Жадовская Юлия Валериановна - В стороне от большого света

ходить к лесу, отделявшему Голубково от их усадьбы. Ни холод, ни дождь, ни ветер не останавливали ее. Там дожидался ее Арбатов; там она переживала всю горячку первой, страстной любви, весь бред юности, волшебный сон весенней поры жизни. Да, в ней все пело и сияло радужными лучами. И страстный поцелуй, и горячее пожатие руки, и вдохновенный неотразимый взгляд - все это набежало каким-то крутящим ураганом на молодую девушку и будто влекло и несло ее в неведомый океан, к далеким, желанным, заветным берегам...

   354

  

   В окнах дома светились уже огоньки, и только заметя их, Маша подумала, что она поздно загулялась, что в доме о ней вспоминают, толкуют. Вчера была Арина Дмитревна, и Анна Федоровна что-то шепталась с ней и после этого как будто сердится на Машу. Третьего дня посылали даже за Варварой Капитоновной, и та гадала Анне Федоровне. Все это показалось Маше противно. Мать судила о ней с посторонними, жаловалась на нее; между ней и дочерью воцарилось разъединение вследствие полного непонимания друг друга... По мере того как Маша приближалась к дому, в ушах, в душе ее замирали сладкие речи, отлетали блаженные грезы, вставали другие думы, слышался иной голос - и Налетов являлея перед ней, облеченный какой-то властью и силой... Чем ближе подходила она к дому, тем гуще крутились над ней свинцовые облака, тем чаще становились крупные капли дождя, тем унылее и безответнее тонули в вечернем мраке все предметы. Туманное, безрассветное пространство раздвигалось перед ней все шире, все безграничнее, будто хотело поглотить ее. И только два освещенных окна дома глядели на нее, как два огненных зорких глаза...

   Маша торопливо вбежала на крыльцо и отворила дверь в девичью, где при сальном огарке свистали веретена прявших горничных и, дымясь, грелся тусклый самовар.

   - Чтой-то, сударыня, как поздно! - обратилась к ней Аграфена. - Хоть бы вы маменьку-то пожалели, ведь они беспокоятся. Уж посылать за вами хотели. Брали бы кого-нибудь с собой, сударыня; как можно одним, - прибавила она, видя, что Маша не отвечает.

   - Я лучше люблю одна, - отвечала Маша, медля идти к матери. - Маменька сердита?

   - Да, в неудовольствии-с.

   Маша храбро вошла к матери.

   - Я тебе говорю серьезно, Марья Петровна, - заговорила тотчас же Анна Федоровна, - чтоб ты по вечерам одна не шаталась! Долго я смотрела, думала, что из тебя выйдет, не опомнишься ли! ну а теперь я приказываю тебе одной из дому не выходить. Нет, ты еще погоди, ты из материнской воли не вышла; я проказы-то твои да самовольство укрощу! Чтоб не сметь одной по лесам шататься, как девке какой-нибудь! Слышишь?

   355

  

   - Слышу, - отвечала Маша.

   - Господи Боже! уж до чего дошло! все даже говорить стали... Скрывай, скрывай больше от матери, неблагодарная! Это за все-то мои попечения!

   И пошла, и пошла ворчать Анна Федоровна все на один лад. Маша хранила упорное, глубокое молчание. Сперва голос матери раздражал ее, так что ее не раз подергивало от нетерпения; но так как история эта длилась целый вечер, то Маша невольно стала думать о другом: думы понесли ее на причудливых волнах своих все дальше и дальше... Действительность исчезала; слова Анны Федоровны слышались точно где вдали и теряли для девушки всякий смысл.

   - Маменька! - сказала наконец Маша спокойно, без всякой досады, - я спать пойду, мне нездоровится.

   - Ступай, - отвечала ей мать сердито.

   - Благословите меня.

   - Зачем тебе материнское благословение? тебе оно не нужно.

  

  

   - Маменька! - сказала Маша кротко и примирительно, - как знать, может быть, я нынешней ночью умру: сами же измучитесь, что и проститься со мной не хотели.

   - Нечего глупости выдумывать! Уж это мне пора о смерти думать... Что ты мне пики изволишь говорить.

   - Вы меня не благословите?

   - Ну прощай, Бог с тобой. И она перекрестила Машу.

   - Мне здесь не жить, - говорила Маша самой себе, укладываясь в постель, - лучше живой в гроб лечь... Жаль мне только Якова Иваныча, да так что-то сердце замирает... Недаром я никогда птиц в клетках держать не могла и где увижу бывало, так выпустить и хочется... Бедные птички!

