Жадовская Юлия Валериановна - В стороне от большого света, Страница 13 - Книги

я в домашней жизни железною волей деда, эта женщина тихо и спокойно глядела в свою будущность, где было уже все для нее определено, где ничто не манило ее, кроме спокойствия и свободы, которые должны были прийти поздно. И если вспыхивала она порой ропотом и негодованием, то считала это слабостью, пароксизмом душевной болезни, как она выражалась. Ясное небо, распустившийся цветок, заунывная песня на улице - все доставляло ей долгое и тихое наслаждение.

225

- Берегите свою душу, Генечка, - часто говорила она мне,- не выдавайте ее на жертву первому горю; берегите свои силы - жизнь долга, доживать ее убитой и обессиленной тяжело.

Однажды я пришла к ним утром.

Она была, по обыкновению, как-то лениво-спокойна. Вдруг среди веселого разговора брови ее сдвинулись, на побледневшем лице выразились тоска и страдание. Мы с Надей посмотрели на нее с беспокойством и участием.

- Ради Бога, не тревожьтесь, - сказала она, - у меня по временам болят старые раны; это сейчас пройдет.

Она отошла, села в угол и горько зарыдала.

- Глупая нервность! - сказала она, наплакавшись, - это истерика; теперь я опять покойна, все прошло.

И вправду она была опять по-прежнему.

О, как мне иногда было жаль ее! как было жаль, что судьба втиснула в такую узкую, бесцветную среду эту сильную, энергическую душу. Разумно сознавая невозможность расширить эту среду, она сама сжимала, давила свою богатую природу, чтобы установиться в ней по возможности. Когда ее томление, ее жажда, ее тоска по лучшей жизни вспыхивали, она безжалостно усмиряла их силой воли. Она походила на больного, строго исполняющего предписания опытного врача, с желанием выздороветь. Врач этот был рассудок, болезнь - стремление души к наслаждениям высшим и благородным. Прекрасная болезнь, но все-таки болезнь, особенно при таких грустных обстоятельствах.

К сожалению, недолго довелось мне пользоваться обществом Низановых. Дмитрий Васильевич неожиданно получил значительное наследство и в конце апреля отправился со своими внучками в другую, довольно отдаленную губернию.

Хотя и грустно мне было с ними расстаться, но я порадовалась за них и пожелала им счастья.

III

Татьяна Петровна переезжала на лето в деревню, и вскоре после отъезда Низановых засуетилась и Степанида Ивановна, укладывая банки, бутылки и всякую домашнюю утварь

226

в корзины и кульки для отправки на подводах в деревню. Анна возилась с барыниным гардеробом, горничные - каждая со своим добром. Татьяна Петровна ни во что не вмешивалась; ее дело было только отдать приказание да наказать, чтоб было взято все, что нужно. Так как переезды совершались каждый год, то и знали, что нужно. Однако Анна, вероятно, затрудняясь переменой, представлявшеюся в моей особе, решилась спросить барыню, в какой сундук прикажет она уложить мои вещи.

- Ах, мать моя! будто ты не знаешь? ну уложи куда-нибудь. Пришла беспокоить меня об эдаком вздоре!

Анна скрылась. Через нескоько минут она явилась ко мне в мою комнату.

- Вы извольте, Евгения Александровна, переписать все ваше, чтобы после какого греха не вышло.

Удовлетворив ее требованиям, я сдала ей на руки мое имущество.

Наконец настал день отъезда.

С особенным удовольствием села я в высокую старую четырехместную карету, запряженную четверней, с форейтором, жирными, добрыми конями, о которых Татьяна Петровна имела самое нежное попечение и потому всегда ездила шагом. Проехав несколько мощеных и немощеных улиц, мы выбрались за заставу, и на меня пахнуло свежим воздухом полей.

Еще первый год в моей жизни я до первых чисел мая не видала озими, леса и далекого горизонта.

Березы, одетые молодым листом, разливали аромат и весело качали своими зелеными вершинами. Что-то знакомое, привольное, радостное обуяло мою душу; мне хотелось выскочить из экипажа, бежать по мягкому лугу, нарвать незабудок, купальницы, синих колокольчиков. Мне хотелось следить за весенними облаками не из узкого окна кареты, а разлегшись на душистой траве. Вон там, вдали, сосновая роща; вон бабочки кружатся над цветами; вот и жаворонок залился своею весеннею песнью...

- Боже мой! Боже мой! как все хорошо! - невольно сказала я вслух, высунувшись в окно.

- Что это так хорошо? - спросила Татьяна Петровна.

