... Я самолюбива и не могла бы уберечь себя от мелочных оскорблений, не могла бы сносить их покорно и смиренно. Что ж бы вышло из этого? Неравная борьба...

   - А желал бы я посмотреть на вас в этой борьбе.

   - Надеюсь, что желание ваше не исполнится.

   Вместо ответа он посмотрел на меня с легкою улыбкой. Я пошла проведать тетушку. Она сидела на постели и тихо, мерно покачивалась всем корпусом, что всегда означало, что она озабочена какою-нибудь важною думой. Я, осведомившись об ее здоровье и узнав, что ей получше, хотела уже уйти, как она остановила меня и приказала сесть возле себя.

   - Генечка! пойдешь ли ты за него? - спросила она меня. Вопрос ее испугал и смутил меня.

   - Скажи мне откровенно, - продолжала она, пойдешь ли ты за него?

   - Я... я ничего не знаю, - это не приходило мне в голову... Да и он сам, вероятно, об этом не думал.

   - Нет, мой друг, молодой человек не станет даром ездить так часто в дом к старухе, у которой живет молоденькая девушка. По крайней мере, в мое время так бывало. Не для меня же или не для Марьи Ивановны приезжает он. Или он хочет свататься к тебе, или только поволочиться за тобой для своего развлечения.

   - Тетушка!

   - Ты еще так неопытна, так доверчива, что это кажется тебе невероятным. А я пожила на свете и могу уже здраво судить об этих вещах; на своем веку видала этому примеры. Видала, как и клятвы, и обещания мужские разлетались прахом... Потому, друг мой, я обязана предостеречь тебя. Я стара, не могу замечать за вами; будь же осторожна, и пока не будут ясны его намерения, смотри на него, как на злейшего врага твоего счастья и нашего общего спокойствия. Будь осторожна! - повторила она с энергией.

   159

  

   - Боже мой! - сказала я с горестью, - неужели вы не уверены во мне?

   - Я верю тебе, дитя мое, верю, что ты не унизишь себя никаким недостойным поступком; не позволишь ему никакой вольности, да и он сам не позволит себе, ведь он умная и хитрая штука; но он может незаметно опутать твое сердце...

   Сомнение, возбужденное тетушкой, бросило на Данарова тень, от которой мне становилось грустно и тяжело.

   "Боже мой! - думала я, - неужели и в самом деле я обманулась в нем, неужели он хочет только играть моими чувствами!..".

   При одной мысли об этом, лицо мое запылало негодованием и горечью, в груди захватывало дыхание. Я вышла через крыльцо в сад, чтоб утишить душевное волнение, пробежала длинную аллею до конца и почти упала на дерновую скамью. День был сырой и холодный.

   - Одни, здесь, в такую сырую погоду! - раздался возле меня голос Данарова.

   Я вздрогнула и быстро встала с места.

   - Что случилось? - сказал он, взглянув на меня и невольно отступив назад, - что такое? что вы узнали? Отчего, вы так встревожены?

   Я успела немного собраться с мыслями, принудила себя улыбнуться и отвечала:

   - Ничего, вы испугали меня. Пойдемте домой; здесь в самом деле сыро.

   И я пошла вперед. Не слыша за собой шума шагов Данарова, я оглянулась и увидела его стоящим на прежнем месте, неподвижно, со склоненною головой, как у человека, чем-нибудь внезапно пораженного.

   Между тем набежало серое густое облако, и порыв ветра рванул ветки дерев; закапали крупные, редкие капли дождя; я оглянулась еще раз: он оставался в том же положении.

   - Николай Михайлович! - закричала я ему, - пойдемте же, можно ли оставаться здесь теперь?

   Он будто не слыхал меня.

   Я воротилась. Лицо его было бледно; ветер волновал его волосы; жизнь будто убежала из его взора; губы сжимались горькою и странною улыбкой. Весь он был проникнут такою безнадежною печалью, что душа моя наполнилась чувством

   160

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

   глубокой, нежной, страстной жалости. Сомнения, опасения, наставления тетушки, собственная личность моя - все исчезало перед этим непостижимым чувством... Он так был мне дорог и мил в эту минуту, что если б дуло пистолета угрожало ему, я не поколебалась бы защитить его собою...

