Загоскин Михаил Николаевич - Аскольдова могила

sp; В поле зашаталася, -

   Заревели ветры буйные,

   Закачался темный бор,

   И все гости поднебесные,

   Сизокрылые орлы,

   По глубоким дебрям прятались,

   И все мелки пташечки

   По кусточкам притаилися.

   Одна только пташечка,

   Сиротина горлинка,

   Без приюту оставалася:

   Она ждала, поджидала

   Своего сизого голубочка.

  

   У окошечка, у косящего

   Красна девица сидит,

   Поджидая друга милого

   Из далекой стороны,

   В слезах поет, рыдаючи:

   "О, ветер, ветер-государь!

   Тебе мало ли высоких гор

   Под облаками дуть,

   Или не стало тебе моря синего

   Разыграться, распотешиться?

   Не бушуй ты во чистом поле,

   Не мути широкий Днепр,

   Не мешай ты другу милому

   На свою родную сторонушку

   Воротиться поскорей".

  

   - Ай да соловьиное горлышко! - сказал большеголовый детина. - Ну, знатно пропела!.. Да и песенка сложена хитро.

   - Клянусь Геллою [25], - вскричал варяг, - эта певица стоит Фрелафова поцелуя, и во что бы ни стало, я ее поцелую.

   - А если она чья-нибудь невеста? - прервал Стемид.

   - Так что ж?

   - И жених ее здесь?

   - Тем лучше: я при нем ее поцелую.

   - А если он детина плечистый и не любит, что б его невесту целовали?

   - Не любит! А мне какое до этого дело?

   - Полно хвастать, Фрелаф! - подхватил гридня. - Ты только боек на словах, а как дойдет дело до кулаков, так первый за куст спрячешься.

   - Кто? Я? - вскричал Фрелаф. - Я, природный варяг, побоюсь ваших русских кулаков? Так ступайте же за мною: я вам покажу, как у нас за морем целуют красных девушек!

   Фрелаф расправил свои огромные усы, понадвинул на глаза стальной шлем и выступил вперед.

   Стемид, гридня и несколько других молодых воинов пошли вместе с ним. Девушка, пропевшая песню, сидела на траве посреди своих подруг. Увидя приближающуюся толпу ратных людей, она поспешно вскочила; хоровод расстроился, и все ее подруги, как дождь, рассыпались по лугу.

   - Нехорошо, господа честные, нехорошо! - кричали граждане киевские, идя вслед за воинами. - Не трогайте наших девушек!

   Но молодые люди, не слушая их криков, стали их ловить, а Фрелаф пустился догонять певицу, которая побежала прямо к Велесову капищу.

   - Ага, попалась певунья! - закричал варяг, схватив ее за руку. - Да небось, голубушка, ведь я не медведь, не съем тебя.

   - Пусти меня, пусти! - кричала девушка, стараясь освободиться из рук варяга.

   - Нет, прежде поцелуй, красавица!.. Да полно рваться!

   Я сказал, что тебя поцелую, - и вертись себе как хочешь, а я поставлю на своем.

   - Посмотрим! - загремел грубый голос у самых дверей Велесова храма, и мужчина колоссального роста в два прыжка очутился подле варяга. - Оставь эту девушку, - продолжал незнакомец, - или я, несмотря на твою железную шапку, размозжу тебе голову.

   - Кому? Мне? - сказал Фрелаф, схватясь правою рукой за рукоятку своего меча и продолжая держать в левой руку пойманной им девушки. - Да кто ты сам таков, что б смел указывать и грозить варяжскому витязю Фрелафу?

   - Я тебе говорю, пусти ее! - повторил незнакомец, подняв руку.

   - Ого, ты хочешь драться! - закричал варяг, отступя шаг назад и выхватив из ножен свой меч. - Постой, поганый русин, я с тобой переведаюсь!

   Быстрее молнии опустился тяжелый кулак незнакомца, и меч выпал из онемевшей руки варяга. Девушка, освободясь из рук его, побежала к своим подругам, которые снова собрались в кучу и, окруженные киевскими гражданами, шли прямо к городу. Фрелаф нагнулся, чтоб поднять свой меч, но, оглушенный новым ударом, почти без памяти упал на землю.

   - Что, молодец, - сказал насмешливо незнакомец, - каково целуются русские красавицы? Да что ж ты лежишь?.. Вставай!.. Ага, храбрый витязь, видно, смекнул: знаешь, что на Руси лежачих не бьют! Да добро, так и быть, я тебя и стоячего не трону - вставай.

   Фрелаф с трудом приподнялся на ноги.

   - Теперь ступай к своим товарищам, - продолжал незнакомец, - да скажи им, чтоб они вперед не обижали наших девушек.

   Но варяг не очнулся еще от последнего удара и, устремив на незнакомца свои одурелые и неподвижные глаза, стоял, как вкопанный, на одном месте.

   - Ну, что ж ты, витязь Фрелаф, - сказал, помолчав несколько времени, незнакомец, - иль у тебя язык и ноги отнялись? То-то же! Видно, еще, брат, никогда не отведывал русского кулака? Ах вы грабители, грабители! Нашли кого обижать, буяны! Да чего и ждать от шайки разбойников, у которой атаманом убийца родного своего брата.

   - Товарищи, товарищи, сюда! - заревел Фрелаф, бросившись бежать от незнакомца.

