Жадовская Юлия Валериановна - В стороне от большого света

а Катерина Никитишна!

   - Воистину воскресе! кума Арина Степановна! как поживаешь?

   - Живу помаленьку, маюсь еще на белом свете. Вот Бог привел и до праздника дожить. Кресенка-то твоя становится какая хорошенькая.

   - Слава Богу!

   - Да побывай у нас на празднике-то.

   - Побываю, побываю!

   - Ты у Авдотьи Петровны разговляешься?

   - У Авдотьи Петровны.

   - Она и меня приглашала, дай Бог ей здоровья, да нельзя, детки ждут.

  

  

   - Ну да как, чай, не ждать!

   - Христос воскресе! Евгения Александровна!

   - Воистину воскресе, Прасковья Ильинишна! Вы к нам?

   - Нельзя, дорогая моя! старик-то мой дома ждет; хворает, и в церковь Божью не в силах был дотащиться.

   - Уж как вы милы, моя красавица! точно ангел стоит, - сказала, подходя ко мне, Анна Филипповна, соседка в розовой шляпке необычной формы и величины. Шляпка эта двадцать лет тому назад была подарена ей одною богатою помещицей и надевалась постоянно каждый год в двунадесятые праздники.

   Анна Филипповна даже в своем кругу считалась оригинальною по своим понятиям о модах и упорно держалась своих мнений, уверяя, что моды выдумывают портнихи, чтоб вытаскивать больше денег из кармана добрых людей.

   Солнце всходило великолепно, когда мы в прежнем порядке уселись на дрожки и возвращались домой; ни одно облачко не омрачило небесной лазури.

   - Смотри, Генечка, как играет солнышко, - сказала Марья Ивановна.

   117

  

   И в самом деле, оно будто колыхалось, переливаясь радужными лучами.

   Тетушка благоговейно перекрестилась.

   - Вся тварь радуется сегодня, - прибавила она. Несмотря на то, что тетушка приглашала почти всех соседей, на деле оказалось много званых и мало избранных: всякий желал провести этот день дома, в своей семье. Священник и дьякон с женами обедали у нас.

   Явились и чай со сливками, и разнообразнейшая закуска. К обеду приехал из уездного города Митя, сын Марьи Ивановны, кончавший курс в уездном училище. Из маленького мальчика образовался длинный, сухощавый юноша, с глуповатою физиономией и добродушною улыбкой, открывавшею ряд широких белых зубов. Я не могла постичь, откуда взялся у него такой толстый, некрасивый нос.

   - Вот и мой Дмитрий... - умильно сказала Марья Ивановна.

   - Как он вырос! - заметила я.

   - Здравствуйте, сестрица! здоровы ли вы? Христос воскресе-с!

   - Что ты долго ехал? - спросила Марья Ивановна.

   - Да как же-с, маменька, нельзя: дорога-то очень дурна.

   - Ну что, как там у вас?

   - Да что-с, ничего-с, помаленьку поживаем. Дмитрий Андреич, городничий, чин получили. Обед хотят делать и нашего смотрителя пригласят.

   - Ну вот!

   - А в Великий четверг пожар был, два дома мещанских сгорели.

   - Ах, Боже мой!

   - Экой гнев Божий! - с чувством отозвалась попадья. После обеда, когда гости разошлись, а тетушка Катерина Никитишна и Марья Ивановна легли отдыхать, я осталась одна с Митенькой, и он повел со мной следующий разговор:

   - Что, каково погостили у Татьяны Петровны, сестрица? Веселились?

   - Нет, скучно было.

   - Вот и мою сестрицу Бог пристроил. А вы так совсем переменились, не узнаешь вас.

   - И вы, Митя, очень переменились. Теперь, верно, не станете разорять птичьи гнезда?

   118

  

   - Ой, где уж, сестрица! о другом надо уж теперь думать.

   - Ну, что вы поделываете в вашем училище?

   - Учимся-с. У нас строго-с. Слава Богу, нынче после экзаменов выйду.

   - Куда же вы думаете поступить?

   - Да в суд-с. Афанасий Алексеич обещал местечко дать.

   - Отчего бы вам не поступить в гимназию, а оттуда в университет?

   - Ой, что вы, сестрица! куда! очень трудно-с. Вот и теперь-то долбишь, долбишь, так что голова кругом идет. Нет-с, уж куда нам! Вон у нас есть ученик, так хочет в гимназию, да по ученой идти-с. Стихи пишет, Ей-Богу-с! Как это, сестрица, пишут стихи? И Бог его знает, откуда так складно выходит! Да меня, кажется, убили бы - я бы ни одного стишка не написал.

   - Учится-то он хорошо?

   - И-и, как учится! первый ученик-с!

   Молчание.

