Загоскин Михаил Николаевич - Аскольдова могила

рей лестницу!

   - Да, - сказал вполголоса начальник стражи, - не хочешь ли сам сунуться. Дальше, товарищи, дальше!

   Вдруг последний столб, нагнетаемый осевшим зданием, погнулся; несколько бревен из передней стены нижнего яруса, не выдержав сильного напора, сдвинулося с своих мест, и весь дом покачнулся вперед. Народ молчал; на всех лицах изображались страх и какое-то нетерпеливое, смешанное с ужасом ожидание; один Феодор казался спокойным, уста его безмолвствовали, но по тихому движению губ можно было отгадать, что он молился. В ту минуту, как здание снова поколебалось, спокойный и тихий взор его встретился с потухшим взором сына: весь ужас смерти изображался на бледном лице отрока. Феодор затрепетал.

   - Сын мой, сын мой! - прошептал он прерывающимся голосом; глаза его наполнились слезами; он устремил их к небесам, и вдруг они заблистали необычайным светом: неизъяснимый восторг и веселие разлились по всем чертам лица его. - Сын мой, - сказал он торопливо, - смотри, смотри! Он грядет с востока... Он простирает к нам свои объятия... О, Искупитель! - воскликнул Феодор, прижав к груди своей Иоанна. - Се аз и чадо мое! - И в то же самое мгновение пламенный луч солнца, прорезав густые лучи, облил ярким светом просиявшие лица отца и сына.

   - Глядите-ка, братцы, - закричал один из граждан, чему они так обрадовались?.. Ну, и последний столб... Дальше, ребята, дальше!

   Погнувшийся столб с треском расселся надвое; высокое здание заколебалось... рухнуло; густое облако пыли обхватило его со всех сторон, и все исчезло.

   - Пойдемте, товарищи! - сказал начальник стражи. - Да и тебе, Лютобор, здесь делать нечего: видно, вам не пировать сегодня.

   - Постойте, - вскричал Всеслав, - надобно посмотреть: быть может, они еще живы!..

   - Это не наше дело! - прервал грубым голосом начальник стражи. - На это есть люди у городского вирника. Ну, что стали? Ступайте, ребята!

   Всеслав с Стемидом, при помощи нескольких сострадательных граждан, с большим трудом разрыли лежавшие беспорядочною грудою бревна перекладины и кирпичи.

   - Вот они! - вскричал Стемид. - Под этим брусом... оба вместе... обнявшись...

   - Ну, что? - спросил боязливо Всеслав, подбегая к Стемиду.

   - Да что, братец, уж им не пособишь, бедные! И то хорошо: не долго мучились. Посмотри-ка: у обоих головы раздавлены!..

   - Молитесь за нас, грешных, угодники божий, Феодор и Иоанн! - сказал кто-то тихим голосом.

   Всеслав обернулся: подле него с поникшею главою стоял Алексей. Он молился, и крупные слезы, катясь по бледным щекам старца, упадали на изувеченные тела святых мучеников христовых.

  

  

  

  

   Солнце еще не показывалось, но легкие, прозрачные облака рделись на востоке; звезды тухнули одна после другой, и утренняя заря разливалась огненным заревом по небосклону. Ночь была бурная; вдали, на западе, исчезающие тучи тянулись черною грядою; от времени до времени сверкала еще молния, но гром едва был слышен, и последние дождевые капли, перепадая с листа на лист, шумели по дремучему лесу диких берегов Почайны.

   На небольшой луговине, усеянной полевыми цветами под навесом густого дуба, заметна была свежая насыпь, подле нее, прислонясь к дереву, стоял седой старик; казалось, он отдыхал после тяжелого труда. У ног его лежал железный заступ.

   - Здорово, Алексей! - сказал небольшого роста детина выходя из леса и приподымая свою огромную шапку с овчинным околышем.

   - Здравствуй, Тороп! - ответил ласково старик. - Что так рано?.. Куда идешь?

   - Да все тебя искал, дедушка! Днем-то отлучаться мне из городу подчас нельзя: так я еще с полуночи вышел из Киева; дома тебя не застал, и когда бы дочка твоя не сказала мне, что ты здесь, за Песочным оврагом, так я бы все утро даром прошатался по лесу. Ну, раненько же вы с ней встаете!

   - Мы ведь не горожане, Тороп: и ложимся и встаем вместе с солнышком.

   - А я думал, что вы еще спите. Подошел к избушке, глядь - Надежда, как встрепанная, сидит у дверей, да разодета как!.. Иль она дожидается кого-нибудь?

   - Жениха своего.

   - Как, дедушка, так ты уж ее просватал?.. За кого?

   - За того, кто пришелся ей по сердцу. Да зачем ты искал меня, Торопушка, что тебе надобно?

   - Мне покамест ничего. А вот, изволишь видеть, - продолжал Тороп, понизя голос, - мой господин хочет поговорить с тобою.

   - Богомил?

   - Нет, у Богомила я только на время в услуге: я говорю тебе о настоящем, притоманном моем господине. Смотри, дедушка, не рассерди его: он что-то и так на тебя зубы грызет.

   - Но кто же твой господин и за что он на меня сердится?

   - Кто мой господин? - повторил, почесывая в голове, Тороп. - Как бы тебе сказать?.. Его зовут теперь Веремидом, а за что он на тебя злится, не ведаю: он сам тебе скажет.

   - Когда же он хочет со мною повидаться?

