Жадовская Юлия Валериановна - В стороне от большого света

о принимать одолжения. Я решилась вперед быть для себя более полезною.

   Вскоре пришла ко мне Степанида Ивановна. Увидя, что я тащу в угол пустой чемодан, она ахнула и всплеснула руками.

   - Что это, матушка, сама трудишься! - сказала она. - Хорошо принимаем гостью! Да мало что ли у нас девок! как собак, прости Господи, натолкано... Ну уж народец!

   Затем она перешла к моему положению.

   - Вот, - заговорила она, - осталась сироткой без тетеньки! конечно, и наша-то ведь добра, ну да уж все не то: скупенька, иногда над пустяками дрожит, а большое пропадает. А ведь подумаешь, куда все пойдет? умрет - все останется. Вот у нас варенье по три года стоит. Уж я и то говорю: "Матушка! что не кушаете? уж засахарилось?". Так

   207

  

   нет, говорит, не трогай, постоит. Уж чего стоять, хоть ножом режь... Да отказала ли вам что тетенька-то, покойница?

   Эта мысль не приходила еще мне в голову, и потому меня затруднил вопрос Степаниды Ивановны.

   - Видно, не успела голубушка! Уж плохо без своего жить, все лучше, как своя-то копеечка есть.

   В это время пришла горничная позвать ее зачем-то к тетушке.

   - Бесстыдница! халда окаянная! что не вышла к барышне-то?

   Девка рассердилась и отвечала:

   - Да что вы ругаетесь? мы никакого приказа не слыхали.

   - А тебе надо носом ткнуть, тогда ты и сделаешь...

   - Ведь в самом деле, - сказала я, - почему же она знала?

   - Как, сударыня, не знать, только леность одна... - сказала Степанида Ивановна и ушла.

   Я попросила горничную помочь мне одеться, что та исполнила с кислою миной.

   Во время моего туалета посетила меня Анфиса Павловна.

   - Вот вы и на житье к нам, - сказала она. - Что, получаете ли письма от Лизаветы Николаевны?

   - Я получила от нее одно письмо, после того как она гостила у нас.

   - Что же это она редко пишет после такой дружбы?.. Летом они обещали к нам приехать; они тогда и от вас заезжали, только ненадолго.

   - Как бы это было хорошо! - сказала я. - Вы не знаете, с мужем она обещала приехать?

   - Как же, с мужем. Татьяна Петровна и Александра Матвеевича приглашали.

   - Как я рада!

   - Что же вы так рады Александру Матвеевичу?

   - Я всем им рада.

   - Барышни молодые, - вмешалась горничная, - так и рады, все повеселее в деревне-то будет. Александр Матвеевич такие веселые, из себя такие красивые.

   "Господи! - подумала я, - уж они, ничего не видя, целый роман сочинили".

   - Уж на что с вами, - продолжала горничная, - так и тут шутили да заигрывали...

   208

  

   - Ах, мать моя! - сердито отвечала Анфиса Павловна, - на что со мной! Да я урод что ли какой! Я еще, слава Богу, не остарок, мне всего двадцать семь лет...

   - Все же не семнадцать, - справедливо заметила горничная.

   - Многие мужчины предпочитают женщин ваших лет, - указала я, желая утешить оскорбленную Анфису Павловну.

   - Конечно, - отвечала она, - человек солидный, умный никогда не выберет молодень-кой. - И она вышла из комнаты, ласково примолвя: "До свидания, душенька!".

   - Что тебя-то до сих пор не выберет умный-то человек? - сказала вслед ей горничная.

   - Она может услышать, - заметила я.

   - А пусть... уж она надоела мне хуже горькой редьки. Ведь я за ней хожу. Одно глаженье, так с ума сведет... не наденет юбки не глаженой. А уж пялится, пялится перед зеркалом - ах ты, Боже мой! - то брови пощиплет, то щеки потрет - смотреть тошно! А перед барыней-то, поглядите-ка, какой постницей прикидывается. А что не по ней, так сейчас и нажалуется... Вот вы и совсем готовы.

   Татьяна Петровна сказала мне длинную речь о моем положении, коснулась очень искусно правил общежития и уменья вести себя при посторонних, не пропустила и того, как должно быть скромною и осторожною с мужчинами. В заключение она сказала мне, что покойница тетушка вручила ей вексель, данный на мое имя, в пять тысяч серебром и что в этой сумме все мое богатство. Татьяна Петровна советовала мне, когда я получу эти деньги по векселю, положить их в приказ и не касаться их без крайней надобности, прибавив, что в ее доме я не буду иметь нужды в необходимом.

   - Конечно, - прибавила она, - я не могу делать тебе роскошного туалета, но ты будешь одета прилично. На балы я тоже тебя вывозить не стану: бедной девушке балы не нужны. Впрочем, когда снимешь траур, я буду брать тебя на простенькие вечерки к знакомым, где ты можешь потанцевать...