   - Что вы, сестрица, в окошко так смотрите? уж не гулять ли думаете? Вы прежде были охотница. Да еще грязно-с.

   - Нет, я смотрю, вон, кажется, под липкой расцвели подснежники.

   - Да не угодно ли, я вам нарву?

   - Как можно? грязно.

   - Ничего, помилуйте-с, у меня сапоги не промокнут. Я не нежен, привык. Сейчас вам нарву...

   - Мне совестно, Митенька, вы очень добры.

   - Помилуйте, сестрица! да это что! пустяки-с! я для вас не то готов сделать.

   Я смотрела в окно, как услужливый Митя, отважно шагая через весенние лужи, добрался до толстой липы, под которою цвели подснежники.

   Через минуту он воротился с пучком темно-голубых цветов, прекрасных и нежных, как первая мечта о счастье, робко поникших на своих тоненьких стебельках.

   Я была очень благодарна Мите.

   - Вот, сестрица, у нас через месяц экзамены будут.

   - Ну так что же? Вы не боитесь?

   - Нет-с, Бог милостив, выйду. Да вот учитель словесности, проклятый, выдумал сочинения задавать к экзамену. Ну

   119

  

   какие у нас сочинители! один, два, да и обчелся. Опиши ему, видите ли, осень... Вот тут-то я и погиб: как ее опишешь? осень, известно, грязь и дожди, что тут описывать! Разве отца Алексея попросить?

   - Давайте вместе сочинять; может быть, я вам помогу...

   - Ах, матушка сестрица! вот уж благодетельница! Позвольте ручку поцеловать!

   - Полноте, что вы!

   - Да как же, помилуйте! Вы меня просто, можно сказать, оживили.

   Вошла Марья Ивановна. Лицо ее сохраняло следы недавнего сна. Митя сообщил ей свою радость.

   - Вот дай Бог тебе здоровья! - сказала она. - Господи, - прибавила она, - подумаешь, как трудно это ученье! что муки примут! Ну хорошо, как у кого есть способность, а кому не дано-то, тут что станешь делать?

   - Да мне, маменька, только курс-то кончить, а там, Бог милостив, легче будет.

   - А-а-а! славную же высыпку задала. Ты не уснула, Генечка? Маменька-то еще почивает! Ну да ведь утомилась. В ее годы еще как ее Бог носит. Вот и Катерина Никитишна. Что, мать, выспалась?

   - И как еще прекрасно! словно убитая спала.

  

  

   Время шло. Сад зацвел и зашумел густыми волнами зелени. Над лугом вились и жужжали мириады блестящих насекомых, мелькали пестрые бабочки. Теплый, душистый воздух охватывал негой и ленью.

   В начале мая к нам пришла весть, что родной брат тетушки купил заочно небольшое поместьице с поля на поле с нашей усадьбой и сам намерен скоро прибыть и поселиться близ нас.

   Тетушка лет пятнадцать не видала его. Он был вдов и большею частью находился на службе в отдаленных губерниях; но в настоящее время был без должности, что и заставило его покуда прибегнуть к деревенской жизни. Из разговоров о нем Марьи Ивановны и Катерины Никитишны

   120

  

   я могла заключить, что в последнее время он приобрел несчастную слабость попивать. Тетушка также слышала об этом и очень тревожилась, потому что боялась пьяных. Впрочем, она говорила, что Василий Петрович прежде был очень веселого, общительного характера и не имел особенной страсти к вину, а так любил покутить иногда с приятелями.

   В один теплый ясный день, после обеда, тетушка, Марья Ивановна и Катерина Никитишна мирно играли в карты. Этим новым занятием обязаны они гощенью Татьяны Петровны, которая не могла жить без карт. Она первая дала им понятие о преферансе, только что входившем в моду.

   В отворенные окна врывался ветерок, отдувая по временам темный платок, прикрепленный к окну, чтоб защитить играющих от солнца, или открывая несколько карт во время сдачи.

   - Ну вот, - говорила Марья Ивановна, если это случалось с картами Катерины Никитишны, - теперь знаю, у кого туз бубен, уж не пойду с этой масти, не беспокойся.

   - Так как же это? надо бы пересдать, - отвечала кроткая Катерина Никитишна.

   - Ну вот еще, пересдавать! козыряй, козыряй, поставь ремизец.

   - Ничего, Катенька; одна карта ничего не значит, - отзывалась тетушка, - ведь это она тебя пугает.

   - Пугает, и впрямь, родная.

   Марья Ивановна находила всегда особенное удовольствие запугать, спутать робкую Катерину Никитишну. Иногда, как у Марьи Ивановны совсем не было игры, она объявляла семь в червях и устремляла пристальный, магнетический взгляд на Катерину Никитишну, ясно говоривший: "Попробуй только вистовать - поставишь ремиз". И последняя смотрела сперва на Марью Ивановну, потом считала на руках взятки, потом опять нерешительно взглядывала на Марью Ивановну и, встречая тот же угрожающий взор, произносила: "Пас!", Тогда Марья Ивановна торжественно открывала карты.