  

   - Что-то придет ли она, моя милая девочка? - думал Арбатов, пробираясь в стороне от дороги густой чащей соснового леса к обычному месту свиданий его с Машей. - Пусть строгие философы, вроде Налетова, толкуют что хотят, а я еще никогда не проводил таких приятных минут, какие провожу с ней в этом диком перелеске... И как будто

   356

  

   я виноват, что она любит меня! Я не обманывал ее ложными обещаниями... Что такое любовь? - светлый праздник души, пышный цветок сердца, упоительная минута вдохновения... Там, под голубым небом Италии, звучал мне чудный голос Анжелики; здесь мне улыбается милое личико Маши - и там и здесь отражается все тот же, вечно искомый и никогда неуловимый идеал человеческого блаженства... А жаль мне расстаться с ней! Так и увез бы ее!.. Да ведь, поди, не решится? начнутся хныканья, ломанья, - прощай, поэзия! Когда я намекал ей об этом последний раз, она промолчала и переменила разговор... А вот и она!

   Он пошел навстречу мелькавшему между дерев серенькому платьицу.

   - Ты устала, мой ангел? - сказал он, взяв Машу за обе руки.

   - Я скоро шла и сделала большой обход; мать сердится и подозревает; она запретила мне ходить одной вечером, вот я сегодня раньше и пришла, как обещала.

   - Какое у тебя озабоченное выражение лица, Маша.

   - Ты когда едешь? - спросила Маша, не обращая внимания на его слова.

   - Позабудем о разлуке, моя милая! сегодня и то мне напомнил о ней приезд Налетова.

   - Я не могу забыть... Может быть тебе легко...

   - Маша! не грех ли? Я как помешанный все эти дни. Мне так тяжело уезжать, так тяжело!..

   - В самом деле? Ну так возьми меня с собой... Я не стесню тебя?

   Арбатов несколько минут смотрел на нее с восторженным удивлением.

   - О милая! верить ли!..

   - Мне нечего жалеть, мне этой жизни не нужно... Все равно, я не перенесу ее без тебя, и ты для меня - все!

   - Маша!..

   - Ты говоришь, Налетов приехал? - сказала она, уклоняясь от его объятий, - он знает про нашу любовь?

   - Да, знает.

   - Ну что, как он на это смотрит?

   - Что нам за дело до чужих взглядов!

   - Нет, что он говорит?

   357

  

   - Да как всегда: с иронией, с недоверчивостью.

   - Почему же с недоверчивостью?

   - Ведь ты его знаешь... это, говорит, хорошо - потревожить, пощекотать душу недурно... Чудак!

   - Он, видно, никогда не любил?

   - Кто его знает! Маша задумалась.

   - Ну, так когда же ты едешь? - спросила она.

   - О, теперь, когда хочешь, хоть сейчас...

   - Завтра, в ночь. Остановись у полянки - ты знаешь? - и жди меня, я приду... А Налетову до тех пор ничего не говори; пусть он ничего не знает и не ожидает. Прощай пока, до свидания! Дальше не ходи; место открытое, увидят. Ты веришь теперь?.. - прибавила она с грустной и кроткой улыбкой и побежала вниз по тропинке с пригорка, которым заканчивался лес.

  

  

   - Помилуй! - говорил Налетов Арбатову, выезжая с ним в крытом, покойном, щегольском тарантасе со двора его старой запущенной усадьбы Голубкова, - кто в теперешнее время ночью пускается в путь! По здешним дорогам не мудрено шею сломить.

   - Как-нибудь доедем... - отвечал Арбатов как-то уж слишком беспечно и весело. - Какая скверная погода!

   - Еще скверней для тех, кто идет пешком, - сказал Налетов. - Что тут такое, батюшки! - вскричал он спустя несколько минут при сильном толчке тарантаса, по которому хлестнуло ветками старых сосен, - тут трущоба какая-то! нет, уж, пожалуй, лучше бы пешком идти...

   Арбатов захохотал.

   - Трус же ты порядочный! - сказал он.

   - Будешь трус! я не привык ездить закупоренный, да и потемок терпеть не могу! У всякого своя слабость...

   - Вот только бы этот лесишко поганый проехать, - вмешался кучер, - а там дорога гладкая; фонари зажжем.

