Загоскин Михаил Николаевич - Аскольдова могила

;   - И, Фенкал, не об охоте речь: было бы только житье-то привольное... Да что об этом толковать! Скажи-ка лучше, брат, не знаешь ли хоть ты, что сегодня за праздник такой? Посмотри, народ так и кишит вокруг храма, и торгаши все выползли на площадь; а бочек-то с медом, бочек!.. не хочет ли Владимир задать пир во весь мир?!

   - Не знаю, - сказал Фенкал, посматривая задумчиво вокруг себя.

   - А не худо бы со вчерашнего-то опохмелиться, - продолжал Якун, - у меня что-то и теперь в голове шумит. Ну, брат Фенкал, натешились мы вчера!.. То-то была попойка! Фрелаф так натянулся, что под конец вовсе с ума спятил: всю ночь проговорил о каком-то оборотне, с которым дня три тому назад дрался не на живот, а на смерть. Он клялся, что видел его вчера между нас, что хотел схватить за ворот, но что чародей ударился оземь, обернулся в серого волка, да и был таков.

   - Охота тебе слушать этого пустомелю! - прервал один из воинов. - А кто у вас был вчера Усладом? Уж не опять ли Всеслав?

   - Его было выбрали, - подхватил другой, - да сам отказался. Такой спесивый, что и приступу нет! Мальчишка вовсе зазнался! Кабы вы знали, ребята, как он разобидел вчера нашего товарища Икмора!.. Ну, если бы он был не княжеский отрок, дали бы мы ему себя знать!.. Эх, не прежние годы! Да смели ли, бывало, русины задевать нашего брата варяга!.. Бывало, бьешь их сколько душе угодно, а они лишь только кланяются. Нет, ребята, отжили мы наше времечко!

   - Да, - прервал Якун, - бывало, берешь на торгу, что хочешь, а теперь за все про все плати.

   - А не заплатишь, так потащут тебя к городскому вирнику. Что и говорить - туго пришлось жить нашему брату!

   - Да не дразни, пожалуйста! - продолжал Якун. - Делать-то нечего: плетью обуха не перешибешь. Послушай-ка Фенкал, - продолжал он, обращаясь к скальду, - развесели хоть ты нас - что тебе стоит, потешь, спой что-нибудь, мы послушаем твоих песен.

   - Моих песен! - повторил Фенкал с горькою усмешкою. - Ах, я давно уже пою одну только песню! Она люба мне, эта песня; да не знаю, полюбится ли вам, товарищи? - промолвил он, принимаясь за свою арфу.

   Как бессильный ропот умирающего тихо потрясает воздух, когда последний вздох вылетает из груди его, так застонали струны под вещими перстами скальда. Устремив неподвижный взор на черные тучи, которыми подернута была вся северная сторона небосклона, он запел унылым и сладкозвучным голосом:

  

   Где вы, глубокие долины,

   Родные горы и поля,

   Леса дремучие, и море,

   И тихий кров моих отцов?

  

   Увижу ли тебя, о, Берген -

   Страна и славы, и певцов,

   Отчизна витязей могучих,

   Свободных Севера детей?

  

   Давно ль и ты, Фенкал, был волен,

   Как наши дикие орлы.

   Как легкий ветер полуночный,

   Свободно вьющий средь гор?

  

   Давно ль под сосной вековою

   Певец с родными пировал,

   Иль на верху скалы прибрежной

   Гремел его могучий глас?

  

   Он пел - и бури умолкали,

   Дремало море в берегах,

   И не шумел поток гремучий,

   И ветер буйный засыпал;

  

   И девы Скании младые

   Толпилися вокруг певца,

   И старцы мудрые внимали

   Его и песням и речам...

  

   Фенкал остановился; тихо зазвучали струны, и скальд повторил трепещущим голосом:

  

   Где вы, глубокие долины,

   Родные горы и поля,

   Леса дремучие, и море,

   И тихий кров моих отцов?

  

   С каждым стихом голос его слабел, дрожащие пальцы с трудом пробегали по звучным струнам; напрасно Фенкал старался заглушить рыдания в стесненной груди; напрасно глотал свои слезы: они прорвались и хлынули рекою из потупленных очей его. Несколько минут продолжалось молчание. Вдруг вещий скальд поднял поникшее чело свое, отряхнул назад густые кудри и ударил снова по струнам. Слезы не текли уже по бледным щекам его, но какая-то мрачная безнадежность изобразилась в его мутных и диких взорах; он запел:

  

   Нет, нет, певец, уж не увидишь

   Свою родимую страну,

   И дева гор возненавидит

   Раба, живущего в плену!..

  

   В плену!.. О, радости святые,

   Надежды все... всему конец!

   Порвитесь, струны золотые,

   Умолкни навсегда, певец!

  

   Фенкал замолчал. Тихо затрепетали струны, и последний звук их замер под онемевшею рукою певца.

   - Хорошо, Фенкал, - сказал Якун, - хорошо, да только ты этим пением никого не развеселишь. Вот однажды ты пел в гриднице великокняжеской о подвигах твоих предков; я стоял тогда на страже у дверей - как теперь помню, у меня под конец твоей песни так молодецкая кровь в жилах разыгралась, что я чуть-чуть было не вцепился в волосы моему товарищу: ну хоть с кем-нибудь, да только бы подраться. Вот это пение!