   - Ей ты, могучий богатырь, - закричал вслед ему незнакомец, - постой, подыми свой булатный меч: неравно наткнешься на какую-нибудь посадскую бабу, так было бы чем оборониться.

   Но варяг бежал, не оглядываясь; товарищи его были уже далеко: они отправились вслед за девушками в город и не могли ни слышать его голоса, ни поспеть к нему на помощь.

   Незнакомец завернулся снова в верхнюю свою одежду, сел на одной из ступеней Велесова капища и устремил по-прежнему внимательный взор на вершину Кучинской горы.

  

  

  

  

   Прошло более часу. Последний свет от догорающей зари становился все бледнее и бледнее; тени сгущались, прозрачные облака темнели, и безлунная ночь, расстилая по небесам свою звездную мантию, медленно опускалась над засыпающими волнами Днепра. Вот затихло все в окрестности, и от времени до времени глубокая тишина прерывала отдаленный гул и глухой, невнятный говор многолюдного города. Огни потухали один после другого; вот замолкли веселые песни, затих шум по улицам, - все покрылось темнотою... Вдруг на вершине Кучинской горы, в одном из теремов белого здания, замелькал слабый огонек.

   - А, вот и условленный знак! - сказал незнакомый, вставая. - Кажется... да, так точно, в третьем окне полуденного терема.

   В близком расстоянии раздался шелест от шагов поспешно идущего человека; он шел прямо к божнице Велесовой, распевая вполголоса:

  

   Как во стольном городе во Киеве,

   Что у ласкова князя Владимира,

   А и было пированье, почестный пир,

   А и было столованье, почестный стол...

  

   - Это ты, Тороп? - спросил незнакомец, сделав несколько шагов навстречу к певцу, который, сняв вежливо шапку, поклонился ему в пояс и сказал:

   - Да, боярин, это я.

   - И ты поешь эту проклятую песню, и ты величаешь Владимира?!

   - Не погневайся, боярин: из песни слова не выкинешь, а в Киеве только и песня, что о князе Владимире. Вот вечор я перенял еще песенку, которую сложил Соловей Будимирович, любимый певец великокняжеский. Ах, боярин, что за песня! Послушай-ка!..

  

   Светел, светел месяц во полуночи,

   Ясно солнышко во весенний день;

   А светлее чиста месяца,

   А яснее красна солнышка

   Наш великий князь...

  

   - Молчи! - закричал с нетерпением незнакомец. - Разве ты для того живешь в Киеве, чтоб перенимать глупые песни.

   - Не гневайся, боярин; песни песнями, а дело делом! Тебя дожидается Богомил.

   - Он дожидается меня, - повторил незнакомец, - и быть может, для того, чтобы выдать головою своему великому князю... Но погоди, старая лисица, ты не перехитришь меня, и если б только мне удалось... Тороп, добился ли ты наконец толку: узнал ли ты, у кого из гридней или отроков Владимировых нет ни роду, ни племени?

   - У кого! Да они почти все безродные: у одного отец и мать за морем, у другого в Великом Новогороде. Ведь при лице княжеском и десяти витязей не начтешь из здешних природных киевлян.

   - Итак, ты до сих пор ничего не умел проведать?

   - Да давно ли, боярин, я живу в Киеве? Давно ли приказал ты мне идти в услужение к этому Богомилу, который сам ест за десятерых, а домочадцев своих морит голодом? Недаром про него сложена песенка:

   А и тучен наш верховный жрец, А и тощи его слуги верные; Уж как примется, наш батюшка, Он глотать по целому быку...

   - Мне некогда слушать твоих песен! - прервал с досадою незнакомец. - И если б ты поменьше пел, а побольше думал о том, что тебе приказано, так, может статься, давно бы уж не жил у Богомила. Я знаю, что тот, кого мы ищем, служит при Владимире; Богомилу известна эта тайна; да от этого хитрого кудесника и сам владыка его, Чернобог, не добьется правды. Ты говоришь, что почти у всех отроков Владимировых нет ни роду, ни племени? Пусть так, но они знают своих отцов и матерей! А нет ли из них такого, который не знает не только отца и матери, но даже своей родины и которому не более двадцати двух лет от роду?

   - Да вот сегодня, боярин, перед закатом солнечным, я подслушал, как здесь на Подоле шла речь у княжеских витязей о каком-то Всеславе, и один усатый варяг, потешаясь над ним, называл его безродным. Они говорили, что он каждый день чем свет выезжает из Киева на своем вороном коне, а зачем и куда - никто из них не знает. Погоди, боярин, я не проронил этих речей, и может статься... Да что об этом говорить, утро вечера мудренее! А теперь не пора ли тебе к Богомилу? Ведь он давно уже дожидается.

   - Пойдем! - сказал незнакомец. - Посмотрим, что скажет мне этот премудный бездушник!

   Они не прошли десяти шагов, как вдруг Тороп остановился и, поднимая что-то с земли, сказал:

   - Что это? Боярин, боярин, посмотри-ка мою находку! Меч... да еще, кажется, не простой!..

   - Брось его! - сказал незнакомец. - Ты человек не ратный, а он и тебе руки замарает...