   - Так с чем же ты играла? - говорила Катерина Никитишна.

   - А тебе кто не велел вистовать?

   - Да я почем знала!

   - Ах, Катенька, Катенька! - восклицала тетушка, - чего же ты струсила? да тебе бы и меня пригласить!

   121

  

   - Да вы сами-то, родная, что же не пошли?

   - Да у меня взятки неверны... Ведь она была б без трех; ведь уж я так, на риск...

   - Ну так кто же тебя знал! - рассуждала Катерина Никитишна.

   - А ты разве своих карт не видишь... Ах ты, блаженная!

   - Блаженная!.. Ты зачем пугаешь?

   Тетушка смеялась, а Марья Ивановна была счастлива, что развеселила ее.

   Таковы были игрицы тетушки, Марьи Ивановны и Катерины Никитишны. Играли они, разумеется, без денег, но всегда записывали верно выигрыш и проигрыш.

   В этот день Марье Ивановне было особенное счастье: Катерина Никитишна поставила уже несколько ремизов, как вошедшая горничная доложила, что какой-то бедный отставной чиновник приехал за подаянием.

   Тетушка велела позвать его.

   Вошел среднего роста плотный мужчина; черты лица его были мягки, приятны и носили остаток красоты; небольшие, светлые, живые серые глаза выражали ум.

   Он в молчании остановился посреди комнаты; тетушка посмотрела на него с каким-то безотчетным беспокойством и, наконец воскликнув: "Вася!" - быстро отодвинула стол и поднялась с кресел.

   - Друг, сестра! - воскликнул гость, трагически воздев руки.

   Чувствительная Катерина Никитишна и даже Марья Ивановна проливали слезы.

   Обе они знали Василья Петровича, но не видали его почти со времени своей молодости. Сам дядя плакал, как женщина.

   - Вот, - говорил он, - я, бедный странник, увидал наконец родительский дом и сам приобрел угол, где могу спокойно дожить свой век.

   - Постарели вы, Василий Петрович, - сказала Катерина Никитишна после первых приветствий.

   - Ну и вы не помолодели! А помнишь, Катерина Никитишна, прошлое время? Ведь ты тогда не такая седая крыса была, как теперь.

   Со мной дядя обошелся ласково.

   Весь вечер до ужина прошел для них в воспоминаниях

   122

  

   о прошедшем. Я слушала с удовольствием живые, полные юмора рассказы дяди и анекдоты из его жизни.

   Перед ужином он спросил водки и выпил несколько рюмок, после чего голос у него сделался резче, глаза беспокойнее, шутки грубее. После ужина выпил еще несколько рюмок и стал придираться к тетушке, передразнил Катерину Никитишну, назвав ее дурой и прибавив, что она всегда была такой.

   - Ну вот, умник какой! - отвечала та, стараясь обратить все в шутку.

   Наконец тетушка объявила, что пора на покой. Дядя был этим недоволен и обидчиво извинялся, что так обеспокоил нас, что не видавшись столько лет, он никак не думал, что так скоро отяготит нас своим присутствием, и отправился домой, оставив всех в довольно неприятном расположении духа.

   Через несколько дней он просил нас к себе на новоселье. Многие из соседей были также приглашены, не забыты были и соседки.

   Усадьба его была от нас всего за версту; расположенная на берегу речки, она состояла из небольшого, довольно старого домика, за которым тянулся ряд крестьянских изб. Все именьице состояло душ из пятнадцати. При доме находился запущенный огород с густыми черемухами и рябинами, между которыми красовались две-три яблони.

   Дядя выказал чрезвычайно мелочную заботливость насчет угощения, сам хлопотал о столе с тетушкиным поваром и, казалось, был доволен своими хлопотами.

   За обедом было даже шумно. Дядя завел с отцом Алексеем какой-то отвлеченный спор, в котором Андрей Николаевич принял большое участие. Кричал также немало один сосед, никогда не бывавший у тетушки по случаю своего довольно буйного характера и примерной храбрости, выказанной им в некоторых праздничных драках.

   Одним словом, круг, собранный дядей, принял совсем другой характер и получил какую-то смелость и самостоятельность, несмотря на присутствие тетушки.

   К вечеру графины с водкой чаще и чаще опоражнивались и беседа становилась шумнее.

   Тетушка собралась ехать; к ней подошел дядя.

   123

  

   - Как! - сказал он, - родная сестра оставляет дом своего брата прежде всех.

   - Друг мой! я устала.