   - А кто его знает! Он сказал мне вчера: "Тороп, я должен непременно поговорить с этим стариком, что живет в лесу за Почайною, и если он не перестанет мне все вопреки делать, то..." Тут он что-то пробормотал про себя, да так страшно на меня взглянул, что у меня душа под пятку ушла. Вот я и подумал: пойду скажу Алексею, чтоб он поберегся, да ни в чем ему не перечил. Ведь мой господин... ох, дедушка, с ним шутки плохие!

   - Я не знаю, кто твой господин, - отвечал спокойно Алексей, - и не ведаю, чем мог его прогневить, но если бы он был и великим князем Киевским да захотел от меня лести и неправды, так я и тогда бы в угоду его не стал кривить душою.

   - Ну вот еще - великим князем! Полно, дедушка, где нашему брату заедаться с великим князем! Ведь у нас с тобой по одной только голове на плечах.

   - Голова ничего, Тороп, была бы только душа цела, а в душе-то волен один господь.

   - Толкуй себе! И мы знаем, что в душе вольны одни бессмертные боги, да ведь и голова-то у нас не чужая: как станут до нее добираться, так небось и ты испугаешься. Вон посмотри-ка на это деревцо: теперь оно стоит прямехонько - стрела стрелою, а, чай, сегодня ночью, как ветерок разыгрался по лесу, гнулось в три погибели и не раз припадало к матушке сырой земле. Придет беда, согнешься и ты.

   - Перед неправдою... никогда, Торопушка!

   - Ой ли?.. Ну, Алексей, борода у тебя седая, а ум-то, видно, молодой. Я слыхал от богатых людей, что и они ничего не боятся; да то иная речь: богатому подчас и сам великий князь поклонится, а знатные-то бояре и вчастую. Уж полно, не богат ли и ты? Постой-ка, дедушка, что это?.. Ого, да ты что-то здесь копал... Ну, так и есть!.. Ни свет ни заря!.. И впрямь, не клад ли какой зарывал?

   - Ты не ошибся, Тороп. Я зарыл здесь бесценное сокровище: это могила двух праведников.

   - Сиречь: добрых людей?.. Э, уже не тех ли, что третьего дня хотели принести в жертву?

   - Тех самых.

   - Доброе дело, Алексей! Кабы не ты, так, может статься, они сердечные, и теперь не были бы преданы земле. Да не родня ли ты им?

   - Да, они называли меня отцом своим.

   - Как так?.. А я думал, что у тебя детей всего-навсего одна дочка.

   - Нет, Тороп, все христиане мои дети.

   - Так они были христиане? Вот что!.. То-то Богомил так на них и взъелся. Уж он бесился, бесился, когда ему пришли сказать, что великий князь отменяет жертвоприношение; да ну-ка с сердцов колотить всех своих челядинцев. Досталось бы и мне на орехи, кабы я не догадался и не запел любимой его песенки:

  

   Как идет наш верховный жрец,

   Наш родимый батюшка:

   Он идет в Капырев конец,

   Выступает гоголем;

   А за ним-то весь народ -

   Словно пчелки все за маткою...

  

   Вот он немного и стих: стукнул меня раза два по маковке, да на том и съехал. Ведь, правду матку сказать, он только худо нас кормит, а жить с ним можно. Да я вдесятеро больше боюсь настоящего моего господина: когда не сердит - болтай с ним что хочешь, а коли осерчает - ну, беда, да и только! Успел увернуться - жив, не успел - прощайся с белым светом! Уж куда крут! Что и говорить: ему служить - не малину есть!

   - Так зачем же ты ему служишь?

   - Зачем? Да ведь и отец мой ему служил, и дедушка служил его батюшке; мы испокон веку коренные слуги его роду и племени. А уж когда и деды мои и прадеды ели хлеб-соль его пращуров, так мне и подавно не приходится его покинуть; худо ли при нем, хорошо ли, а делать нечего - куда он, туда и я... Эге, смотри-ка: вон уж и солнышко всходит - эк я с тобой заболтался. Прощай, добро!.. Да, пожалуйста, не ершись с моим боярином: тише едешь - дальше будешь, дедушка. Прощай.

   - Постой! - загремел в кустах грозный голос, и незнакомый вышел на поляну. - Зачем ты здесь? - продолжал он, подойдя к Торопу. - Что у тебя за свиданье с этим стариком?.. Ну что ж ты молчишь?.. Отвечай!

   - Не гневайся, боярин! - сказал с низким поклоном Тороп. - Помнишь, я тебе сказывал, что обещал купить веретено дочери этого доброго человека? Я сегодня за тем к ней и заходил, да вот поразговорился кой и о чем с ее батюшкой.

   - Ты чересчур любишь болтать! - прервал незнакомый. - Добро, останься здесь: ты мне надобен.

   Тороп поклонился и, соблюдая почтительное молчание, отошел к стороне.

   Незнакомый не говорил ни слова; он стоял против Алексея и, устремив на него свой угрюмый взгляд, казалось, рассматривал его с большим вниманием. Алексей, облокотясь на заступ, также молчал. Сначала он глядел спокойно на незнакомого, но вдруг светлые взоры его помрачились, и что-то похожее на ужас и отвращение изобразилось на лице его.

   - Чего ты от меня желаешь? - спросил он наконец не ласковым и кротким своим голосом, но с приметным негодованием.

   - Ай, ай, ай! Худо! - сказал про себя Тороп, поглядывая боязливо на своего господина.