   - Данаров! можно ли так задумываться, - сказала я, слегка касаясь рукой плеча его. - Пойдемте, смотрите, какой дождь и ветер!

   Он быстро поднял голову и огляделся, как человек, пробужденный от сна.

   - Пойдемте, ради Бога, - сказал он, - зачем вы остаетесь здесь? так можно простудиться.

   - Что же с вами делать? я вас звала, вы не слыхали или не хотели идти.

   - Со мной случаются странные вещи: бывают минуты, когда я теряю способность видеть и слышать все, что вокруг меня происходит, и похожу на человека, усыпленного магнетизмом. Я бы должен был предупредить вас и заранее попросить снисхождения к подобным припадкам.

   - Они находят на вас так, без причины?

   - Зачем вам знать это?

   - Нескромность моего вопроса оправдывается живым участием, с которым он был сделан.

   - Живое участие рождается от доверия к той особе, которая возбуждает его, иначе оно только обидная жалость. Вы могли бы поверить мне?

   - В чем?

   - Во всем, безусловно. Я не отвечала.

   - Желали бы верить?

  

   - О да, желала бы!

   - Не слушайте никого и ничего, кроме вашего сердца.

   - Оно, говорят, плохой советник.

   Он с волнением провел рукой по лицу и сказал почти с досадой:

   - Ну поступайте, как знаете.

   - Пойдемте поскорее, - сказала я, - наша прогулка в такое время может показаться очень странною.

   - Ах, в самом деле! Не лучше ли вам пройти в ту калитку, а я пойду через балкон; таким образом мы избегнем ложных,

   161

  

   глупых толков, которых вы так боитесь. Да, впрочем, - прибавил он, - такая предосторожность напрасна: в комнатах никого нет.

   - Как никого нет? - спросила я с изумлением. - Куда же делись Марья Ивановна, Маша, Катерина Никитишна?

   - Они все ушли. К Марье Ивановне кто-то приехал: дочь ли, сын ли, не помню хорошенько, и они все ушли туда, к ней.

   - Лиза! - вскричала я с живостью. - Лиза! возможно ли! и я почти бежала к дому.

   - И вы им рады? - спросил он.

   - Как не рада! это подруга моего детства. Как же вы до сих пор не сказали мне, что она приехала?

   - Я забыл; этот проклятый сон наяву всему причиной.

   - Видно, он был или очень хорош, или очень дурен, что так сильно поразил вас.

   - Я не желаю вам подобных снов.

   - А вы часто их видите?

   - Нередко.

   - Говорят, лучшее средство избавляться от тяжелых снов - рассказывать их.

   - Я расскажу вам после.

   - Едва ли вы после найдете удобное время для этого, общества нашего прибавится.

   - А как вы думаете, долго они пробудут здесь?

   - Я думаю некоротко, они приехали издалека.

   - Сон мой недолго рассказывать: я видел, что я отброшен от всего, что дорого и мило мне, в далекую, безотрадную сторону, где не светит солнце, не цветут цветы...

   - Вы хандрите, Николай Михайлович! что вам за охота мучить себя!

   Мы были уже в гостиной.

   - Может быть, - сказал он, взявшись за шляпу. - Покуда прощайте! В вашем новом обществе я буду несносен сегодня. Постараюсь приехать в другой раз, в лучшем расположении духа.

   - Как же вы поедете в такой дождь? это решительно невозможно.

   - Напротив, очень возможно, я велю поднять коляску.

   - Останьтесь, Николай Михайлович, тетушке будет не-

   162

  

   приятно. Она не любит отпускать гостей в дурную погоду. Право, подумают, что мы поссорились...

   - У вас удивительная способность убеждать, стращая разными предположениями и преувеличениями.