   - Нет, Якун, - прервал скальд, - ты не знаешь моих песен и не слыхал моего голоса. Иль ты думаешь, что соловушка в клетке поет и тем же голосом и о том же, о чем певал в густой дубраве, перепархивая по воле с ветки на ветку и перелетая на свободе из одной рощи в другую? Нет, товарищ, чтоб оживить дела моих предков, чтоб вызвать их из чертогов Одена и заставить отряхнуть могильный прах веков с туманных одежд их, чтоб раздуть потухший пламень в одеревенелых сердцах ваших, напомнить вам о славе покинутой вами отчизны, - о, для этого не нужны вещему скальду ни богатые одежды, ни золотые кубки с вином византийским: ему надобно подышать воздухом своей родины, посидеть на могильном кургане отцов своих, поспорить с бурями на родных морях, искупаться в утреннем тумане на вершинах снежных гор и, возвратясь под тихий кров свой, сказать: "Я дома!"

   - Да разве у тебя здесь нет дома? - прервал Якун. - Разве государь великий князь не пожаловал тебе высоких хором на Днепре, с двумя теремами, с усадьбою и с таким богатым поместьем, какого, верно, все твои предки и во сне не видывали?

   Фенкал поглядел с сожалением на варяга и, не отвечая ни слова, облокотился задумчиво на свою арфу.

   В числе слушателей, которые окружали певца, шагах в пяти от него, стоял высокий мужчина в грубой, но опрятной одежде; он не походил на простого гражданина: длинный нож, заткнутый за его поясом, колчан со стрелами, высокий лук, на который он опирался, а более всего неустрашимый и воинственный вид отличали его от толпы мирных горожан, кои, не смея подойти поближе к скальду, теснились вокруг стен храма и слушали его издалека. Этот высокий мужчина, заметив, что Якун и другие варяжские воины, разговаривая меж собою, поотдалились от Фенкала, подошел к нему и сказал вполголоса:

   - Не погневайся, добрый молодец, если я попрошу тебя спеть еще раз эту песенку: она мне пришлась больно по сердцу.

   - А разве и ты так же тоскуешь о своей родине? - спросил Фенкал, взглянув с участием на незнакомца.

   - О родина! - повторил с мрачным видом высокий мужчина. - Нет, Фенкал, моя доля хуже твоей: тебе хоть есть о чем потосковать, а мне и поплакать-то не о чем!

   - Как, - вскричал певец, - да разве у тебя вовсе нет отечества?

   - Будет, может статься, а теперь... да не обо мне речь. Послушай, Фенкал, я видел тебя года два тому назад: куда, ты с тех пор переменился?! Ты был тогда весел, румян, здоров и красовался как маков цвет на зеленом лугу!

   - Я надеялся тогда, что Владимир возьмет за меня выкуп.

   - Надеялся! Плохо же ты его знаешь. Нет, молодец, попадись только в лапы к этому медведю, а уж живой из них не вырвешься! Ему нет нужды, что ты зачахнешь на чужой стороне, что у тебя остались на родине, быть может, отец и мать, жена и дети, - какое ему до этого дело! Был бы при нем скоморох, чтобы забавлять его, когда он распотешится со своими витязями.

   - Скоморох! - повторил с негодованием Фенкал.

   - Да неужли ты думаешь, - продолжал хладнокровно незнакомый, - что Владимир отличает тебя от прочих гусляров, которыми набиты его княжеские чертоги? Нет, Фенкал, на твоей родине и князья и витязи знаменитые чтят, как равных себе, и братаются с вещими скальдами, а здесь их кормят, только посытнее других челядинцев. Ведь для Владимира что борзый конь, что резвый пес, что голосистый певец - все едино! У него красивых коней кормят ярою пшеницею, на резвых псов надевают серебряные ошейники, а на вашу братию, певцов, кафтаны из дорогой камки - вот и все тут. Правда, Владимир до сих пор еще ни коням своим, ни псам поместьев не раздавал, да почему знать, авось придет и их черед.

   Бледные щеки Фенкала вспыхнули; он схватил за руку незнакомца и сказал тихим голосом:

   - Ты правду говоришь, товарищ! Певец, который охотою согласился служить Владимиру, недостоин называться скальдом, точно так же как и тот, который, попав к нему в неволю, утешится, променяет свою хижину на его позлащенные чертоги и не умрет от тоски по своей родине.

   - Умереть-то всегда успеешь, - прервал незнакомый, - руки на себя не подымутся, так в Днепре есть омуты. Да уж это последнее дело: надобно прежде не в том, так в другом удачи попытать. Правда, уйти-то отсюда трудненько: вишь как этот чужехват Владимир локти-то поразодвинул, - куда ни погляди, все его да его. Родина твоя, как я слыхал, больно далеко отсюда: говорят, по самый край земли, - так и без погони не скоро туда доберешься; а теперь, как разошлют во все стороны гонцов да велят о тебе клич кликнуть, так, вестимо дело, не дойдешь до дому.

   - О, я не сомневаюсь, - прервал Фенкал, - одна только смерть избавит меня от этого ненавистного рабства.

   - И я то же думаю: конечно, смерть, да только чья?