   - Молчи, старик! - прервал незнакомый. - Не я, а ты должен отвечать на мои вопросы.

   - Так спрашивай.

   - У тебя есть дочь?

   - Есть.

   - Ее зовут Надеждою?

   - Да.

   - Ты христианин?

   - Да.

   В продолжение этого отрывистого разговора незнакомый не переставал смотреть пристально на Алексея; прислушивался с беспокойством к его голосу, и мало-помалу как будто бы воспоминание о чем-то неприятном покрыло морщинами высокое чело его.

   - Какое сходство! - прошептал он. - Этот голос... этот взгляд... Да нет, не может статься! Как зовут тебя, старик?

   - Алексеем.

   - Послушай, Алексей: я хочу дать тебе полезный совет.

   - Спасибо. Но я уж стар и знаю по опыту, что не все советы полезны. Иной советует для того, чтоб верней погубить легковерного, который полагается на его совесть.

   Незнакомый посмотрел с недоумением на Алексея и помолчав несколько времени, продолжал:

   - Нет, я не губить хочу тебя, а спасти от гибели. Ты знаешь княжеского отрока Всеслава?

   - Знаю.

   - Но знаешь ли ты, кто этот Всеслав?

   - Он добрый юноша и жених моей дочери.

   - Твоей дочери! - повторил насмешливо незнакомый. - Дочери простого дровосека! Посмотрим, стоите ли вы оба этой чести? Слушай, старик: если ты станешь исполнять все мои советы, то дочь твоя будет женою Всеслава; но страшись и помыслить!..

   - Мне страшиться? - прервал твердым голосом Алексей, кинув презрительный взгляд на незнакомого. - Мне нечего страшиться: я не изменник и не предатель.

   Незнакомый вздрогнул и хватился за рукоятку своего меча; его посиневшие губы дрожали, а из-под нахмуренных бровей, как молния из-за черных туч, засверкали его грозные очи.

   - Видишь ли, - продолжал спокойно Алексей, - я слабый старик, без оружия, кругом дремучий лес, мы одни с тобою; но я верую в господа истины, верую, что без воли его ничтожна вся воля земная. Совесть моя чиста, и я не боюсь тебя, цареубийца!

   - Это он! - вскричал с ужасом незнакомый. - Тороп, оставь нас одних!.. Ступай! - продолжал он громовым голосом, заметив, что служитель не спешит исполнить его приказание.

   Тороп сошел с поляны и спрятался за густой ореховый куст, из-за которого он мог слышать и видеть все, что происходило на лугу.

   - Варяжко, - сказал незнакомый, подойдя ближе к старику, - так это ты? О, теперь я ничего не опасаюсь: мы верно поймем друг друга.

   - Мы! - повторил Алексей. - Боже правосудный, - прошептал он, смотря с горестью и состраданием на незнакомца, - до какой степени может ожесточиться сердце человеческое!.. Итак, последняя искра совести потухла в душе твоей?.. Злодей, ты узнал меня: так чего же ты от меня хочешь?

   - Я хочу подать тебе мою руку и сказать: Варяжко, забудем прошедшее! Я не могу переменить того, что было, не могу возвратить жизнь Ярополку; но настоящее и будущее в воле нашей, и я готов загладить мое преступление.

   - Загладить твое преступление? - сказал Алексей, поглядев недоверчиво на незнакомого. - Нет, - продолжал он, покачав печально головою, - в этих кичливых взорах, на этом надменном челе я не вижу и признаков раскаяния.

   - Раскаяния!.. И, Варяжко, что проку в этой бесплодной добродетели слабых душ? Пусть плачут и раскаиваются жены наши; но мы... нет, верный слуга злополучного князя Киевского; нет, не слез требует неотмщенная тень Ярополка: он жаждет крови!..

   - Крови! - прервал Алексей. - Дикий зверь, иль не довольно еще ты упился кровью человеческою?

   - Да, Варяжко, Владимир должен погибнуть!

   - Безумный, тебе ли мстить за смерть Ярополка? Не ты ли сам предал его в руки Владимира? И неужели ты думаешь загладить твое преступление, соделавшись вторично цареубийцею?

   Незнакомый поглядел с удивлением на Алексея.

   - Старик, - сказал он, - не обманулся ли я? Ты ли тот неустрашимый воин, тот верный слуга своего государя, тот Варяжко, кипящий местью?.. Я знаю, он клялся отомстить за смерть своего государя и, верно, не забыл своей клятвы.

   - Господь не принимает беззаконных клятв, - отвечал кротким голосом Алексей, - ему одному принадлежит мщение, он один совершенно правосуден, ибо он один видит глубину сердец наших.

   - Господь! Господь!.. Полно, Варяжко, говори это глупцам, которые верят всему, что им рассказывают. Если этот господь, коего киевляне именуют Перуном, а ты называешь по-своему, живет в самом деле на небесах, так какое ему Дело до земли? Вот когда бы ты мне сказал, что Владимир был благодетелем твоим, кормил, поил тебя; что он любил веру, которую ты исповедуешь, или, по крайней мере, что он человек добродетельный, - о, тогда бы я не подивился речам твоим; но, пока Владимир жив, ты должен скрывать истинное свое имя: он умертвил твоего друга и государя, он лишил тебя всего. И осмелишься ли ты назвать добродетельным злодея, обагренного кровью своих ближних? Как христианин, ты должен ненавидеть Владимира: он презирает твой закон. Давно ли двое единоверцев твоих погибли по его приказу?.. И если прекрасная дочь твоя живет еще с тобою, то благодари за это не Владимира, а дремучий лес, в котором она скрывается.