   Тетушка вышла к нам, оправившись от головной боли и принарядившись для встречи нежданных гостей, о которых ей уже доложили.

   Я пожаловалась ей на упрямство Данарова, и она помогла мне уговорить его остаться:

   Вскоре пришла и Катерина Никитишна, вестницей скорого прибытия новоприезжих. Лицо ее сохраняло следы недавних слез, пролитых от умиления при виде встречи матери с дочерью. Она рассказывала подробности этой встречи и прибавила, что, кроме Лизы и ее мужа, приехал еще брат последнего.

   - Молодой человек? - имела я неосторожность спросить.

   На меня устремился взор, горевший яркою, возмутительною насмешкой. Катерина Никитишна вследствие глухоты своей не отвечала на мой вопрос.

   - Молодой, молодой, - сказал он мне вполголоса с выражением той же насмешки, - очень любезный, веселый, не то что этот несносный, капризный Данаров, который так надоедает своею хандрой...

   - Ах, Николай Михайлович! - сказала я ему с грустным укором, - а кто недавно возмущался против ложных толков?

   - Да это будет, я чувствую, что это будет! - сказал он желчно, изменяясь в лице.

   - Не забудьте привезти на будущий раз обещанные книжки журналов.

   - Слушаю-с, - отвечал он, немилосердно комкая свою шляпу.

   - Чем же шляпа виновата? - сказала я ему улыбаясь и встала, чтоб идти навстречу приезжим, голоса которых раздавались уже в прихожей.

   Непривычно и странно мне было видеть в наших небольших комнатках столько новых лиц, особенно мужчин. Даже физиономия Мити, который выглядывал из-за плеч мужа Лизы и его брата, показалась мне незнакомою; сама же Марья Ивановна, шедшая впереди всех, представилась мне волшебницей, по воле которой явились эти гости.

   163

  

   Лиза, в шелковом платье, в щеголеватом чепчике и мантилье, была настоящею дамой и казалась гораздо старше своих лет. Большие серые глаза ее смотрели по-прежнему спокойно и бесстрастно. Муж ее пополнел; брат его был молодой человек, высокий, стройный, с курчавыми белокурыми волосами. Лицом он был похож на Федора Матвеевича, но только лучше. В его взгляде и походке была та веселая самонадеянность юности, свойственная натурам легким и беззаботным. Звали его Александр Матвеевич.

   Встреча моя с Лизой, если не была трогательна, то была искренна и радушна; но Катерина Никитишна не преминула и тут пролить несколько слез.

   - Что они должны теперь чувствовать? - говорила она. - Вот и мне Бог привел видеть Лизавету Николаевну замужем. Время-то как идет! А Марья Ивановна, чай, ног под собой не слышит, материнское сердце болько.

   Опомнившись после здорований и первых расспросов, я заметила, что Данарова не было с нами. Через несколько минут он вошел с балкона.

   - Данаров! что ты? какими судьбами? - вскричал Александр Матвеевич, подходя к нему.

   - Александр! Вот не ожидал! И молодые люди обнялись.

   Затем Данаров был представлен Лизе, а с мужем ее он был также знаком прежде.

   Лиза, сказав ему несколько общих фраз, посмотрела на меня внимательным, испытующим взором, и я почувствовала, что не потеряла еще привычки смущаться от этого взора.

   - Так вот как! - сказала она, входя со мной в мою комнату, - у вас нынче молодые люди завелись. Не пришлось бы мне попировать на твоей свадьбе, Генечка!

   - Помилуй, с чего ты это взяла?

   - Да ведь он, говорят, к вам часто ездит.

   - Так что ж из этого?

   - А то, что, значит, он влюблен в тебя.

   - Я, по крайней мере, не уверена в этом.

   - Да и ты неравнодушна к нему...

   - Когда ж ты могла заметить это, Лиза?

   - Да уж меня не обманешь; хоть ты и хитришь, да и я не промах.

   164

  

   Я молчала.

   - Напрасно скрытничаешь: не сегодня, так завтра узнаю. Она сжала губы и стала снимать чепчик.

