Жадовская Юлия Валериановна - В стороне от большого света

т наследство.

   - Как тебе не стыдно, Танечка, - сказал он, - наделать столько шуму из-за глупой шутки! Что о нас подумают наши люди? ты унизишь меня в их глазах. Бог с тобой! Ничего мне не надо! Я думал, что ты любишь меня и хотел испытать твою любовь. Вот и испытал - ну, благодарю, мой друг!

   Татьяна Петровна присмирела и, в свою очередь, созналась, что погорячилась; что ей было горько думать, что он любит ее из интереса; что она теперь сама для него ничего не пожалеет и проч.

   Затем она простилась с нами, сказав, что ей нужно успокоиться.

   - Каково! - сказала мне Анфиса, - погодите, еще то ли будет! Уж он выманит у нее все!

   Вскоре пришел к нам дядюшка, и обратись к Анфисе, попросил ее посидеть у Татьяны Петровны, пока она спит.

   Было десять часов вечера. Только Анфиса ушла, он подал мне большой пакет конфект и сказал:

   - На-ка, вот тебе... спрячь, не показывай.

   - Благодарю вас, но зачем же прятать? Если и тетушка узнает, она, верно, рассердится.

   - Уж ты слушай меня. Я знаю, что говорю. Я нарочно

   261

  

   выпроводил Анфису, чтобы с тобой посидеть. Садись сюда, поближе.

   - Нет, зачем?

   - Экая глупенькая! Да ведь я тебя не укушу. Отчего ты меня боишься?

   - Я вас не боюсь, но.,.

   - Но, но! ну что но! - сказал он, передразнивая меня приторно. - Видишь, ножонку-то выставила - экая маленькая, точно птичья... Вот спрятала. А поди-ка, мужа бы не стала дичиться! Ну-ка, поцелуй меня так, как бы ты его поцеловала... Что плечиками-то пожимаешь? Думаешь, влюбился старый дядя... Ну и влюбился; ну что ж такое!

   - Ведь не с ума же вы сошли, да и я не помешалась, чтобы думать такие вещи.

   - Послушай-ка, что я тебе скажу: я получу наследство от брата, тетка твоя заплатит мой долг, потом я уеду в Малороссию, а ты и приезжай ко мне жить; я тебя, как герцогиню, буду утешать.

   - Господи Боже! - сказала я наконец, потеряв терпение,- скажите, ради Бога, чем я имела несчастье внушить вам такие мысли?

   - А вот этими глазенками.

   - В какое ужасное положение ставите вы меня!

   - Ничуть не бывало. Как бы ты была умнее, так поняла бы, что надо наслаждаться жизнью. Это тебе старые бабы натолковали разных глупостей...

   - Оставьте меня в покое, возьмите ваши конфекты, они у меня в горле остановятся.

   - Упряма ты, как черт, как я посмотрю! Тебе судьба счастье посылает, а ты рыло воротишь. Вот я тетушке-то твоей скажу, что я принес тебе конфект, а ты выдумала, что я влюблен в тебя. Пусть она полюбуется, какие чистые взгляды на вещи у семнадцатилетней девушки.

   Я ничего не отвечала, только, вероятно, в моем взгляде многое сказалось.

   - О, какая королева! не убей взглядом! Ну, полно, не сердись, не скажу; только будь поласковее.

   Я стояла молча. Послышались шаги Анфисы. Он поспешно спрятал конфекты под диван и вышел. Сальная свеча

   262

  

   нагорела, Анфиса сняла с нее и пытливо посмотрела на меня.

   - Что тетушка? - спросила я, стараясь скрыть волнение.

   - Ничего, проснулись. У вас дядюшка все время сидел?

   - Да.

   Она многозначительно сжала губы, и без того тонкие.

   - Видно, дядюшке-то весело с молоденькою племянницей. Это он так полюбил вас с нашей поездки в город. Прежде и не подходил к вам. Что значит одним-то на неделю остаться!..

   - Анфиса Павловна! - сказала я с упреком.

   - Полноте! - сказала она строго, - не надуете вы меня! Я все вижу, стыдно вам!

   - Не смейте мне этого говорить! - вскричала я почти с бешенством, - не смейте говорить ни слова! А то все полетит в вас, я не ручаюсь за себя в эту минуту.

   - Господи помилуй! - сказала она, оробев и отступая к дверям. - Да вы никак помешались! А это что? - вскричала она и с быстротою кошки прыгнула к дивану и вытащила оттуда проклятые конфекты.

   - Возьмите их себе, - сказала я уже спокойно и твердо!

   - Мне не нужно! А к чему вы спрятали их? Нет, ведь перед Татьяной Петровной я за вас ответчица! Как бы все было чисто да хорошо, не стали бы вы их прятать, не приносили бы вам их крадучи! Эки хитрости! меня нарочно выслали! Прекрасно! Я это все тетеньке передам, чтоб после мне не отвечать.