   - Устала? разве ты не можешь у меня отдохнуть? Я, по милости родителя моего, имею свой угол и могу принять сестру мою.

   Дядя употреблял это выражение, желая намекнуть на то, что мать его отдала все свое имение дочерям.

   - Конечно, - заговорил он плаксиво, - я несчастный человек: родные бросили меня, сестра не хочет побыть у брата несколько часов. Что же? разве у меня неприлично что-нибудь, разве я сделал что-нибудь дурное?

   - Ничего, друг мой, но я лучше приеду к тебе в другой раз на целый день.

   - Не нужно мне в другой раз! - сердито сказал он и вышел.

   - Что с ним, ангел мой маменька, станешь делать! - сказала Марья Ивановна, - попало в голову!

   В эту минуту в другой комнате раздалось громкое нестройное пение. Хором соседей управлял дядя и кричал на дьячка за то, что он фальшивит.

   - Ну вот и врешь, не туда залез! до-о-кса, до-о-кса сикирия! - И дядя бил такт по столу рукой, так что рюмки и стаканы составляли какой-то дикий аккомпанемент его пению.

   Нас, привыкших к тишине, пугала эта шумная пирушка. Тетушка по временам даже вздрагивала. Мы с Марьей Ивановной старались успокоить ее и других робких собеседниц, находя в себе силы шутить и смеяться.

   - Не подрались бы они! - сказала одна из соседок, - ведь мой-то куда как задорен, как в голову-то попадет.

   В это время вошел дядя с рюмкой в руке.

   - Что? пьян я? - говорил он. - Генечка! смотри, пьян ли я? Я сейчас по одной половице пройду. Смотри, сестра!

   И он стал ходить перед нами взад и вперед по одной половице довольно твердым, хотя и медленным шагом.

   - А вот он так не пройдет по одной половице, вот сосед-то не пройдет.

   Он указал на крикливого соседа, стоявшего в дверях.

   - Пройду не хуже тебя, - отвечал тот.

   - Ну-ка! ну-ка!

   124

  

   Сосед сделал опыт.

   - А ты зачем ногами-то виляешь!

   - Я виляю? матушка, Авдотья Петровна! решите...

   - Нет, нет, - отвечала тетушка, - нет, вы тверды на ногах.

   - Нет, пошатнулся, извини.

   - Уж если почтенная наша Авдотья Петровна сказала, что я тверд на ногах, то, значит, ты врешь, сосед!

   - Я вру? нет, любезный, шутишь... Ты, сидя-то здесь, в медвежьем углу, научился врать...

   - Полноте, - сказала я, подходя к соседу, - стоит ли спорить из-за пустяков!

   - Матушка, Евгения Александровна! пожалуйте ручку, не погнушайтесь! ведь вы, ангел, можно сказать...

   И сосед, к неописанному моему удивлению, залился слезами.

   Дядю между тем отвлекла Марья Ивановна какою-то шуткой.

   Остальные полупьяные гости тоже вышли к нам; но, к счастью, скоро оставили нас в покое, соединясь за круглым столом в другой комнате.

   Чтоб выбраться из этой новой для меня и душной атмосферы, мы должны были прибегнуть к хитрости: лошади поданы были к заднему крыльцу, и мы уехали тихонько, не простясь с дядей.

   Я вздохнула свободно, как только свежий воздух пахнул на меня. Весь этот шум, несвязные речи, пьяные лица, запах вина и табака были мне противны; усилие, которое я делала, чтоб скрыть от тетушки неприятное впечатление, до того утомило меня, что мне показалось, будто я тоже опьянела между этими людьми.

   Вечер был тихий и теплый, когда мы выехали от дяди; дорога к нашему дому шла лесом; запах пихт и сосен разносился в воздухе; розовый луч заката золотил их вершины и падал на лица моих спутниц, озаряя их каким-то волшебным светом. Этот розовый блеск на старых морщинистых лицах казался мне чем-то нездешним; мне стало страшно, будто настала минута их перерождения, и внутренний пламень объял их, для того чтоб разрушить все ветхое и грубое их существа и обновить их для иной новой жизни.

   125

  

   С замирающим сердцем глядела я на тетушку и теперь только заметила, что время и последняя болезнь немало прибавили морщин на лицо ее; что голова ее тряслась и выбившиеся из-под чепчика волосы были совсем белы. Серьезный вид, сохраняемый ею во всю дорогу, недовольное выражение ее губ, мерный шум тихо катившихся дрожек и вообще молчание еще более поддерживали во мне это тяжелое впечатление.

   Мысль о возможности лишиться доброй тетушки в первый раз ясно представилась мне и внесла в мою душу предчувствие истинного, положительного горя.