- А вот все это, - отвечала я, - поле, небо, лес.

- Ах ты деревенская барышня! - сказала Татьяна Петров-

227

на довольно снисходительно. - Смотри не ушибись на первом толчке; смотреть страшно, как ты сидишь, - вся высунулась в окно. Любуйся так своими полями, а то и неприлично так выглядывать: могут встретиться знакомые. Я уселась чинно и прямо.

- Вы любите деревню, Анфиса Павловна? - спросила я мою соседку.

- Что-с? - отозвалась она резко.

- Любите вы деревню? Вы спите что ли?

- И не думаю... мне все равно, где ни жить: в городе ли, в деревне.

- Ну, полно, Анфиса, город больше любишь; да, признаться, я и сама не могу жить зимой в деревне. Не хочешь ли, я тебя с Анфисой оставлю на зиму в деревне? - спросила она меня.

- Нет, соскучатся, - отвечала та, невольно испугавшись.

- Что ж, можно найти занятие - крыс ловить.

И Татьяна Петровна сама засмеялась своей острой шутке.

- Это молоденьким хорошо, а мы уж стары.

- Давно ли ты в старухи записалась?

- Уж я веду-то себя давно, как старуха.

- И прекрасно делаешь: ничего нет смешнее старых девушек, которые молодятся.

- Я, по-вашему, с семнадцати лет старая девушка. Татьяна Петровна была в веселом расположении духа; видно, и на нее благотворно действовал загородный воздух. Она, впрочем, с некоторого времени не казалась мне такою сухою и строгою, какою я видела ее прежде. У нее были только свои правила и свои коренные привычки смотреть на вещи. А так как в ней было некоторое фамильное сходство в чертах с покойною тетушкой, то мне подчас хотелось полюбить ее и приобрести ее расположение.

Так как усадьба Татьяны Петровны была только в тридцати верстах от города, то мы скоро приехали. Мы подъезжали дорогой, лежащею между полей, зеленеющих озимью; место было открытое и ровное; две довольно большие рощи зеленели в стороне за полями. Эти рощи, равно как и поля, принадлежали к усадьбе. Мы въехали на широкий двор с приличными строениями и подъехали к довольно большому каменному дому мрачной наружности.

228

Все это имение досталось Татьяне Петровне после ее мужа, с которым она жила недолго. Замуж она вышла уже немолодою. Впрочем, она была гораздо моложе моей тетушки, и ей на вид казалось лет сорок.

На крыльце встретил нас пожилой человек с полубарскою физиономией, в темно-буром сюртуке, с маленькими глазами и огромными рыжими бакенбардами; это был приказчик, которого я видала и в городе, куда он приезжал с отчетом и за приказаниями, но приказания эти были только одною формой: он сам очень ловко их подсказывал и таким образом избавлял помещицу от лишней заботы.

Татьяна Петровна, как все люди, эгоистические по натуре, не любила труда и заботливых наблюдений.

Покуда разбирались и хлопотали в доме, я успела уже обежать комнаты, вышла на балкон и сошла в маленький квадратный садик, окруженный стрижеными липовыми аллейками; осмотрела его небольшие, тоже квадратные, цветники и скамеечки, расставленные по всем четырем углам. Сад был обнесен невысоким, но плотным частоколом. Одною стороной выходил он на дорогу, другою примыкал к теплице. Мне показалось в нем тесно и скучно.

Я возвратилась в дом. Комнаты, хотя и были освещены ярким весенним солнцем, но пахли еще пустотой и зимнею сыростью. Приемные комнаты, с чинно уставленными креслами и диванами, обитыми полинялою шерстяною тканью и как будто привинченными к полу, показались мне холодны и пусты; шаги в них раздавались глухо и дико, как будто самые комнаты одичали, редко посещаемые живыми существами. Я бы не решилась сдвинуть в них ни одного кресла; мне казалось, что сейчас явится какой-нибудь грозный дух и накажет меня за беспорядок. Несколько потемневших картин висели по стенам; сюжеты их большею частью были из священной истории.

Татьяна Петровна поместилась в небольшой комнате с лежанкой в другой половине дома и расположилась пить чай.

- Ты была в саду, Генечка? - спросила она меня. - Вот у меня садик, хотя и небольшой, но в порядке, не то что у покойной сестрицы: там сад был совсем запущен. Ну при ее ли состоянии было поддерживать такой огромный сад! И дом-то весь заглушил, в окна лез.

229

- Я его очень любила, - сказала я.

- Ну да тебе в нем бегать было просторно.