   - Завтра я сама все передам тетеньке и ни минуты не останусь под кровлей этого дома, - сказала я.

   - Куда же вы пойдете?

   - Куда-нибудь, мне все равно.

   - Полноте! вы себя погубите, - сказала она смягчаясь.

   - Не я себя погублю, а другие, да накажет их Бог!

   - Да вы поставьте себя на мое место, что бы вы сделали?

   - Я бы наперед узнала правду, а не заключала по одним неверным признакам...

   - Да Христа ради, объясните вы мне.

   - Что мне вам объяснять? вы перетолкуете по-своему. Вы не хотите верить в добро, у вас нет сердца. Вы меня ненавидите, Бог знает за что, и стараетесь мне вредить.

   - Да кто это вам надул в уши, что я вас ненавижу? Нам

   263

  

   нечего делить: что мне вас ненавидеть? Вы сами не хотите мне открыться... Вот хоть бы теперь, не потакать же мне этаким проказам.

   - Эти проказы дорого мне обходятся. Ваш хваленый генерал - подлец!

   - Это вы дядю-то так!

   - Разве я виновата, что он преследует меня? Ну что бы вы стали делать на моем месте? Если бы вам при малейшем намеке грозили все свалить на вас же и вас же очернить?

   - Ай! и вправду, какое ваше положение... Как же быть? надо тетеньке сказать.

   - Ведь это убьет ее. Да и нас же обвинят. Для этого человека нет ничего святого. Скажите! Вы себе наживете непримиримого врага, потому что Татьяна Петровна не вытерпит, все скажет ему. Все, что вы можете для меня сделать - не оставляйте меня одну.

   - Да, пожалуй, отчего же! Уж если вы мне все откровенно открыли, так я подлости не сделаю. Ведь уж и я вам скажу всю правду: он прежде и за мной волочился... Да я ему нос наклеила, - прибавила она самодовольно.

   С этой поры я очень удачно избегала встреч наедине с дядюшкой; я поселилась в диванной с работой и чтением, гулять стала во время их карточной игры, а поздно вечером довольствовалась прохаживаньем по саду с Анфисой, которая стала даже принимать во мне некоторое участие. Трудно ей было не говорить Татьяне Петровне о всем случившемся, но она крепилась, потому что боялась повредить себе.

   Дядя смотрел на меня угрюмо и по временам придирался, указывая тетке на мои недостатки; последняя же, по какому-то духу противоречия заступалась за меня.

   Так прошла осень, к концу которой мы переехали в город.

   По приезде туда Татьяна Петровна объявила, что она намерена взять меня с собою делать визиты. По этому случаю мне заказали новое, первое шелковое платье, серого цвета.

   Когда мне принесли его от губернской модистки, то в назначенный для визитов день я, нарядившись, пошла показаться тетке. Она сидела с дядей в портретной. Осмотрев меня, она сказала ему:

   - Хорошенькое платьице!

   Он сделал очень серьезную мину и, подозвав меня к себе,

   264

  

  

  

  

  

  

  

  

   глубокомысленно велел повернуться и очень больно ущипнул мне руку. Я вскрикнула от боли и неожиданности. Татьяна Петровна спросила меня: "Что с тобой?". Дядя также очень важно спросил, что со мной?

   Такое лицемерие взбесило меня, и я отвечала ему:

   - Вы ущипнули меня.

   - Что это тебе пришло в голову, Абрам Иваныч? - сказала тетка.

   - С чего это она выдумывает? - отвечал он. - Я едва дотронулся до нее. Это еще что за новые капризы?

   - Eugenie! слышишь?

   - Слышу и чувствую, - отвечала я.

   - Веришь ли, мой друг, - отвечал дядя с горячностью, - что я только вот как дотронулся до нее!

   И он показал как, слегка прикасаясь к руке жены.

   - С чего ж ты выдумала кричать? - сказала мне Татьяна Петровна.

   - От капризов! - сказал протяжно дядя. - Я тебе говорю давно, мой друг, она черт знает как капризна: ведь это ты только слепа к ней!

   Я отворотила рукав платья и показала Татьяне Петровне красное пятно на руке. Она была в недоумении.

   - Как же! вон пятно, - сказала она.

   - Да-да-а! ты поверь ей, она тебе выдумает. Может, это пятно у нее давно было. Ведь этакая лгунья девчонка! - сказал он, обратясь ко мне, - а я тебя не за это место и взял!..

   Я посмотрела ему прямо в глаза с изумлением. Меня поразило такое бесстыдство; до сих пор я не могла понять, чтоб можно было так поступать.

   - Полюбуйся! - сказал он Татьяне Петровне, - полюбуйся, как смотрит дерзко на дядю племяненка! Превосходно! А ты балуй ее, потакай ей, так она нас с тобой скоро бить будет.