   - Терпеть не могу чепцов, голове тяжело.

   - Вот ты теперь, как прежде,.Лиза, - сказала я, - точно и не замужем.

   - Нет уж, Генечка, не то, что прежде; и ты уж не та стала, много переменилась. Не та уж дружба ко мне...

   - Ты ошибаешься, Лиза; дружба та же, только привычка ослабела. Ты знаешь, я всегда дика после долгой разлуки. Вот поживем, увидишь. Я думала, что ты разлюбила меня.

   - Ах, Генечка, ты не думай этого. Сама вспомни, какой переворот был в моей жизни. Я у Татьяны Петровны как в тумане ходила.

   - Ну а теперь счастлива ты?

   - Теперь мне остается только Бога благодарить. Федя души во мне не слышит. Меня бранят, что я с ним не ласкова, а не понимают, что этак лучше, не избалуешь. Мужа баловать не надо. Посмотри зато, как он ценит, когда я с ним бываю поласковее, ни в чем не откажет. А у меня уж такой характер. А вот Александр Матвеевич опять, - какой милый, добрый. Когда ты его узнаешь, ты сама полюбишь его. Как мы приятно живем в Т***! Знакомые у нас такие славные; мы съезжаемся по вечерам, танцуем, в карты играем. Когда Федя поет, и мы за ним хором. И что хорошо, безо всякой церемонии; а уж как я не люблю, где церемонно! помнишь, у Татьяны Петровны, все в струнку вытянуты.

   - Ты мне этого не говорила.

   - Нельзя было, Генечка, могли услыхать, передать ей; какая была бы неприятность! Анфиса Павловна везде подслушивала. Пойдем, однако, туда; не рассердилась бы Авдотья Петровна, что мы ушли. Я еще и Данарова-то вашего хорошенько не видала. Какой он бледный, испитой. Болен что ли?

   Мы воротились в гостиную.

   Погода между тем разгулялась. Ветер утих; разорванные тучи убегали к северу; вечернее солнце светило ярко и обещало великолепный закат.

   Мы все, кроме старушек, вышли на балкон и разместились на ступеньках.

   165

  

   Александр Матвеевич осыпал Данарова живою речью и воспоминаниями о прошедшем.

   - Помнишь, - говорил он, - нашу жизнь в университете, нашу маленькую комнатку, толстую хозяйку, которую мы так часто сердили, и наши тощие карманы, которые сердили нас в свою очередь? помнишь румяную Анюту, за которою ты, злодей, волочился, а я ревновал не на шутку! Помнишь Ваню Крапивина, Колю Скрипицына и всех? Препоэтическое, братец, было время! И как после все мы разлетелись по разным сторонам! Вот уж и я четыре года на службе; ты вдруг стал богатым помещиком... А чувствительная вдовушка, с которою ты распевал страстные романсы и в то же время посмеивался над ее сантиментальностью... и потом нечувствительная прелестная Нина, под окнами которой так часто задавали мы серенады вздохов, увы, не доходивших до ее сердца.,. Куда все это исчезло?

   - Охота тебе, - сказал Данаров, - поднимать весь этот старый хлам! скажи лучше, что было с тобой после?

   - Да что после! ничего особенного... Много неприятностей, много хлопот, затруднений определиться на службу, да спасибо, добрые люди помогли; вот брату спасибо, он старался.

  

  

  

  

   - Ну, и ты доволен?

   - Да, покуда доволен, а там, думаю, в Петербург. А ты как провел эти годы? Ты, Данаров, очень переменился: постарел, похудел... А, кажется, теперь тебе надо расцветать... Будет, потерпел нужды...

   Я невольно посмотрела при этих словах на Данарова. Он в самом деле много изменился даже после того, как я видела его в первый раз... Около губ и глаз обозначились резкие черты, придававшие его физиономии угрюмое и печальное выражение.

   - Всему виною хандра, - отвечал он.

   - Женись, братец: это лучшее лекарство от хандры.

   - Какой вздор! - отвечал Данаров вспыхнув и переменил разговор.