- У нас было много воздушных жасминов, белой и лиловой сирени... всяких цветов.

- Хорошо, что ты напомнила мне о воздушных жасминах; надо достать кустик да посадить. А вот посмотри-ка там, в огороде, сколько ягод.

- Вы мне, ma tante*, позволите гулять подальше в поле? Я привыкла много гулять.

- Неужели одна?

- Одна, ma tante.

- Как ты не боишься? мало ли что может случиться! Все до времени... Вот гуляйте вместе с Анфисой.

- Очень рада, - отвечала та.

- Степанида Ивановна! где моя комната? - спросила я ключницу, выйдя в девичью.

- Вон, матушка, наверху; пожалуй за мной, я провожу.

- Что, вы рады ли деревне, Степанида Ивановна?

- Что, матушка, наше дело подвластное: куда прикажут, и едешь; родных у меня нет. В городе-то вот только тем хорошо, что церковь Божья близко; грешница, хоть лоб-то лишний раз перекрестишь.

- Молиться везде можно.

- Да уж, матушка, живешь на грехе, - какая молитва! Вон посмотришь, добрые люди где-где по святым местам не побывают! У меня есть старушка знакомая, так она в Киев три раза ходила, в Соловках была. Чтой-то, как она поскажет, каких она мест не видала! А в Киеве-то, говорят, груши да чернослив так вот растут, как у нас рябина либо черемуха. Уродил же Господь этакую сторонку! хоть бы глазком взглянул, да и умер!

Путешествие в Киев сделалось у Степаниды Ивановны со времени знакомства ее с год тому назад с одною старушкой богомолкой постоянною мечтой. Эта мечта тревожила ее до такой степени, что Степанида Ивановна начинала тяготиться своими обязанностями и часто говорила:

- Хоть бы уж отпустила меня Татьяна Петровна! Послужила я ей, и без меня у нее много, ну на что я ей нужна?

______________

* ma tante - тетушка (пер. с фр.).

230

По кладовым-то есть кому ходить. Хоть бы я о душе-то своей порадела.

- Эх, Степанида Ивановна! неужели вы думаете, что как вы пошатаетесь по разным местам, так и спасетесь? - замечала я ей.

- Так неужто здесь, на этаком грехе, спасенье? Только, окаянная, осудишь, лишнее скажешь, ну видишь - не терпится.

Грехом она называла все соблазнительные вольности молодых горничных, возмущавшие ее до глубины души.

Степанида Ивановна очень любила меня и делилась со мной всеми своими горестями. Но не всегда жаловалась Степанида Ивановна; часто, когда я уже укладывалась в постель, она приходила ко мне в ночном костюме (она спала в смежной комнате), то есть в одной рубашке и платке на голове, вставала на колени у моей кровати и разговаривала о разных интересных предметах. Мне доставляло удовольствие говорить ей о вещах неслыханных и до сих пор неподозреваемых ею. Она, старая Степанида Ивановна, с совершенно детским, жадным любопытством слушала меня. Да и как ей было не слушать: от меня узнавала она, что есть страны, где не бывает зимы, что есть далеко-далеко большое государство Китай, откуда привозят чай, столь ею любимый, где он растет в полях и где его собирают, как у нас сено, узнавала, какие люди в Китае и что они идолопоклонники. Также узнала она за великую новость, что французы, немцы, итальянцы - христиане, а турки веруют в Бога и не верят в Христа.

Пожелав мне покойной ночи, она всегда говорила, уходя:

- Больно вы умны, матушка. Господь открыл вам... А-а-х! чего нет на белом свете!

Вскоре получили письмо от Лизы, в котором извещалось, что она с мужем по разным причинам не может приехать нынешнее лето, а что если будут живы, то на будущее лето непременно постараются быть.

Татьяна Петровна получила также письмо от Абрама Иваныча (весельчака генерала, приезжавшего на свадьбу Лизы и покровительствующего ее мужу). Тетушка объявила, что Абрам Иваныч обещается в июле месяце непременно приехать к ней погостить. Она объявила это с какою-то

231

скрытою радостью, и хотя в голосе ее было обычное равнодушие, но лицо оживилось до того, что покрылось ярким румянцем.

- Вот, - прибавила она, - нынче уж таких знакомств не делают: пятнадцать лет я его знаю, и во все это время никогда не переменялся. В память покойного моего друга (так называла она своего мужа) он готов для меня в огонь и в воду.

- Почтенный человек! - сказала Анфиса, - уж точно, он для вас все равно что родной...