   - Я не танцую, - простодушно заметила я.

   - Как не танцуешь? почему?

   - По очень простой причине - не умею.

   209

  

   - Ах, Боже мой! до чего упущено, твое воспитание! Ну, нечего делать! надо тебя поучить. У меня есть знакомая гувернантка, я ей место-то доставила, попрошу ее. Девице в твои годы нельзя не уметь танцевать. Чем же ты будешь у меня заниматься? вышивать умеешь?

   - Да, умею.

   - Ну так я дам тебе работу. Вышей мне от нечего делать воротничок, покажи свое уменье. Я достану узоров, а там и для себя что-нибудь сработаешь. Вон Анфиса прекрасно шьет, она и тебя поучит, чего не сумеешь. Надо всегда что-нибудь работать: занятие - украшение женщины. А тебе это может очень со временем пригодиться. Много, много потеряла ты, что не жила у меня с детства, не то бы ты была! Уж не бегала бы целые дни по полям и лесам. Я не говорю: отчего не погулять, но чтоб все было в свое время и прилично. Посмотри-ка, - продолжала она, - вон у Анны Дмитриевны десяти лет девочка, как себя держит! какой вход! какой поклон! Ну, да что о том говорить, чего уж не воротишь! Я надеюсь, что и теперь ты многим воспользуешься: ты неглупа, этого нельзя у тебя отнять. Нужно побольше опытности да внимания к советам старших... Да, пожалуй-ста, выбрось из головы пустую сантиментальность - она ни к чему не поведет... Вспомни, в какую пропасть ввалилась было ты еще ребенком! Хорошо, что я приехала. Конечно, ты сделала это тогда так, не понимая последствий; ну а уж теперь, милая Генечка, другое дело: теперь ты должна дорожить своею репутацией. Девица - все равно что белое платье: малейшее пятнышко заметно. Теперь пойдем обедать. Где же Анфиса?

   - Здесь, - отвечала та, вдруг явясь в дверях, у которых, по всей вероятности, она слушала речь Татьяны Петровны.

   После обеда Татьяна Петровна пошла отдыхать, а я ушла в свою комнату, которая теперь сделалась для меня почти приятна. Здесь я была свободна; здесь я могла думать, плакать, молиться; здесь мне открывался вход в мой тайный, задушевный мир, где я вела беседу с моим прошедшим, перебирая, как скупец, свои сокровища, одно за другим мои воспоминания. Здесь самое будущее принимало для меня порой радужные оттенки. Но теперь я пришла к себе не с мечтами, не с воспоминаниями; в ушах моих раздавались

   210

  

   слова: "Бедной девушке балы не нужны, бедная девушка должна работать...". И вот какую-то гувернантку попросят Христа ради поучить бедную девушку танцевать... и Татьяна Петровна сделает доброе дело, за которое я обязана буду заслуживать ей моею внимательностью и угождением!.. Вся кровь бросалась мне в голову при этих мыслях теперь, когда я была одна, потому что какое-то инстинктивное благоразумие руководило мной в присутствии Татьяны Петровны, заставляя меня молча выслушать ее. До сих пор я не была, не считалась бедною девушкой, - мне этого и в голову не приходило. Я так была богата там, где меня ласкали, где меня любили! И вот я, столько гордая, самонадеянная, -вдруг унижена, обессилена... Я, бедная девушка, живу в чужом доме, на чужой счет!.. Душа моя рвалась и металась, как дикий конь, на которого надели узду... Но чем больше рвалась она, тем упорнее вызывала я нравственные силы на помощь самой себе, чтоб одолеть ее волнение и смело взглянуть в глаза неутомимой действительности. Была даже какая-то горькая отрада в этой борьбе, в этом желании твердо и смело не только выносить свое положение, но и становиться выше равнодушием к нему. Удастся ли это? я не знала.

  

  

   Уже около двух недель я жила у Татьяны Петровны. Великий пост был на исходе. Март дарил теми розовыми, ясными закатами, которые приятно действуют на душу.

   Я села однажды к окну, чтоб полюбоваться, как горят под вечерними лучами главы церквей, окна и крыши домов, на которых блестел и искрился недавно выпавший уже весенний снег, - тот снег, о котором тетушка, бывало, говорила, что это "внучек за дедушкой идет".

   Улицы почернели, стекла в окошках оттаяли; прохожие не кутались в воротники шуб; дамы гуляли в ваточных платьях и бурнусах. Я нечаянно взглянула на окна проти-воположного дома и увидела у одного из них две женские фигуры; они сидели рядом, очень близко друг к другу, и весело смеялись и говорили, глядя на проходящих. Лицо

   211

  

   одной совсем прильнуло к стеклу, и мне нетрудно было разглядеть черные брови, живые черные глазки и полные розовые щечки. Прехорошенькое личико! Другая была в тени, но через несколько минут косвенные лучи упали на нее и помогли мне рассмотреть ее наружность. Это была русая, чрезвычайно грациозная головка, с пышными, отливающими золотом волосами, с чертами выразительными и приятными. В улыбке ее довольно больших, но правильно очерченных губ, было что-то необыкновенно привлекательное.