   Данарову во весь остаток вечера не удалось сказать со мной ни слова наедине. По какому-то странному капризу он стал любезничать с Машей. Просил ее учить его вязать чулки, спускать петли, путал нитки; даже раз, передавая ей

   166

  

   вязанье, поймал один из ее тоненьких, сухих смуглых пальцев и держал с минуту, устремив на нее престранный, презамысловатый взгляд. Она краснела, смеялась, отшучивалась и кокетничала, не хотела сидеть с ним рядом, спрятала колечко, которое он просил дать ему посмотреть. Я предалась с Лизой воспоминаниям о прошедшем, что не мешало мне, однако, в глубине души чувствовать себя оскорбленною обращением Данарова с Машей.

  

   - Где теперь Павел Иваныч? - спросила меня Лиза.

   - Не знаю, я о нем ничего не слыхала с тех пор.

   - Он теперь у хорошего места, - сказала Маша, как мы слышали, учителем в доме богатого помещика.

   - Где же это? далеко?

   - Отсюда далеко, туда за осек*. Не помню, как фамилия помещика.

   - Что это за Павел Иваныч? - спросил Данаров Машу.

   - Это жил прежде учитель у Марьи Ивановны, - отвечала та, сжав лукаво губы и бросив на меня летучий взор.

   - Давно?

   - Да, уж давно.

   - Что он, был влюблен в вас?

   - И не думал, - отвечала она.

   - Не в вас ли он был влюблен, Лизавета Николаевна?

   - Вот еще, - сказала Лиза, - я его терпеть не могла. Маша шепнула что-то Данарову, после чего он прекратил свои вопросы; но глаза его загорелись таким злым блеском, что мне нужно было призвать на помощь всю твердость, чтоб , выдерживать его взор холодно и спокойно.

   Лиза наблюдала за ним исподтишка. Присутствие его в этот вечер было для меня тяжело и неприятно.

   - Ну, Генечка, - сказала мне Лиза, когда он уехал, - что он влюблен в тебя, в этом я теперь уверена; только характерец, нечего сказать! Будь у него миллионы, не пошла бы за него! Неужели ты решишься?

   - Полно, Лиза, мне даже становится скучно толковать о нем.

   - Вот бы тебе жених, - сказала она, - Александр Матвеевич. Вот уж этот - так ангел!

   ______________

   * Осек - место, площадь, где вырублен лес.

   167

  

   - Что у тебя за страсть сватать меня!

   - Помилуй, да что же? В девках что ли ты намерена оставаться? Вот радость!

   - Тетушка не вышла же замуж.

   - Тетушка твоя еще не указ... Нет, я была бы радехонька, если б тебя Бог пристроил. Состояние у тебя небольшое. Хорошо, пока Авдотья Петровна жива, а умрет, куда ты денешься? К Татьяне Петровне, так ведь там житье-то не такое будет. Здесь тебе все угождают, а там ты должна будешь всем угождать, да все переносить - и косые взгляды, и кислые мины. Положим, что Авдотья Петровна не оставит тебя, да ведь много ли у нее самой-то? Она маменьке говорила, что дает тебе вексель в пять тысяч серебром; а именье родовое, нельзя и Василия Петровича обидеть; у него сын. Нет, тяжело тебе будет, Генечка!

   Я от души поцеловала Лизу за добрую забогливость ее обо мне.

   - Конечно, - продолжала она в раздумье, - у Данарова хорошее состояние: восемьсот душ не безделица; да ведь, пожалуй, не рада будешь и тысяче, как характер-то ужасный. Посмотри, ревнивец какой; ничего не видя, каковы он глаза сделал, как говорили о Павле Иваныче, точно черт; на меня даже страх нашел. Нет, ты, Генечка, подумай хорошенько. А эта Филиппиха-то, что тут егозит? Чего она добивается? уж не думает ли за него замуж выйти? Как же, посмотрит он на нее! Никогда я не любила ее. Хитрячка!