   - Не мне судить дела великого князя Киевского, - отвечал Алексей. - И знаю ли я, ничтожный червь земли, что тот самый Владимир, который ненавидит теперь христиан, не предназначен от господа посеять благие семена веры, просветить всю землю Русскую и мощною рукою своей низвергнуть идолов, коим поклоняются ослепленные народы. Я христианин, я могу и должен умолять Спасителя просветить разум и смягчить сердце Владимира; готов нетрепетно исповедовать пред ним моего господа; называть правду правдою, зло злом и говорить вслух и пред лицом его о том, о чем шепчут про себя его хулители; но никогда не восстану против того, кто свыше избран во владыки народа русского. Враждующий против своего государя враждует против самих небес: ибо "нет власти, аще не от господа".

   - Варяжко, - прервал с нетерпением незнакомый, - не истощай напрасно твоего красноречия: я пришел говорить с тобою о деле, а не слушать твои христианские поучения. Я знаю сам, как должен поступить, и не требую твоей помощи, но не потерплю также, чтоб ты мешал исполнению моих намерений. Послушай: ты хочешь выдать свою дочь за Всеслава, но знаешь ли ты дивную судьбу этого юноши?..

   - Я знаю все, - сказал спокойно Алексей.

   - Как? - вскричал незнакомый.

   - Всеслав - мой сын духовный и не имеет от меня ничего тайного.

   - Ничего?

   - Да. Я знаю все: он - последняя отрасль древних князей киевских, он правнук Аскольдов; но перст божий коснулся души его: он смирился пред тем, кто мог единым словом потрясть вселенную, и не произнес его для спасения земной своей жизни. И ты напрасно ласкаешь себя преступною надеждою: Всеслав не восстанет против своего государя и благодетеля - он христианин!

   - Итак, сбылись мои опасения, - вскричал незнакомый, - ты обольстил этого неопытного юношу! О, да будут прокляты медоточивые уста твои, коварный старик!.. Как, правнук Аскольда не отомстит за смерть своего прадеда?.. Он отречется от своего наследия, не воссядет на отеческом столе своем?..

   - Нет, - прервал Алексей, - Всеслав не посрамит святое имя христианина: он не будет убийцею второго отца своего и не предаст на расхищение и гибель родной страны, для того чтоб утолить жажду крови, которая пожирает внутренность твою, зверь плотоядный!

   - Старик, - вскричал незнакомый, бледнея от бешенства, - берегись пробудить во мне эту жажду крови! Еще одно слово!..

   - Так слушай же! - сказал Алексей твердым голосом. - Ты можешь умертвить меня; но пока сердце бьется в груди христианина, пока смерть не наложила еще вечной немоты на уста его, - он не перестанет возвещать истину и обличать порок. Служитель алтарей, я не обнажу меча на пролитие крови человеческой, но вот поле битвы, на котором, сильный верою в господа, я посмеваюсь угрозам буйных и стану смело против тебя, надменный сын погибели! Чего желаешь ты? Низвергнуть Владимира, открыть свободный путь врагам в сердце России? Наводнить бесчисленными полчищами печенегов мирные поля наши? Уступить косогам богатую область Тмутараканскую и, устилая родную землю трупами несчастных киевлян, возвести этим кровавым путем на царство безвестного юношу?..

   - Который будет вторым отцом своего народа, - прервал незнакомый.

   - Нет, - продолжал Алексей, - не кормилец тот земли русской, кто предает ее во власть врагов! Владыко силен любовью своих подданных, и горе им, если он должен прибегать под защиту иноплеменных. Только тогда блаженствует страна, когда царь и народ, как душа и тело, нераздельны меж собою. И неужели ты думаешь, что призванные тобою печенеги, истребив войско Владимира, удовольствуются временною данью и удалятся спокойно от пределов наших? О, нет! Ты знаешь сам, что эти хищные звери покроют пеплом всю землю Русскую, уведут в неволю жен и детей наших, запрудят широкий Днепр трупами беззащитных поселян и до тех пор не покинут Киева, пока развалины его не порастут травою. Несчастный, иль не довольно еще ты собрал проклятий на главу свою? Ты некогда любил отечество, ты с гордостью называл себя русским! Подумай, что готовишь ты для своей родины?.. Если печенеги не разорят до конца Киева, то пощадят ли его соседние народы? Не слетятся ли над его трупом, как алчные коршуны, ятвяги, радимичи, литва и хорваты? Ответствуй мне: спасет ли тогда неопытный юноша от рабства и вечной гибели растерзанное врагами, смутами и междоусобием злосчастное царство Русское?

   Как уличенный в преступлении злодей стоит с поникшею головою перед своим неподкупным судилищем, так, мрачный и безмолвный, стоял незнакомый против Алексея. Подавленный истиною слов его, он не смел поднять взоров и остановить их на величественном и спокойном челе этого верного слуги божия.

   - Ты молчишь? - продолжал Алексей. - Ты колеблешься?.. О, не искушай долготерпения божия!.. Не умножай числа твоих беззаконий!.. И почему ты знаешь, несчастный, в чью грудь направит господь твой меч, изощренный на погибель Владимира? Почему ты знаешь, что тот самый, для которого ты идешь на новое цареубийство, не падет под его ударами?.. Представь тому, кому известны все сокровенные наши помыслы, и казнить, и миловать. Я заклинаю тебя его святым именем, умоляю тебя именем твоей родины, откажись, о, откажись от преступных твоих замыслов!