   - Оно и дело! - воскликнул Налетов, - по гладкой дороге фонари зажечь, а в трущобе, где можно на каждом шагу

   358

  

   полететь вверх ногами, фонарей не нужно... Ну вот стали! Что еще сделалось?

   - Полянка? - спросил Арбатов кучера тревожно и пытливо.

   - Полянка-с, - отвечал тот с обычным хладнокровием русского человека.

   - Фонарь засвети. Дай сюда, я засвечу; на ветру не засветишь.

   - Да что ты, увозишь что ли кого? - спросил Налетов, - или проститься ждешь? Неужели?.. Нет, в такую потьму и ненастье она не решится...

   - Вон кто-то идет, - сказал кучер.

   Арбатов выскочил из экипажа и побежал навстречу Маше, дрожавшей от холода и страха.

   - Марья Петровна! - воскликнул Налетов, ошалев так, что не подумал подать руки на помощь влезавшей в тарантас Маше. - Как! вы решились уехать с нами... бежать с ним... сделать такой шаг?!..

   - Я отсталая, - отвечала Маша, - мне нужно делать большие шаги, чтоб догнать жизнь...

   - Марья Петровна! если б можно было, я бы стал перед вами на колени... но все равно, я мысленно перед вами на коленях!

   - Дайте мне вашу руку и будьте лучше моим другом, - сказала она ему.

   - Навсегда, на всю жизнь! - отвечал он, целуя протянутую ему холодную маленькую ручку. - Призовите меня, когда я вам буду нужен, а я уж не потеряю вас из виду... И вся эта жертва для тебя, Арбатов!.. Счастливец!

   И когда Арбатов страстно обнял молодую девушку и покрыл ее лицо и руки жаркими поцелуями, Налетову стало как-то досадно и неловко...

   Тарантас между тем выкатился из "поганого лесишка", по выражению кучера, и поехал по большой, широкой дороге.

  

  

   - С которым, с которым? - восклицала Арина Дмитревна в неописанном волнении, стоя без чепца на крыльце своего дома перед мрачным Тимой, только что успевшим объявить

   359

  

   ей, что Маша бежала. - Да кто тебе сказывал, кто? говори, злодей, не мучь!

   - Кто сказывал! известно кто - человек... Сейчас Васютка прибегал...

   - Да где же он? как же я не видала?

   - Вы цыплят кормили. Он торопился.

   - Да с которым?

   - А черт ее знает! может, с обоими... С кем на свиданье в рощу-то бегала, с тем и улепетнула.

   - Да как же это? что же это? Что с Анной-то Федоровной будет? Надо идти.

   - Разумеется, надо.

   - Батюшка! представить не могу!

   - Как, однако, сны-то ваши, маменька, сбываются!

   - Отстань, до снов ли теперь!

   Вскоре по всему сельцу разнеслась любопытная весть. Дворяне нахлынули к Арине Дмитревне, кто с сожалением, кто с удивлением, а кто и с легкими насмешками над несбывшимися надеждами Тимы. Дворяне толковали целый день непрерывно, собираясь кучками в домах и на улице, даже все работы были оставлены. День этот обратился будто в праздник для обитателей Калявина. Будто каждый из них получил или подарок, или какую-нибудь большую радость.

   Всякий может себе легко представить, какую кутерьму наделал побег Маши в усадьбе Малые Пустыньки; как волновалась, ахала, стонала, жаловалась и сердилась Анна Федоровна; какой глубокой, молчаливой, угрюмой горестью поражен был Яков Иваныч... Ненила Павловна была также немало встревожена, даже раздражена. Не гости у нее Маша - она, может быть, одобрила бы в душе ее поступок; но теперь на нее падало обвинение, и Ненила Павловна должна была выносить намеки и насмешки от строгих дам за вольность своих мнений и понятий. Строгие нравственные дамы горячо ухватились за этот случай, чтоб навести Ненилу Павловну на путь истинный и сделать ее одной из ревностных жриц храма самых утонченных приличий.

   Год спустя после побега Маши Анна Федоровна умерла, сделав Якова Иваныча своим душеприказчиком и передав ему в полное распоряжение свое именьице. О дочери она не хотела и слышать, считала ее как бы умершей, и только

   360

  

   перед кончиной имела о ней продолжительный тайный разговор с Яковом Иванычем.

   Время шло. О Маше не было ни слуху ни духу... Умолкли разговоры и пересуды; все, даже в ее собственной усадьбе, позабыли о ней; только в Калявине, собираясь по вечерам, бедные дворянки предполагали разные ужасы насчет Маши и сочиняли в своем воображении необыкновенные с ней приключения.