   - И, что ты, боярин: он чистехонек, - за что бросать! - продолжал Тороп, затыкая за пояс свою находку. Может статься, он солида четыре стоит {7}, а прошу не погневаться, боярин, по милости твоей у меня и полшляга за душой не осталось: все проел дочиста, чтоб не умереть с голоду, с тех пор как живу у этого скряги Богомила.

  

   {7} - Солид - греческая золотая монета тогдашнего времени величиною с червонец; шляг - мелкая серебряная монета.

  

   Незнакомец не отвечал ни слова и продолжал идти молча к тому месту, где начиналась пробитая в гору, почти по отвесной линии, крутая тропинка. Она служила кратчайшим путем для тех, кои не хотели идти широкою и покойною дорогою, которая, изгибаясь по крутому скату и опоясывая несколько раз всю полуденную сторону Кучинской горы, вела на самую ее вершину.

   Покрытые соломою низенькие лачужки для сторожей, клети, построенные на высоких столбах, и обширные огороды, которые, начинаясь с средины Подола, тянулись до самой подошвы Кучинской горы, были некогда единственным предместьем северо-восточной стороны древнего Киева. Наблюдая глубокое молчание, незнакомый и провожатый его вошли в один из бесчисленных закоулков, кои составляли заборы и плетни, отделявшие один огород от другого. Все было тихо кругом. Ночные сторожа дремали у дверей своих избушек, и только изредка кое-где вскрикивал кузнечик и от времени до времени прохладный весенний ветерок шептал в густых листьях кудрявой рябины или ветвистой черемухи.

   - Боярин! - сказал Тороп, прервав наконец продолжительное молчание. - Хоть и не пристало бы мне первому заводить с тобою речь, но не погневайся, если я спрошу тебя: ради чего ты живешь таким отшельником? Когда мы были еще на чужой стороне, ты больно тосковал тогда о святой Руси; да и не диво: хвалисский город [26] Атель, в котором мы жили, в пригородье Киеву не годится, а об хвалисах, узах, печенегах и говорить нечего: народ поганый, хуже, чем эта чудь белоглазая и мещера долгополая. Помнишь ли, боярин, бывало, как затяну песенку:

  

   Уж как тошно, тошно ясну соколу

   С коршунами жить... -

  

   так у тебя слезы на глазах навернутся. Ну вот, по милости богов, мы опять на своей родине, и уж годов пяток, побольше, как ушли с тобою из земли печенежской, а что толку-то? Ты забился в лес, живешь в лачужке, как медведь в берлоге! Да этак все равно, если б ты и вовсе у печенегов остался; леса там не хуже здешних, а Волга-то почище нашего киевского Днепра: как расходится, матушка, так словно море Хвалисское, есть где поразгуляться, - не сядешь на мель, не наткнешься, как у нас, на пороги. Нет, боярин, воля твоя, а житье твое не житье! Э, знаешь ли что? Ведь я еще тебе об этом не сказывал: ты здесь не один живешь в лесу - я недавно набрел на хижину старого дровосека. Предобрый человек! Я заплутался и устал до смерти, а он не спросил даже, кто я, а накормил и напоил как родного. Я заходил к нему еще раза два; и в последний раз близко часу проболтал с его дочерью... Ну уж девушка! Сродясь таких не видывал! Как подумаешь, что такая красавица живет почти одна-одинехонька в дремучем лесу! Эх, сиротинка, сиротинка горемычная! Другие песенки попевают, играют в хороводах, колядуют, венки заплетают да женихов высматривают, а она, сердечная, словно горлинка одинокая, и свету божьего не видит! Только и отрады-то, что пойдет иногда побродить по лесу да послушать, как птички поют. Она говорит, что любит мои сказки; не диво: что ей, голубушке, от скуки-то делать, с кем словечко перемолвить? Отец ее часто уходит в Киев, так сидеть все одной, от раннего утра до поздних сумерок, ведь этак и одурь возьмет, - день-деньской за веретеном... Э, чуть было не забыл: она просила меня купить ей веретено поузорчатее. Купить-то я купил, да когда удастся к ней отнести? Что, боярин, завтра я тебе не надобен? Ась? Что?.. Да ты меня не слушаешь? - промолвил болтливый Тороп, заметив наконец, что господин его говорит вполголоса с самим собою и не обращает никакого внимания на его слова.

   - Боярин, боярин!..

   - Ну что?.. - спросил незнакомый с рассеянным видом. - О каком ты говоришь веретене?

   - А вот об этом, - сказал Тороп, вынимая из-за пазухи раскрашенное яркими красками деревянное веретено. - Я купил его для дочери дровосека, о котором сейчас тебе рассказывал, и если ты дозволишь... Постой, постой, боярин!.. Нишкни-ка... - продолжал вполголоса Тороп, указывая пальцем на угол дощатого забора, на котором отразился слабый свет. - Что это?.. Никак, сюда идут с огнем.

   - В самом деле! - отвечал незнакомый. - Я слышу шорох... да, точно! Сюда идут.

   Яркий свет блеснул из-за угла забора, и шагах в тридцати от них показались двое рослых мужчин, поспешно идущих. Один из них нес в руке зажженный факел, от которого свет, отражаясь на стальном шлеме его товарища, вполне освещал его красный нос и огромные рыжие усы.

   - Спрячемся, боярин, - шепнул с приметною робостью Тороп. - Это ратные люди, а один-то из них, вот тот, что идет с огнем, кажется, Стемид - ближний стремянный великого князя.