   Я бы на твоем месте, пока она не исправится, никуда бы не брал ее, пусть-ка посидит дома. Для чего ты ее везешь с собой? чтоб еще больше блажи в голову набить. Нет, мой милый друг, послушайся меня, выдержи ее хорошенько... если для тебя муж не тряпка, а что-нибудь значит. Верь моей опытности, я тебе дурного не посоветую.

   - Поди разденься и оставайся дома, - сказала Татьяна Петровна.

   265

  

   Я вышла, возмущенная до глубины души.

   - Что вы? - сказала Анфиса, встречаясь со мной, - опять что ли неприятность?

   Я не отвечала, слезы готовы были брызнуть у меня из глаз.

   Сцены в этом роде с дядюшкой стали повторяться довольно часто. Он обладал необыкновенным искусством выискивать к ним причины, так что я стала невинным предметом неудовольствий для тетушки. Она и сама сделалась со мной холодна и строга. Жизнь моя стала тяжела и неприятна. В характере моем и в самом деле начали появляться резкость и раздражительность, которых я прежде не замечала в себе. Это уж не была прежняя вспыльчивость, мгновенно исчезавшая, - это было постоянно желчное расположение духа, повергавшее меня в уныние.

   Однажды пришло письмо от дяди Василья Петровича, где он объяснял, что так как сумма по векселю, данному мне покойною тетушкой, превышает все его наследство, то он и отказывается платить. Во-первых, по этой причине, а во-вторых, потому, что так как Амилово заложено и проценты в опекунский совет просрочены, то его описали и будут продавать с публичного торга, и что он от него отступается и свою деревеньку продал; что тетушка последнее время по слабости здоровья хозяйством и делами не занималась, и ее обманывали и скрывали многое, вероятно, в надежде, что на ее век станет... За этим следовало церемонно-ироническое поздравление Татьяне Петровне с законным браком и колкие намеки на ее истинно родственную любовь к нему.

   Итак, я лишилась последнего состояния и все больше и больше утопала в страшном омуте зависимости. Амилово, этот благословенный приют моего детства, будет продано в чужие руки, и я никогда уже не увижу дорогих и милых для меня мест... О Боже мой! - и я горько плакала одна в своей комнате.

  

  

   Зима уже установилась. К хандре присоединилась скука. Однообразие сумрачных дней; вечера, посвященные картам; вечно одни и те же Нил Иваныч и Антон Силыч, порою

   266

  

   две-три пожилые гостьи в темных капотах; по воскресеньям визитные карточки да какая-нибудь вычурная афиша заезжих акробатов с обыкновенными рисунками необычайных скачек и поз, на которых изображенные люди походят на фантастических гномов в волшебных сказках, а лошади имеют вид животных, не существующих на земном шаре, или театральная афиша с названием драм и водевилей, большею частью неизвестных мне, сколько и самая сцена, которой я никогда не видала, потому что не бывала ни разу в театре.

   Мне иногда детски хотелось повеселиться, и душе моей, утомленной внутренними разнообразными ощущениями, оставался еще нетронутым источник жизни внешней, мир искусств и удовольствий общественных; он представлялся мне как бы в тумане, неверно и неясно, самою неизвестностью маня меня к себе. Во мне говорила молодость, слишком рано придавленная преждевременным развитием и страданием. Она требовала прав своих, несправедливо отнимаемых печальным сиротством и бедностью. Иногда же мне вдруг становилось легко и хорошо, как будто уже исполнялись все мои желания и будто в будущем должно было прийти счастье и возвратиться все утраченное. Это работала та же молодость, которая живет, дышит и надеется до тех пор, пока время не умчит ее вместе с золотыми надеждами.

   Однажды вечером неожиданно приехали Душины, Лукерья Андревна с Танечкой. Последней я обрадовалась чрезвычайно. Мы бросились друг к другу в объятия, как давнишние искренние подруги.

   - Ах, душка моя, как я рада тебя видеть! - сказала она, и это непривычное ты, вылившееся безо всяких уговоров и просьб, было для меня приятно.

   - Какой добрый дух принес тебя сюда?

   - Кучер наш Артамон... - важно отвечала она.

   - Веди меня в твою комнату, - сказала мне Танечка, поздоровавшись с Татьяной Петровной и посидев немного в гостиной. Мне хочется поговорить с тобою.

   Мы вошли в мою комнату.

   - Ай-ай! какой сарай! - сказала она, - ну, не великолепно же помещает тебя тетушка! Ведь мы уж здесь узнали, что она замуж вышла. Маменька обиделась, что ее не известили,

   267

  

   и ехать не хотела, да я уговорила. А Павел-то Иваныч! - получил место учителя при здешней гимназии.

   - Неужели? Стало быть, я его буду видеть у вас?