   С приездом домой рассеялись мои грустные мысли; мирные комнаты, с осеняющею их зеленью, хлопотливость Федосьи Петровны, приказания тетушки старосте, разговоры Катерины Никитишны с Марьей Ивановной - все это вводило меня невольно и незаметно для самой в обычную колею жизни.

   - Маменьке-то, кажется, неприятно было, - сказала Марья Ивановна, - что он в таком виде угостил ее на первый раз; я обмирала, чтоб у них чего не вышло с Кузьмой Сидорычем. Долго ли до греха? Видно, послал Бог соседа-то не смирного. Да он нас здесь завоюет.

   - Ну, полно, уж и завоюет! как ты хочешь, Марья Ивановна, чтоб мужчина не выпил! - возразила Катерина Никитишна.

   - Да ведь он и нередко так бывает. Поживи-ка с ним -узнаешь каков молодец. Нет, уж я слышала о нем...

   - Что же, Господи помилуй, не приколотит же!

   - Да что за удовольствие? Пойдут неприятности; у нас ведь здесь был женский монастырь. Что, Генечка, - обратилась она ко мне, - весело ли было у дядюшки-то?

   Я улыбнулась в ответ.

   - Вот, друзья мои, - сказала тетушка, усевшись в свое кресло, - на каком пиру были мы! Признаться, мне очень было неприятно: что за компанию выбрал, и след ли ему так орать и такие фарсы выкидывать! И что за лицо, что за голос сделались, смотреть страшно! прежде он совсем другой был.

   - Да вы, ангел мой маменька, не расстраивайтесь; вот вы огорчитесь, а вам это вредно.

   - Ах, Марья Ивановна! да ведь он не чужой мне!

   126

  

   Простясь с тетушкой, я ушла в сад и долго бродила по темным аллеям, сквозь густую зелень которых кротко мерцали звезды, и лучи их зажигали в моем сердце сладостные, неопределенные чувства, которые, будто музыка, убаюкивали меня и заставили сладко заснуть, когда я, возвратясь домой, легла на свою постель... Но и сквозь сон казалось мне, что ночные сильфы*, влетая в открытое окно, реяли над моим изголовьем и напевали тихие песни...

   Вдруг под окном раздалось такое громкое пение, что его никак нельзя было принять за пение сильфов. Я вскочила с постели, не зная, что подумать, пока не узнала голоса дяди. Он пел:

  

  

   Я наскоро оделась и подошла к окну, перед которым стоял дядя.

   - Какову я тебе серенаду задал? - сказал он мне, - ну что вы здесь живете! совсем заплесневели; мы вас расшевелим...

   - Я боюсь, что вы разбудите тетушку.

   - Сестру? это что за нежности. Конечно, вы большие барыни живете здесь; сохрани Бог вас обеспокоить, имеете тонкий сон... Извините, Евгения Александровна, старика-дядю, что осмелился обеспокоить вас; ведь вы нежная девица, вы на нашего брата смотрите с презрением. Извините, извините!

   И он с насмешливою почтительностью раскланивался со мною.

   - Что это, барин, и ночи-то на вас нет! - сказала с крыльца Федосья Петровна, - ведь вы эдак сестрицу-то перепугаете...

   - Конечно, сестрицу-то перепугаете, - передразнил он Федосью Петровну, потом крикнул: - Молчи, старая ведьма! А вот, Генечка, ты бы старика дядю и угостила, велела бы поднести ему... Прикажи вот этой ведьме вынести сюда рюмочку...

   - Да ключи-то у барыни под подушкой, - сказала Федосья Петровна.

   - Так черт же с вами! я к попу пойду, если уж в доме

   ______________

   * Сильфы - в кельтской и герм. мифологии духи воздуха.

   127

  

   родной сестры родная племянница пожалела дяде рюмку водки!..

   И он пошел по дороге.

   Я долго не могла заснуть, взволнованная неприятным ощущением. Мне было больно и обидно за дядю, и образ его вытеснил все светлые видения, налетевшие на меня до его появления.

   На другой день, утром, Федосья Петровна не утерпела, чтобы не пересказать тетушке о ночной прогулке дяди, и это очень взволновало и рассердило тетушку.

   - Ах, Боже мой! - говорила она за чаем, - уж до чего дошел, по ночам шататься, беспокоит ребенка (то есть меня)! Ах он пьяница! Нет, я ему скажу, как ему угодно, чтоб он таких фарсов не выкидывал.

   Я уверяла, что еще не спала и нисколько не испугалась; но тетушка не верила, думая, что я этим хочу только успокоить ее.