   - А какое мне до этого дело? - прервал незнакомый. - Разве дорога проложена для одних стремянных княжеских?

   - Эх, боярин, тебе какое дело, да меня-то он знает: так ладно ли будет, если он станет рассказывать, что слуга верховного жреца таскается по ночам неведомо с какими людьми? Спрячемся хоть в этом пустом шалаше; они мигом пройдут.

   Незнакомый, хотя с приметным неудовольствием, но послушался Торопа и вошел вместе с ним в небольшой плетневый балаган, прислоненный к самому забору.

   Через полминуты проходящие поравнялись с шалашом. Тороп не ошибся: один из них был точно Стемид, а в товарище его, неуклюжем воине с рыжими усами и красным носом, вероятно, читатели наши узнали уже варяжского мечника Фрелафа.

   - Стой, - вскричал Стемид, прошедши мимо шалаша, - я нейду далее!

   - И, полно, - сказал варяг, - пойдем, уж недалеко осталось!

   - Да куда же ты меня тащишь? Послушай, Фрелаф, уж не издеваешься ли ты надо мною?

   - Что ты, Стемид!.. Клянусь тебе Оденом...

   - Добро, не клянись, а шути над тем, кто тебя глупее!

   - Да разве я не говорил тебе, что мы, как верные слуги княжеские, должны сослужить ему службу?

   - Да, ты говорил мне это, когда поймал меня у самого теремного двора, заставил взять этот светоч и потащил вместе с собою; но я хочу знать, о чем идет дело, и без этого не тронусь с места.

   - Ну так слушай же, Стемид: здесь, на Подоле, у самого храма вашего бога Белеса, скрываются враги великого князя.

   - Как так?

   - Да так. Помнишь, как я погнался за девушкой, которая так хорошо пела в хороводе?.. Ну, вот я настиг ее у самой божницы, стал целовать, и, надобно сказать правду, она не больно отбивалась. Вдруг, откуда ни возьмись, пребольшой мужчина, да и ну позорить, и добро б меня, а то нашего великого князя; я припугнул его порядком, а меж тем побежал за вами, что б вы помогли мне связать его, и ты попался мне первый. Ну, теперь куда и зачем ты идешь со мной?

   - Куда - знаю, а зачем - не ведаю.

   - Как не ведаешь? Вестимо зачем, чтоб схватить этого Разбойника.

   - Да неужели ты думаешь, что он станет там дожидаться до тех пор, пока за ним придут и скрутят руки назад?.. Я чаю, уж теперь давным-давно и след его простыл.

   - А почему знать?

   - Нет, Фрелаф, я устал и не хочу всю ночь бродить по-пустому! Прощай!

   - Эх, братец, постой! Ну, если нам не удастся поймать этого злодея, так авось отыщем мой меч.

   - Твой меч?

   - Ну да! Вот видишь: как этот разбойник стал позорить нашего князя, так у меня вся кровь закипела в жилах! Ты знаешь, Стемид, я детина добрый, а уж если расхожусь...

   - Знаю, братец, знаю!

   - Говорить непригожие речи о нашем великом князе! И при ком же?.. При молодце Фрелафе! Веришь ли, Стемид, меня взяло такое зло, что я земли под собой не почуял!

   - Верю, верю!

   - Выхватил меч, да как махнул со всего плеча могуча!.. Ну, счастлив, разбойник! Кабы я не обмишулился, так раскроил бы его надвое!

   - А ты промахнулся?

   - Промахнулся, братец, и вместо головы этого шального хватил по камню. Батюшки мои, как посыплются искры!..

   - Эге! - прервал Стемид. - То-то нас всех и осветило, а уж мы думали, думали, что за диковинка такая?..

   - Камень разлетелся вдребезги... - продолжал варяг, нимало не смущаясь.

   - Один осколок, - прервал снова Стемид, - попал в голову городскому вирнику, который на ту пору обходил киевские улицы.

   - Эх, братец, ты настоящий гусляр! Тебе бы все глумиться да скоморошничать. Я говорю дело. Вот, как ни крепко я держал в руке меч, а он вылетел.

   - Зачем же ты его не поднял?

   - Зачем! Затем, что я боялся упустить этого злодея и побежал скорей за вами.

   - Так вот какую службу я должен сослужить великому князю: помочь тебе отыскать твой меч! Нет, Фрелаф, поберегу мой живот до поры до времени, а эта служба мне не под силу. Прощай!

   - Постой, братец! Да сделай отеческую милость, дойди вместе со мною.

   - Кой прах, Фрелаф, уж не боишься ли ты идти один?

   - Кто? Я боюсь? Что ты, братец! Да давай на одного меня днем полсотни молодцев - усом не поведу! Но теперь дело ночное: кто знает, что случится? Может статься, их там много: зайдут с тыла, наткнешься на засаду... мало ли ратных хитростей? Тут храбрость не поможет; вдвоем то ли дело: стали спинами друг к другу, да и катай на все стороны! Ну, понимаешь ли теперь?..

   - Понимаю, храбрый витязь, понимаю! Я только одного в толк не возьму, в кого ты уродился? Все твои земляки взросли на боях, удалые воины, молодцы, а ты...

   - Что я?..

   - Да как бы тебе сказать? Бабой тебя назвать нельзя: усы велики; греком также не назовешь: у тебя рыжие волосы, а варягом назвать стыдно.