   - Кто живет против нас? - спросила я Анфису Павловну, работавшую у другого окна.

   - Низановы, две очень милые девицы; они живут у своего дедушки, почтенного, солидного человека.

   - Знакомы они с тетушкой?

   - Знакомы, они недавно были, да нас не было дома.

   - У них нет ни отца, ни матери?

   - Нет никого. Они всем обязаны дедушке: он их как дочерей содержит. Особенно старшую, Софью, он ужасно любит, жить без нее не может. Да вот он идет!

   - Здравствуйте, Дмитрий Васильич! - закричала Анфиса Павловна, умильно отвечая на поклон пожилого мужчины, снявшего шляпу и открывшего седую голову, забывая, что он не мог ее слышать.

   Хорошенько разглядеть его я не успела.

   Лицо Анфисы Павловны несколько минут сохраняло умильное выражение после его поклона.

   Вошла Татьяна Петровна, вставшая от послеобеденного сна.

   - А что, Анфисочка, - сказала она, - послать бы к нашим старичкам (Нилу Иванычу и Антону Силычу), что они запали?

   - Так что же, пошлите... А я сейчас с Дмитрием Васильичем раскланивалась.

   - Тебе, мать моя, от него счастье, - он с тобой всегда любезен.

   - А что ж, ведь он прекрасный человек.

   - Поди-ка, пошли кого-нибудь к старичкам.

   На другой день я подошла к окну в надежде увидеть Низановых. Брюнетка работала, блондинка читала; дедушка

   212

  

   их ходил по комнате, часто останавливаясь у которого-нибудь окна и барабаня пальцами по стеклу. Вскоре он ушел со двора; девушки оставили занятия и опять стали говорить и смеяться.

   - Как они счастливы! - подумала я.

   Порой они смотрели на меня, наконец обе поклонились, я тоже поклонилась. Спустя несколько минут обе они, в шляпах и бурнусах, вышли из ворот и поворотили к нам.

   У меня забилось сердце от приятного ожидания. Я вышла в залу и слышала, как звучный голос спросил: "Дома Татьяна Петровна?", - как слуга ответил, что "их дома нет (и в самом деле ее не было дома), а дома одна барышня".

   - Ну, поди спроси барышню, может ли она принять нас?

   Я велела просить.

   - Мне захотелось поскорее познакомиться с вами, - сказала мне Софья, - вы скучаете и мечтаете; мы тоже скучаем порой; нам будет веселее вместе.

   - А не мечтаете? - спросила я.

   - Я? нет; вот она, Надя, мечтает, она еще молода, а я уж старуха.

   - Вы старуха? - сказала я, глядя на ее молодое лицо.

   - Вы по лицу не судите: наружность обманчива. Впрочем, бойтесь, я еще не такая старуха, чтоб не понимать порывов и увлечений молодого свежего сердца. Я старуха сама для себя, а не для других. Не могу ли быть вам чем-нибудь полезна? У меня довольно книг, узоров, если угодно. Я поблагодарила.

   - Вы редко выезжаете? - спросила я.

   - Редко, не стоит хлопот.

   - Как не стоит хлопот? нельзя же быть без общества.

   - У меня есть несколько домов, где я запросто, где я не связана ни глупым чванством, ни смешною чопорностью, - вот и общество. Впрочем, и нашему большому свету я делаю несколько официальных визитов, этим и кончаются все мои отношения к нему. Я слишком ленива, чтобы изучать все его законы, чтоб терять время на все его сплетни и интриги. Интересы здешней аристократии мне чужды и странны.

   - А притом же, - сказала Надя, - нужны большие средства; светский туалет требует много денег.

   - О, моя милая! - сказала Софья, слегка покраснев, - если

   213

  

   бы у меня были большие средства, я сумела бы употребить их на что-нибудь получше и полезнее, чем на то, чтоб блистать нарядами здесь.

   - Ну, уж все же лучше быть в обществе, чем жить так, как мы живем, - настоящий монастырь.

   Софья улыбнулась.

   - Ах, если б мы были свободны! - сказала Надя.

   - Вот спроси m-lle Eugeenie, свободна ли она?

   - Так будто ей и весело?

   - Было время, - сказала я, - и мне было весело...

   - Бедное дитя! - сказала Софья со вздохом после нескольких минут молчания, - в ваши годы, и уже горевать о прошедшем! Что ж, - продолжала она, - надейтесь, жизнь долга, авось и пошлет она вам счастье и радость. Кто молод, тот надеется или любит.