Татьяна Петровна как-то подозрительно взглянула на Анфису; но видя, что та бесстрастно стегает иголкой, отвернулась и сказала:

- Родные бывают в двадцать раз хуже. Вот есть у меня родной братец - все равно что чужой.

- Это дядюшка Василий Петрович?

- Да, ведь ты его знаешь. Что? допекал, я думаю, он покойницу сестрицу, как жил у вас прошедшее лето?

- Случалось.

- Уж я так и думала, как она написала мне, что к вам этот дорогой гость пожаловал.

- Где он теперь служит, тетушка?

- Хорошее место получил; еще, право, он счастлив. После этого тетушка взяла со стола письмо Абрама Иваныча и стала его снова перечитывать.

Я глядела на тетушку, и мне вдруг пришел в голову странный вопрос: могла ли бы она влюбиться?

Однажды я взяла карты и стала их раскладывать перед Татьяной Петровной.

- Что ты это, гадаешь что ли? - спросила она меня.

- Гадаю.

- Будто ты что-нибудь и смыслишь?

- О, я мастерица! Я у Катерины Никитишны выучилась.

- Ну-ка, погадай.

- Извольте, задумывайте.

- Ну, на трефовую даму.

Я разложила карты, движимая каким-то особенным вдохновением.

- Ну что же вам сказать? У этой дамы есть король, который желает ее видеть. Желание его исполнится. У этой

232

дамы на душе есть тайная, глубокая любовь, в которой она не признается никому. Она думает, что о ней не догадывается даже и тот, кого она любит, а он знает это или догадывается. Она не надеется, не ждет ничего, но в жизни ее случится счастливый переворот: ей предстоит дорога. Тетушка улыбнулась и сказала:

- Кажется, ты все врешь.

Она еще никогда так фамильярно-ласково не говаривала со мной.

- Погодите, еще не все, с чем останется.

Я сняла пары, трефовая дама осталась с червонным королем и трефовою девяткой.

- Видите, она не расстанется с червонным королем и будет жить с ним вместе, в одном доме. Дама эта, - продолжала я, выдергивая еще несколько карт, - очень недоверчива; она кажется веселою и покойною, но часто грустит. В ее прошедшем та же любовь и к тому же королю. У нее были враги, но они далеко.

Все это я говорила с важным, таинственным видом.

- Анфиса! - сказала тетушка, - ведь она в самом деле чудесно гадает.

- Я и то слушаю да удивляюсь.

С этих пор, увы, тетушка заставляла меня гадать по нескольку раз в день. Попавши раз на удачную тему, я развивала ее вполовину по картам, вполовину по какому-то смутному инстинкту. Я говорила тетушке такие вещи, относя их к трефовой даме, которые никогда бы не решилась сказать ей без карт. Я осторожно прикасалась к тайным и скрытым пружинам души ее, будила чувства, по-видимому, уснувшие, и поняла, что тетушка не бесстрастна и не стара душой. Каждый раз черты лица ее смягчались и оживлялись, она делалась веселее и говорливее.

Анфиса Павловна тоже попросила меня предсказать ей ее судьбу; я пророчила ей скорое счастливое замужество, и она просияла.

Одним словом, я сделалась оракулом этих двух женщин и могла их огорчать или радовать по своему произволу. С тетушкой устроился у нас даже род некоторой откровенной беседы посредством карт, и из существа лишнего, ненужного я обратилась почти в приятную собеседницу.

233

Татьяна Петровна вместо прежних строгих предписаний заниматься больше работой сама очень снисходительно позволила мне пользоваться довольно хорошей деревенскою библиотекой ее, так же как и гулять, когда и где мне вздумается.

- Нет, сегодня я даром не буду вам гадать, - сказала я однажды шутя. - Прикажите садовнику поставить резеды в мою комнату.

И горшки с резедой явились на моих окнах.

И так случилось, что одно обстоятельство, по-видимому, ничтожное, имело влияние на домашнюю жизнь мою у Татьяны Петровны!..

Прогулки, как и всегда, доставляли мне большое наслаждение. Уединение деревенской жизни успокоительно действовало на мою душу и целило раны прошедшего. Воспоминание о нем не обливалось уже тою горечью. Правда, часто, когда я уходила в глубину березовой рощи, под шум деревьев, под пение птиц, мне слышались знакомые голоса, виделись родные места... Часто образ Данарова являлся передо мной, будя уснувшее чувство, напоминая сладкие и горькие минуты нашей встречи, и мне бывало грустно-грустно, но сердце мое уже не ныло болью разочарования и досады. Новой любви я не ждала и не просила; я боялась ее, я уже не верила в нее.