   - Что ты, братец? Неужли в самом деле думаешь, что я робею? Да не будь я Фрелаф, сын Руслава, внук Руальда и правнук Ингелота; да чтоб на моей тризне пели не скальды вещие, а каркали черные вороны; чтоб в мой доспех наряжались старые бабы и вместо меча из моих рук не выходило веретено с пряжею...

   - Возьми ж свой меч, могучий богатырь Фрелаф! - сказал кто-то позади насмешливым голосом.

   Варяг обернулся, отпрыгнул назад и вскричал с ужасом:

   - Это он!

   - Да, это я! - продолжал спокойно незнакомый. - А вот твой меч, - прибавил он, бросив что-то к ногам Фрелафа. - Подыми его, добрый молодец, да смотри поберегай: он тебе по плечу.

   Сказав сии слова, незнакомый пустился скорыми шагами вслед за небольшим человеком, который, закрывая лицо полою своего кафтана, бежал, не оглядываясь, по тропинке, ведущей на вершину Кучинской горы. В полминуты они оба исчезли из глаз Стемида.

   - Откуда взялся этот долговязый? - спросил он наконец, перестав смотреть в ту сторону, где скрылся незнакомый. - Не видал ли ты, Фрелаф?

   Варяг не отвечал ни слова.

   - Что ж ты, - продолжал Стемид, - онемел, что ль? Фрелаф, а Фрелаф?.. Да очнись, братец!

   - Это он! - промолвил, заикаясь, варяг.

   - Кто он?

   - Точно он!

   - Да кто?

   - Ну вот тот самый, что давеча у Велесовой божницы...

   - Так что ж ты, прозевал его?

   - Прозевал!.. Нет, братец, полно теперь спорить! До сих пор я не давал веры речам вашим; бывало, как вы начнете рассказывать о киевских ведьмах и злых чародеях, так я и слушать не хочу, - теперь всему верю! Ах, батюшки, что это?.. Лишь только этот кудесник дыхнул мне в лицо, так у меня и руки опустились, и ноги онемели, и даже язык отнялся. Ну, не диво же, что я давеча промахнулся: он отвел мне глаза... Да, да, он точно меня обморочил: вместо себя подсунул камень, а сам сквозь землю провалился.

   - Статься может, Фрелаф, только я слыхал, что от испуга также язык отнимается.

   - Да помилуй, братец! Если этот разбойник не чародей, так откуда же он взялся?

   - А вот, может быть, из этого шалаша.

   - Как бы не так! Как я обернулся, так он еще по колени был в земле!.. Да разве не слышишь, Стемид? Фу, какой смрад!

   - Нет, я ничего не слышу.

   - Что ты, братец! Так и пахнет преисподнею... Уйдем скорей отсюда.

   - Погоди, Фрелаф: подыми прежде свой меч.

   - Мой меч?

   - Ну да! Он бросил что-то вот здесь наземь, сказал, что это твой меч, и советовал тебе поберегать его.

   - В самом деле? - вскричал с радостью Фрелаф. - То-то же, - видно, не под силу пришелся этому разбойнику! Да где же он?

   - Постой! - сказал Стемид, наклоняясь. - Вот здесь, кажется... Что это? - продолжал он, подымая с земли большое расписное веретено. - Ну, брат, подшутил же он над тобою! Посмотри, каков твой меч!

   - Как! Веретено!..

   - Да, да, веретено! - повторил Стемид, умирая, со смеху. - Ай да молодец! Ну, теперь и я вижу, что он чародей.

   - Ах он собака! - заревел варяг. - Постой, разбойник, вот я тебя!.. Держи его, держи!

   - Полно горланить-то, Фрелаф! Не умел держать, когда был у тебя под носом, а теперь орешь.

   - Ах он проклятый кудесник! Да я на дне морском его отыщу! Чтоб я не отомстил за эту обиду, я, Фрелаф, сын Руслава, внук Руальда!

   - И правнук Ингелота, - промолвил Стемид. - В самом деле, этот чародей вовсе не уважает твоих предков; однако, я чаю, ты не погневаешься на меня, если я не отдам тебе этого расписного меча? Дозволь мне похвастаться им перед товарищами!..

   - Что ты, Стемид! - вскричал Фрелаф. - Пожалуйста, не рассказывай никому, пока я не отомщу за эту смертную обиду. Ты знаешь наших молодцев: как попадется им на язычок это веретено, так мне житья не будет.

   - Слушай, Фрелаф, - сказал, помолчав несколько времени, Стемид, - я парень добрый, так и быть, не перескажу никому о том, что видел; зато и ты не моги никогда хвастаться передо мною своим удальством и богатырством. Без меня, пожалуй, себе на здоровье, ломай дубья, бери города, разбивай кулаком стены каменные, хвастай сколько душе угодно; но при мне, если ты заикнешься об этом, а пуще коли вымолвишь хоть одно непригожее слово о княжеском отроке Всеславе, - смотри, берегись: этот меч-кладенец будет всегда со мною, и я при всех тебе его отдам... Ну, теперь пойдем - пора спать. Ах он леший проклятый! - продолжал Стемид, пройдя несколько шагов и принимаясь снова смеяться. - И пришло же ему в голову!.. Да кто ему шепнул, разбойнику, что ты храбрый витязь Фрелаф! Ну, видно, он в самом деле кудесник!