   - Как чья?

   - Ну да! Неужли то тебе и в голову не приходило: что, если умрешь не ты, а Владимир?..

   - Владимир? - повторил с удивлением скальд.

   - А что?.. Уж не думаешь ли ты, что он два века проживет?

   - Но он еще в самой силе и поре своей...

   - Да разве только одни старики умирают?.. Слыхал ли ты, Фенкал, о прежних киевских князьях Аскольде и Дире?

   - Слыхал.

   - Так знаешь, чай, что и они были в самой силе и поре, когда отправились на житье к своим предкам.

   - Но их умертвил предательски Олег.

   - А разве правнука-то его убить никто не может?

   - Что ты говоришь? - вскричал с приметным испугом Фенкал.

   - Ничего. Эка диковинка, подумаешь! - продолжал спокойно незнакомый. - Добро бы кто-нибудь рода знаменитого, а то рабынич, сын ключницы Малуши, прибрал к рукам всю землю Русскую да и в ус себе не дует: попивает с своими витязями да потешается песнями знаменитого скальда Фенкала, который, живя в неволе, позабыл и то, что люди не всегда своею смертию умирают. То-то и есть - видно, золоченые-то цепи таскать не тяжело!.. Да что из пустого-то в порожнее пересыпать! Прощай, молодец, и так я с тобой заболтался! Видишь, народ собирается вокруг княжеских палат: может статься, Владимир сегодня хоть в окно выглянет, так мне хочется вместе с другими крикнуть: "Да здравствует наше красное солнышко, наш батюшка великий князь!"

   - Постой! - вскричал Фенкал. - Скажи мне...

   - Что тебе сказать? Русскую поговорку, что ль?.. Изволь: "Глупый свистит, а умный смыслит". Прощай, добро!

   Сказав сии последние слова, незнакомый подошел к толпе варяжских воинов, которые, теснясь вокруг одного из своих товарищей, казалось, слушали его с большим вниманием.

   - Да полно, так ли, Икмор? - говорил Якун. - От кого ты это слышал?

   - От жреца Лютобора - ему как не знать. Вот до чего мы дожили, товарищи! Если б на родине узнали, что мы разиня рот смотрим, как над нами здесь ругаются, и не смеем рук отвести, - так и жены-то бы наши сгорели от стыда. Слыхано ли дело: приносить в жертву природного варяга! Да разве мы за тем покинули наши домы, чтоб эта козлиная борода, Богомил, выбирал из нас, как из стада баранов, любую жертву? Да и кому же: добро бы нашему богу Одену, а то какому-то деревянному болвану с золотыми усами {13}, перед которым и шапки-то снять не хочется.

  

   {13} - Истукан Перуна был деревянный, голову имел серебряную, а усы золотые (летопись Нестора).

  

   - А я слышал о сыне какого-то Феодора, - прервал один из воинов.

   - Экий ты братец! - подхватил Икмор. - Да ведь этот Феодор был нашим десятником; он природный варяг и прежде не так назывался.

   - Э, знаю, знаю! - закричал Якун. - Да он уж года два не служит в нашей дружине.

   - Так что ж? Разве только тот и варяг, кто не скидает шелома да мерзнет по зимам у дверей великокняжеских? Эх, братцы, дали мы волю этим русинам! Глядите-ка, сколько их высыпало на площадь, а все ведь затем, чтоб над нами смеяться: чай, все уж знают, что сегодня приносят в жертву варяга. Вот уж, ничего не видя, смотрите, как этот долговязый, глядя на нас, ухмыляется. Чему ты зубы-то скалишь? - продолжал Икмор, обращаясь к незнакомому, который, завернувшись в свою верхнюю одежду, стоял позади варяжских воинов и улыбался, слушая их разговор. - Экий леший проклятый! Над кем ты смеешься?

   - Да не погневайтесь, господа честные, - над вами, - отвечал спокойно незнакомый.

   - Как над нами?.. Ах ты неотесанный болван! - вскричал Икмор. - Да к роже ли тебе смеяться над варяжскими витязями?

   - А как же не смеяться-то!.. - сказал хладнокровно незнакомый. - О чем вы сошлись горевать?.. Эх, молодцы, молодцы - "снявши голову, о волосах не плачут". Вольно ж вам было сглуповать да отпустить в Византию ваших товарищей. Много ли вас теперь осталось? Ребятушки киевские шапками закидают. Нет, господа, Владимир-то себе на уме: смекнул, что с вами ладу не будет, если он не рассует вас по разным местам. То-то и есть! Говорят: "Русский человек задним умом крепок", а поглядишь - так и варяги-то не дальше нашего видят.

   - А что, братцы, - сказал Якун, - ведь этот пострел дело говорит: кабы мы сами не сплоховали... Да кто ты таков, - продолжал он, обращаясь к незнакомому, - и откуда родом?

   - Не бойтесь - я не здешний, со мной говорите смело: в донос не пойду.

   - Да ты, никак, ратный человек? - спросил один из воинов.

   - Вот то-то и есть! Кому другому, а мне как не пожалеть о вас? Храбрые варяжские витязи, сподвижники Святослава, живут в таком загоне!.. И то ли еще будет, погодите! Теперь вы все как будто бы по охоте служите, а придет время - станете служить из-под палки.