   - У нас! он познакомится с Татьяной Петровной, он говорил мне... Ах, душка! - продолжала она, помолчав, - как я рада, как я счастлива, что наконец вижу тебя, могу говорить с тобой! Мне так хочется открыть тебе всю душу!.. знаю, что ты добра и примешь во мне участие...

   - Не сомневайся в этом. Я часто думала о тебе, часто мысленно старалась угадать твои страдания, чтоб сочувствовать им. Давно ли ты не получала от него писем?

   - Получила недавно. Я все так же люблю его и вечно буду любить! Он мой дорогой, ненаглядный друг!

   - Что, он жених твой?

   - Слушай. Я от тебя ничего не скрою: я, может быть, никогда не буду его женой, никогда не доживу до этого счастья. Он горд и беден; притом же он не может так любить меня, как я его люблю; но он обещал всегда остаться моим братом, другом, и я всегда буду обожать его. Его никто так не понимает, как я; он открывает мне все, что у него на душе; у него не будет друга вернее меня. У него чудный, благородный характер, но он не может долго, страстно любить одну. Что же ему делать - он и сам не рад. Притом же он так хорош, имеет такую чудную манеру, что против него не устоит ни одна женщина. Но он всех забывает скоро, одну меня помнит и любит, как сестру, за это и я его буду вечно обожать. Я не хочу разлюбить его, без любви к нему - я мертвый человек. Теперь, по крайней мере, я могу думать о нем, вспоминать о тех минутах, когда он был со мной... И какие письма пишет он! Ах, вот ты увидишь, что нельзя не любить его... Какие у него глаза! страстные, чудные... Какая манера! Когда он сядет, бывало, против меня, вот так (она облокотилась на стол и посмотрела, загнув слегка голову, с выражением гордой, самонадеянной страстности), то я забывала все на свете... Ах, - прибавила она, вдруг заливаясь слезами, - все прошло, и уж я не буду так счастлива!

   - Давно ты любишь его?

   - Скоро три года. Я расскажу тебе все, только не обвиняй его: он не виноват. Я одна понимала его: его все обвиняют, потому что не знают его души так, как я знаю. Слушай. Три

   268

  

   года тому назад мы переехали в Москву на зиму, чтобы определить старшего моего брата на службу (у меня есть еще брат). Папенька был еще жив, и мы жили очень весело; у нас часто бывали вечера, на которых танцевали наши знакомые. Брат познакомил с нами многих своих товарищей, в том числе и его. Я была еще тогда такою глупою девочкой. Когда он вошел с братом к нам вечером, сердце у меня замерло, я не могла отвести от него глаз - так хорош он был! У нас в тот вечер было много знакомых. Я танцевала с одним офицером, была рассеянна и все глядела в ту сторону, где был он. Кавалер мой, смеясь, спросил меня, нравится ли мне он, и прибавил: "Берегитесь, он опасный человек, вроде Дон-Жуана". Это еще больше заинтересовало меня. Сердце мое замерло каким-то сладким страхом. Наконец он подошел ко мне и просил на кадриль, а сам взглянул на меня чудным, невыразимым взглядом. Не помню, что мы говорили, - я слушала только очаровательные звуки его голоса. После мы играли в вопросы и ответы, потому что дама, игравшая для нас на фортепьяно захворала и уехала. Когда я отошла, кончив игру, к фортепьяно и стала перебирать ноты, в надежде не подойдет ли он, - он подошел. "Нравится вам игра в вопросы и ответы?" - спросил он. "Да, - отвечала я,- только тут и спрашивают и отвечают неискренно".- "А вы ответили бы искренно на один мой вопрос?" - "Ответила бы. Спросите". - "Я спрошу вас через неделю", - сказал он. В это время я уронила носовой платок; он поднял его и, подавая, схватил мою руку и пожал, сказав так нежно, с таким чудным выражением: "Вы меня простите?..". Я не понимала себя, у меня в глазах темнело. Всю ночь я не спала, продумала о нем. С этих пор он стал часто бывать у нас. Маменька его очень полюбила, он очаровал ее своим обращением; веришь ли, он иногда и с ней кокетничал своими взглядами. Со мной при других он не говорил ни слова, с братом был очень дружен. Прошла неделя, я напомнила ему о вопросе... Он взял карандаш и на лоскутке бумажки написал: "Можете ли вы любить меня?". Я написала на другой стороне: "Не могу не любить". Ну уж с этого времени, душка, я потеряла голову и отдалась ему всей душой. Я была его другом, рабой, я все прощала ему. Были минуты, когда он почти ненавидел меня и употреблял все средства, чтобы

   269

  

   истощить мое терпение. Я все переносила: его вспыльчивость, измены, холодное обращение. Стоило только ему попросить прощения у меня тем нежным, чудным голосом, которого я никогда не забуду, и я готова была отдать ему жизнь. Наконец он признался мне, что уже не может любить меня страстно, что это не в его силах, но поклялся, что я всегда буду для него доброю, милою сестрой, которую он никогда не забудет, просил меня писать к нему, не забывать его. Я счастлива и этим. Вот вся моя история. Я уже не могу никого любить; сердце мое умерло для всех, кроме него.