   Пристыженный варяг, повесив голову, отправился вместе со Стемидом по дороге, ведущей в Киев. Он молчал как убитый и только изредка, когда громкий хохот его товарища прерывал ночную тишину, бормотал про себя, пошевеливая своими огромными усами:

   - Смейся, смейся, проклятый русин! Засмеялся бы ты у меня кабы я был сам-третей или сам-четверт!

  

  

  

  

   В высоком тереме, из которого можно было окинуть одним взглядом большую часть Киева и живописных его окрестностей, за дубовым резным столом сидел Богомил, верховный жрец Перунова капища. Бледный свет от стоящей перед ним лампады слабо отражался на бревенчатых стенах светлицы, разделенной надвое деревянного перегородкою. Серебряные сосуды различных форм и некоторые другие вещи, служащие для жертвоприношений, расставлены были в порядке на двух полках, также украшенных резьбою. С другой стороны стола, на скамье, покрытой пушистым мехом серого волка, сидел любимец Богомила Лютобор. Заткнутый за пояс широкий жертвенный нож был единственным признаком его звания. Лютобор занимал место старшего жертвоприносителя и пользовался властью, почти равною с могуществом верховного жреца. Бледно-желтоватое лицо его, похожее на безобразную восковую личину; неподвижные резкие черты, отлитые в какую-то идеальную форму, в которой не было ничего человеческого; совершенное отсутствие жизни в тусклых, беловатых глазах - словом, все в этом живом мертвеце было ужасно и отвратительно. Когда он молчал, то походил на бездушный труп; начинал говорить, и всякий с первого взгляда почел бы его адским духом, который, в виде мертвеца, беседует с повелителем своим, верховным жрецом Богомилом. Казалось, этот последний читал с большим вниманием пергаменный свиток, исписанный руническими буквами [27]. Трудно было бы определить, какого рода ощущения волновали в эту минуту честолюбивую и злобную душу этого хитрого старика. В его седых, почти сросшихся бровях, на высоком наморщенном челе изображалось беспокойство; сверкающие из-под густых ресниц глаза горели нетерпением; он пожирал ими бесконечные столбцы развернутой рукописи; то улыбался, то хмурил брови, казался довольным, и вдруг чело его покрывалось новыми морщинами. Он покачивал с сомнением головою, переставал читать и, облокотясь на руку, предавался глубокой думе; потом снова принимался за рукопись и наконец, оттолкнув ее с досадою от себя, сказал вполголоса:

   - Нет, все эти чужеземные обряды мне вовсе не по душе!.. Арконский Световид [28] ничем не лучше нашего Перуна... Конечно, Стетинский храм великолепен: эти сокровища, эти византийские пурпуровые ковры, этот белый конь Световидов, прорицающий будущее, - все это должно дивить и поражать священным ужасом народ; но Владимир... Нет, не то надобно Владимиру!.. Недаром каждую ночь черный воров каркает над кровлею моего дома... Чу!.. Слышишь, Лютобор, вещий его голос? Недаром в самую полночь стаи голодных псов воют под окнами моего терема; и часто, среди ночной тишины, когда, измученный лютою бессонницей, я начинаю смыкать усталые глаза мои, внизу за Днепром раздаются дивные голоса в воздухе: я слышу отвратительный хохот русалок, пронзительные вопли кикимор, и Долобское озеро ревет, как дикий вепрь. Ах, чует мое сердце!.. Лютобор, мы спим на краю пропасти, и близок... да, близок час нашей гибели!

   Страшилище зашевелило губами, и что-то похожее на человеческий голос вырвалось из груди его; казалось, оно повторило с удивлением последние слова Богомила.

   - Так, - продолжал верховный жрец, - если мы не предупредим грозящей нам беды, то гибель наша неизбежна. Ты должен знать все, Лютобор... Да, одному тебе могу я открыть эту тайну... Ты всеми ненавидим: вельможи и даже сам Владимир смотрят на тебя с отвращением; ты живешь, ты дышишь, ты создан мною. Слушай: вот уже близко месяца, как великий князь не выходит из своей одрини {Опочивальня}; как тяжкий свинец, крепкая дума лежит на душе его; замолкло все в его светлых гридницах, и, глядя на кручину своего государя, приуныли знаменитые бояре, могучие богатыри и все храбрые его витязи; но никто не знает, о чем скорбит и тоскует Владимир. Я один знаю это и трепещу, Лютобор!.. Владимир начинает презирать и гнушаться верою отцов своих!

   Живой мертвец вздрогнул, неподвижные черты лица его одушевились, и он вскричал почти с ужасом:

   - Как?.. Владимир? Нет, нет, это невозможно! Набожный Владимир, который соорудил этот великолепный храм Перуну, не пожалел своего серебра и злата на изваяние кумира, коему дивятся все гости иноземные; Владимир, который приносит столь частые жертвы, осыпает дарами тебя и всех жрецов!..