   - Откажись! - повторил мрачным голосом незнакомый. - Да для чего же я останусь жить на этом свете? Круглый бесприютный сирота, я отрекся от родины, загубил всю жизнь мою для того, чтоб возвратить законное наследие правнуку Аскольда; я родился, взрос, живу неразлучно с этою мыслию, она не покидает меня ни днем, ни ночью; эта мысль была для меня отцом и матерью, семьей, родными, всем - и ты хочешь!.. Да!.. Тебе легко говорить, старик: у тебя есть дочь, друзья, ты не один в этом мире, а я...

   - Ты! - прервал с живостью Алексей. - О, нет, нет, ты не будешь сиротою: скажи одно слово, и я назову тебя братом; Всеслав и Надежда будут детьми твоими; я стану день и ночь молить господа, да просветит и успокоит он твою душу; мы составим одно семейство, любовь детей усладит остаток дней твоих, они будут любить тебя столько же... нет, более, чем меня; чтить волю твою, покоить в старости, и ты, примирившись с небесами и своею совестью, заснешь спокойно вечным сном посреди своего семейства.

   - Прочь, прочь, соблазнитель, оставь меня! - вскричал незнакомый. Он закрыл руками лицо свое. - Семья, дети!.. - прошептал он едва слышным голосом. - О, зачем я родился на этом свете!.. Нет, старик! - продолжал он, устремив на Алексея неподвижный и сверкающий взор. - Нет, я пойду до конца путем, мною избранным, я хочу свершить обещанное мною на могиле отца и деда: или я исполнял доселе долг мой и должен исполнить его до конца, или все сделанное мною было преступлением, и тогда... О, Варяжко, довольно уже и прошедшего, чтоб не примирить меня никогда с самим собою. Совесть, совесть!.. - прибавил незнакомый, прижав крепко правую руку к груди своей. - Неужели, я слышу твой голос?.. Молчи, о, молчи, злодейка!.. Ты спала до сих пор, так не пробуждайся вовеки!.. Варяжко, прежде чем я расстанусь с тобою, ты должен мне поклясться твоим богом, что тайна, которую открыл тебе этот безрассудный юноша, и все то, что ты слышал от меня, умрет вместе с тобою!

   - Я не хочу быть клятвопреступником, - сказал Алексей, смотря смело на незнакомого, - и не обещаю тебе хранить этой тайны.

   - Несчастный, что ты говоришь?..

   - Да, я свершил долг христианина, - продолжал спокойно Алексей, - теперь мне остается исполнить то, что повелевает моя совесть и долг каждого русского. Или ты сей же час отречешься от крамольных твоих замыслов, или завтра же Владимир узнает все!

   - Завтра! - прошептал глухим голосом незнакомый. - Завтра!.. - повторил он. - Да знаешь ли ты, что для тебя нет уже завтрашнего дня... Безумный, ты мог бы обмануть меня, но теперь... старик, ты произнес твой смертный приговор!

   - Он произнесен еще до дня моего рождения, - прервал с кротостью Алексей. - Днем позже, днем ранее...

   - В последний раз, Варяжко, клянись, или ничто в мире не спасет тебя!.. Клянись! - повторил ужасным голосом незнакомый.

   - Да, - сказал с твердостью Алексей, - я клянусь исполнить все сказанное мною, и умру, если господь пожелает призвать меня к себе; но знай, неистовый убийца, что ни ты, ни все живущие на земле не властны сократить или продлить единым мгновением число дней, определенных для земного моего испытания; и я еще раз повторяю тебе: если господь бог не допустит тебя быть моим убийцею, то завтра же Владимир узнает все. Прощай.

   Сказав эти слова, Алексей пошел тихими шагами по тропинке, ведущей в глубину леса. Обнажив до половины свой меч, незнакомый сделал несколько шагов вслед за ним, но вдруг остановился: руки его дрожали, обезображенное судорожными движениями лицо то пылало, то покрывалось смертною бледностью.

   - Нет, - сказал он наконец, - не могу, рука моя не подымается на этого старика! О, если б он стал защищаться, если б, по крайней мере, старался спасти себя... но это бестрепетное спокойствие, эта кротость, самоотвержение... Варяжко!.. Варяжко, ты победил меня!.. Меня! - повторил незнакомый после минутного молчания. - Как, тот, кто не побоялся прослыть предателем, не дрогнул, поднимая руку на своего благодетеля, уступит презренному христианину, признает победителем своим полоумного старика? Нет, нет!.. Ненавистный Варяжко, ты всегда, как враждебный дух, препятствовал моим намерениям; везде, как неугомонная совесть, становился между мной и судьбой моею! Или ты, или я, но один из нас должен погибнуть!.. Да, да... - продолжал незнакомый, - этот мир тесен для нас обоих!..

   Он замолчал. С полминуты еще продолжал он бороться с самим собою и вдруг, заскрежетав зубами, как пробужденный от тяжкого сна, как будто бы подвигнутый какою-то чуждою, непреодолимою волею, ринулся вихрем вслед за уходящим Алексеем.

   Тороп, который во все время дрожал как лист, прижавшись за ореховым кустом, несмотря на все старания свои, не мог подслушать, о чем говорил его господин с Алексеем, но всякий раз, когда на лице незнакомого изображался гнев, сердце его замирало.

