Жадовская Юлия Валериановна - В стороне от большого света

мог.

   С этих пор он не пропускал случая заводить со мной подобные разговоры. Сперва мне было от них скучно; но впоследствии его простодушие, его младенческое неведение людей и жизни стали занимать меня.

   Окруженная людьми, не могшими мне по летам своим сочувствовать ни в чем, я видела в Мите товарища мне, если не по понятиям, то по молодости, и потому я нередко бывала рада, когда к вечеру, возвращаясь с охоты, он заходил к нам, всегда веселый и улыбающийся, садился возле меня в уголок, рассказывал о леших и медведях или высказывал свои мнения о любви и о трудности жить на свете.

   Но сердце мое ощущало страшную пустоту. Эта жизнь без цели и деятельности, несмотря на ее мир и беззаботность, порой тяжело ложилась мне на душу. Одна природа неизменно лелеяла меня своим разнообразием, своею таинственною жизнью. Теплый вечер наносил мне мечты; ясное раннее утро вливало в меня бодрость и силы. В минуту безотчетной тоски я убегала в сад с намерением выплакаться; но когда глаза мои останавливались на кустах сирени, увешанной душистыми цветущими белыми и лиловыми кистями, или встречали полузакрытую зеленью розу, или глядели на густую, сочную траву, а эхо слушало шепот листьев, тогда все внимание мое устремлялось на эти очарованные предметы и тоска моя отлетала... Успокоенная, примиренная, возвращалась я домой и долго не смела ничего просить у жизни.

   Неожиданно дядя получил должность по ходатайству одного старинного своего приятеля и после четырехнедельного пребывания в нашей стороне уехал. Я была рада, да и все не были опечалены; но когда тройка, уносившая его, заворотила за лес и поднявшееся на дороге облако пыли рассеялось, мне стало грустно и жаль этого человека.

   "А что будет со мною? Какие еще встречи предстоят мне?.." - Грустно и страшно!

   135

  

  

   Вот, ангел мой Машенька, - говорила Марья Ивановна, садясь за карточный стол через неделю или больше после дядиного отъезда, - теперь у нас опять женский монастырь. Шутила-то наш уехал. Рай пресветлый без него! А то страх с ним! сядешь за карты, того и гляди, что придерется, закричит. И ведь экой человек! никого не оставит в покое. Митя мой, и тот ему помешал, и того обидел.

   - Уж такой несносный характер, - сказала тетушка.

   - Полноте, ангел мой, это он с нами только воевал; с кем не хочет, так посмотрите, как тих. Ведь он допьяна никогда не напивается, в полной памяти.

   - Как ты хочешь, Марья Ивановна, - мужчина! - возразила Катерина Никитишна. - Бывало, мой покойник; как попадет ему в голову, так святых вон неси! Вон Авдотья Петровна помнит, как я прибегала к ней с разбитой-то губой.

   - Да, Катенька, потерпела ты от него!

   - Царство ему небесное! - проговорила Катерина Никитишна со слезами на глазах, - иногда, бывало, всплачешь, а иногда и рассмеешься.

   К вечернему чаю пришла Арина Степановна. Она пришла верст за пять. Круглое лицо ее лоснилось от жару и было красно; большие глаза глядели пугливо; смятый, подозрительной чистоты чепчик покривился.

   - Да поправь, кумушка, чепец-то, - сказала Катерина Никитишна.

   - Ну, матушка, хорошо. Хоть как-то 6ы-нибудь, да на голове держался.

   - Как поживаешь, Арина Степановна? - спросила тетушка.

   - Ой, матушка Авдотья Петровна, уж какое мое житье! с детками-то измаялась. Бедным людям плохое житье, Авдотья Петровна.

   - Ну, полно, расхныкалась, - сказала Марья Ивановна, -а ты лучше скажи, не слыхала ли чего новенького?

   - А что новенького-то? Вот Аграфена Сергевна дочку помолвила за Кренева, он в суде служит. Да, я чай, слышали, что в Заведово молодой помещик приехал?

   - Приехал?

   136

  

   - Да, приехал. При жизни-то батюшки побывать не хотел, а как тот умер, так к наследству-то тут как тут.

   - Да что приезжать-то было, старик помешанный.

   - Да ведь и помешанный, Марья Ивановна, а все же отец.

   - Да оно так, конечно.

   Эта весть заинтересовала всех, не исключая и нас с тетушкой.