   - Вы говорите это таким тоном, как будто сами уж любить не можете.

   - Я... кажется, Татьяна Петровна приехала...

   И в самом деле она приехала.

   Татьяна Петровна очень любезно встретила гостей, спросила Софью о дедушке, потолковала с ней о новом архиерее, у которого была в тот день после обедни, перекинулась несколькими городскими новостями и проводила их приглашением не забывать ее, старуху. Софья, в свою очередь, попросила Татьяну Петровну позволить нам видеться почаще, на что та изъявила свое согласие.

   Через несколько дней Татьяна Петровна отпустила меня к Низановым.

   В сенях я позвонила. Мне отворил мальчик в худом засаленном казакине. Он побежал в другую комнату и торопливо сказал кому-то: "Доложи барышням". Женский голос отвечал: "Сейчас!".

   Послышались шаги вверх по лестнице...

   Между тем в боковых дверях показалась суровая фигура в халате и в ту же минуту' скрылась со словом "извините".

   Вскоре прибежала Надя.

   - Sophie просит вас к ней, - сказала она, - не взыщите, что мы принимаем вас запросто, а не в гостиной. Дедушка еще не одет и ходит по тем комнатам.

   214

  

   Я взошла. Наверху было всего две маленькие комнатки. В одной стояли шкафы для платьев, столы и пяльцы, за которыми шила девочка, в другой комнате жили две сестры. Лучи мартовского солнца сквозили в белые кисейные занавески на окнах; по стенам стояли две кушетки и кресло, перед которым находился письменный стол. На окнах много зелени, в особенности плющ вился по всем направлениям, впадая зелеными гирляндами даже на раму зеркала в простенке.

   - Как я рада вас видеть! - сказала Софья. - Снимите, душка, вашу шляпку и садитесь.

   Софья была в самой простой темной шерстяной блузе с белым гладеньким батистовым воротничком. Костюм ее был почти небрежен, пелеринка съехала набок, но блестящая белизна ее белья и прекрасно обутая ножка, маленькая, почти детская, смягчали эту небрежность.

   - Простите, - сказала она, - я вас встречаю такою неряхой. Я не могу носить корсета, у меня грудь болит. Я целое утро лежала, оттого и волосы не в порядке.

   Она подошла к зеркалу и поправила прическу и пелеринку.

   - Вот и пелеринка съехала набок, - продолжала она. - Милая Надя! приколи мне ее. Да мне хочется чаю. Прикажи поставить самовар.

   - Разве вы не пили еще чаю? (Было 12 часов утра).

   - Пили, но я всегда еще пью в это время. Вы не откажетесь?

   - Не откажусь выпить чашку. Вы хвораете?

   - Да, по утрам я чувствую себя дурно. Нервы...

   - Что ж вы не лечитесь?

   - Лечилась, да толку мало; надоело.

   - Вам бы на воды ехать.

   - К этому много препятствий. Проживу как-нибудь. Половина жизни, лучшая половина прожита, о другой не стоит хлопотать.

   - В ваши годы! - сказала я в свою очередь.

   - В мои годы! Я вам говорила, что я старуха. Мне двадцать семь лет.

   - Не может быть!

   И в самом деле, на вид ей казалось не более девятнадцати лет.

   215

  

   - У меня такое лицо. Это фамильная моложавость. Уж такая живучая натура.

   Вскоре она развеселилась; мы болтали о чем попало, рассказывали смешные анекдоты. Вдруг послышались тяжелые шаги на лестнице. Лица девушек отуманились, как будто даже страх выразился на них. Они обе в один голос сказали: "Дедушка!", - но Софья сказала эти слова спокойно и холодно, а Надя - с видимою досадой.

   Дедушка вошел.

   Тут я могла разглядеть его лицо: оно было продолговатое, худощавое; крутой лоб, вместе с бровями надвинувшийся на глаза, напомнил Тарханова; нос прямой, короткий; губы тонкие, с резкими чертами на углах; борода вытянутая и загнутая. Светло-серые глаза глядели быстро, с какою-то суровою рассеянностью, не останавливаясь ни на чем. Смотря на него, думалось, что он сдерживает внутренний гнев, внутреннее недовольство окружающими и что вот-вот сейчас скажет что-нибудь неприятное. Чувствовалось, что ему все не нравится, все не по нем.

   Софья познакомила нас.

   - Вы навсегда останетесь у Татьяны Петровны или на время? Ведь Авдотья Петровна умерла?

   Я отвечала утвердительно на эти вопросы.

   - Оставила ли вам что-нибудь Авдотья Петровна? Софья вспыхнула.

   - Да, она дала мне вексель в небольшую сумму.

   - Ну, все же это вам пригодится, хоть на приданое. Каких лет умерла Авдотья Петровна? ведь, я думаю, ей под семьдесят было?

   - Да, уж было.