   - Прибьет он его, беднягу! - шептал про себя Тороп. - Долго ли до беды? Как даст ему раз... Да и он-то какой!.. Экий назойливый старичишка! Смотри, пожалуй: так и лезет на драку!.. Усидит ли голова на плечах, а уж быть ему без бороды!.. Ух, батюшка, насилу разошлись! - промолвил он наконец, вздохнув свободнее. - Ай да Алексей!.. Ну, исполать ему - ушел целехонек! Эй, да куда это кинулся боярин?.. За ним!.. Так и есть! - продолжал Тороп, выходя на поляну. - Повернул направо... к оврагу... Ох, плохо дело!.. Догонит он его... да схватится с ним опять!.. Чу!.. Что это?

   Вдруг шагах в двадцати от поляны, среди густого леса, раздался пронзительный вопль.

   - Охти! - вскричал Тороп. - Чуяло мое сердце: заколотит он его до смерти!.. Еще!.. Ах, как он стонет, сердечный!

   Тихо повторил отголосок еще один слабый, болезненный вопль, и в то же время самое отдаленный и последний удар грома прокатился по лесу; потом настала мертвая тишина. Вот послышались скорые шаги идущего, и незнакомый, озираясь поминутно назад и бледный как мертвец выбежал на поляну.

   - Это ты, Тороп? - сказал он. - Пойдем отсюда... Иль нет: ступай скорей на Почайну, к мосту... быть может, они пошли другою дорогою...

   - Кто, боярин?

   - Нет, нет! Я сам пойду к ним навстречу, а ты ступай ко мне и дожидайся...

   - Да мне пора в Киев, боярин.

   - Зачем?

   - Как зачем: а если Богомил меня спросит?

   - Ты уж более ему не служишь. Постой! - продолжал незнакомый, кинув вокруг себя дикий взгляд. - Нет, нет, это стонет филин.

   - Боярин, боярин! - сказал с ужасом Тороп. - Посмотри-ка: ты весь в крови!

   - Молчи! - закричал незнакомый. - Молчи, Тороп! - повторил он шепотом, посматривая на свои окровавленные руки. - Пойдем скорей отсюда!

  

  

  

  

   Мы просим читателем наших припомнить описанный в первой части этой повести овраг, или глубокую долину, над которою построена была хижина Алексея. Восходящее солнце еще не показывалось из-за частого леса, коим поросла сторона ее, противоположная хижине; длинные тени деревьев, устилая крутой скат оврага, тянулись до самого пруда, в котором, как в чистом зеркале, отражались и синие небеса, и перелетные дымчатые облачка, и веселая хижина Алексея, и радостные лица Всеслава и Надежды, которые сидели друг подле друга на широкой скамье у дверей хижины.

   Кто никогда весною, после бурной ночи, не встречал восходящего солнца в диком лесу или чистом поле; кто не упивался этим свежим животворным воздухом, который, как юная жизнь, проливается по всем жилам нашим, - тот не имеет никакого понятия об одном из величайших наслаждений, какими столь богата роскошная природа в первобытной простоте своей и так бедна, когда затейливое искусство людей подчиняет ее каким-то однообразным законам: подкрашивает, стрижет и, как на холсте писанную картину, вставляет в тесные золотые рамы. То, что представлялось взорам и обворожило все чувства Всеслава и Надежды, вовсе не походило на оранжерейную природу наших загородных деревьев, с их опрятными рощами, укатанными дорожками и подкошенными лугами. Перед ними на противоположной стороне оврага зеленелся дремучий лес; толстая ясень, высокий клен, прямая, как стрела, береза, темнолиственный дуб, кудрявая рябина, душистая липа и благовонная черемуха, перемешанные между собою и растущие по уступам отлогой горы, образовали беспредельный зеленый амфитеатр. Внизу, изгибаясь по изумрудной мураве, быстрый ручей вливался в светлый пруд. По влажным берегам его, как узорчатые каймы, пестрелись белые ландыши, желтые ноготки и голубые колокольчики. Тысячи лесных птиц, отряхая с своих крыльев дождевые капли, вились над вершинами деревьев и спешили обсушиться на солнышке. Все кипело жизнью. Быстрокрылый веретенник кружился на одном месте; неугомонный дудак гукал, опустив свой длинный нос в болото; от времени до времени раздавался пронзительный голос иволги; испещренная всеми радужными цветами, красавица соя перелетала с ветки на ветку; дятел долбил своим крепким клювом деревья, и заунывная кукушечка, как будто бы прислушиваясь к звонким песням соловья, умолкала всякий раз, когда этот вещий баян лесов русских, воспетый нашим Крыловым:

  

   На тысячу ладов тянул, переливался,

   И мелкой дробью вдруг по роще рассыпался.

  

   - О, как хорош, как прекрасен божий свет! - сказала тихим голосом Надежда, опустя беспечно свою голову на плечо Всеслава. - Не правда ли, мой суженый? - продолжала она, глядя с обворожительною улыбкою на юношу. - Да что ж ты все смотришь на меня?

   - А на что ж мне и смотреть, как не на тебя, мой бесценный, милый друг! - шепнул Всеслав, прижимая ее к груди своей.

   - Как на что?.. Видишь ли там, на зеленом лугу, словно снежок, белеют ландыши?

   - Ты в сто раз белее их, моя ненаглядная.

   - А вон посмотри там, за ручьем, какие яркие малиновые цветы!