   Заведово отстояло от нас верстах в пяти. По слухам, это была усадьба большая и запущенная. Жил в ней долго старик помещик, который, овдовев под старость, перестал заниматься хозяйством и повел жизнь уединенную и странную. Никого не принимал, никуда не выезжал и даже дома постоянно сидел в своей комнате, окна которой не отворялись и среди красного лета; читал он одни и те же старые книги, носил теплый тулуп. После смерти жены он оставил свой большой каменный дом и переселился в деревянный флигель. Никто из людей не смел входить к нему без дозволения, не смел напомнить о часе обеда или ужина, когда сам старик забывал или не хотел их потребовать. Когда же ему случалась надобность в прислуге, он стучал кулаком в стену, за которою находилась кухня, где жили кухарка и мальчик, единственные почти лица, видавшие его в продолжение трех последних лет его жизни. Исключение оставалось только за старостой, доставлявшим ему два раза в год сбор оброков. При появлении его в старике вдруг пробуждались хозяйственные заботы и интересы: он расспрашивал обо всем подробно и не забывал ничего, и это держало старосту в некотором страхе.

   Помещик умер одиноким, на руках людей, оставив имение своему единственному сыну, служившему в каком-то губернском городе и почти с детства не заглянувшему под родительский кров. Был ли он в ссоре с отцом, или какие другие причины принудили его к этому, никто не знал.

   Барыня, закинувшая нам весть о приезде Данарова, была уже дома и "маялась" там со своими ребятишками, когда я, гуляя в вечерний час под густым навесом деревьев, думала о приезжем. Я старалась угадать его наружность, его свойства, приемы.

   Однажды, после обеда, когда все предавались отдыху, я сидела одна в зале за пяльцами, лениво стегая иголкой по

   137

  

   канве. Я шила погон для Мити, обещанный ему за тучки полевых цветов, так часто приносимых им для меня с охоты. Солнце сияло жарко; ветер, врывавшийся в открытые окна, доносил благоухание цветущих лип (это было в половине июня) и тонкий запах резеды. Герань опустила листья, утомленные горячими лучами; скворец изредка вскрикивал и снова дрожал в клетке. Все было проникнуто благоухающею, приятно-томящею теплотой. Я перестала работать, откинулась на спинку стула и стала смотреть в окно, из которого видны были только разросшиеся кусты сирени. Ветки их касались рамы окошка и будто просились в комнату, едва качаемые ветерком; множество пчел жужжало и кружилось над ними, иные залетали в окно и бились на стеклах. Суетливые мухи весело и любопытно садились на все, что ни попадало, щекотали мне лицо и надоедали порядком. Меня одолевала дремота, но я боролась с ней; мне не хотелось закрыть глаза, перестать глядеть на зелень, облитую таким чудесным солнечным светом, на небо, которое сияло такою чистою, безоблачною лазурью....

   - Барышня! - сказала торопливо таинственно вошедшая Федосья Петровна. - Заведовский помещик!

   Прежде чем я успела обернуться, в комнату вошел молодой человек среднего роста, бледный, худощавый, с прекрасными правильными чертами лица; темные глаза его смотрели холодно и насмешливо. С первого взгляда вид его возбуждал участие, смешанное с любопытством.

   - Данаров, - сказал он, поклонясь довольно небрежно. - Могу ли я видеть Авдотью Петровну?

   Я пригласила его в гостиную, сказав, что тетушка отдыхает и, вероятно, скоро проснется.

   - Я подожду, - сказал он и сел в кресло с видом усталости. Я не начинала с ним разговора - мне казалось, ему было лень говорить, и взяла с окна вязанье.

   - Как это вы работаете в такой жар? - сказал он, обратясь ко мне.

   Я не успела ответить, как вошла тетушка.

   Гость обратился к ней почтительно и после необходимой рекомендации своей особы объяснил причину своего посещения, сказав, не обинуясь, что, кроме удовольствия познакомиться с ней, ему нужно переговорить о продаже ее пустоши,

   138

  

  

   смежной с его полями. Тетушка объявила цену, на которую он легко согласился.

   После этого разговор обратился на старинное знакомство тетушки с его покойными отцом и матерью. Тетушка видала его еще ребенком.

   Данаров вдруг сделался разговорчив и предупредителен, рассказывал тетушке политические новости, обращался иногда и ко мне с разными замечаниями, произвел на старушку самое выгодное впечатление и уехал довольно поздно.

  

  

  

  

   Обращение Данарова не пахло надутостью богатого барича, у него не было самонадеянных замашек модных львов, ни щепетильной изысканности в одежде. Но в его манерах было что-то такое, что становило самолюбие настороже, ласкало и дразнило его и затевало с ним заманчивую игру. Его суждения, взгляд, то равнодушный, то проницательный и живой; движения, то быстрые, то ленивые; улыбка, умевшая придавать особенный смысл самому простому слову, - все это осталось у меня в памяти и невольно приводило к вопросу: приедет ли он опять?