   - Ну что же, слава Богу, пожила. Для женщины это очень довольно.

   - Однако все же Евгении Александровне очень тяжела эта потеря, - сказала Софья.

   - Что ж делать? этого надо было ожидать. Смерть - вещь обыкновенная, особливо в наши годы, она уж в порядке вещей. Вот молодой человек умирает - жаль: тут нарушается закон природы.

   - А все равно жаль, стар или молод умирает тот, кого любишь...

   216

  

   - Ну, уж это, душа моя, ваши женские рассуждения. Уж как женщины начнут рассуждать, так беги дальше... - сказал он резко.

   - Разве женщины не способны рассуждать? - спросила я.

   - Вы способны рассуждать о чепчике, о модах, - вот это ваше дело.

   - Неужели нам только это дано в удел? - сказала я.

   - Э, сударыня! удел-то дан вам прекрасный, да вы презираете его. Фи! как можно! - романтизмом питаетесь, фантазиями. Страсти различные сочиняете себе... Посмотрите-ка, нынче девушка замуж не иначе пойдет, как дай ей по страсти, а страсть-то прогорит, тут - фю! - и свисти в ноготок.

   - Нельзя же без любви, - вдруг отозвалась Надя.

   - Ну, уж и ты туда же! - закричал он. - Уж ты, сделай милость, не мешайся! Ты, матушка, живешь фантазиями! Ты - материальность... Тебе бы только романы читать.

   - Такая же материальность, как все, - пробормотала Надя надувшись.

   - Бормочи, бормочи себе под нос. Да! я все не дело говорю, я старый дурак!

   Софья не выдержала и сказала с горечью:

   - Ах, дедушка! можно ли это! кто ж это думает?

   - Да ведь я знаю, что вы это думаете! Вам все не нравится. Вы бы все по-своему перевернули! Погоди вот, умру; вот тогда вспомните меня, да поздно. Тогда...

   Но Софья быстро вспрыгнула к нему на колени, обняла его и прервала его речь поцелуями.

   - Не смейте этого говорить, не смейте, - говорила она с ласковою фамильярностью, - я разозлюсь, я буду больна...

   Он, видимо, смягчился, но старался скрывать это смягчение нахмуренным видом.

   - Нечего злиться, душа моя, - отвечал он уже довольно нежно, хотя все еще раздра-жительно. - Я дело говорю... А по-моему, когда старший говорит, - хорошо ли, дурно ли, так ли, не так ли, - младшие должны молчать. Правда ли, Евгения Александровна? - обратился он ко мне.

   - Я думаю, правда, - отвечала я против души, единственно из страха возобновить его резкий, громкий говор противоречием.

   217

  

   - Да, - сказал он, - все вы, должно быть, не так думаете. Вот и самовар принесли. Пейте чай, а мне нужно съездить.

   - Куда вы едете? - спросила Софья.

   - Мало ли куда нужно! экое ведь женское любопытство.

   - Я так спросила.

   - Так, так! то-то и есть, что вы делаете все так, не подумавши. Что придет в голову, то и давай. Также как давеча, вдруг пришла фантазия - дымом пахнет... а дымом и не думает пахнуть... Ну, прощай, душа моя!

   Софья поцеловала у него руку, Надя последовала ее примеру.

   - Не пугайтесь дедушкиной резкости, Евгения Александровна, - сказала мне Софья, - он подчас раздражителен, особенно, когда его что-нибудь заботит... В сущности, это благородный, честный человек, уверяю вас. У него здравый, практический ум, много опытности, довольно верный взгляд на многие предметы.

   - Я вам верю...

   - Ну уж, мой друг, - сказала Надя, - Бог с ней, с его честностью, с его благород-ством! Пусть бы он был поменьше честен и благороден, только бы не кричал так.

   Софья засмеялась.

   - Что делать, моя милая, у всякого свои слабости. Вот ты не можешь говорить с ним спокойно, всегда каким-то недовольным тоном отвечаешь; не можешь промолчать ни разу на его замечания, а это бы избавило нас обеих от многих неприятностей...

   - Не могу! - сказала Надя, - делаюсь больна, если переломлю себя. Слышите, - сказала она мне, - есть ли человеческая возможность сделать из себя деревяшку, быть безгласной, быть дурой - не сметь сказать ни одного слова? Вас, например, стали бы сейчас уверять, что у вас бородавка на носу, и если бы вы осмелились сказать "нет!", подняли бы страшный крик и историю! Было бы вам это приятно? Да это ад, это пытка! Я точно над пропастью хожу по тоненькой жердочке и каждую минуту обмираю, чтоб не оступиться...

   - Ведь он часто и правду говорит, моя милая.

   - Бог с ним и с правдою! - отвечала Надя, - эта правда опротивеет. Он воображает, что грубостью и криком заста-

   218

  

   вит полюбить истину. Он, право, похож на тех миссионеров, которые огнем и мечом проповедовали христианство.