   Перед обедом я сидела на крыльце по старой привычке детства. Зеленый ковер расстилался передо мной, как и в былое время; сосновый лес с полуденным ветерком посылал свои благоухания. Теперь уж никто не удержит меня идти по дороге и погрузиться в густую тень леса. Мне не нужно с замирающим сердцем проситься у тетушки... Но я сидела неподвижно, носясь далеко мыслью, воскрешая в уме прошедшее. Лиза, Павел Иваныч, жизнь у тетушки Татьяны Петровны, мрачный образ Тарханова - вставали и проносились передо мной, будто требуя отчета в различных впечатлениях, оставленных ими в душе моей.

   По дороге от леса шел дядя. Он шел, тихо опираясь на палку и сгорбившись, что придавало ему вид старика. Первым безотчетным моим движением было встать и уйти, но я преодолела это движение и отважно отправилась к дяде навстречу. Я помнила вчерашний сердитый тон, упреки и ругательства, с которыми он нас оставил, и ожидала, что и сегодня разразится гроза.

   - Здравствуйте, дядюшка! - сказала я, подходя к нему.

   - Здравствуй, друг мой! - отвечал он, охая и целуя меня с нежностью, - радость ты моя! Я вчера обеспокоил тебя! Извини ты меня!

   128

  

   - Э, полноте, есть ли о чем толковать? я и позабыла о вчерашнем. Что вы это охаете?

   - А вот сегодня без ног совсем... Что сестра? Я думаю, сердится на меня.

   Я не знала, что отвечать.

   - Знает она, что я куролесил ночью?

   - Кажется.

   - Вот ведь ты какая ябедница, - сказал он полушутливо, - сейчас и выдала дядю!

   - Я ничего ей не говорила.

   - Так это все эта ведьма, Федосья? - продолжал он тем же тоном.

   Я не отвечала. Так дошли мы до дому.

   Дядя, кряхтя и охая, вошел с печальным видом к тетушке и сказал тоном кающегося грешника:

   - Сестра! прости! я вчера огорчил тебя. Дай ручку! Сострадание заменило в сердце тетушки приготовленный выговор.

   - Ну уж Бог с тобой! - сказала она. - Эк тебя перевернуло!

   Дядя продолжал охать. Добрая Катерина Никитишна также приняла в нем участие. Марья Ивановна еще не приходила.

   - Прикажи, сестра, дать мне рюмочку; сил нет, все кости болят.

   Тетушка слегка поморщилась; дядя быстро взглянул на нее и опустил глаза.

   - Дай ему, Федосья, рюмочку, - сказала тетушка вошедшей Федосье Петровне.

   Вскоре дядя вышел в девичью.

   - А ты, старая карга, - сказал он Федосье Петровне, смягчая это выражение голосом шутки, - сейчас переплеснула сестре о вчерашнем! А еще я хотел угостить тебя по-приятельски!

   - Да ведь как же, Василий Петрович: ну как бы они узнали после от других, гневаться бы стали.

   - А кто смеет сказать? А! у вас все шпионы, переносчики!

   - Не извольте обижать, Василий Петрович, - заговорили девки присутствовавшие в девичьей, - у нас никаких шпионов нет. Наше ли дело говорить о господах?

   129

  

   Федосье Петровне было неприятно.

   - А вот ты, бабушка, - продолжал дядя вкрадчиво, - чтоб загладить свою вину, поднеси мне рюмочку; тогда уж, Бог с тобой, так и быть, не буду помнить зла.

   Федосья Петровна вынесла из кладовой графин и рюмку.

   - Я не иначе выпью, как с тем, чтоб и ты выпила.

   - Что с вами будешь делать, барин, - сказала развеселясь Федосья Петровна, - проказник эдакой!

   Она выпила рюмку.

   Федосья Петровна была совершенно побеждена.

   - Не будешь ябедничать, а? То-то же, смотри у меня! А на мировую надо еще рюмочку выпить. И он выпил.

   Дядя был решительно неистощим в изобретении предлогов выпить, и к обеду совершилось его изменение; лицо раскраснелось, глаза забегали быстро, ленивые движения сменились беспокойными, голос зазвучал грубо и сердито.

   Я с любопытством наблюдала этого человека, столь тихого и мирного в трезвом виде и столь раздражительного и несносного, как скоро попадало ему в голову.

   Из его речей и поступков можно было заметить, что он действовал не бессознательно, что вино помогало ему высказывать свои затаенные досады и горести, причина которых крылась в его стремительной, беспокойной натуре, но до того подавленной врожденною слабостью характера, что, трезвый, он не имел силы сказать что-нибудь резкое или неприятное для других. Сердился ли он на человека, казалось ли ему что-нибудь сказанным на его счет (он был подозрителен и самолюбив), он ни взглядом, ни словом не обнаруживал в то время своих впечатлений, а нарочно вьпивал на другой день лишнее и вымещал все сторицею. Таким образом, поработясь несчастной страсти, он в то же время делал из нее слугу себе.