   Он приехал через неделю. Это был день рождения Митеньки; соседи и я обедали у Марьи Ивановны, и после обеда решили провести вечер у нас.

   Тетушка не была у Марьи Ивановны, потому что высокая лестница была для нее немалым затруднением, и Марья Ивановна в подобные торжественные дни приносила ей

   на дом разнообразный завтрак и считала это за визит тетушки к ней.

  

  

  

  

  

  

  

  

  

   Мы переходили гурьбой широкий двор от дома Марьи Ивановны, когда показалась коляска Данарова. Поравнявшись с нами, он вышел из экипажа и подошел свободно, как старый знакомый.

   Три барышни и две поповны доставались в этот вечер на мою долю. Я должна была занимать их как девица и хозяйка, потому что в нашей стороне девушки и замужние составляли два отдельных кружка, как скоро их собиралось несколько вместе. Барышни были жеманны и недоверчивы, потому что редкие свидания и высокое, по их понятиям, положение тетушки проводили между ними непереходимую черту, которую не могли изгладить никакие усилия с моей стороны.

   139

  

   При малейшей попытке развеселить их и сделать откровенными они угодливо улыбались и отвечали уклончиво и осторожно. Скрытность со мною была их непреклон-ным правилом. Подобные отношения, смешанные с чувством невольной, затаенной зависти ко мне, делали их присутствие тяжелым и скучным.

   Две из них были дочери известной уже Арины Степановны, существа бледные и бесцветные; третья, Маша Филиппова, личность более замечательная, со смуглым, худощавым личиком, с прекрасными черными глазами, полузакрытыми густыми длинны-ми ресницами, с тонкими губами, сжатыми постоянною и какою-то неопределенною улыбкой, с выдавшимся вперед слегка заостренным подбородком, с манерами вкрадчивыми, не лишенными своего рода кокетства. Ей было двадцать четыре года; она нередко гостила у родных в уездном городе, а после отъезда Лизы - часто и у нас, была довольно развязна и смела. Вообще, вся физиономия ее обращала на себя внимание, но, как мне казалось, никогда не могла внушить доверия. Название "цыганочка", втихомолку данное ей почти общим голосом, шло к ней как нельзя более.

   При появлении незнакомого молодого человека глаза ее любопытно сверкнули и щеки вспыхнули легким румянцем. Лишь только он приблизился ко мне, как она, взяв под руки дочерей Арины Степановны, отошла в сторону и шла вдали до самого дома, громко разговаривая и смеясь, что заставило Данарова несколько раз посмотреть в их сторону.

   Через несколько минут гостиная тетушки наполнилась, и Федосья Петровна засуетилась за самоваром. Тут я пригласила девиц в сад, где еще целы были качели, устроенные тетушкой для потехи моего недавнего детства.

   Митенька в качестве любезного кавалера стал усердно работать своими мощными руками, раскачивая трех девиц, усевшихся на узенькую дощечку. Поповны помогали ему в надежде, что дойдет очередь и до них. Машенька, считавшаяся первою певицей в околодке, затянула звонкую русскую песню; все общество подстало к ней и составило хор, который хотя и не отличался музыкальным искусством, но и не терзал уха фальшивыми нотами.

   140

  

   Едва только показался Данаров в густой рябиновой аллее, как голос запевалы пресекся и прочие невольно умолкли.

   - Не я ли помешал вашему пению? - сказал он, подходя к Маше, успевшей сойти с качелей.

   - Уж какие мы певицы, - отвечала она, немного жеманясь и оправляя платье.

   - Не верьте-с, - сказал Митя, - у них голос очень хорош...

   - Вы хотите, чтоб я ушел? - сказал ей Данаров.

   - Зачем же уходить? будто уж без песен нельзя?

   - Нельзя ли спеть?

   Я присоединила мою просьбу к просьбе Данарова. Маша отвечала мне: "Да извольте, пожалуй!" - и затянула, наклонив голову и потупив глазки:

  

  

   В ее напеве была странная смесь простонародного с искусственным и дикая грусть, не лишенная прелести, невольно захватывала душу при звуках этого чистого, звонкого голоса. Я взглянула на Данарова. Он стоял неподвижно у столба качелей; последняя тень румянца сбегала с лица его; глаза будто стали темнее и глубже.

   - Как это действует на душу! - сказал он.

   - Что? - спросила я.

   - Песня.

   - А певица?

   - И певица... а на вас?

   - И на меня тоже...

   - Что то же? певица?