   - Твои алые уста милее их.

   - А этот зеленый лес, как пышет от него прохладою!.. А эти светлые лазурные небеса...

   - Они темнее твоих голубых очей, моя суженая!

   - Да полно меня хвалить, Всеслав, - мне, право, стыдно!

   - Ты краснеешь?.. Красней, красней, моя радость! О, как ты хороша, Надежда! - вскричал Всеслав, глядя с восторгом на свою невесту. - Во всем Киеве, в целом свете нет краше тебя! И когда мои товарищи тебя увидят...

   - Ах, нет, Всеслав, не показывай меня никому.

   - Так ты не хочешь, чтоб другие тобою любовались?

   - А на что? Коли я хороша для тебя, мой суженый, так какое мне дело до других.

   - И ты не желаешь, чтоб все знали, как ты пригожа?

   - Все! А что мне до всех? Была бы только Надежда люба тебе, мой друг, так другие думай что хочешь, - мне и горюшка мало. Да что это батюшка нейдет? - прибавила она, вставая со скамьи и смотря вверх против течения ручья. - Вот уж солнышко показалось: он всегда об эту пору завтракает.

   - Видно, не кончил еще своего дела.

   Надежда покачала печально головою и призадумалась.

   - Что ты, моя радость, - спросил заботливо Всеслав, сажая опять подле себя Надежду, - что с тобой?

   - Не знаю, мне что-то вдруг стало так грустно. Я вспомнила матушку... Так-то и она, бывало, дожидалась его, сердечная, а теперь...

   - Что ты, что ты, Надежда? Ты побледнела... Ты плачешь!..

   - Ах да, мой милый друг, какая-то грусть и тоска... О, не покидай меня, Всеслав... не покидай бедную, бесприютную сироту!.. У меня нет матери, и если батюшка...

   - Полно, не греши, Надежда!.. Бог милостив: он, верно, сохранит от всякой беды отца нашего.

   - А разве господь не может призвать его к себе?

   - Да отчего ты это думаешь?

   - Я и сама не знаю, но мне вдруг пришло в голову, что матушка так давно уже его дожидается.

   - Дожидается?.. Где?..

   - Вон там, мой друг!.. - сказала Надежда, подняв кверху наполненные слезами глаза свои. - Посмотри, Всеслав, посмотри! - продолжала она с живостью. - Видишь ли там, высоко, очень высоко, белого голубя?

   - Вижу! вижу!.. Почти под самыми облаками!.. Смотри-ка, он как звездочка золотая светится от солнца.

   - Как чудно!.. - шепнула Надежда, продолжая смотреть на голубка. - Кажется, как будто бы он все на одном месте, словно дожидается кого-нибудь... Постой - вот зашевелился... опускается к нам... Ах, как шибко он летит!..

   В эту самую минуту, другой, белый, как снег, голубь с быстротою молнии пронесся так близко подле Надежды, что тихий ветерок от его крыльев взвеял кверху ее русые локоны; в то же самое мгновение отдаленный и последний удар грома долетел до их слуха, и, повторяемый отголоском, зарокотал по лесу.

   Два голубка слетелись, радостно затрепетали своими крылышками, понеслись все выше, выше и наконец исчезли за облаками.

   - Улетели! - сказала Надежда с тихим вздохом, который, казалось, облегчил ее сердце. - Уж как же им должно быть весело!.. О, зачем и мы не можем летать, как эти голубки, мой милый? Мы поднялись бы с тобою, как они, туда за облака; полюбовались бы на ясное солнышко, посмотрели бы, хотя издалека, на славу божию.

   - А там, - прервал Всеслав, - мы полетели бы с тобой, где вечная весна, где всегда зеленеют деревья и листья никогда не опадают, где круглый год все поля усыпаны цветами благовонными и каждый день тихий ветерок навевает прохладу в полдень и затихает к вечеру.

   - Да полно, есть ли такая земля, Всеслав? - сказала Надежда. - Я слыхала, что краше царства Византийского нет страны под солнцем, а и там не всегда весна бывает.

   - Нет, милый друг, - велик и пространен божий свет, и много есть в нем всяких земель. Когда я жил с великим князем Владимиром в стране варяжской, то один старый витязь мне рассказывал, что годов тридцать тому назад он отправлен был с посольством от царя своего Свенона к какому-то владыке Локлинскому. Долго они плавали по разным морям; вот в половине второго месяца показались высокие берега Локлинской земли; но в то же самое время подул сильный ветер, поднялась неслыханная буря, и понесло их на запад. Дня через два ветер переменился, но забушевал еще пуще прежнего и вынес их корабль в такое обширное море, что они, проехав дней двадцать, никакой земли не видали. Наконец пристали они к одной неизвестной стране. По счету их, время было зимнее; как же они удивились, когда вышли на берег: поля и холмы зеленелись, в лесах пели птицы, деревья осыпаны были плодами, и время стояло такое теплое, как у нас под конец весны. Они узнали, что греки называют эту землю Иверию [45], что в этой земле зимы не бывает и снегу никогда не видывали и что там во всем такое довольство, что хоть рук ни к чему не прикладывай, а с утра до вечера ешь, веселись и прохлаждайся. Пуще всего им полюбился там один дивный плод: он как золото горит на солнышке, благовоннее всех цветов земных, а уж сладок так, что и сказать нельзя. Старый витязь, рассказывая мне об этом, всегда прибавлял, что он бывал и в Византии, и во многих других землях, а привольней страны сродясь нигде не видывал.