Татьяна Петровна вздумала исполнять свое давнишнее обещание - съездить помолиться в монастырь, находящийся верстах в шестидесяти от ее усадьбы. Нас с Анфисой также брала она с собой.

К вечеру на другой день открылся перед нами монастырь, окруженный с одной стороны лесом, на темном фоне которого рисовались его белые колокольни, блестели вызолоченные главы, с другой стороны - озером, неподвижным и чистым, как зеркало. Дорога шла по берегу большой реки, быстрой и шумной от мельниц, устроенных на ней. Справа простиралась обширная лощина, пестревшая стадами и мелким кустарником, слева река катила свои синие воды. Вечер

234

был тихий и ясный и обливал весь ландшафт легким, золотистым светом. Мы остано-вились в монастырской гостинице, где поместилось также несколько семейств, приехав-ших на богомолье по случаю годового праздника в монастыре, и тотчас же отправились ко всенощной. Возвращаясь домой и проходя коридором гостиницы, мы встретили несколько незнакомых лиц, каждый спешил в свое отделение насладиться вечерним чаем. Особенно шумела, зачем не готов самовар, одна толстая помещица, приехавшая с худощавою высокою дочерью в белой шляпке с зеленым вуалем, из-под которого ярко и бойко сверкали ее черные глаза, и двумя маленькими сыновьями, которых вел за руку молодой человек, как видно было, гувернер.

Коридор был освещен одним нагоревшим сальным огарком, но, несмотря на его тусклое мерцание, мне показалось что-то знакомое в осанке молодого человека; я оглянулась на него невольно, пропустив вперед тетку с Анфисой, и оглянулась именно в то время, когда он снял фуражку у дверей нумера и говорил что-то детям: лицо и голос были Павла Иваныча. Я чуть не вскрикнула, чуть не подошла к нему. Но это была одна минута, он вошел к себе, не заметив меня. Я последовала за своими, едва скрывая волнение, охватившее меня при мысли, что старый друг, которому я так верила и которого любила самою первою, хотя и полудетскою, но искреннею любовью, так близко! Да, это был он, это его кроткое, задумчивое лицо, его мягкий, приятный голос и светло-русые волнистые кудри. Он почти не изменился, только одет пощеголеватее, да как будто стан немного сгорбился.

- Неужели ты еще, Генечка, не устала? - сказала мне Татьяна Петровна, - расхажи-ваешь взад и впред. Садись-ка лучше, пей чай.

Я поместилась на диван, которым была заставлена дверь соседнего нумера, занимаемого толстою помещицей; оттуда слышались голоса, к которым я любопытно прислушивалась.

- Павел Иваныч! хотите чаю? - произнес звонкий, свежий женский голос.

- Прошу вас, налейте, - отвечал Павел Иваныч.

- Не надо бы давать вам чаю, не стоите: всю дорогу

235

дремали; на что это похоже! А еще с дамами ехали, куда как любезно!

- Сон в дороге - отрада.

- Ах, Танечка, чего ты только не выдумаешь? Не спи, человек, когда спать хочет! Ведь не всем быть такою бессонною птичкою, как ты, - раздался хриплый, густой голос помещицы. - А я вот и рада бы уснуть, да кашель не дает; привязался, проклятый, другую неделю.

- Это вы, маменька, в жар холодного напились.

- Нет, душенька, не оттого так.

- Хотите папироску? Павел Иваныч! господин философ! я вам говорю...

- Ах, извините! очень вам благодарен.

- "Папироска, друг мой тайный! Как тебя мне не любить!"- запела Танечка, немного фальшивя.

- Татьяна Алексевна! опомнись! где мы? в каком месте? Кажется, не песни петь сюда приехали.

- Ах, виновата - забыла.

Между тем мальчики о чем-то зашумели между собой.

- Вон ученики-то ваши уж скоро подерутся, - прибавила она.

- Господа! в чем дело? Ай-ай! какой стыд так шуметь! Ваня! поди сюда! мне хочется с тобой поговорить...

- Боже мой! что тут за ватага? они покою не дадут! - сказала Татьяна Петровна. - Пересядь, Генечка, на другое место, чего слушать!

Я встала и отошла к окну. По монастырскому двору шло несколько монахов; их черные фигуры таинственно рисовались в вечернем сумраке; плакучие березы разрослись широко и развесисто по ограде; сквозь тонкую сеть их веток проглядывал рог молодого месяца, сливая свой трепетный свет с отблеском потухавшей зари; в окнах келий мерцали огоньки...