   Вследствие перемен в хозяйстве, сделанных Яковом Иванычем, дворовые люди получили свободу и разошлись. Только в сердце старика Маша не умирала, не забывалась... Он думал о ней день и ночь; он ждал ее, жил и действовал для нее, бедной, заблудшей... Его любовь летела на белых крыльях отыскивать беглянку в пространном шумном мире...

  

  

   Прошло около трех лет. Жаркий июньский день разливал свет и жизнь на цветущую землю. Яков Иваныч сидел на балконе; птицы чирикали и шныряли по веткам рябин и кленов Машиного сада, мягкие дымчатые облака расплылись в фигурных, затейливых группах по голубому, веселому летнему небу; с полей доносился говор работающих. Яков Иваныч встал, чтоб идти к ним, посмотреть, как идет дело; он отыскивал уже свою фуражку, как из двери гостиной вбежал полненький, свеженький, хорошенький мальчик лет семи, приемыш Якова Иваныча.

   - Что ты, Федя? - спросил Яков Иваныч, - в сад что ли захотелось? Ступай погуляй, да не шали.

   - Крестный! там барыня стоит!

   - Какая барыня?..

   Но едва успел он это выговорить, как кто-то сзади обвил его шею руками и покрыл поцелуями его старческое лицо.

   - Маша! Ма... шень... ка! - мог только выговорить Яков Иваныч, задыхаясь от волнения и неожиданной радости. -Ты ли это?

   - Да, это я, ваша Машенька!

   - Маша! голубушка!.. Господи! Ах, Маша, как ты решилась тогда? Все сердце мое по тебе изныло!

   - Помните, раз я спрашивала у вас, в чем жизнь состоит,

   361

  

   как я век прожить должна? Вы мне не могли дать ответа, да и никто из окружавших меня не мог. Вот я и пошла ответ искать, как в сказках Иван-царевич Елену Прекрасную. Сколько я чоботов износила, сколько железных просвирок изглодала - об этом после, а теперь скажу только, что я ответ нашла и жизнь узнала.

   - А где же он, Маша, твой-то?

   - Кто? мой муж? Он здесь со мной. Он за садом остался; я просила его погодя прийти; мне сперва вас одной хотелось увидать. Я все знаю, - прибавила она, - обо всем слышала, ко мне доходили вести.

   - Так Арбатов женился на тебе? Ну, это он хорошо, благородно поступил.

   - Арбатов? - заговорила было Маша и вдруг смолкла; на губах у нее заиграла странная улыбка. - А где Матреша? - спросила она вдруг Якова Иваныча.

   - Да она с зимы у меня служит, Маша... ведет себя тихо, смирно и ничего за ней не слышно. Однако я пойду распорядиться. Ведь ты здесь хозяйка. Какая ты красавица стала, Маша!

   С этими словами он вышел. Во все время разговора с Машей Яков Иваныч точно ослабел, опустился; он совсем растерялся, не зная за что приняться.

   Оставшись одна, молодая женщина с любопытством и вниманием рассматривала окружавшие ее предметы. Все по-прежнему: и дом, и сад... но она!.. О, как далеко она не та жалкая, отсталая, несведущая девушка! Но вот кто-то нерешительно и тихо приотворил дверь. Маша обернулась; мелькнуло чье-то грубое женское платье, и дверь снова затворилась.

   - Кто тут? войдите! - сказала Маша, подходя к двери и сама отворяя ее.

   За дверью, робко прижавшись к косяку, стояла бледная худая женщина.

   - Матреша! - вскричала Маша, взяв ее за руку и вводя в комнату.

   - Матушка-барышня! - заговорила Матреша, заливаясь слезами, - вас ли я вижу!., уж я виновата перед вами, так и войти не смела. Простите вы меня, красавица моя!

   362

  

   И Матреша сделала движение, чтоб стать перед ней на колени; Маша поддержала ее и остановила.

   - Нет, - сказала она, - ты прости меня! Я виновата перед тобой, прости меня, Матреша!..

   И Маша неожиданно, рыдая, упала к ее ногам.

   Матреша с невольным криком бросилась к ней, и так, опустившись на пол, они обнялись и плакали, и целовались, обе переполненные неизъяснимым божественным чувством христианской любви и святого смирения, и даже не заметили, что кто-то смотрит на них в открытую дверь. А смотрел мужчина с большими бакенами, смелым лицом, которое можно бы было назвать суровым, если бы глаза его не блестели слезами и не сияли глубоким умилением.