   После обеда дядя придирался несколько раз то к Катерине Никитишне, то к Марье Ивановне, пришедшей к обеду; вывел из терпения тетушку укорами в недостатке нежности к брату. Старушка ушла за ширмы и поручила нам "не пускать к ней злодея".

   Мне предстояла не очень веселая жизнь по милости дяди: бесконечный ряд мелочных, но все-таки неприятных, сцен

   130

  

   виделся мне впереди и отравлял тишину души моей, как рой мошек и комаров отравляет прелесть ясного теплого вечера.

   Сцены эти расстраивали и сердили тетушку, что в ее годы могло произвести дурное влияние на ее здоровье. Дядя и меня не оставлял в покое. Пьяный, он называл меня не иначе как: "Евгения Александровна", "вы", "мечтательная девица". С искусством, ему только свойственным, придирался он к каждому невинному моему слову и выводил из него, что я или думаю смеяться над ним, или считаю его глупее себя.

   Странная была эта натура! До всего ему было дело, все его тревожило; он ревновал горничных, разбирал ссоры, подозревал всех в каких-то недобрых против себя намерениях. А между тем в нем не было ни барской спеси, ни презрения к низшим себя по состоянию, нередко даже проглядывали в нем порывы искренней доброты и настоящего русского хлебосольства. Все это вместе с его живым, находчивым умом, с опытностью, приобретенною годами и разнообразными столкновениями в жизни, могло сделать из него самого приятного и любезного человека. К несчастью, все это помрачалось частыми неприятными выходками в нетрезвом виде, каким-то внутренним недовольством и желчною раздражительностью, вероятно, не без причины запавшими ему в душу. Он не был горьким пьяницей и, когда хотел, владел своими страстями. Притом он любил деятельность и скучал без службы.

   К ночи приехал Митенька, что возвестил нам необычайный лай собак, вызвавший Дуняшу на крыльцо, откуда она и принесла мне эту новость.

   На другой день, к утреннему чаю, он явился с Марьей Ивановной засвидетельствовать почтение тетушке. Вход их имел на этот раз что-то торжественное: Марья Ивановна шла впереди в чистом чепце, широкая оборка которого завертывалась при ходьбе назад и представляла что-то вроде ореола кругом ее довольного лица. Митенька, кончивший уже курс в уездном училище, выступал за нею в новом сюртуке и пестром жилете.

   - Поздравляю тебя, Марья Ивановна! - сказала тетушка. - Бог привел тебе дождаться сына большого... И тебя, Митенька, поздравляю. Посмотрите, да он стал молодец, - прибавила она.

   131

  

   Митенька приятно улыбнулся, покраснел от удовольствия и еще раз поцеловал у тетушки ручку.

   - Да вот теперь одна забота, - сказала Марья Ивановна, - как бы его к местечку пристроить.

   - А, Бог милостив, маменька! Афанасий Алексеич обещал. Вскоре пришел дядя.

   Прежде нежели он вошел к нам, громкий голос его уже доходил до нас.

   - Пожаловал дорогой гость, - сказала тетушка, - видно, попало в голову, вон каким соловьем заливается.

   - Да уж, кажется, есть, - сказала Марья Ивановна.

   В эту минуту взоры наши поражены были странною картиной: дядя остановился в дверях, держа под мышкой белого индейского петуха, который с глупым любопытством вытягивал свою безобразную голову и пронзительно кричал.

   Не выпуская из рук петуха, дядя почтительно подошел к тетушке, поцеловал у нее руку и сказал смиренным голосом:

   - Я пришел к тебе на суд, сестра! сделай милость, запрети своему петуху ходить ко мне в огород.

   - Изволь, мой друг, - сказала тетушка с насмешливою покорностью, - завтра же велю заколоть его на жаркое.

   - Нет, что заколоть? зачем заколоть? Ты запрети ему.

   - Кажется, ты помешался, Василий Петрович!

   - А! - заговорил он сердито, - я помешался! нет, я не помешался. А твои люди успели вчера высечь моего козла за то, что он пришел на двор к вам!

   И затем пошли бесконечные вариации на эту тему, пока дядя не перешел к более любимой им, а именно к недостатку родственного расположения к нему со стороны родной сестры, которая готова променять его на последнего своего дворового мальчика. Тетушка вышла из терпения, назвала его "крючком" и ушла за ширмы в свою комнату, оставя нас на жертву его любезности.

   - Вы, кажется, вчера вечером изволили прогуливаться под моею усадьбой? - обратился он ко мне. - Что бы удостоить дядю вашим посещением!

   - Было уж-е поздно.

   - Поздно! Конечно, вы предавались своим мечтаниям?

   - Кому же и мечтать-с, как не молодым девицам? - вмешался Митя.