Шум в дверях нашей комнаты заставил меня оглянуться. Каково же было мое удивление, когда я увидела толстую помещицу и за ней Танечку, входящих к нам.

- Татьяна Петровна! Сколько лет, сколько зим не видались! Привел Бог встретиться. Узнаешь ли меня, друг мой?

- Лукерья Андреевна! любезный друг! Тебя ли я вижу? Какими судьбами?

236

- А вот помолиться приехала. Ведь я потеряла моего Алексея Дмитрича!

- Давно ли? Ах Боже!

- Да уж другой год; с тех пор и Москву оставила, в деревню переехала. Рекомендую мою Танечку. Ты ее еще крошкой видела.

- Поцелуйте меня, милочка! Мы с мамашей вашей очень дружески были знакомы. А это вот - также рекомендую - племянница моя. Геня! познакомься с mademoiselle. Анфи-сочку-то помнишь, Лукерья Андреевна?

- Как не помнить! Очень приятно видеть.

И барыни занялись рассказами о своей жизни, воспоминаниями о прежних знакомых. Анфиса присоединилась к ним.

Танечка живо и нецеремонно подала мне руку, весело примолвя:

- Очень рада с вами познакомиться! Вы в первый раз здесь?

- В первый. А вы уж бывали здесь?

- Да, в прошлом году, когда после кончины папеньки ; ехали из Москвы.

- Вы постоянно жили в Москве?

- Почти постоянно. Ах, вот там было весело! не то что здесь, в деревне. Вы не бывали в Москве?

- Нет.

- Ах, Москва чудный город!.. Какие магазины, бульвары!.. Как весело!.. у нас много было знакомых, - вечера, танцы... Ах, уж лучше не вспоминать!..

- Вы очень скучаете в деревне?

- Да, скучаю иногда. Притом же соседей порядочных нет, никакого рассеяния. А вы чем занимаетесь? много читаете?

- Да, читаю, работаю, гуляю. У нас тоже нет соседей.

- Ну так и вам скучно?

- Я привыкла к уединенной жизни; я выросла и воспиталась в деревне.

- Ну это, конечно, легче. А вот у нас учитель живет, так никогда не скучает, такой философ! Я с ним часто ссорюсь, все хочу рассердить его - ни за что не рассердишь. Все сидит за книгой, даже надоел. Он очень учен, в университете в Москве экзамен выдержал на кандидата, и теперь все учится,

237

все ученые книги читает; половину жалованья на них тратит. Я иногда и книгу-то у него унесу, спрячу... Уж он просит-просит отдать назад.

- За что вы его так мучите?

- Ничего, пусть помучится: это здорово! И она засмеялась.

- Я романы иногда люблю читать, - продолжала она, - стихи люблю, ужас как люблю! Вы знаете эти стихи:

Расстались мы, но твой портрет

Я на груди моей храню....

Чудесные! Не знаете ли вы хорошеньких стишков?

- Танечка! Поди позови учителя с детьми сюда. Татьяна Петровна желает видеть детей.

- Ой-ой! как будет тесно, когда мы все сюда заберемся, - сказала Танечка и побежала, сверкнув на меня своими быстрыми глазками и примолвя с улыбкой: "До свидания!".

Я знала, что он сейчас придет, а я не осмелюсь даже подать вида, что знаю его! Что сказала бы Татьяна Петровна, если б узнала, что это тот самый молодой человек, присутствие которого поставило меня когда-то "на краю пропасти", от которой она так торжественно спасла меня! Узнает ли он меня? И если узнает, как он выразит это?

Сердце у меня замерло, когда у дверей раздались голоса и вошел Павел Иваныч с детьми.

Я нарочно стала в тени, так чтоб он не мог хорошенько разглядеть моего лица. Я не подумала, что между нами прошли целые пять лет, что из ребенка я стала взрослою девушкой. По Татьяне Петровне он также не мог узнать меня, едва ли он знал или помнил ее имя. Может быть, и меня позабыл он! Мало ли новых чувств и впечатлений набралось у него в эти пять лет!

Вскоре он подошел к нам. При первом взгляде на меня на лице его не выразилось ничего, кроме обыкновенного легкого любопытства, при встрече с новым лицом.

Мне становилось грустно и досадно: отчего же я помню? отчего я узнала его?

- Уж я пожаловалась на вас Евгении Александровне, - сказала Танечка.

238

- Евгении Александровне! - повторил он, весь вспыхнув, и, устремив на меня внима-тельный взгляд, сделал невольное быстрое движение вперед, но тотчас же овладел собой.