   - Да, - прервал Богомил, - тот самый Владимир, который недавно преклонял колена не только перед кумиром всемощного Перуна, но пред жертвенниками Стрибога [29], Позвизда и Купалы, с презрением отвергает мольбы мои и не желает присутствовать при священных наших обрядах, последней беседе со мною, когда я убеждал его прибегнуть к богам, "ибо они одни, - сказал я, - могут излечить душевный твой недуг", он нахмурил свои грозные брови и, покачав печально головою, сказал: "Нет, Богомил, твой Перун безмолвствует: или ничтожные жертвы, тобой приносимые, недостойны его, или мы, в слепоте нашей, поклоняемся не тому, кто правит вселенною и держит в руке своей сердца владык земных! В душе моей созрела мысль - я исполню ее! Не все народы, подобно нам, чтут Перуна, не все жертвенники орошаются кровью бессловесных животных. Я не могу долее смотреть на эту бойню, которую вы называете жертвоприношением. Мне скучно слышать ваши хороводные завыванья, которые вы именуете священными песнями; мне надоели ваши торжества и обряды - эти потехи малых детей, эти женские игрища, в коих ничто не потрясает мою душу, ничто не наполняет ее благоговением и ужасом. Нет, я недоволен верою отца моего!" Так говорил Владимир, и в сверкающих очах его, в его мощном орлином взгляде я прочел смертный приговор наш: мы погибли, Лютобор!

   - Никто не должен погибать без бою! - сказал, помолчав несколько времени, Лютобор. - Из речей твоих я угадываю, чего жаждет душа Владимира. Не называл ли он жертвы, приносимые тобой, ничтожными; наши обряды и торжества женскими игрищами? И подлинно, подумай сам: можно ли взирать с благоговением и ужасом на изображение кроткого божества, которому приносят в дар начатки плодов земных, пару голубей, тельца... Нет, Богомил, не бессловесные жертвы падают под священным ножом жрецов варяжских! Вспомни, что рассказывал тебе о своем боге Одене этот чужеземный певец, Фенкал, которого все варяги называют своим вещим скальдом?..

   - Что ты говоришь, Лютобор? - вскричал с живостию верховный жрец, вскочив с своего места. - О, каким светом ты озарил меня! Так, верный мой товарищ, - не кроткие обряды и торжества, не сладкоголосное пение перед кумиром Перуна, не мирные потехи в честь богов потрясут и очаруют закаленную в боях буйную душу Владимира; не того требует взлелеянный на бранном щите этот достойный сын кровожадного Святослава. Нет, не уходился еще этот дикий зверь: пресыщенный негою, он заснул на время... Почтим же достойно его пробуждение!.. Ты хочешь крови, Владимир! Добро, мы потешим тебя!..

   Богомил призадумался и после минутного молчания продолжал, обращаясь к своему наперснику:

   - Завтра же надобно пригласить на совещание именитых бояр и витязей княжеских. Я скажу им, что разгневанные боги неверием многих нечестивых граждан киевских требуют необычайных жертв; что доколе кровь человеческая не обагрит жертвенник Перунов, ничто не уврачует душевный недуг Владимира и не рассеет его мрачных помыслов. Я назначу сам жертву, угодную небесам, ибо мне одному, как верховному жрецу Перуна, открыта воля богов.

   - А так как эта воля для тебя всегда открыта, - прервал Лютобор, - то, вероятно, ты можешь теперь уже сказать, на кого должен пасть этот жребий.

   - На кого?.. Лютобор, поднимется ли рука твоя, вонзишь ли ты без трепета твой жертвенный нож в грудь варяга?

   - В грудь варяга?! - повторил с удивлением Лютобор. - Но что скажут его единоземцы, эти гордые поклонники Одена, едва признающие над собой власть великого князя? Богомил, ты знаешь, что рука моя не дрогнет, но я желал бы лучше принести на жертву десять киевских граждан, чем одного варяга...

   - Даже и тогда, если этот варяг христианин?

   - Христианин! - вскричал Лютобор. - Христианин! - повторил он, заскрежетав зубами. - О давай его сюда, Богомил! И клянусь преисподнею, если б он был родной брат мой, единственное мое детище, любимый витязь великокняжеский...

   - Нет, он простой гражданин. Помнишь ли ты, как дней десять тому назад, совершив обряд жертвоприношения, я вышел из святилища, чтоб благословить народ, который толпился на площади вокруг храма? Все пали ниц; один только бедно одетый, но видный собою муж не преклонил главы своей. Как теперь вижу пред собою это величественное и спокойное чело! С каким обидным состраданием смотрел этот горделивец на толпу народа, отдавшего мне должную почесть! С каким притворным добродушием он покачивал печально головою и, казалось, хотел сказать: "Бедные, вы не ведаете сами, что творите в слепоте вашей!" Во всю жизнь мою не изгладится из моей памяти этот устремленный на меня взор. О, я простил бы ему, если б он пылал злобою!.. Нет, я прочел в нем одно презрение! Понимаешь ли ты, Лютобор, как должен я ненавидеть этого надменного христианина? С первого взгляда я узнал в нем одного из сотников варяжской дружины, который, изменив вере отцов своих, давно уже живет простым гражданином и не служит в числе ратных людей великокняжеских. Его звали Руславом, а теперь зовут Феодором.

   - И боги изберут его?..

   - Нет, Лютобор, смерть не испугает варяга, и ничто не возмутит надменной души христианина: он с тем же спокойным челом пойдет на смерть, с каким идет на брачное торжество. Но он отец, у него есть сын, прекрасный отрок...

   - А, понимаю!