   - Из-под палки! - вскричал с негодованием Икмор.

   - Да, не погневайтесь! И теперь у вас старшими-то все русины, а вот еще годок-другой, так и десятника ни одного из варягов не будет.

   - Клянусь Геллою, - прервал Икмор, - я лучше соглашусь умереть!..

   - И, полно, молодец, - привыкнешь! Да что вы толкуете, товарищи? Чтоб с вами Владимир ни делал, а случись с ним какая невзгода, так вы первые за него грудью станете.

   - И не хочешь, а станешь! - сказал Якун. - Делать-то нечего: если уж мы ему служим...

   - А зачем же вы ему служите, коли он вам нелюб?

   - Зачем? Да куда же нам деваться? Чтоб не вернуться с пустыми руками домой, так надобно же какому-нибудь государю служить.

   - Так что ж? Разве Владимир один роду княжеского на белой Руси? Иль не промыслите себе князя по сердцу? Эх, братцы, братцы, была бы только у вас охота, а за князем дело не станет.

   Испуганные этим неожиданным предложением, варяги, поглядев робко вокруг себя, устремили удивленные взоры на незнакомого, который, облокотясь на свой лук, смотрел на них спокойно и как будто бы не замечал их удивления.

   - Смотри-ка, Дулебушка, - сказал один седой старик молодому детине, с которым он уже несколько времени стоял в двух шагах от толпы воинов, - никак, это тот самый разбойник, что третьего дня, помнишь, у пристани подъезжал к нам в челноке? И речи те же самые! Тогда он хотел помутить нас, а теперь смущает ратных людей против великого князя. Уж в самом деле, не ятвяги ли его подослали? Да что ж он это, проклятый, средь бела дня, на площади?.. Иль на него управы нет?.. Эй, молодцы! - продолжал старик, подойдя к большой толпе граждан, посреди которой блистали стальные шеломы киевских воинов. - Потерпите ли вы, чтоб кто ни есть смущал народ и говорил непригожие речи о нашем государе? Вон видите этого высокого мужчину? Он поносит великого князя Владимира.

   - Кто?.. Где?.. - раздались голоса из толпы.

   - Ну вот, что стоит с варягами.

   Несколько русских воинов и множество граждан кинулись толпою к варягам. Услышав шумные крики, незнакомый обернулся и устремил свой мрачный, но спокойный взор на приближающуюся толпу.

   - Вот он! - вскричал старик, указывая на него пальцем. - Хватайте его, ребята!

   Незнакомый нахмурил брови и взялся за рукоятку своего ножа.

   - Убирайся, покуда цел! - шепнул Якун, выходя вперед и заслоняя его собою.

   Незнакомый опустил руку и, подобрав свое верхнее платье, пошел скорыми шагами вниз по улице, ведущей к Подолу.

   - Держите его, держите!.. Это разбойник!.. Печенег! - загремели сотни голосов. Вся площадь взволновалась, тысячи любопытных и зевак бросились к тому месту, где раздавались крики бегущих за незнакомым; в одну минуту они были смяты, разлучены друг от друга, смешались с общею толпою и потеряли из виду того, за кем гнались.

   - Да что такое?.. Куда бегут?.. Кого ловят? - шумел народ, давя друг друга.

   - Держите его, держите! - кричал, запыхавшись, толстый купец.

   - Кого держать? - спросил плечистый посадский, стараясь опередить его на бегу.

   - Не знаю! - отвечал первый, падая и продолжая кричать. - Держите его, держите!

   И вся толпа повторяла с ужасным криком:

   - Держите, ловите!.. Он пленный печенег!.. Разбойник!.. Вор!.. Он ограбил храм!.. Зарезал боярина!.. Держите его, держите!

   Пользуясь этим общим смятением, незнакомый пробирался спокойно к реке. Он шел по самому краю оврага, или, лучше сказать, глубокой рытвины; промытая весеннею водою, она с половины горы тянулась до самого Днепра и местами была не шире двух сажен, но почти везде вдвое глубже. В ту самую минуту, как незнакомый начинал уже надеяться, что он вне всякой опасности, человек пять киевлян показались вверху улицы; увидев его, они закричали:

   - Держите, ловите его!

   Он удвоил шаги, но в то же самое время навстречу к нему вышли из переулка старинные наши знакомцы Стемид и Фрелаф. Последний, услыша крик бегущих граждан, заслонил дорогу незнакомому, но, лишь только взоры их встретились, варяг побледнел, отскочил назад, и вскричал с ужасом:

   - Это он!

   - Что ж ты, Фрелаф? закричал Стемид. - Держи его!

   - Держи его! - повторили граждане, подбегая к незнакомому.

   - Ага, разбойник, - сказал Фрелаф, отступя еще шага два, - попался! Хватайте его, братцы, хватайте! Да скрутите хорошенько!

   Но незнакомый, кинув быстрый взгляд на глубокое дно рытвины, которая отделяла его от другой стороны улицы, подался несколько назад и с одного скачка перелетел на противоположную сторону.

   - Береги свой булатный меч, храбрый витязь Фрелаф! - закричал он, скрываясь за углом узкого переулка, который, изгибаясь по скату горы, примыкал к густому кустарнику, растущему в этом месте по берегу Днепра.