   Неприятно подействовал на меня этот рассказ. Несмотря на всю безграничность самоотвержения подобной любви, я не сочувствовала ей. Нет! меня возмущало такое самоуничтожение, такие жертвы кумиру, недостойному их. Я могла жалеть бедную Танечку, как неизлечимо-больную, но, вместе с тем, мне досадно было за униженное достоинство женщины... Мне казалось даже грешно подавлять так безумно все силы души одним таким случайным и неверным чувством...

   Я высказала мои мысли Танечке; она поцеловала меня и сказала:

  

  

  

  

  

  

  

  

  

   - Если бы я встретилась с тобой раньше, прежде чем узнала его, ты, может быть, спасла бы и поддержала меня, а теперь поздно... Он заставил меня произнести страшную клятву, что я не буду принадлежать никому. Странно! хотя он любит меня не больше как сестру, он страшно ревнив.

   Мы обе замолчали, волнуемые различными ощущениями. Танечка отошла к окну и запела с печальным выражением:

  

  

   - Ну как же, - сказала она, снова подходя ко мне, - как же ты поживаешь здесь? Весело ли тебе? Ты, верно, тоже любишь, тоже страдаешь? Люби его, душка, - он чудный, благородный человек!

   - О ком говоришь ты?

   - Не грех ли тебе хитрить и скрывать от меня! Клянусь тебе, что ты найдешь во мне верного друга! Я открыла тебе всю душу, а ты платишь мне недоверием. Будто ты не знаешь, что я говорю о Павле Иваныче!

   - Мне кажется, я люблю его, как брата.

   270

  

   Она посмотрела на меня с удивлением.

   - Правда, - сказала она, подумав, - он не может внушить такой пламенной, безумной страсти, как мой Виктор, но все-таки я думала, что ты влюблена в него.

   - Не влюблена, хоть и очень люблю его. Да, вероятно, и он питает ко мне одну дружбу.

   - Конечно, он не глядел на тебя таким страстным взглядом, как способен глядеть Виктор, но это оттого, что у него другой характер, другая натура. После нашей встречи в монастыре я замечаю, что он сделался печальнее, задумчивее.

   Мы хотели уже идти, как в дверях моей комнаты показалась закутанная фигура, в которой через минуту я узнала Марью Ивановну. Это был вечер сюрпризов.

   Я бросилась к ней и почти со слезами обняла ее.

   - Марья Ивановна! как это вы надумали сюда приехать.

   - Еду к своим гостить. Какой у нас, друг мой, пожар был! и моя хата сгорела.

   - Неужели?

   - Вот я и еду гостить, пока не выстрою новой. Тяжеленько, да как-нибудь Бог поможет, Яшка Косой будет строить. Уж я его на совесть подрядила. Вот был страх-то! Ведь в Амилове-то и дом, и флигеля сгорели. Загорелось, мать моя, в ткацкой, вечером. Ветер был сильный. Мы все обеспамятели; чем бы выносить - суемся в разные стороны... Катерина Никитишна у меня сидела. Как сидела, выбежала на двор с прялкой да: "Ай, батюшки, ай, батюшки!" - кружится на одном месте... А Федосья вынесла из дому подушку, да уж до того испугалась, что забыла, что покойницы маменьки давным-давно нет на свете, кричит: "Барыню-то не испугайте!". Такой переполох был!

   Я горько заплакала.

   - Ну вот, я думала насмешить ее, а она расплакалась... Ты-то как поживаешь? Похудела что-то. Видно, ах! прошли, прошли наши красны дни... Помнишь, как бывало Федя это пел, так за сердце и хватало! Да, моя радость, опустело Амилово... и дом сгорел. Смотреть тошно. А знаешь ли, кто покупает его? - Данаров. Уж и доверенного прислал. А сам, как слышно, в Петербурге.

   Татьяна Петровна очень рада была Марье Ивановне и вскоре прислала просить ее к себе. Марья Ивановна приоде-

   271

  

   лась и вышла в гостиную. Через несколько времени она уж сидела за картами и оживляла своих партнеров неизменною веселостью своего характера. Душина просила ее познакомиться с ними, потому что Татьяна Петровна решительно объявила, что она ее не отпустит скоро в дорогу.

   Я передала Марье Ивановне о том, что Павел Иваныч находится здесь, и просила ее держать втайне то, что мы знали его прежде. Она торжественно обещала мне это.

   Душины наняли квартиру в двух шагах от нас, и на другой день, после обеда, мы с Марьей Ивановной отправились к ним.

   Танечка встретила нас в прихожей и, целуя меня, шепнула, что Павел Иваныч у них.