   - Не угодно ли покачаться? - спросил нас Митя.

   - Садитесь, Евгения Александровна, - прибавила Маша,- Не угодно ли и вам? - обратилась она к Данарову.

   Я отказалась. Данаров сел на качели и пригласил Машу.

   Не то беспокойство, не то грусть, не то досада скользнули у меня по сердцу; но в ту же минуту мне стал смешон такой каприз чувства. Я улыбнулась невольно. Маша и Данаров мелькали перед моими глазами, будто призраки; белое кисейное платьице Маши развевалось точно облако, и мне показалось, что вот сейчас они поднимутся на воздух и

   141

  

   исчезнут в пространстве... Но они не исчезли и сошли на землю.

   У Данарова от непривычки к качелям кружилась голова. Он сел на траву.

   - Сядем и мы, - сказала Маша, и мы сели в кружок. Качели находились в конце широкой аллеи, прозванной нами с Лизой долинкой. Эта долинка была местом наших общественных увеселений; здесь мы, бывало, в Семик и Троицын день, с позволения тетушки собрав дворовых и горничных девушек, пригласив заранее ту же Машу Филиппову и дочерей Арины Степановны, завивали венки, затевали хороводы и горелки и завтракали в саду, что казалось нам верхом увеселения.

   Горелки были для нас почти то же, что олимпийские игры для греков. Здесь каждая старалась превзойти своих соперниц в быстроте бега, в уменье поймать для себя пару. Бегать я считалась мастерицей и в былое время гордилась этим.

   Я заговорила с Данаровым, сидевшим между мной и Машей, о моем прошедшем детстве со всем эгоизмом ребенка, рассказывающего взрослому о своих куклах. В половине речи я спохватилась и поспешила кончить рассказ.

   Вероятно, улыбка выразила мою мысль, потому что он сказал мне:

   - Вы думаете, это не интересует меня?

   - Я в этом уверена.

   - Ну, как хотите, - возразил он, и брови его нахмурились. Это выражение досады, почти гнева, подействовало на меня так странно, так магнетически, что я на минуту смутилась, сама не знаю отчего.

   В это время Катерина Семеновна, самая молодая и веселая дама из оставшихся в гостиной, соскучившись сидеть на одном месте, приближалась к нам, вея своим пестрым шарфом, надушенным мускусом.

   Я встала и быстро пошла к ней навстречу. Катерина Семеновна поцеловала меня, назвала ангелом и, обвив рукою мою талию, подошла со мной к оставленному мною кружку.

   Катерина Семеновна была несчастлива в супружестве, терпела по временам нужду; но умела так беззаботно перемешивать слезы со смехом, песни с горем; сохраняла, не-

   142

  

   смотря на свои сорок лет, такую юность души и характера,- юность, в которой не было ничего вынужденного, придуманного, начало которой было в ее натуре, а не в смешном желании казаться моложе. И потому, когда она присоединялась к молодежи, пела или бегала в горелки, никому не приходило в голову сказать: "Ну под лета ли ей?" - как говаривали иногда об одной помещице, незнакомой с нами, которая белилась и румянилась и танцевала у знакомых со всеми притязаниями пленять и блистать... Катерина Семеновна пела и веселилась и имела право применить к себе слова поэта:

  

  

   Она была очень моложава на лицо. Рыжеватые волосы вились от природы, но она тщательно приглаживала их и позволяла выбегать только двум тоненьким локончикам за ушами. Она берегла свой пестрый шарф и приданые платья; любила приодеться не для того, чтоб нравиться, а для того, чтоб соседки сказали: "Какая ты сегодня нарядная!".

   История ее жизни была грустная: она воспитывалась в доме одной богатой помещицы, которая, чтобы избавиться от лишней заботы, постаралась выдать ее замуж за одного из мелкопоместных дворян в нашем соседстве, и он, в чаянии будущих благ от воспитательницы своей жены, считал себя счастливым женихом. Благодетельница Катерины Семеновны дала ей в приданое несколько старых платьев из своего гардероба, пуховик и две подушки да тем и заключила свои милости... Заботы супружества рано захватили поток ее молодых надежд и удовольствий, придавили развитие ее понятий и оградили ее печальным, тесным кругом, безвыходность и бесцветность которого помогал ей выносить беззаботно веселый характер и тот же застой развития; но гораздо более и надежнее помогала уверенность, что уж так Богу угодно. На этом краеугольном камне крепко и твердо стояли почти все окружавшие меня лица, борясь с житейскими невзгодами, как со злом, столь же необходимым в жизни, как ненастные дни и зимние метели в природе.