   Маша наконец заметила его.

   - Матреша! - сказала она, вставая и идя навстречу к Налетову, - вот мой муж. А вот это Матреша, подруга моего детства, сестра моя по сердцу, - обратилась она к нему.

   - Я тебе, помнишь, о ней говорила. Мы с ней уже больше не расстанемся, - прибавила она.

   - О! как ты ушла вперед, моя милая! - сказал Налетов, с чувством пожимая руки жены.

   - Только бы не отстать от тебя! - отвечала она, обнимая его и подводя к вошедшему Якову Иванычу, все еще смущенному и растерянному от избытка радостного волнения.

  

  

  

  

  

  

   Поэт и прозаик Юлия Валериановна Жадовская (1824-1883) родилась на Волге в старинной дворянской семье и всю свою жизнь, за исключением не очень продолжите-льных наездов в Москву и Петербург, прожила в провинции. Однако имя ее было хорошо известное литературных кругах, она состояла в дружеских отношениях со многими писателями, ее творчество пользовалось вниманием читателей и критиков. Крупнейшие композиторы сочиняли романсы на ее стихи, некоторые из них популярны и поныне: "Ты скоро меня позабудешь" (1845) М.И.Глинки, "Я все еще его, безумная, люблю" (1846) А.С.Даргомыжского.

   Ю.В.Жадовская получила неплохое гуманитарное образование, с детства увлекалась литературой и рано начала сочинять стихи, что было естественным для одаренной, чувствительной и склонной к рефлексии натуры. Стремление излить душу в творчестве обусловили и некоторые драматические обстоятельства жизни Жадовской. Будучи от рождения калекой (у нее не было левой руки, а на правой не доставало двух пальцев), она очень тяжело переносила свою участь и обостренно, порой болезненно воспринимала окружающее. В юности на ее долю выпало еще одно нелегкое душевное испытание. Она полюбила своего домашнего учителя, который оказал большое влияние на ее духовное развитие. Чувство было взаимным, но отец не дал согласия на их брак.

   Пережитые страдания определили характер лирики Ю.В.Жадовской, окрашенной в печальные, трагические тона. Ее стихотворения интимны, в них преобладают мотивы

   364

  

   несостоявшейся любви, недостижимости счастья, безысходности, покорности судьбе, но при этом в них нет излишней экзальтации, их отличают сдержанность и чувство собственного достоинства. Не случайно современники увидели в поэзии Ю.В.Жадовской историю тоскующей, но мужественной и непокорившейся женской души.

   Отзывы о стихах поэтессы были достаточно доброжелательными, но многие из писавших о них, особенно критики революционно-демократического толка, советовали автору избавиться от романтизма и отвлеченности и обратиться к проблемам жизни, в частности к положению женщины в обществе.

   Не без воздействия этих советов, а также общих настроений эпохи Ю.В.Жадовская решила попробовать себя в прозе. В своих повестях и романах она пыталась представить различные типы женских характеров в их столкновении с окружающей действитель-ностью и как бы проигрывала возможные варианты женских судеб. Поскольку писательница была убеждена, что главным мерилом глубины и силы женской души может быть только испытание любовью, то в центр своих прозаических сочинений она неизменно ставила любовную коллизию.

   Стремясь к объективности Ю.В.Жадовская старалась уйти от собственного миро-ощущения и душевного опыта, но это ей не удавалось. Ее проза, в сущности, повторяет и развивает ведущие темы лирических произведений, но при этом она многословна, схематична, в ней немало аффекта и вместе с тем риторики. Успеха она почти не имела. Расстроенная этим, писательница оставила литературное поприще.

   Наиболее крупное из прозаических сочинений Ю.В.Жадовской - роман "В стороне от большого света" (1857). Он в значительной степени автобиографичен, в основу его сюжета легли ее воспоминания о детских годах, проведенных в имении бабушки, и история ее юношеской любви.

   Повесть "Отсталая" (1861) - характерный образец произведений писательницы, созданных в период ее увлечения идеями и проблематикой шестидесятых годов XIX века.

   О. В. Николаева

  

   СОДЕРЖАНИЕ

  

   В стороне от большого света

   Часть 1.......................................................................... 6

   Часть II........................................................................80

   Часть III.....................................................................205

   Об авторе..................................................................364