   Хозяйка была нам очень рада, особенно Марье Ивановне, которая при встрече с Павлом Иванычем умела ловко и незаметно дать ему знать, что он должен смотреть на нее, как на незнакомую.

   Хозяйка, Марья Ивановна, да еще какая-то подслеповатая старушка с безжизненною физиономией составили партию в преферанс; мы, то есть Танечка, я и Павел Иваныч, ушли в залу, довольно слабо освещенную одною лампой. Танечка села за фортепьяно; она играла хорошо и большею частью серьезные, печальные пьесы, которые шли к расположению ее души. Мы с Павлом Иванычем сидели поодаль.

   До сих пор нам не удалось еще сказать друг другу ни слова.

   - Здоровы ли вы, Евгения Александровна? - спросил он, устремив на меня взор, полный участия. - Вы так изменились, так бледны...

   - Я не хворала.

   - Но отчего же изменились вы? Вы страдали, у вас было какое-нибудь горе?

   - Говорить о печальном - почти все равно что дважды переживать его.

   - О, в таком случае не говорите, не рассказывайте... Странно, - сказал он, - я напротив рад был бы облегчить мою душу передачей другу того, что тревожит меня. Что это? скрытность с вашей стороны или недоверие? Во всяком случае простите меня, что я так неловко напросился на вашу откровенность! Но вы сами обещали ее, вы сами сказали в последнее наше свидание: "Вам будет принадлежать дружба

   272

  

   взрослой...". Неужели прошло время даже и дружбы? Грустно! Впрочем, и я безумен...

   - Наконец и между нами появились недомолвки, недоразумения! Это не только грустно для меня - это досадно.

   - Кто ж виноват? я все тот же.

   - Знаете ли вы, что иногда, несмотря на все желание высказаться, открыть все, что на душе, не достает сил, не достает уменья? Вы хотите знать, страдала ли я? Да, я страдала и измучилась одною самою странною, самою нелепою неприятностью.

   - Опять любовь?

   - Бог с ней, с любовью!

   - Вы уж не верите в это чувство?

   - Что до того, верю я или не верю? Но вы сами, любите ли вы кого-нибудь?

   - Да, я люблю всею силой души моей...

   - Дай Бог вам счастья, дай Бог вам не ошибиться!

   - Счастье далеко; ошибке нет места, потому что я люблю безответно!

   - А кто проповедовал Танечке?

   - Проповедовать легко...

   - Но тяжело то, что ваше сердце не оценено, не понято.

   Он посмотрел на меня с выражением кроткой нежности и грусти.

   Когда мы уезжали домой, Танечка и Павел Иваныч вышли провожать нас в прихожую. Последний подал мне мой салоп, очень нещеголеватый, и хотел непременно сам застегнуть его; при этом руки его слегка коснулись моей шеи - он вспыхнул, потом побледнел.

   Он проводил нас на крыльцо и, несмотря на холод и наши просьбы не выходить, усадил нас в сани и смотрел нам вслед, пока мы не выехали за ворота.

  

   Что это Татьяна Петровна так холодна к тебе? - сказала мне однажды Марья Ивановна. - Лизавету мою она больше любила. А ты, моя радость, угождай ей, что делать, хоть и тяжеленько. Принудь себя.

   273

  

   У меня невольно навернулись слезы.

   - Да не вышло ли чего у вас? Что-то и дядюшка-то на тебя дуется...

   - Ах, Марья Ивановна! Ничего вы не знаете!

   - Да что? расскажи ты мне.

   - Спросите Анфису Павловну.

   Анфиса Павловна пересказала все Марье Ивановне и привела ее в сильное волнение и удивление. От души сожалела обо мне добрая Марья Ивановна и с каждым днем более и более принимала во мне участие.

   Вскоре познакомился с нашим домом, через Душиных, и Павел Иваныч. Татьяне Петровне он понравился; она просила его посещать нас почаще и запросто, чем он и воспользовался.

   Наши свидания и разговоры с ним принимали мало-помалу характер самой задушевной симпатии. Он уже не вызывал меня более на откровенность; но я чувствовала, что близ меня находится друг, который всегда с любовью и участием готов протянуть руку в опасную и тяжкую минуту. Он пристально и серьезно вглядывался в мою жизнь у Татьяны Петровны, ловил каждое, даже, по-видимому, ничтожное обстоятельство, которое могло разъяснить ему мое положение.

   Дядюшка как-то притих и оставил свои попытки приобрести мою нежность, но в его обращении со мной было что-то суровое; какое-то затаенное, неприязненное чувство проглядывало во взглядах и словах, относившихся ко мне; случались и неприятности, и придирки, направленные на меня через тетушку.

   Марья Ивановна тоже наблюдала за всем; но странно, что она не передавала мне своих замечаний.