   - Ах он пострел! - вскричал один из граждан. - Ушел как ушел, проклятый!

   - Эх, Фрелаф, - сказал Стемид, - и придержать-то его не умел! Что, руки, чай, отнялись?

   - Да, да, ты бы его остановил! - прервал варяг. - Нет, Стемид, с ним на силу не много возьмешь. Ведь это тот самый...

   - Ага, так вот что!

   - Видел ли ты, как он перемахнул через овраг? Посмотри-ка, саженей до трех будет, а он словно через лужу перешагнул. Ну-ка, ты, молодец, попытайся перепрыгнуть!

   - В самом деле, - сказал Стемид, поглядев с удивлением на глубокую рытвину, - ай да скачок!

   - То-то же! Я тебе говорю, что он кудесник.

   - Не знаю, брат, кудесник ли он, а, чай кулак у него тяжел! Как ты думаешь?

   - Почему я знаю, я с ним на кулаках не дрался.

   - Эй, Фрелаф, полно, так ли?.. Да что вы за ним гнались, зачем? - спросил Стемид, обращаясь к горожанам, которые, посматривая друг на друга, стояли в недоумении на краю рытвины.

   - Зачем? - повторил один из них. - Вестимо зачем, господин честной, чтоб задержать.

   - Да что он сделал?

   - А кто его знает?

   - Так что ж вы за ним бежали?

   - Как что? Аль не слышишь? Вон и теперь еще кричат на площади: "Держи его!".

   - Он разбойник! - сказал один молодой детина.

   - Нет, парень, - прервал другой, - беглый печенег

   - Неправда, - подхватил третий, - ятвяг!

   - Да что у вас там на площади делается? - спросил Фрелаф.

   - Слышь ты, какой-то праздник: народу видимо-невидимо!

   - Да что там празднуют?

   - А кто их ведает! Веселье, знать, какое: бочек-то с медом выкачено, бочек!..

   - В самом деле? - вскричал Фрелаф. - Пойдем, Стемид, на площадь: там лучше все узнаем. От этих серокафтанников толку не добьешься.

   - Да, да! - заговорили меж собой вполголоса горожане, смотря вслед за уходящими Стемидом и Фрелафом. - Слышь ты, серокафтанники!.. А ты-то что - боярин, что ль, какой?.. Эк чуфарится! Велико дело: надел железную шапку, да лба не уставит! Не путем вы завеличались, господа ратные люди!.. Много вас этаких таскаются по Киеву-то!.. Видишь - серокафтанники!.. Ох вы, белоручки!..

  

  

  

  

   Не шумели и не волновались уже толпы народные, когда Стемид и Фрелаф вышли на площадь. Все наблюдали глубокое молчание и, теснясь вокруг капища Перунова, ожидали с нетерпением появления верховного жреца Богомила. Главные двери капища были отворены, и по обеим сторонам их стояли храмовые прислужники в праздничных одеждах. Вот показались наверху расписного крыльца владимирских чертогов бояре, витязи и приближенные слуги великокняжеские; они шли чинно, друг за другом и, сойдя на площадь, стали рядом, у самого входа в божницу.

   - Ого, - сказал Стемид, - да праздник-то не на шутку!.. Посмотри, Фрелаф, все вышли: воевода Добрыня, боярин Ставр, Тугарин Змеевич... Ян Ушмович... любимый баян княжеский Соловей Будимирович... Что это: и Рохдай идет вместе с вашим воеводою Светорадом? Ну, видно, большое будет торжество! Молодец Рохдай попить любит, а не часто храм заглядывает, да и с Богомилом-то он не больно ладит. Я помню: однажды за почетным столом у великого князя он чуть было ему в бороду не вцепился.

   - Да что это, - прервал Фрелаф, - никак, он прихрамывает?

   - Да, брат, на последней игрушке богатырской Всеслав задел его порядком по ноге, - видно, еще не оправился. Э, да где же Всеслав? Вон идут позади все княжеские отроки, а его нет?

   - Чай, ушел нарочно и шатается где-нибудь по лесу. Вперед-то не пустят, а пристало ли идти позади бояр и витязей такому знаменитому сановнику?.. Да что о нем толковать! Погляди-ка, Стемид, никак, вон там, с левой стороны храма, стоят в кучке все мои товарищи; ну, так и есть: Якун, Икмор... Тур... Руальд... Пойти и мне туда.

   - Полно, Фрелаф, не ходи! Отсюда нам будет и слышнее, и виднее... Да тише, тише: вот, никак, и Богомил выходит из храма!