- Что вы так изумились? - сказала смеясь Танечка. - А, испугались наконец! всем буду на вас жаловаться, что вы несносный, что вы философ, ученый, что вы сидите целые дни, уткнув нос в книгу... А знаете что? пойдемте гулять по монастырскому двору, вечер чудесный. Вон там какой-то монах идет, - прибавила она, выглядывая за окно. - Можно? попроситесь...

- Прекрасная мысль! - сказал Павел Иваныч. Мы отпросились.

Тот только, кому приходилось быть в положении, подобном моему, то есть притворяться незнакомою с человеком, когда душа рвется высказаться, когда дорого бы дал за возможность остаться хоть на минуту наедине, на свободе, и быть принужденною говорить о предметах посторонних, нисколько не занимательных, тот только поймет, что я переносила нравственную пытку.

Мы вышли.

К счастью, Танечка, болтая с Павлом Иванычем, избавляла меня от труда говорить; но все-таки я, наконец, ответила совершенно невпопад на один из ее вопросов.

- Что это, как вы рассеянны? - спросила она, - у вас есть что-нибудь на душе. Может быть, вы нездоровы?

Я очень рада была свалить мою неловкость на нездоровье.

- О, - сказала Танечка, - если б вы жили вместе со мной, я бы не дала вам задумываться. Я вас что-то полюбила, - сказала она подумав, - хотите быть моим другом? давайте переписываться!

- Женская дружба только на словах, - сказал Павел Иваныч.

- Разве я не друг вам? - сказала Танечка, - неблагодарный! разве вы заметили, что я плохой друг?

- Я говорю о дружбе между двумя женщинами.

- Так вы не верите ей?

- Не совсем верю.

- Ах, Боже мой! вы просто злы сегодня.

- Татьяна Алексеевна! а что, если б одна особа явилась сюда теперь, не забыли ли бы вы и меня, и Евгению

239

Александровну, которую вы так полюбили, судя по вашим словам, и дружбу, и все на свете?

- Ах да, - сказала Танечка, обратив к нам свое оживленное лицо, - забыла бы все на свете!

Она так показалась мне мила в эту минуту, что я невольно пожала ей руку. С быстротой молнии прижала она свои губы к моим и звонко, крепко поцеловала меня.

- А боюсь я за вас, Татьяна Алексеевна, - заметил Павел Иваныч.

- Чего бояться! или пан, или пропал. У меня такой характер: люблю - так уж люблю на всю жизнь.

- А если тот, кого вы любите, заплатит вам оскорблением, забудет, разлюбит? - сказала я.

Танечка задумалась.

- Я никогда не забуду его, всегда буду желать ему счастья, и уж никого, никого не полюблю.

- А целые долгие годы впереди! - прибавил Павел Иваныч.- Какое право имеете вы губить себя нравственно для человека, не оценивающего вашей жертвы?.. Вы не дорожите собой - вот самый главный ваш недостаток. Вы с каким-то безумным самопрезрением отдаетесь страсти и делаете из себя бесполезную и ненужную жертву...

- Вы можете говорить, что хотите, - сказала она, - а я не забуду его, не перестану любить! Что мне в жизни, в самой себе, если уж не будет того счастья, которое было?

- Вы неизлечимая больная!

- Я и не хочу лечиться. Эта болезнь - жизнь моя.

"Данаров! - подумала я, - вот с кем бы встретиться тебе и кого полюбить...".

- Вот это называется истинною страстью, - сказала я.

- То есть безумием, - прибавил Павел Иваныч.

- Вы бесстрастный, холодный человек; вы любите понемножку и с расчетом, - сказала она. - Вы счастливы, что так созданы.

- Что делать! - отвечал Павел Иваныч, - судьба дала мне инстинкт самосохранения, в котором отказала вам.

- Так разве я виновата?

- Вы не хотите направить вашей воли. Вы даже и не подумаете о борьбе рассудка с сердцем. Борьба оправдывает многое.

240

- Не могу. Вы меня не исправите, мы только поссоримся... Вот вы и теперь меня разозлили; прощайте, мне нужно успокоиться.

Она отошла и стала ходить по противоположной тропинке, напевая вполголоса:

Ненаглядный ты мой!

- Наконец-то! Боже мой, какое мученье! видеть вас и не сметь показать, что я узнал вас, что я рад, что я, Бог знает, как я рад! я нарочно рассердил ее; я знал, что она убежит.

- Мне было не легче вашего.

- И вы узнали меня?

- Я еще в коридоре узнала вас.

- А я-то, я-то! преспокойно пил чай, когда вы были тут, за стеной... Ну как вы? вы теперь у Татьяны Петровны; вижу по черному платью, что у вас не все благополучно.