   Однажды Павел Иваныч у нас обедал, и после обеда, когда все отдыхали, он долго о чем-то разговаривал вполголоса с Марьей Ивановной, ходя по зале; я работала в другой комнате. Когда они подошли ко мне, он был бледен и взолнован и смотрел на меня с выражением сострадания и глубокой нежности. В продолжение вечера он был задумчивее и рассеяннее обыкновенного.

   Марья Ивановна, ложась спать, сказала полусонным голосом: "Устрой тебя Господи!" - и вскоре уснула, потому что поздно окончила пульку с Татьяной Петровной.

  

   274

  

   Через несколько дней Душины пригласили Татьяну Петровну с мужем, Марью Ивановну и меня пить вечером чай.

   У Душиных были гости, разумеется, не из блестящей губернской аристократии, потому что для таких надо было бы устроить роскошный вечер с музыкантами и угощением, и потому звать их часто было накладно. Тут были семейства помещиков, приехавших на зиму в город, чтобы вывести своих дочек раз или два в благородное собрание или на официальный бал у губернатора.

   Устроились танцы под фортепьяно.

   Я уединилась в небольшой комнатке, служившей кабинетом Танечке, и задумалась под звуки музыки.

   Пришел Павел Иваныч.

   - Какое счастье! - сказал он. - Я нахожу вас одну и как рад поговорить с вами! А сказать вам мне нужно многое, очень многое...

   - Что такое? Я рада вас слушать.

   - Не стану долее скрывать от вас; я знаю через Марью Ивановну, что вы несчастливы, что вы много терпите неприятного. Евгения Александровна! верите ли вы моему беспредельному участию, моей глубокой дружбе?

   - О, конечно! вы единственный человек, которому я доверилась бы во всем.

   - А если б я сказал вам, что... что... - голос его задрожал,- я люблю вас, поверите ли вы?..

   Я смутилась, но отвечала: "Да".

   - Помните, пять лет тому назад я сказал вам то же самое под тенью старой березы?

   - Помню.

   - Ваше сердце отвечало мне тогда; что-то скажет оно теперь? Никогда не решился бы я сделать вам подобное предложение, если б не был твердо убежден, что никто не будет так заботиться о вас, так любить вас! Что же смущает вас? Отчего вы молчите? Скажите мне всю правду, не стесняйтесь ничем: каков бы ни был ответ ваш, я останусь неизменным.

   - Дайте мне вашу руку, - сказала я. - Я столько люблю вас, чтобы посвятить вам всю жизнь мою, чтоб добросовестно исполнить долг мой и найти в этом невыразимую отраду.

   275

  

   Никого не сравню я с вами, никого не буду любить так, как вас...

   И сердце мое билось сильно; мне стало покойно, хорошо и отрадно под влиянием этого светлого, полного любви взора.

  

   Вскоре я сделалась невестой Павла Иваныча.

   Никто не радовался так истинно перемене судьбы моей, как добрая Марья Ивановна. Анфиса Павловна вздыхала и впадала по временам в желчное расположение духа. Ради меня, как невесты, разумеется, все суетились и хлопотали в доме. Татьяна Петровна была тоже радехонька сбыть меня с рук и разом избавиться от лишней заботы. Она сама толковала с портнихами, сама даже ездила в лавки закупать мне приданое, которое хотя было не богато, но заключало в себе множество пестрых тряпок и мелочей, обреченных быть по большей части впоследствии без употребления и пользы. Меня ни о чем и ни в чем не спрашивали. Я была существо чисто пассивное, да и странно было бы невесте думать о своем приданом, когда есть старшие. На меня примеривали обновы и, не спрашиваясь моего собственного вкуса, решали - хорошо или дурно, идет или не идет. Впрочем, в этом положении есть своя прелесть: какая-то лень и беззаботность овладевают вами, и вы предаетесь, наконец, чужой воле охотно, тем более, что сознаете, что скоро она потеряет для вас свою силу и что это уже последняя ее вспышка.

   - А что, Генечка, - сказала мне однажды Марья Ивановна, - я думаю, тебе теперь всех милее Павел Иваныч? Как он приходит, у тебя, я думаю, сердце так и замирает от радости?

   - Да, я очень бываю рада.

   - А что, моя радость, уж дело прошлое, ты не сердись, скажи по правде, ведь ты больше любила Николая Михайлыча?

   - Не знаю, Марья Ивановна, уж то прошло.

   - Да уж не хитри - больше.

   - Почему вы так думаете?

   276

  

   - Да ведь я помню: бывало, тот входит, так ты вся в лице переменишься и руки задрожат.

   - Я будто боялась его; сама не знаю отчего, но этот страх имел свою прелесть.

   - Это-то и есть любовь настоящая; это и значит, что ты уж к нему страсть имела. Не боялась же ты его и вправду, а ты своей страсти боялась... знала, что не скроешь ее, вот что.

   Я невольно задумалась над словами Марьи Ивановны. Правда, заключавшаяся в них, была для меня тяжела.