   Опираясь на плечо любимца своего, Лютобора, первосвященник Перунов вышел на широкий помост главного притвора. Он поклонился ласково на все четыре стороны и, окинув беглым взглядом многолюдные толпы народа, покрывавшие площадь, начал говорить громким голосом:

   - Бояре мудрые, храбрые витязи, сановники великого князя Владимира Святославича и вы все, сущие под рукою его, люди ратные и граждане киевские, послушайте речей моих. Вот уже около месяца, как наш кормилец, государь великий князь одержим злым недугом: безвестная тоска пала на его сердце ретивое. Он не пьет и не веселится со своими домочадцами; ему белый свет опостылел и стали нелюбы все прежние игрушки и потехи великокняжеские. Я вопрошал всемощного Перуна, и вот что он ответствовал мне, представ очам моим в сонном видении: "Богомил, возвести всему народу, что мера терпения моего исполнилась! Неблагодарные киевляне давно уже перестали усердствовать богам своим: многие из них принимают нечестивый закон греческий, с каждым днем жертвы, приносимые мне и другим богам, становятся скуднее, но всего более раздражает и гневит меня их непочтение к тебе, верховному жрецу моему. Где богатые дары, коими осыпали жрецов Перуна благочестивые предки нынешних киевлян? Где обширные поместья и отчины, какими владели твои предместники? Я попустил тоске овладеть душою вашего великого князя, и горе киевлянам, если они не поспешат меня умилостивить. Но да ведают они, что не кровь бессловесных жертв, а кровь человеческая может только утолить гнев мой!" Так вещал всемогущий Перун и, скрываясь от очей моих средь грозного пламени, он назвал по имени жертву, ему угодную: это единственный сын киевского гражданина Феодора, бывшего некогда десятником варяжской дружины.

   Богомил замолчал; тихий шепот, как отдаленный гул волнующегося моря, пробежал по площади, и вдруг громкий голос раздался по левой стороне храма:

   - Нельзя приносить варяга в жертву русским богам!

   - Нельзя, нельзя! - загремели многие голоса. - Мы не допустим... не дозволим... умрем все до единого!.. Никто не смей обижать варягов!..

   - Как? Что? - заговорили меж собой киевляне. - Почему так?.. За что?.. Да чем лучше нас эти пришельцы?..

   И глухой ропот, усиливаясь поминутно, превратился в общий оглушающий крик.

   - Да исполнится воля богов! - раздавались тысячи голосов. - Давайте сюда варяга! Где он?.. Варяга, варяга! - повторяли неистовым голосом русские воины и весь народ.

   Верховный жрец махнул рукою; Лютобор сошел с помоста и, окруженный многочисленною стражею, вышел на площадь; народ расступился и, пропустя жреца, хлынул вслед за ним необозримою толпою. Через несколько минут большая часть площади опустела. Варяги, видя свое бессилие, молча и со стыдом стали понемногу расходиться, и вскоре осталось на площади только человек двадцать самых задорных воинов, они продолжали шуметь меж собою и клялись, что скорее решатся умереть, чем снести такое посрамление.

   - Что, брат Фрелаф, - сказал Стемид, - видно, не прежние времена? Бывало, как твои товарищи примутся шуметь, так и великий князь не скоро их уймет; а теперь что взяли - и слушать-то их не хотят!

   - Да кто с этим глупым народом уладит? - прервал Фрелаф. - Ты себе хоть тресни, а он все свое орет. Конечно, если бы дело дошло до мечей, так эти бы крикуны мигом язычок прикусили.

   - Ой ли? Так что же твои товарищи зевают?

   - И, братец, ну какой варяг захочет руки марать об этих скотов?

   - И то правда, Фрелаф, - что с ними связываться: руки-то об них замараешь, а там, глядишь, они же тебе бока обломают. Да что ж мы здесь стоим? Пойдем за народом, посмотрим, что там делается.

   - Пожалуй, пойдем.

   Пройдя всю площадь, Стемид и Фрелаф пустились по улице, ведущей к Подолу. Во всю длину ее кипели бесчисленные волны народа. То продираясь с трудом сквозь густую толпу, которая, стеснясь на повороте, перерезывала, как стеною, широкую улицу; то увлекаемые народным потоком, Стемид и Фрелаф достигли наконец того места, где начинался обширный посад по отлогому скату горы, прилегающей к Подолу.

   Шагах в двадцати от них городовая стража, расположась полукружием перед одним высоким домом, удерживала напирающий народ, который, прорываясь сквозь двойную цепь воинов, кричал, ревел, бесновался и, осыпая ругательствами варягов, повторял тысячу раз имя Феодора.

   - Пойду назад, - сказал Фрелаф, поглядывая робко вокруг себя.

   - И, полно, братец, - отвечал Стемид, таща за руку Фрелафа, - посмотрим поближе!

   - Чего смотреть, пойдем! Видишь, как эти дурачье разорались.

   - Ага, так вот что?.. Ты опасаешься, чтоб эти крикуны не догадались, что ты варяг?.. Небось, я тебя не выдам.

   - Смотрите-ка, ребята! - закричал один гигантского роста мясник, поглядывая через головы тех, кои стояли впереди. - Вишь какой: кругом заперся и княжеского приказа не слушает!.. Ах он разбойник, варяг!

   - Да они все на одну стать, - подхватил другой. - Эх, братцы, передушить бы их всех разом, так и концы в воду. Да куда они подевались?.. То-то и есть: догадливы, проклятые, - все на площади остались!

   - Пусти, братец, - сказал вполголоса Фрелаф, - мне, право, некогда, да что-то и нездоровится.

   - А что, чай, лихоманка трясет?.. Ага, Фрелаф, видно, здесь не на пирушке? Что, брат, боишься?

   - Боюсь? Вот вздор какой!

   - Да отчего же ты дрожишь как осиновый лист?