   - Ну, довольно об этом. Евгении Александровне, я думаю, не оставит приятного впечатления первый визит к нам. Как хорош свет солнца! - сказала она после некоторого молчания, глядя, как солнечный луч озарял ветки плюща и рисовал их правильною тенью на белых занавесках. - Что, если бы не было солнца, весны и цветов, - продолжала она, - я бы с ума сошла. У меня едва достает сил переносить нашу угрюмую, морозную восьми-месячную зиму. К концу я начинаю впадать в физическое и нравственное утомление, и продолжись зима еще два месяца - мне кажется, я умерла бы.

   С этих пор я часто бывала у Низановых.

   Дмитрий Васильевич Низанов был странный человек. Я следила с невольным любо-пытством за этим многосложным характером, достойным пера не столь слабого, как мое.

   Особенность этого характера заключалась не в главных правилах и убеждениях. Обозначение и разъяснение этих правил и убеждений указало бы только на одну сторону его и сделало бы его похожим на многих и многих, тогда как это сходство не довершило бы и вполовину портрета. Нет, у него в характере было несколько физиономий, если можно так выразиться, и все они сливались в одну, под одним господствующим суровым колоритом. Дух неудержимого противоречия царствовал в душе этого человека; он противоречил всем и каждому; противоречил даже самому себе, если слышал собственные свои мнения в устах других, особенно в устах тех, кому он хотел доказать, что они глупее его и что у него на все свой взгляд. Он даже до того увлекался этою страстью иметь свой взгляд, что, будучи человеком умным от природы, говорил иногда несообразности. Эти противоречия лились страшным потоком особенно тогда, когда дело доходило до предметов, выходящих из круга его понятий. Искажать эти предметы, налагать на них печать своего странного суждения - было для него каким-то особенным наслаждением.

   Но когда он встречался с людьми практическими, когда дело шло о какой-нибудь материальной общественной пользе или общественном учреждении или решался так, между собой, какой-нибудь административный вопрос, тогда Дмит-

   219

  

   рий Васильевич выказывал мудрость прямую, опытную, здравую. Честность и правди-вость его признавались всеми.

   Этот человек, за порогом своей домашней жизни и за порогом интересов души и сердца, искусства и науки, был человек полезный и дельный.

   В домашней жизни он создал себе железный трон, и воля близких, нравственная самостоятельность их личности разбивалась об этот трон.

   Он преследовал их даже в самых намерениях, он подозревал, угадывал эти намере-ния (это значит, что он все-таки понимал человеческую природу) и громил, душил, давил их своими грозными, раздражающими сентенциями. Он неутомимо преследовал одну цель: заставить Софью и Надю, а хорошо бы и всех, думать, чувствовать, глядеть на Божий свет и людей так, как он сам думает, чувствует и глядит. Никакого отступления от этих требований он не допускал, самую натуру хотел бы он переделать.

   И все эти преследования он пересыпал выражениями нежности не только к Софье, которую любил истинно, но даже и к неудержимой спорщице Наде, которая немало способствовала дурному расположению его духа. Он не был злопамятен, и ласка производила на него подчас благодатное воздействие.

   Жизнь его сложилась из мелочей, между тем как душа стремилась к более возвышенной деятельности, и вот, чтоб удовлетворить этой душевной потребности, он часто из пустой причины, из ничтожного обстоятельства делал важные, строгие и мрачные нравственные выводы и клал камнем на сердце то, что могло бы скользнуть тихо и незаметно, не оставляя тягостного впечатления.

   Может быть, человек с его волей и точно много бы мог сделать, мог бы иметь огромное влияние на близких ему, но способы, которые употреблял он, были ложны и неправильны; он в самом деле походил на тех миссионеров, которые огнем и мечом проповедовали христианскую веру. При всем этом он был вполне убежден, что он человек кроткий, уступчивый.

   Ко мне был он расположен очень милостиво.

   Удивятся, может быть, что он даже с первого моего знакомства с ними прямо начал свои нотации молодым

   220

  

   девушкам; но он не стеснялся ни при ком, вследствие убеждения в глубокой правоте своей в подобных сценах, и даже с какою-то торжественною уверенностью отдавал себя на суд посторонним, будучи убежден, что всякий примет его сторону.

   Повторяю, странный человек был Дмитрий Васильевич.

   Вот несколько сцен, в которых он говорит сам за себя.

   - Скоро и весна! Какое счастье! - сказала однажды Софья, когда мы, отобедавши, сидели в небольшой диванной Низановых.

   Дмитрий Васильевич ходил взад и вперед, мурлыча про себя не то песню какую, не то собственную фантазию.

   - Да, сказал он, вслушавшись в слова внучки, - если бы не было зимы, ведь человек не чувствовал бы такого удовольствия при наступлении весны; а вот теперь это так приятно, все начнет оживать... Так-то, дружок мой Сонечка.