   - Ты с этим счастливее будешь, он тебе будет в глаза глядеть, а тот, помнишь, как пофыркивал; что не по нем, так и вспыхнет, и глаза как свечки загорятся... А иногда надуется да сидит по целым часам вот так, облокотившись на стол, и глаза закроет рукой, а волосы-то черные, густые - так и рассыплются по белой руке... Ах, черт его возьми! ведь как был хорош, окаянный!

   - Что об этом вспоминать, - сказала я, припадая к стеклу окна пылающим лицом и смотря на стадо галок, проносившихся с криком.

   Это было за две недели до масленицы; была оттепель; сыроватая, тяжелая атмосфера проникала в комнату; особенный полусвет, свойственный только немногим зимним теплым дням при закате солнца, освещал предметы. При этом полусвете, в этом воздухе пронеслось для меня что-то знакомое, бывалое; будто запахло летом и вечернею сыростью тенистого сада. Сердце мое забилось, голова отуманилась. Какое-то пламенное, одуряющее чувство пролетело по душе...

   В эту минуту вошел Павел Иваныч. Видно, было что-нибудь особенное в пожатии руки моей, что он ответил мне на него горячей и восторженней обыкновенного.

   - Марья Ивановна! посмотрите, как она хороша теперь! - сказал он, вглядываясь в мое лицо. - В первый раз еще так блестят глаза твои! ты взволнована? у тебя руки холодны как лед, - продолжал он с беспокойством, - что с тобой, не огорчена ли ты?

   - О нет, мой друг...

   - О чем говорили вы до меня?

   277

  

   - О прошедшем. Марья Ивановна напомнила мне прошедшее.

   - Мне - так не нужно напоминать ни о чем. Для меня воскресло все лучшее моей жизни.

   - И для меня также, - сказала я с затаенною горечью. Я была недовольна собой.

   Павел Иваныч пристально посмотрел на меня и задумался.

   Марья Ивановна устремила на меня взор, которым будто хотела спросить: "Он ничего не знает?". Я ответила ей также взором.

   Вечером приехали Душины, и мы, по обыкновению, провели его приятно.

  

   Дня за три до моей свадьбы Татьяне Петровне вздумалось взять ложу в театр, где дебютировал какой-то приезжий артист в роли Гамлета.

   В половине седьмого Марья Ивановна, в парадном чепце и турецком платке с разводами, дожидалась вместе со мной в зале выхода тетушки; Анфиса Павловна охорашивалась перед зеркалом, звеня своими бронзовыми браслетами. Дядюшка прошел мимо нас со словами: "Пора вам ехать".

   Мы отправились.

   Павел Иваныч дожидался нас в ложе; плохой оркестр наигрывал польку; небольшой, но чистенький театр был освещен ярче обыкновенного. Партер был наполнен мужчинами; самые отъявленные львы и франты настойчиво лорнировали ложи; губернские красавицы и модницы сияли довольством своего наряда и неподвижностью физиономий.

   Татьяна Петровна раскланивалась со многими. Нас также лорнировали довольно внимательно. От Татьяны Петровны знали, что я выхожу замуж, а невеста - всегда занимательное лицо, даже и тогда, когда она неизвестна и небогата.

   Занавес поднялся... Тень отца Гамлета явилась в виде актера, натертого белилами и разрисованного синею краской, чтобы походить на мертвеца. Артист, игравший роль Гамлета, выполнял ее местами недурно, хотя часто горячился и кричал некстати. Офелия была невыносима... визгливо

   278

  

   и жеманно прокричала она: "Исцелите его, силы небесные!". Мне становилось досадно. Я с жаром предавала мои замечания Павлу Иванычу в антракте...

   Вдруг Марья Ивановна толкнула меня локтем и таинственным, многозначащим взглядом указала на партер. Я посмотрела туда по направлению ее глаз и встретила яркий, блестящий взгляд Данарова... Он смотрел на нас прямо, без бинокля, и язвительная улыбка играла у него на губах.

   Я не могу определить чувства, овладевшего мной в первую минуту этой неожидан-ной встречи. Я чувствовала, что дыханье у меня захватило и разноцветные круги заиграли перед глазами. Необъяснимый ужас овладел мной, я затрепетала и невольно отодвинулась назад.

   К счастью, я успела оправиться прежде, чем кто-либо, кроме Марьи Ивановны, заметил мое волнение... Кто-либо, кроме Марьи Ивановны! Нет, был еще человек, замечавший мои движения, - это сам Данаров, упорно и настойчиво устремлявший на меня магнетизм своих глаз.

   Представление кончилось. В суматохе одеванья и выхода рука моего жениха несколько раз с любовью пожимала мою холодную трепетную руку, и душевная сила мало-помалу возвращалась ко мне, и в сердце моем снова начинал светить теплый луч чувства, нежного и глубокого.

   Теснот