   Богомил замолчал, призадумался; снова крутой лоб его покрылся морщинами; в блуждающих взорах изобразилось беспокойство, и он промолвил вполголоса:

   - Но если и это средство возбудить набожность Владимира останется тщетным, если, я страшусь вымолвить это слово, если он... захочет сделаться христианином?..

   - О, я не опасаюсь этого! - прервал Лютобор. - Когда отец его, несмотря на все просьбы своей матери, не осмелился принять веры, презираемой его храброю дружиною...

   - На что не осмелится Владимир! Лютобор, ты не знаешь всю твердость этой непоколебимой души! Один он может разрушить храмы богов наших, низвергнуть кумир Перунов и навеки истребить веру отцов своих. Что противостанет его мощной воле, кто дерзнет не последовать примеру Владимира? Нет, если ненавистные христиане успеют обольстить его, тогда... О, тогда или боги, во гневе своем, изрекут смерть Владимиру, или мы погибнем! Да, не пугайся, Лютобор, - не ты будешь исполнителем воли богов: я знаю одного бесстрашного мужа, который, по единому мановению руки моей, пронзит сердце Владимира. Моя ненависть к Феодору, ко всем христианинам - ничто в сравнении с злобою, которую он питает в душе своей к сему правнуку Олега. Он взял на себя клятвенное обещание, не выполненное ни отцом его, ни дедом: воздать злом за зло, кровью за кровь. Он жил долго у печенегов, ездил в Византию и успел склонить на свою сторону хитрого государя, для которого могущественный Владимир с каждым днем становится опаснее. Ласкаясь надеждою, что он не только совершит кровавую месть свою, но возвратит потомку древних князей киевских законное их наследие...

   - Как, - прервал Лютобор, - неужели не совсем еще истребился род Аскольдов?

   - Нет. Единственная отрасль этих несчастных князей, сын внуки Аскольдовой, которая с отцом своим успела укрыться от мечей убийц в землю хорватскую, жив еще. По неисповедимой воле богов этот юноша служит теперь правнуку того, кто отнял его наследие и умертвил его прадеда.

   - Кто же из витязей княжеских этот потомок Аскольда?

   - Тайна эта не многим известна. Я знаю ее, но открою не прежде, пока не истощу всех средств к нашему спасению.

   - Но как узнал ты эту тайну? - спросил с любопытством Лютобор.

   - А вот слушай, я расскажу тебе все. Лет восемнадцать тому назад, когда покойный князь Святослав Игоревич приехал в Киев повидаться со своею матерью, княгиней Ольгою, случилось ему быть на охоте близ горы Хоревицы, за Вышегородом; он пригласил и меня вместе с ним позабавиться этой любимою его потехою. Вот этак под вечер, когда князь, беседуя со мною, ехал уже с поля, какой-то высокий муж выскочил из-за куста и хотел хватить его по голове бердышем. Князь увернулся, и вся толпа бросилась за разбойником, который пустился бежать в самую средину леса. Все это произошло в несколько мгновений; но исполинский рост незнакомца и грозные черты лица его глубоко врезались в моей памяти. Воевода Претич и трое другие княжеских витязей, гонясь за ним по пятам, наехали на небольшую избушку, построенную в глубоком овраге. Витязи продолжали гнаться за разбойником, а Претич сошел с коня, заглянул в эту лачужку и нашел в ней почти грудного ребенка, весьма бедно одетого, но у которого на шее висела небольшая золотая гривна нехитрой работы. Когда витязи возвратились назад, не поймав убийц, то, размыслив хорошенько, что в этой избушке некому жить, кроме разбойника, и что ребенок - его сын, они захватили его с собою и привезли к князю. Не знаю, что было бы с этим горемычным сиротою, если б не сжалилась над ним княгиня Ольга. Она взяла его к себе и при кончине завещала любимой своей ключнице, Малуше [30], матери нашего князя Владимира, иметь о нем попечение, как о собственном своем детище. Малуша переехала на житье в Великий Новгород, где воеводствовал тогда ее сын, и когда Владимир, по смерти родителя своего, овладев всем царством Русским, начал княжить в Киеве, то я заметил в числе его витязей двух юношей, которые любили друг друга, как родные братья. Они оба охотно беседовали со мною о таинствах и преданиях веры нашей. Один из них, поразговорясь однажды со мною, признался, что, воспитанный матерью великого князя вместе с другим сиротою, который также служил Владимиру, он не знает ни роду своего, ни племени; что с младенчества носит на груди златую гривну как единственное наследие отца своего и что всякий раз, когда он пытался повыведать что-нибудь от благодетельницы своей, Малуши, она отвечала ему. "Не спрашивай, дитятко! Ты и товарищ твой, вы оба горемычные сироты. Одного из вас нашли в дремучем лесу, другого на ратном поле, между мертвыми. Кто вас поит и кормит, тот вам и отец и мать". По этим речам нетрудно мне было смекнуть, что, может быть, этот юноша - тот самый ребенок, которого воевода Претич нашел в избушке. Склонясь на мою просьбу, он показал мне свою золотую гривну; я узнал ее - это была та самая, которую я видел лет восемнадцать тому назад. Я не умел еще в то время разбирать таинственные письмена жрецов варяжских; изучась впоследствии этой хитрой науке, я без труда, но с удивлением прочел начертанные на этой гривне слова: "Аскольд, князь Киевский". Не знаю, почему мне пришло тогда на мысль, что это неожиданное