   ______________

   *Ich singe, wie der Vogеl singt - Я пою, как птица (пер. с нем.)

   143

  

   - Да что же вы, барышни, хоть бы песни пели или играли бы как-нибудь, а то сидят, как кукушки, и носики повесили.

   -Да запевайте, Катерина Семеновна, - отвечала ей Маша.

   Катерина Семеновна запела: "Не белы снеги" - тонким, немного визгливым голосом. Маша и поповны подтягивали ей.

   - Ну, теперь хоть в горелки бы, что ли, - сказала она, кончив песню. - Вот и этого барина надо растормошить, - прибавила, она, указывая на Данарова. - Нет уж, батюшка, попали к нам, так нечего делать, прошу не отставать; у нас попросту.

   - Я очень рад, будьте моею парой, - сказал он.

   - Ну уж что я вам за пара! вы выбирайте молоденьких; уж что вам ловить таких старух, как я!

   - Разве вы старуха?

   - Да уж не молоденькая, только на лицо-то молода, да характер у меня такой веселый: на свет с таким родилась.

   - Что ж? это счастье. Вы и при горе меньше страдаете, чем другие.

   - Ах, Николай Михайлыч! ведь веселье да песни всякий разделит, а поди-ка с горем-то к чужим людям, помочь не помогут, а только надоешь; так я и благодарю Бога, что у меня такой характер. Поплачу дома, а как в люди, так ровно и все прошло... Зато куда ни покажусь: Катерина Семеновна, песенку спой; Катерина Семеновна, игры затей; ты у нас разгула, ты нам соловей... А поди-ка с длинным-то лицом - всякий отвернется.

   Пары уставились. Кавалером моим был Митя; горела Маша, но она скоро поймала Катерину Семеновну, и Данаров остался гореть.

   С невольным и странным чувством страха я летела стрелой по мягкому дерну; за мной с ожесточением гнался Данаров. Митя довольно неповоротливо поспешал ко мне на помощь; я, как могла, ободряла его словами и жестами. Наконец, чтобы сократить круг, я бросилась в середину пихтовой рощицы, зацепилась платьем за сухую ветку и осталась неподвижно во власти моего преследователя. Смешно вспомнить, но какое-то томитель-ное чувство овладело мной на мгновение; чтоб скрыть это, я рассмеялась, подавая руку Данарову, и присоединилась к играющим.

   Мы сели на траву позади всех.

   144

  

   - Все ваши усилия убежать от меня остались напрасны, - сказал он, - и стоило ли так долго мучить и себя, и меня?

   - Напротив, это очень весело; и если б не досадная ветка, поймать бы вам меня.

   - Ну что ж из этого? Я устал и не буду больше бегать.

   - Я тоже устала.

  

  

   - А, может быть, ветка играла роль судьбы, - сказал он. Я засмеялась, что, как мне показалось, не совсем было приятно ему.

   Горелки, кончились. День вечерел; гости собрались домой. Мы возвратились в комнаты.

   Когда кончилось прощанье гостей с тетушкой, Данаров тоже взялся за шляпу.

   - А вы что так торопитесь? - сказала ему тетушка, - еще рано; им идти пешком, оттого я их и не удерживаю. Если вам не скучно, сделайте нам удовольствие, останьтесь, вечер прекрасный.

   Данаров поблагодарил и остался. Маша осталась ночевать у нас.

  

  

   Вечер в самом деле был прекрасный, так что даже для тетушки вынесли кресло на балкон. Мы с Данаровым, Маша, Катерина Никитишна и Марья Ивановна поместились на ступеньках.

   Сквозь сеть деревьев алела заря; легкий туман подымался в аллеях; из цветников неслась струя благовонного воздуха. Было столько неги и прелести в полудремлющей природе, столько страстного упоения в песне соловья, что можно было забыться и поверить вечности счастья, любви и молодости.

   - Экая благодать! - сказала Катерина Никитишна, - что за погодка стоит! с сенокосом без горя управимся.

   - Не худо бы дождичка, - промолвила Марья Ивановна.

   - Не худо бы, конечно, да ведь росы большие, - травку-то и поправляют. У вас где косят, родная? - спросила она тетушку.

   Зашел разговор о хозяйстве и других близких к нему предметах.

   А сад между тем темнел да темнел; глубина аллей становилась беспредельнее: какая-то притягательная сила лилась из этой глубины и мрака; одни кусты воздушных жасминов, облитые белыми цветами, стояли, как привидения, под тенью

   145

  

   густых лип и будто призывали меня, распространяя в тишине свой раздражающий запах.