   - Не худо бы, дедушка, - сказала она, - если б зима была покороче.

   - Зима как зима, - отвечал он, - ведь это вы создаете себе разные фантазии, а я так никогда не тягощусь зимой.

   - Нет, я чувствую себя дурно, особенно в сильные морозы.

   - Воображай, мой друг, воображай себе разные вздоры! Ну может ли быть, чтоб для русского человека были нездоровы морозы! Да что ты, из Италии что ли приехала? Все это он проговорил уже певучим резким голосом.

   - Да ведь уж я, дедушка, не виновата.

   - Конечно, конечно... на все можно себя настроить. Я тебе говорю, душа моя, серьезно, что ты находишься на опасной дороге; ты удержись, ты работай над собой. Девушка ты не дура, а составляешь такие глупые идеи, что, право, слышать смешно.

   - Какие же идеи, дедушка?

   - Вот в том и беда, что ты не видишь своих недостатков. Что ты, матушка, думаешь, в Италии-то, рай что ли земной? Ошибаешься, моя милая, ошибаешься! Путешествиям ты веришь? Врут они все, врут! (Почти крик).

   - Да я не говорю об Италии.

   - Не говоришь, да в душе-то у тебя что?

   - Признаюсь, я хотела бы жить где-нибудь поюжнее, в России же, если бы была возможность.

   221

  

   - А чего нельзя, того и желать не должно. Вот как по-моему следует. То есть там хорошо, где нас нет. "Мне моркотно молоденьке, нигде места не найду". Уж чисто моркотно вам, как я погляжу! Какая неблагодарность, к Творцу-то какая неблагодарность! Дан холст - нет, видите, толст. Желания-то человеческие беспредельны; только дай им волю - тут-то и яд, тонкий яд, - не мышьяк, не сулема, а нравственный яд...

   Софья замолчала. Дмитрий Васильевич долго еще развивал причины ее нравственной порчи, но, не слыша возражений, также умолк.

   Через несколько минут он подошел к ней и сказал нежно:

   - Прощай, ангел мой, я пойду отдохнуть, - и поцеловал ее.

   Раз Софья, утомив зрение продолжительным чтением, опустила сторы на окнах. Приходит дедушка.

   - Это зачем опустила сторы?

   - Солнце прямо в глаза, дедушка.

   - Удивляюсь! для меня так ничего нет приятнее солнца. Я не знаю, что вы за люди! Право, душечка, даже видеть неприятно, что внука моя, точно разбойник, убегает дневного света.

   Надя с трудом удержалась от смеха, да - грешный человек - и я чуть не расхохоталась. Софья тоже состроила оцепенелую физиономию, чтоб не улыбнуться, и подошла поднять стору.

   - Да оставь, оставь, мой друг, приучи себя к потемкам. Вот как я этих глупостей не делаю, так могу прямо смотреть на солнце...

   - Вот какой у нас орел! - шепнула Надя. - Не у всякого такое прочное зрение, - сказала она вслух.

   - Уж ты-то молчи, пожалуйста!

   - Я правду сказала...

   - Ну да, конечно, я вру, а ты правду говоришь. А по-моему, когда старший говорит, меньшие должны молчать.

   - Да что же это такое, - продолжала Надя, несмотря на все мины Софьи, выражавшие просьбу молчать, - нельзя слова сказать...

   - Да уж, матушка, ты мне скоро глаза выцарапаешь!

   - Что же я сказала?

   - Пошла, пошла! Смотри, уж позеленела от злости.

   222

  

   - Я и не думала зеленеть от злости...

   Все мины Софьи пропали даром. Раздражительная, упрямая, вспыльчивая Надя продолжала отвечать и затеяла неприятную историю; дедушка вспылил и кричал ужасно, наговорил ей оскорбительных вещей, вызванных ею же самой, и кончилось тем, что она со слезами вышла из комнаты, потому что иначе не хотела или не могла заставить себя замолчать.

   Когда мы остались одни, Надя разразилась ропотом; Софья была расстроена и за дедушку, которого любила, - несмотря ни на что, я понимала, что ему самому неприятно было, что он так вспылил, - и за Надю, которая плакала.

   - Скажи мне, Надя, - сказала ей Софья, - тебе доставляет особенное наслаждение отвечать ему? Ведь ты очень хорошо знаешь, что за это наслаждение ты дороже заплатишь, чем оно стоит... Промолчи ты, и ничего бы не было.

   - Не могу я. Что ж мне делать, не могу!

   - Милая моя! - сказала Софья, - ты знаешь, как я была вспыльчива; ты знаешь, что не без труда переделала я себя. Дедушку ты не переменишь, а только доведешь, да уже и довела, до крайней раздражительности с тобой. Посмотри, ведь слова не может сказать с тобой без крика. Что же это будет? Все мои труды пропали даром. Я мучусь, я в таком страхе, когда ты начинаешь с ним говорить, что чувствую себя просто несчастной.