   К нам подошла Марья Ивановна. Лиза передала ей свое мнение о Данарове.

   - Как же ты хочешь, Лизавета, - сказала Марья Ивановна, принимая сторону Данарова, - чтоб ему было приятно слышать о Павле Иваныче? Ведь я слышала, что Марья-то подшепнула ему...

   - А что, маменька?

   - А то, что Генечка была влюблена в него.

   - Так что же! - отвечала Лиза, - ему и нужно было эдакие страшные глаза делать? Поможет что ли он? Полноте, маменька, заступаться за него; у него должен быть ужасный характер.

   - Ничего не ужасный, а просто он еще не уверен в ней, вот это его и бесит.

   168

  

   - Ах, маменька, как вы странно судите! если уж он теперь не может скрыть своей злости, что же он мужем-то будет!

   Мужем совсем другое дело... Напрасно ты смущаешь ее.

   - Я и не думаю ее смущать, - сказала Лиза обидясь, - с чего вы это взяли?

   - Лиза! - сказала я, - разве я не вижу твоего доброго участия.

   - Мне-то что смущать тебя; ты вольна в себе, мне не остановить тебя.

   - Да разве я для того сказала, - сказала струсившая гнева дочери Марья Ивановна, - я сказала так; я знаю, что ты добра ей желаешь. Ты уж к матери нынче слишком взыскательна стала, Лизавета!

   - Ну, полноте, маменька, что об этом толковать; ничего не взыскательна. Пора нам и домой, уж поздно.

  

  

   Жизнь моя очень оживилась. Лиза, муж ее и брат, сопровождаемый Марьей Ивановной, являлись каждый день по желанию тетушки к утреннему чаю и оставались у нас до позднего вечера.

   Молодые люди нравились старушке; она с участием следила за их веселым разговором, улыбалась на их шутки, с удовольствием слушала пение Федора Матвеевича; иногда вторил ему неудачно брат его, у которого, как говорил Федор Матвеевич, к пению была охота смертная, да участь горькая. Александр Матвеевич не обижался, а смеялся вместе с другими, иногда только в отмщение сбивал с толку Федора Матвеевича в середине какого-нибудь романса. Молодые люди полюбили тетушку без памяти и наперерыв старались угождать ей. Старушка баловала их в свою очередь: заказывала любимые кушанья, подарила им тонких домашних полотен. Она немало радовалась и тому, что мне весело.

   К Лизе я снова начала привязываться. Надо сказать правду, замужество переменило ее к лучшему. То, что прежде казалось в ней холодностью, перешло теперь в спокойную рассудительность. Самая строгость ее к сердечным порывам смягчилась. Цель жизни была достигнута;

   169

  

   любовь мужа и доверенность его к ней делали ее счастливою, следовательно более доверчивою, хотя все еще природная скрытность иногда брала у нее верх; но странно то, что вместе с тем скрытность других раздражала и отталкивала ее.

   Несмотря на то, что я была сердита на Данарова, мысль моя нередко уносилась в Заведово и следила за его хозяином. По временам я прислушивалась к каждому шуму и снова ждала его, хотя не прошло трех дней после последнего его посещения.

   В продолжение этого времени Александр Матвеевич был у него и, возвратясь, назвал его чудаком, хандрой, скептиком.

   - Да он просто не умеет пользоваться жизнью, - сказал он, - покойный старик совсем испортил и раздражил его своею скупостью... И теперь он не может еще опомниться. Бедняжка терпел столько нужды, должен был занимать, отказывать себе во всем, и теперь он как будто мстит судьбе за прошлые страдания, не берет от нее ничего. Живет в пустом старом доме, не доставляя себе никаких удовольствий, никакого комфорта. О, если б у меня было такое независимое состояние!

   - А, может быть, он так же скуп, как отец его, - сказала Лиза.

   - Кто его знает! - почти с горечью сказал Александр Матвеевич. - Не такой был он прежде...

   - Однако он обошелся с вами по-дружески? - спросила я.

   - Да, только тяжело видеть в нем это мертвое