- Да, тетушки уж нет на свете.

- Хорошо ли вам у Татьяны Петровны?

- Покуда ничего...

- Целых пять лет прошло после разлуки с вами! из девушки-ребенка вы сделались девушкой взрослою. Теперь, когда всматриваюсь, нахожу, что вы мало изменились наружно, хотя и пременили прическу; лицо все то же, те же глаза, та же улыбка... Боже мой! Боже мой!

- Вспоминали ли вы иногда обо мне?

- Вы спрашиваете! уж верно больше, чем вы... Я уже не был ребенком, когда узнал вас и... чувство мое было определеннее, глубже. Ну, как же вы провели эти пять лет? много нового случилось с вами в это время?

- Да, много нового, грустного...

- И радостного?.. Не правда ли?

- Пожалуй, и радостного, если считать немногие отрадные минуты...

- Немногие, почему же немногие?.. Так неужели вы не совсем забыли меня? - спросил он меня.

- Я всегда с отрадой вспоминала о вас, даже и тогда...

- Даже и когда? - живо спросил он.

- Даже и тогда, когда любила другого... Он вздрогнул.

241

- Любили! разве это уже в прошедшем? значит, вы не долго были счастливы? Ну а он, много любил вас? он должен был любить вас, не правда ли?

Вся оскорбленная любовь моя к Данарову вспомнилась мне, и сдавило сердце тяжелым чувством... Волнение, принуждение, выдержанные мной в продолжение почти целого вечера, утомительно подействовали на мои нервы: я неожиданно горько заплакала.

- Ах, - сказал он с каким-то особенным, печальным выражением, - это была уже не шутка!

- Что вы хотите этим сказать? - спросила я вспыльчиво,- что же было шуткой? неужели я способна шутить самыми лучшими чувствами?

- Да, это вы! точно вы, я узнаю вас... Виноват, если я ошибся! И как рад быть виноватым!

- Прекрасно! - сказала Танечка, подкравшись к нам при последних словах, - прекрасно! И вам не грех, не совестно! Павел Иваныч! неужели вы не знаете еще меня? мучиться, скрывать и не сказать мне! вы давно знакомы, любите друг друга, а я вас стесняла, я не могла доставить вам до сих пор случая поговорить свободно! Бог с вами! вы не знаете, что он для меня делает, - обратилась она ко мне, - без него я не переписывалась бы с моим Виктором; он пишет мне на его имя, и Павел Иваныч, такой добрый, согласился доставлять мне это блаженство! и после этого... Как вам не стыдно... Бог с вами! Бог с вами! Как у вас достало терпения! я бы с ума сошла на вашем месте. Влюблен, встретился нечаянно после долгой разлуки - и молчит!

- Татьяна Алексеевна! вы говорите все, что придет вам в голову, я такой же истинный друг Евгении Александровне, как и вам.

- Неправда, я слышала, что она сейчас говорила. Ведь неправда? - спросила она меня.

Я молчала. Танечка неожиданно поставила нас обоих в неловкое положение.

- Видите? что? она не отвечает.

- Не на всякий вопрос можно отвечать, - сказал он.

- Нечего вам вывертываться... То-то вы давеча вспыхнули, когда услышали ее имя! то-то и она отошла в угол, как

242

вы входили, и после была так печальна и рассеянна! ништо вам! сами себя наказали!

- Господа! пора домой! - закричала нам из окна Анфиса Павловна.

- Прощайте, Евгения Александровна! - сказал Павел Иваныч, - тяжело и горько мне думать, что не дальше как завтра, мы разойдемся опять в разные стороны. Бог знает, когда опять встретимся!

Молча возвратились мы все трое в дом и вскоре разошлись.

На другой день, когда мы только что встали и собирались идти к обедне, Анна доложила Татьяне Петровне, что кучеру нужно видеть ее.

- Что такое? не лошадь ли захворала? - тревожно спросила Татьяна Петровна. Позови его сюда.

Кучер объявил, что карета требует починки.

- Как же ты вчера не сказал? чего же ты ждал целый вечер?

- Да вчера кузнеца-то не было дома-с.

- Скоро ли же он починит?

- Да завтра к утру будет готова-с; оно, пожалуй, и сегодня к вечеру, да ведь к ночи-то, я думаю, не поедете.

- Отчего же не ехать? - теперь ночи светлые.

- Как угодно-с. К ночи будет готова.

- Да что с каретой сделалось?

- Винты ослабли-с, да на правом колесе шина надтреснула.