   - Так и ты, Всеслав, побывал на чужой стороне! - сказала Надежда, выслушав рассказ своего жениха. - Ты жил в земле варяжской? Расскажи-ка мне, что это за земля такая? Далеко она отсюда?

   - Да, неблизко, мой друг! Все надо идти на полночь: пройти все царство Русское, через землю кривичей, до самого Великого Новгорода, а там идти лесами дремучими и сыпучими песками вплоть до моря варяжского, а уж за этим-то морем и начнется их земля.

   - А за их землею что еще?

   - За их землею лукоморье.

   - А за лукоморьем-то что?

   - Уж бог весть что, видно, самый край земли. Старики говорят, что по дороге к лукоморью стоят сплошные горы каменные до самых небес, что за этими горами и денно и нощно слышен клич и говор, что какие-то люди все трудятся и от незапамятных годов просекают эти горы, но до сих пор не могли еще прорубить и малого окошечка; а кто эти люди, как они живут, как прозываются, откуда взялись - об этом и старики даже не рассказывают. Есть только поверье, что когда они просекут каменные горы, то хлынет оттуда море-океан и потопит всю землю варяжскую.

   - Вот что!.. Ну, а земля-то варяжская лучше, что ль, нашей?

   - И, нет, Надежда: горы, озера да болота непроходимые, а холода-то по зимам - не нашим чета!

   - Бедные, то-то, чай, они нам завидуют?

   - Не больно завидуют. Послушай их, так они свою землю ни на какую другую не променяют.

   - Так отчего же этим варягам не сидится дома и они по всему белому свету шатаются?

   - Народ-то они удалой, Надежда! Тот у них и молодец, кто побывал в чужих землях, на кровавых пирах понатешился, прославил имя варяжское и воротился домой с богатою добычею. У них своего ничего нет, земля их бедная, а посмотрела бы ты, как разукрашены их жены и девы молодые! Чего у них нет: и монисты самоцветные, и бисер дорогой, и жемчуг, и гривны золотые!..

   - А что, Всеслав, - шепнула Надежда, положив ласково свою руку на плечо юноши, - правда ли, я слышала, что варяжские девушки пригожи собой и приветливы со всеми чужеземцами?

   - Да, Надежда, они ласковее наших киевлянок: не бегают от ратных людей, любят с ними речь вести о их дальних походах и битвах знаменитых, и даже многие из них не отстают в удальстве от мужей своих и братьев. Вот Минвана, дочь Геральда, старого воина, у которого я жил в дому, не раз обнажала меч и билась, как неустрашимый воин, подле отца своего. Бывало, как оденется витязем да застегнет на груди броню булатную, так и в голову не придет, что она девушка. Когда же скинет свой шелом и ее русые кудри рассыпятся по белым плечам, а на алых устах заиграет улыбка приветливая, - о, как начнут тогда толпиться вкруг нее все варяжские юноши, как спешат вещие скальды потешать ее песнями, как радуется тот, на кого она взглянет весело! Кого назовет по имени, тот не побоится десяти врагов, а кому скажет слово ласковое, тот готов один идти на тысячу.

   - Вот что! - прервала Надежда, потупив свои голубые глаза. - Так, видно, эта Минвана очень пригожа собою?

   - Да, Надежда, красота ее славна по всему Поморью; и, бывало, не проходило дня, чтоб за нее не сватались удалые воины, знаменитые витязи и даже князья варяжские.

   - И она никого из них не выбрала?

   - Никого. Минвана предпочитала всем женихам своим одного чужеземца. Этот чужеземец был я, Надежда!

   - Ты?.. - прервала с живостью девушка, и рука ее тихо опустилась вниз с плеча юноши. - Ты? - повторила она, перебирая в руках конец своего голубого покрывала. - Так зачем же ты на ней не женился?

   - Затем, что я давно уже любил другую.

   - Другую?..

   - Да, мой друг! Я не знал ее, но кроткий небесный ее образ не покидал меня ни днем, ни ночью; она, как невидимый ангел-хранитель, о котором мне говорил отец твой, была всегда со мною; она одна казалась мне прекрасною. О, как тосковало по ней мое сердце! "Найду ли я тебя когда-нибудь, - говорил я, проливая слезы. - Где ты? Ты, которую я не умею назвать по имени!.." Да, мой друг, я не знал еще тогда, что ее зовут Надеждою. Когда Минвана открылась мне в любви своей, я отвечал ей, что ищу не товарища в битвах, но скромной подруги, что русский любит защищать кроткую и боязливую супругу, а не делиться с нею славою на поле чести. Если б ты посмотрела, Надежда, что сталось тогда с этою надменною девою, как обезобразил гнев прекрасные черты лица ее, как запылали местью ее дикие взоры!.. Нет, мой друг, ничто в целом мире не может быть отвратительнее лица молодой девушки, когда оно выражает не скромность, не доброту, а неистовый гнев и мщение! Когда я вспомню эту гневную Минвану, ее охриплый от бешенства голос и погляжу на тебя, моя кроткая Надежда... о, во сколько раз ты ее прекраснее! Заговоришь ли ты - словно горлинка застонет; улыбнешься - словно солнышко проглянет!.. Да посмотри на меня, радость дней моих! - продолжал Всеслав, глядя с восторгом на свою невесту. - О, промолви хоть одно словечко, ненаглядная моя! Скажи