   - От досады, братец, иль ты думаешь, мне весело слышать, как они ругают варягов? Что, в самом деле, долго ли до беды? Ну, как я и сам разгорячусь?

   - Небось, они тебя как раз остудят: ведь Днепр отсюда близехонько. Ну, ну, ступай, добро, храбрый витязь! Смотри только, обойди огородами, а то пойдешь без меня по улице да как в самом деле осерчаешь, так и унять-то доброго молодца будет некому. Я ведь тебя знаю: примешься крошить народ - беда: живой души не оставишь в Киеве!.. Ах он пострел! - продолжал Стемид, глядя вслед за уходящим варягом. - Эк начал шагать - по косой сажени... Ну, легок он на ногу... Посторонитесь-ка, ребята!..

   Расталкивая направо и налево народ, Стемид с большим трудом пробрался наконец до самой стражи. Узнав стремянного великокняжеского, ратные люди пораздвинулись; и когда он вышел вперед, то увидел, что жрец Лютобор и человек пять воинов стучатся в дубовые двери высоких бревенчатых хором, более похожих на огромную вышку чем на обыкновенный дом. Верхний его ярус с широким помостом, или открытою площадкою, построен был навесом, выдавался сажени на две вперед и всею своею тяжестью лежал на двух столбах, которые поддерживали не только его, но и все здание, ветхое, подмытое водою и готовое рухнуться от первого сильного потрясения.

   - По приказу верховного жреца Перуна, - кричал Лютобор, - по воле великого князя Владимира, отоприте!

   - Отоприте, иль худо будет! - повторяли воины, стуча в двери своими железными булавами.

   Их сильные удары потрясали все здание, но толстые дубовые двери не подавались; внутри дома все было тихо и безмолвно, как в могиле.

   - Да полно, дома ли он? - спросил Лютобор воинов, стоящих на страже у дверей.

   - Как же, - отвечал один из них, - он недавно выходил на верхний помост.

   - Но нет ли другого выхода?

   - Есть, да там поставлена также стража.

   - Не отпирает, так двери вон! - сказал начальник стражи. - Что с ним торговаться-то! Эй, ребята, бревно.

   - Бревно! Давайте бревно! - закричал народ. Человек двадцать горожан бросились по домам и явились через минуту, неся тяжелый вязовый брус, приготовленный для начатого вблизи строения. Воины отодвинулись; народ, раскачав бревно со всего размаха, ударил им в двери.

   - Ага, подаются! - закричал Лютобор. - Ну-ка, ребята, еще!

   Со второго удара дверь соскочила с петель, и в то же время внутри дома раздался громкий треск.

   - Вот те раз! - сказал один из воинов, переступя через порог. - Потолок-то в сенях обвалился... Ого, смотрите-ка, и лестница рухнула!.. Эва, как завалило, а пыль-то какая, пыль!.. Ну, доставай их теперь!

   В самом деле, развалившийся потолок и лестница делали всякий доступ к верхним отделениям дома невозможным. Лютобор бесился, народ шумел; но вдруг все взоры обратились кверху.

   - Вот он, вот он! - раздались бесчисленные крики, и Феодор, в белой простой одежде, с распущенными по плечам власами, показался на краю высокого помоста. Он держал за руку прекрасного отрока, который, посмотрев с детским любопытством на необозримые толпы народа, окружавшие их дом, робко прижался к отцу своему.

   Душевное величие, изображавшееся на спокойном челе Феодора, его кроткий и светлый взор, необычайная красота отрока, их белые одежды, тихо взвиваемые ветром, - все пробудило в душе Стемида чувства, дотоле ему вовсе незнакомые. Царство света и царство тьмы во всей разительной противоположности своей представились его взорам: внизу - это безобразное смешение лиц, выражающих холодное, зверское любопытство и какую-то безотчетную жажду крови; это дикое, беспокойное волнение народа; эти отвратительные крики; а вверху, над головами этого буйного скопища, два существа, обреченные смерти, но спокойные, кроткие и смиренно покоряющиеся воле своего господа. Полуразрушенный помост, служащий им подножием, был выше всех окружающих его зданий: он выдавался вперед и как будто бы висел на воздухе. Феодор и сын его Иоанн стояли на самом краю его, и, отделенные от земли, облитые лазурью небес, казалось, они, как два светлых херувима, парили над главами неистовых убийц своих. Их нечаянное появление произвело хотя минутное, но сильное впечатление на народ; громкие восклицания прекратились, и все замолкло вокруг дома. Пользуясь этою кратковременною тишиною, Феодор простер свою руку и сказал твердым голосом:

   - Чего вы требуете от меня, граждане киевские?

   - Выдай нам твоего сына, - вскричал Лютобор, - он назначен богами в жертву всемогущему Перуну. Не медли исполнить волю богов и приказ твоего государя!

   - Государь великий князь, - отвечал Феодор, - волен снять главу с плеч моих и умертвить моего сына, но ни я, ни сын мой не принесутся в жертву бесам, коих вы называете богами вашими.

   - Умолкни, богохульник! - завопил с яростью Лютобор. - Как дерзаешь ты поносить богов наших?