   Я не утерпела и сошла с балкона, чтобы нарвать букет. Маша последовала за мной. Вскоре подошли к нам и Марья Ивановна с Данаровым. Маша сорвала цветок и приколола к платью.

   - Какие цветы любите вы больше? - спросил ее Данаров.

   - Незабудки, - отвечала она, - и эти люблю: так хорошо пахнут. А вы какие любите?

   - Не скажу, - отвечал он.

   Она засмеялась своим тихим, будто сдержанным смехом.

   - Разве это секрет? - сказала она.

   - Именно секрет.

   - Да какой же тут секрет? не понимаю. Вот я люблю незабудки, так и говорю, что люблю.

   - А вот видите ли что? я теперь уж знаю ваш вкус, ваши мечты и многое могу угадать из тайн вашего сердца.

   - У меня нет никаких тайн сердца, да и угадать вы не можете. Мое сердце нельзя скоро угадать.

   - Попробую.

   - Понапрасну будете трудиться.

   - А вот я уж знаю, что голубые глаза часто видятся вам во сне.

   - Вот и не угадали! - и она опять засмеялась.

   - Ну так черные.

   - И не черные... никакие!

  

  

  

  

  

   - Неужели вам не нравятся или не нравились никакие?

   - Мало ли хороших глаз на свете!

   - Так вы никогда не были влюблены?

   - Никогда.

   - Вы говорите неправду.

   - А может быть и правду.

   Мы пошли по аллее. Марья Ивановна нашла, что в саду сыро и воротилась на балкон.

   - Маша, вы говорите неправду, - сказала я, - верно, вы были влюблены.

   - А вы сами, Евгения Александровна? Этот вопрос смутил меня; я не отвечала.

   - Желал бы я послушать, как вы говорите неправду, - сказал мне Данаров.

   146

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

   - Я не доставлю вам этого удовольствия.

   - Молчание - знак согласия, - смело сказала Маша.

   - Знак очень двусмысленный, - отвечала я.

   В это время испуганная стая галок шумно поднялась над нашею головой и полетела на другое место. Маша вскрикнула и в страхе схватила руку Данарова.

   - А вы не испугались? - спросил он меня.

   - Нет, я так часто гуляю здесь одна по вечерам, что уж привыкла к таким неожиданностям.

   Мы поворотили к дому.

   - Запах от этих цветов слишком силен; у вас разболится голова, - сказал мне Данаров, - дайте, я донесу.

   Я подала ему цветы; принимая их, он слегка коснулся моей руки, и будто огненная струя пробежала по всему существу моему.

   Мы уже снова стояли перед жасминовым кустом против балкона. Данаров попросил позволения нарвать для себя жасминов; когда в руках у него были оба пучка цветов, он подал мне тот, который сам нарвал.

   После ужина он уехал.

   Когда мы пришли в нашу спальню, Маша подошла к зеркалу и с какою-то особенною негой прищурила свои глаза и поправила волосы.

   - Я думаю, вы скучаете, Евгения Александровна; все одни да одни, - сказала она.

   - Да, иногда скучно... А вы редко скучаете?

   - Дома-то скучно, а как в городе, у родных гощу, там весело. А здесь ужасно скучно. Маменька все охает: бедность, недостатки; братья надоедают, шалят.

   - Выходите замуж, Маша, - сказала я.

   - Да за кого? женихов-то нет. За бедного выйти, что хорошего? а с состоянием ищут приданого; ведь нынче все на интересе. Вы почем платили за эту кисею?

   - Не знаю, это тетушка у разносчика купила.

   - Хорошенькая. Я хотела на прошлой неделе купить себе голубой, да денег не было... Как хорошо пахнут! - сказала она, подходя к цветам, поставленным в стакан с водою. -Николай Михайлыч и себе такой же пучок нарвал. Видно, он охотник до цветов. Он у вас часто бывает?

   - Всего два раза был.

   147

  

   - Какой он веселый, не гордый и собой недурен. Какую это вы книжку читаете? французскую? хороша?

   - Да, хороша. Тут описано, как одна девушка из простой мещанки сделалась знатною дамой.

   - И это правда?

   - Правда.

   - Вот счастливица? такое счастье редко бывает.

   - А бывает.

   - Нам такого счастья не будет... - сказала она, распуская свои длинные черные волосы.

   - А как знать, Маша? может быть, вас ожидает прекрасная участь.

   - Уж какая моя участь! - проговорила она со вздохом. - Да вы уж легли, Евгения Александровна?

   - Да, потрудитесь отворить окно.

   - Ведь комары налетят.

   - Опустите кисею.

   - А свечу погасить?