   132

  

   - А, господин ученик уездного училища! Мое почтение! Поздравляю вас с окончанием блестящего образования. По батюшке пошли.

   - Нечего вам, Василий Петрович, трогать батюшку, - сказал Митя.

   - Что? - крикнул дядя свирепо, - что ты сказал? Вы слышали, - обратился он к нам, - вы были свидетели. Разве я сказал что дурное об его отце? Ах ты, молокосос! да как ты осмелился сказать это мне, - мне?.. Да ты знаешь ли?..да ты что еще?.. - кричал он, ближе и ближе подступая к Мите, побледневшему и струсившему не на шутку.

   - Василий Петрович, Василий Петрович! - закричали в ужасе в один голос, вскочив со своих мест, Марья Ивановна и Катерина Никитишна, подбежали к нему и старались удержать его.

   - Вы что, тетери?! - крикнул он на них. - Ну, чего испугались, за кого вы меня принимаете? Что, струсил? - сказал он Мите. - Дуралей, дуралей! шутки не видишь! Ну, полно, брат! поцелуемся. А ты, Генечка, прикажи мне рюмочку дать.

  

  

  

  

   Я исполнила его просьбу, после чего он отправился к тетушке просить, прощения, умолял выйти и божился, что больше никакой неприятности ей не сделает. Тетушка пролетала его частью для того, чтоб отделаться от него, частью вследствие сердечной доброты, немогшей устоять против смиренного самообвинения дяди, который исполнил свое обещание и во все остальное время дня был весел и пел чувствительные романсы, русские песни, пел с душой, голосом, хотя уже утратившим свою свежесть, но не лишенным приятности.

   - Вот ведь, сестрица, - сказал Митя, выходя со мною в сад, - Василий Петрович понапрасну меня обидел.

   - Не огорчайтесь, Митя! он сделал это без намерения.

   - Да я на него не сержусь, Бог с ним!'

   - У вас доброе сердце.

   - Я, сестрица, зла никому не желаю. Грех желать зла. Ведь вот он и к вам все придирается, а душа у него добрая. Что вы это разглядываете? ах, Господи! - червяка! - и он залился добродушным смехом.

   133

  

   - Посмотрите, какой красивый! и я поднесла на ладони к его лицу большого пестрого червяка.

   - Ой, лолноте-ка! я их терпеть не могу! - сказал он, отступая назад.

   - Уж не боитесь ли?

   - Нет, чего бояться. Вот мышей боюсь. Господи! подумаешь, - продолжал он, - чего-чего Бог не создал! Ну для чего, кажется, на свете эти мыши проклятые? А вот вы, сестрица, я думаю, читали естественную историю? В Африке-то, в Америке-то как: тигры, леопарды живут. Как бы они у нас были, кажется, и в лес-то бы не вышел.

   - И у нас есть медведи, - отвечала я.

   - Что медведь? ничего! от медведя спастись можно: упасть на землю да и не дышать - так, говорят, ни за что не тронет. Один мужик встретился в лесу с медведем да и начал вокруг дерева ходить; тот покружился, покружился за ним да и пошел прочь. Да слава Богу, в здешних лесах не водятся. А вы, я думаю, сестрица, скучаете здесь? Господи! давно ли, кажется, маленькие были! бывало все играете. А вот меня так гоняли от себя.

   - Вы не умели играть с нами.

   - А помните ли, как вы обманули меня? велели запереть себя в хижинке и уверили, что вы колдунья, что если я запру вас да постою у дверей, так вы исчезнете. Я и запер вас; а вы вылезли тихонько в окошечко да и убежали. Я посмотрел, а вас уж и нет в хижинке; перепугался, бегу домой, кричу, а вы сидите обе на балконе да смеетесь. Вот уж моя сестрица замужем, мать семейства будет, пора уж и вам выходить. Да, правда, женихов-то у нас здесь нет. А ведь вы очень похорошели против того, как маленькие были. А что, сестрица, вы влюблялись ли когда?

   - А вы?

   - Вот ведь вы какие, - сказал он и засмеялся. - Нет-с, куда мне влюбляться? мне надо о другом думать. Да и страшно влюбляться-то; любовь, говорят, мучительна; еще какая попадется: пожалуй, насмеется да обманет.

   - Я не знала, Митя, что вы так дурно думаете о женщинах.

   - Ах, сестрица! А женщины-то об мужчинах еще хуже думают. Сами виноваты, а все на них.

   - А уж они непременно виноваты?

   134

  

   - Конечно, всякие бывают и мужчины, и женщины. Вот вы, сестрица, я думаю, как полюбите, так уж не измените.

   - Почему вы знаете?

   - Нет-с, да уж это видно...

   Но объяснить мне, из чего это видно, Митя никак не