   - Да, - прервал Феодор. - Господь, которому мы служим, господь, которого исповедуем, не посрамит верных чад своих. Часы нашей жизни изочтены, и ангел смерти царит уже над главами нашими, но не возвеселятся враги господни, не возрадуется царство тьмы - отчизна богов ваших! Да, сограждане, кровь христианина не прольется в нечестивом капище, где вы приносите богопротивные жертвы не создавшему этот мир, но мятежному рабу его - сатане, низверженному с небес и запечатленному вечным проклятием и гневом божиим.

   - Да замолчишь ли ты, змея, - вскричал Лютобор, заскрежетав зубами. - Эй, ребята, лестницу! Проворней!.. Что ж вы стоите?.. Иль этот чародей вас обморочил?.. Давайте скорей лестницу!.. Да что, вы за одно, что ль, с ним?..

   Но напрасно кричал и бесновался Лютобор: и воины, и народ, и даже прислужники храмовые, изумленные речами Феодора, не трогались с места, чтоб исполнить приказание жреца.

   - Сограждане, - продолжал Феодор громким голосом, заглушающим сиповатый крик Лютобора, - внемлите речам умирающего, внемлите гласу истины! Кому поклоняетесь вы, ослепленные киевляне? Кого нарицаете бессмертными богами вашими? Кто этот всемогущий Перун, перед которым вы преклоняете колена?.. Бесчувственный, деревянный истукан! Вы сами видите и не хотите разуметь истины. Неужели господь, сотворивый всяческая, господь, хранящий жизнь вашу, проливающий на вас и свет и теплоту, был некогда бездушным деревом, растущим в лесах ваших? И тот, кто создал и землю, и небеса, и солнце, и луну, и звезды, неужели создан сам руками вашими? Киевляне, не всегда ли пригревало вас солнце и господь ниспосылал на вас свой дождь небесный; а давно ли сооружена божница Перунова? Ответствуйте, граждане киевские: не перед вами ли, не в глазах ли ваших сделан кумир, которому вы поклоняетесь?

   Тихий ропот пробежал по народной толпе; сомнение и страх изображались на всех лицах: одни молчали, другие шепотом повторяли слова Феодора; но те, которые были посмышленее, заговорили громко меж собою.

   - А что, братцы, - сказал один купец, - и впрямь, давно ли стоит у нас этот Перун? Ведь деды наши и отцы жили же без него.

   - Вестимо! - прервал другой. - Да я помню, как этот приезжий грек и золотые усы-то ему отливал. Досуж был, проклятый... а уж плут какой!..

   - Эко диво! - подхватил веселой наружности молодой детина. - Чай, знаете вот этого древодела - Чурилу Пучеглазого, что на площади живет: он при мне ноги-то ему стругал.

   - То-то, парень, - промолвил один осанистый гражданин, - в самом деле, уж полно, бог ли он?

   - Так-то вы меня слушаетесь? - закричал воинам жрец Лютобор, который, задыхаясь от бешенства, не мог несколько минут промолвить ни слова. - Добро вы, неслухи, я донесу обо всем Богомилу!.. Давайте лестницу!.. Я сам вырву язык у этого богохульника!.. Не слушайте его, киевляне!.. - продолжал он, обращаясь к народу. - И знаете ли вы, безумные, что с вами будет, если вы поверите этому крамольнику?.. Знаете ли, что померкнет солнце, по всей земле будет засуха, сделается потоп, трус, во всем Киеве не останется камня на камне, все реки иссякнут, Днепр потечет вспять, и печенеги уведут в неволю жен и детей ваших!.. Да кричите громче! - шепнул жрец, толкая воинов. - Кричите, что есть мочи: он опять хочет говорить!.. Добрые люди, граждане, не слушайте его!.. Он чародей, кудесник!.. Он поклоняется Чернобогу!..

   - Да, да, он чародей и кудесник! - завопили воины и слуги жреца.

   - Эх, братцы, - сказал вполголоса начальник стражи, - худо дело! Смотрите-ка, народ молчит; один бы уж конец! Да пропадай он совсем: не хочет сойти, так пусть слетит. Ну-ка, ребята, рубите столбы!

   - Да, да, - подхватил Лютобор, - рубите столбы!

   В одну минуту острые секиры заблистали в руках воинов, и столбы, на коих держалось все здание, заколебались.

   - Остановитесь! - раздался знакомый Стемиду голос.

   - Пропустите, дайте место!.. Гонец от великого князя! - зашумел народ. - Посторонитесь, братцы, посторонитесь!..

   И Всеслав, покрытый пылью и потом, выбежал из толпы.

   - Государь великий князь, - сказал он Лютобору, - приказал остановиться жертвоприношениям.

   - Берегись, берегись! - проговорил торопливо Стемид, схватив его за руку и оттащив к стороне.

   Один из подрубленных столбов рухнул.

   - Назад! - вскричал начальник стражи.

   Воины кинулись в сторону, а народ с громким криком, отхлынул от дома.

   - Боже мой, - сказал Всеслав, глядя с содроганием на разрушающийся дом, - они погибли!

   Верхний ярус здания, потеряв одну из подпор своих, подался на левую сторону, и помост, на котором стояли христиане, готовые принять венцы мученические, отделяясь от стены, повис на последнем, до половины подрубленном, столбе.

   - Именем великого князя, - закричал Всеслав, - спасите этих несчастных!.. Лестницу, ско