   Она подошла ко мне вся в белом. Смуглое лицо ее так резко выдавалось из оборок спального чепчика; глаза горели двумя яркими звездами; тонкие губы полураскрылись и выказывали ряд жемчужных зубов; тонкие стройные руки были обнажены; она казалась мне прекрасною; но в этой красоте было что-то колючее и одуряющее, как в ядовитом запахе тропических цветов... В одно время хотелось и смотреть, на нее, и закрыть глаза.

   - Прощайте, покойной ночи, приятных снов! - сказала она, наклонясь поцеловать меня. - Какие вы беленькие, хорошенькие! А я-то! - продолжала она, подходя со свечой к зеркалу, - точно муха в молоке!

   - А глаза-то у вас, Маша, - прелесть!

   - Да ведь уж только глаза-то и есть порядочного. Покойной ночи, Евгения Александровна!

   148

  

  

   На другой день сумрачное, дождливое утро встретило мое пробуждение.

   Маши уже не было в комнате, когда я проснулась; она всегда вставала рано. Я открыла окошко, дождевые струи журча катились с крыши и протягивались хрустальными нитями перед моими глазами.

   Босоногий мальчишка прыгал на дворе, громко припевая:

  

   Дождик, дождик! перестань,

   Я поеду на Ердань

   Богу молиться, Христу поклониться.

  

   - А ты что врешь! - крикнул другой, дав ему щелчка, - дождичка-то надо.

   Мальчики заспорили и подрались. Но вдруг яркая радуга показалась на туманном небе; оба мальчика стали голосить что было у них сил:

  

   Радуга-дуга!

   Подавай дождя,

   Семечка на кашку,

   Ленку на рубашку...

  

   - Ах вы, окаянные! ах вы, чертенята! - раздался голос Федосьи Петровны, которая, приподняв платье, сходила с мокрого крыльца, - вот я вас! вздумали горланить под барышниным окошком! да ведь вы перепугаете ее, она еще почивает.

   - Нет, уж вон барышня-то встала, - отвечали они, убегая.

   - Самовар готов, Евгения Александровна.

   В это время показалась и Марья Ивановна. Руки ее пресмешно растопырились, придерживая платье; стоптанные башмаки шлепали по лужицам; голова, прикрытая платком, приветливо кивала мне. Несмотря на дождь, она подошла ко моему окну и, сказав вполголоса: "Генечка! ты после чаю приди сюда, я тебе покажу одну штучку", быстрыми шагами пошла к дому.

   За чаем она по временам подмигивала мне и посмеивалась, что сильно возбуждало мое любопытство. Я поспешила в мою комнату и не без волнения поджидала к себе Марью

   149

  

   Ивановну. Она явилась, но, увы, за ней следовала и Маша. Марья: Ивановна движением глаз дала мне понять, что при ней нельзя, и я принуждена была поддерживать разговор о дожде, который уже перестал.

   Теплый, дождливый летний день всегда имел для меня большую прелесть. Грудь освежается, вдыхая влажный душистый воздух, в голове становится туманно, а на сердце тепло и ясно; какая-то здоровая, веселая лень разливается по всему существу; но на этот раз я была беспокойна, меня мучили догадки и любопытство.

   Маша, будто по внушению доброго гения, вышла, вспомнив, что ей надобно еще выучиться у Дуняши вязать один узор. Сердце забилось у меня сильно, как скоро я осталась одна с Марьей Ивановной.

   - Что ты испугалась, моя радость? - сказала она, - ведь ничего неприятного нет... Вот, - сказала она, вынимая из кармана бумажник, - вчерашний гость обронил в саду, а я подняла, да и не отдала ему нарочно, вижу, тут есть записочки, узнаем-ка секреты его. На-ка, Генечка, прочитай; я не разберу, мелко написано... Вот здесь деньги; ну, до этого я не дотронусь...

   Я быстро отступила назад; меня обожгла мысль, что я узнаю чужую тайну, узнаю неправедным, непозволительным образом.

   - Нет, нет! этого нельзя, невозможно! Бог с ним, что нам до него за дело! - сказала я.

   - Э, полно, моя радость! - отвечала она, - да что за важность! разве ему будет какой вред от этого! это лишняя деликатность, Генечка. Да и какие тут тайны? просто записка какая-нибудь. И не подписано. Я, пожалуй, Митю заставлю прочитать...

   Мысль вверить Мите то, чего я сильно боялась и сильно желала узнать, поколебала меня. Притом же я будто оскорбляла добрую Марью Ивановну, представляя чем-то ужасным поступок, который она считала самым невинным и простым.