   - Да что я сказала, что сказала такого?

   - Тон музыку делает.

   - Тон у меня обыкновенный, тебе только хочется обвинить меня понапрасну.

   - Как тебе могло прийти это в голову? Я говорю только правду, ты прибавляешь зло. Мы обе могли бы жить покойнее, если бы у тебя было побольше силы воли.

   - Я не могу, как ты, выносить все это. За что он на меня опрокинулся?

   - За то, что ты всегда что-нибудь возражаешь, и возражаешь бесконечно! А, право, часто бываешь сама виновата.

   - Господи! несчастная я! - вскричала вдруг Надя, - хоть бы умереть мне поскорее! - И в припадке неожиданного бешенства она упала на диван и била себя кулаками в грудь и в голову.

   223

  

   Софья спокойно и печально смотрела на эту комедию. Я бросилась к Наде и схватила ее за руку.

   - Не уговаривайте ее, милая Генечка, она будет после покойнее и веселее.

   Этот равнодушный тон, это спокойствие удивительно как подействовали на Надю. Она встала и успокоилась мгновенно.

   Софья завела со мной разговор о посторонних предметах. Погодя немного, Надя подошла к ней и, обняв ее с нежностью, сказала:

   - Ты сердишься на меня?

   - Ты знаешь, что нет; но мне жаль, что ты, такая хорошенькая, такая умненькая, подвержена такой страшной нравственной болезни, искажающей до дурноты твое лицо. Если ты выйдешь замуж, очень приятно будет мужу глядеть, как ты беснуешься! Ведь уж он не будет иметь моей снисходительности.

   - Ну не сердись, ангел мой, не сердись!

   - А назавтра то же? - сказала Софья.

   - Нет, уж я не буду ничего говорить.

   - Увидим.

   Надя при первом же споре не сдержала свое обещание не возражать дедушке. Пустив на задор ему какую-то фразу, она, как только начал он возвышать голос, вскочила, не дослушав его, выбежала вон из комнаты и хлопнула дверью. Софья обомлела. Дедушка имел теперь полное право рассердиться, но он, к удивлению моему, сказал, правда, сердито, но довольно тихо:

  

  

   - Софья Павловна! Ты изволь сказать своей сестрице, чтоб она не смела этого делать, а то я ее из дому вышвырну. Смотри-ка, уж дверьми изволит хлопать! Ну в какой порядочной семье это делается? я думаю, ни в одном доме не позволят себе подобной выходки против старших. Ты изволь ее унимать, если не хочешь, чтоб я вытолкал ее. Ты старшая; она говорит, что любит тебя, ну так и действуй; не заставь действовать меня, уж я примусь не по-твоему. Что, Евгения Александровна, - обратился он ко мне, - вы этак поступаете со своею тетушкой? Я человек кроткий, я не деспот, я их, кажется, ни в чем не стесняю...

   Софья приласкалась к нему, и он успокоился.

   С Надей опять была у Софьи прежняя история; опять

   224

  

   увещания Софьи, опять бешенство и вспыльчивость Нади, обращенные на себя, потом примирение, потом обещание - в буквальном смысле - не хлопать дверью. Чем-то она заменит это хлопанье? Бедная Софья!

   Я от души полюбила молодых девушек, особенно Софью. Чем больше всматрива-лась я в эту девушку, тем больше проникалась к ней самым живым участием, самым искренним сочувствием. Меня увлекал ее ум, живой, образованный, своебытный. В ее ласках, в ее манерах было что-то чарующее. Надя недаром называла ее волшебницей. Часто, ленивая, холодная, она вдруг перерождалась и согревала ваше сердце такою глубокою симпатичностью, такою благодатною лаской, что вам становилось весело и хорошо, как при лучах весеннего солнца. Ничье страдание не было для нее чуждо: она всякого умела ободрить и развеселить. И если задевала нечаянно какую-нибудь грустную струну в чужом сердце, то тотчас же старалась сгладить неприятное впечатление. В ней столько было силы воли, что она не позволяла разрушать себя житейским невзгодам. Она не бегала действительности, но вглядывалась в нее кротко и любовно и желала только, чтобы по временам туманные дни ее жизни озарялись солнечным светом. В прошедшей своей юности она любила и была любима страстно, но пронеслась над нею какая-то тайная буря и смяла навсегда ее счастье; после этого измученное сердце ее уже не искало страсти, оно устало для нее, и на Надю и дедушку перенеслась вся глубокая, ясная и прочная нежность этого сердца. Но судьба, как нарочно, устроила так, что именно эти два существа, огорчая и раздражая друг друга, были для нее источником многих неприятностей.

   Обманутая в лучших надеждах, придавленна