   В неприятной борьбе долга с любопытством и страхом поссориться с Марьей Ивановной, которая уже начинала хмуриться, взяла я из ее рук записку. О, как я желала убежать с этою запиской в самый глухой и тенистый угол

   150

  

   сада и прочитать ее одна, совершенно одна! но, увы, голова Марьи Ивановны приклоня-лась ко мне, стараясь заглянуть в развернутый лист атласистой душистой бумаги, на котором было несколько строчек мелкого и тонкого почерка.

   - Ну-ка, что там написано? - нетерпеливо спрашивала она.

   Строки, прочитанные мною дрожащим голосом, были следующие:

   "Вы хотели этого: мы расстаемся навсегда, только не друзьями. Я не прощу вам тех страданий, какие вы заставили испытать меня; и не могу заглушить в душе моей желания, чтоб судьба отплатила вам когда-нибудь за меня. Жалею вас: кто не умеет верить, не умеет любить".

   - Это он, видно, поссорился, - сказала Марья Ивановна.- Вот в этой что?

   И она подала мне другую записку того же почерка; я взяла уже без борьбы, даже без любопытства, а с чувством неопределенной тоски.

   На первой записке выставлено было 3-е, а на второй -14-е января. Вот что заключала она:

   "Я сумасшедшая. Чувствую, что унижаюсь перед вами, не имея сил даже настолько, чтоб не послать вам этих строчек. Я не хочу, я не могу расстаться с вами таким, образом! Сегодня вечером я буду одна; приходите. Я хочу, я требую этого".

   - А тут какие-то счета, - сказала Марья Ивановна, подавая еще одну бумажку.

   Я возвратила записки Марье Ивановне; она бережно положила их на прежнее место, замкнула портфель и сказала, отдавая мне:

   - Как он приедет, так ты отдай ему, Генечка; скажи, что сама нашла.

   - Почему ж вы не хотите сами отдать?

   - Да мне-то неловко; ведь я с ним вместе вчера ушла от вас, он и догадается, что бумажник я еще при нем нашла; ну а ты могла и позже гулять или рано поутру. Видно, в него крепко была влюблена какая-нибудь...

   Приход Маши избавил меня от затруднения продолжать разговор об этом предмете. Маша быстро взглянула на нас

   151

  

   своими прищуренными глазками и погрузилась в вязанье нового узора.

   После обеда Маша отправилась домой, а домашние предались отдыху. До этого времени я ни минуты не оставалсь одна, и новое ощущение, вспыхнувшее в душе моей при чтении этих записок, как-то замерло и затаилось в присутствии других. Я чувствовала только по временам прилив грусти и досады, вызывавший почти слезы на глаза мои. И как я рада была сойти в тенистую аллею!

   Темные тучки похаживали еще по небу, застеняя солнце. Душистая сырость веяла с недавно смоченной зелени. Но я забыла обо всем; глаза мои с тоской устремлялись на бумажник Данарова и, будто читали на нем печальный для меня приговор судьбы.

   "Он любил и его любили! - думала я с горечью, - и как расстались они, и что говорили в последнее свидание? Верно, она хороша, очень хороша"! Я отбросила ненавистный бумажник и заплакала.

   Проплакавшись, я вспомнила, что как ни противен мне бумажник, все же нельзя его оставить покойно лежать в густой траве, а должно возвратить по принадлежности его владельцу. Мне заранее стало неловко при мысли, что я должна буду подать Данарову вещь, которая касалась предмета довольно щекотливого. Собственная моя особа представилась мне в самом смешном виде, скромно подающая несчастный бумажник и краснеющая вследствие некоторого неприятного пятнышка на совести...

   Я рвалась всеми силами души, чтоб избавиться от этого нравственного истязания и, наконец, придумала отдать бумажник тетушке для передачи Данарову.

   - Где ты нашла его, мой друг? - спросила меня тетушка.

   - В саду, - отвечала я и тут же вспомнила слова тетушки, говоренные мне не раз в уединенных беседах с нею: "Берегись, Генечка: одно дурное дело непременно ведет за собой другое...".

   Сперва я узнала по доброй воле чужую тайну; теперь солгала перед тетушкой, потому что не могла же я выдать Марью Ивановну и тем унизить ее некоторым образом во мнении первой. "Одно дурное дело ведет за собой неизбежно другое", - повторилось еще раз в душе моей.

   152

  

   Между тем виновница моих преступлений явилась с довольным и покойным лицом, хранящим еще остатки сладкого сна, разложила карточный стол и со словами: "Что терять золотое время?" - предалась невинной игре в преферанс.

   Спустя несколько дней, возвращаясь с довольно дальней прогулки, я увидела экипаж Данарова на нашей дворе.