Загоскин Михаил Николаевич - Аскольдова могила

"justify">  Все заглохло былием

   И травою поросло.

   Не свивает там гнезда

  

  И могучий орел;

   Не взлетают к нам туда

  

  Стая ясных соколов;

  

  И хоть близко от тебя,

  

  А как будто бь живу

   Я за тридевять земель.

  

   * * *

  

   Ты не бойся, моя радость!

   Не грусти, моя краса!

   Не найдут меня злодеи,

   Не отыщут мой приют!

  

   Тороп перестал петь и, взглянув с приметным беспокойством на перегородку, сказал:

   - Что это, Буслаевна? Уж нет ли кого в этом чуланчике?

   - И, что ты, светик! Кому там быть?

   - Мне послышалось, что там скрипнули дверью.

   - Какою дверью?

   - Не знаю, мамушка; только, власть твоя, нас кто-то подслушивал.

   - Уж не кот ли мой проказит? - сказала Буслаевна, вставая. - Ну, так и есть! - продолжала она, взглянув за перегородку. - Брысь ты, проклятый! Эк он к поставцу-то подбирается!.. Вот я тебя!.. Брысь!

   - Ну, мамушка, - прервал Тороп, - видно, твой кот ученый, и лапы-то у него не хуже рук. Дверцы в твой поставец были заперты, а теперь, смотри-ка, крючок вынут из пробоя и они только что притворены. Ну, нечего сказать, диковинный кот!

   - Ах ты балагур, балагур! - промолвила Буслаевна, стараясь улыбаться. - Чего не выдумает? Уж будто бы мой кот снял крючок с пробоя. Что и говорить, смышлен-то он смышлен, а уж озорник какой: чуть что плохо лежит, так и его! Ономнясь полпирога у меня съел, а третьего дня...

   Тут Буслаевна принялась рассказывать, как этот кот заел двух цыплят и задушил ее лучшего петуха.

   - Ох этот кот!.. - прошептал про себя Тороп. - Уж полно, не этот ли? - прибавил он, увидя входящего Вышату.

   - Здорово, Буслаевна! - сказал ключник. - Ба, и ты здесь, моя заунывная пташечка?.. Ну что, поразвеселил ли вас этот пострел Торопка Голован? Тебя, моя красоточка и спрашивать нечего: стоит взглянуть. Ай да Торопушка! Молодец! Смотри пожалуй, да она веселехонька! Видно, знал, чем распотешить, коли эта горюнья унялась плакать!

   - Да он лишь только начал, - сказала старуха, - и спел нам первую песенку.

   - Не равна песня, Буслаевна; одна хороша, так стоит десяти. Уж как же я рад, моя красоточка, - продолжал Вышата, обращаясь к Надежде, - что ты стала повеселее. Сегодня государь великий князь пожалует к нам сюда в гости и проживет дня три, а статься может, и более. Ты и в слезах бы ему приглянулась, а теперь совсем его заполонишь.

   Смертная бледность покрыла лицо Надежды.

   - Как, - сказала она трепещущим голосом, - вы покажете меня великому князю?

   - А ты думала, что мы станем тебя от него прятать?.. Ах ты моя простота, простота! Да разве тебя затем сюда привезли, чтоб никому не показывать? Нет, моя радость: клады в землю закапывают, да только не такие!

   - Милосердый боже! - воскликнула Надежда, закрыв руками лицо свое.

   - Что ты, что ты, дитятко? - сказала Буслаевна. - Да в уме ли ты?.. Плакать о том, что тебя хотят показать великому князю!

   - Полно, моя лапушка! - прервал Вышата. - Почему ты знаешь, ну, как в самом деле ты придешь по сердцу нашему государю и он удостоит наименовать тебя своею супругою?.. Если прикажут называть тебя нашею великою княгинею...

   - О, я не хочу ничего! - проговорила Надежда, всхлипывая. - Матушка, матушка, возьми меня к себе!

   - Послушай, моя красавица, - сказал Вышата, - если ты хочешь, так мы и матушку твою сюда перевезем; скажи только, где она.

   - Она! - повторила Надежда, устремив кверху глаза свои. - О, она там, где нет ни горести, ни плача, ни страданий, где никто не помешает мне любить Всеслава, где ваш государь и бедный поселянин равны между собою...

   Вышата отступил назад с ужасом.

   - Тс!.. Тише, тише! Что ты! - прошептал он, посматривая вокруг себя. - Ах ты безумная! Да как язык у тебя поворотился вымолвить такую хулу на нашего государя?.. Ах ты девка неразумная!.. Чему ты ее учишь, Буслаевна?.. Слыхано ли дело: равнять великого князя Владимира, господина всех господ, владыку всех владык, наше солнце ясное... Ух, как вспомню, так и обдаст всего холодом!.. Ну, как она ляпнет это перед его светлым лицом?! А ты что, старая карга... чего ты смотришь?.. За что тебя хлебом кормят? Да знаешь ли ты, если б у тебя и три головы было, так и тут ни одной не останется?

   - Да помилуй, отец родной! - завопила Буслаевна. - Что же прикажешь мне делать с этою неповитою дурою? Уж я ли ей не толкую? Да что проку-то: что ни говори, все как к стене горох!

   - Говори ей с утра до вечера, что не только ей, но даже какой-нибудь греческой царевне и честь и слава приглянуться великому князю Киевскому.

   - Говорю, батюшка, говорю!

   - Тверди ей беспрестанно, что она должна не плакать, а радоваться.

   - Твержу, мой отец, твержу.

   - А ты, нравная девушка, - продолжал Вышата, обращаясь к Надежде, - коли ты не уймешься реветь и дерзнешь вперед говорить такие непригожие речи о нашем государе, так я упрячу тебя, моя голубушка, знаешь куда? На поварню или в прачечную! Не хочешь быть барыней, так я сделаю тебя холопкою.

   - О, господин Вышата, - вскричала с живостью Надежда, схватив его за руку, - будь милостив!

   - Ага, голубушка! То-то же! - прервал Вышата с довольным видом.

   - Да, будь моим благодетелем! - продолжала Надежда. - Исполни свое обещание: сошли меня куда хочешь, заставь служить кому угодно... Я знаю разные рукоделья, я умею вышивать шелками и золотом, я буду делать все, что мне прикажут: стану работать с утра до вечера, прясть по ночам, сделаюсь рабою рабынь твоих - только не показывай меня Владимиру!.. О, будь великодушен, не откажи мне в этом, и я вечно стану молить за тебя бога!

   В глазах Надежды блистал необыкновенный огонь, ее щеки пылали. Вышата посмотрел с удивлением на бедную девушку: казалось, он не хотел верить словам ее, но наконец, поневоле убежденный истиною, которая выражалась в ее умоляющих взорах, в ее трепещущем голосе, во всех чертах лица ее, он сказал про себя, продолжая смотреть на Надежду:

   - Нет, нет, она не шутит... Что ж это такое?.. Уж не бредит ли она?.. Буслаевна, уложи-ка ее спать да напой чем-нибудь горяченьким... Ну, добро, добро, моя лебедь белая, мы поговорим об этом после!.. Э, бедненькая, смотри, как у нее лицо-то разгорелось!.. Успокойся, отдохни, моя касаточка, а то, пожалуй, чего доброго, в самом деле захвораешь. Пойдем, Тороп.

   Ключник вышел вместе с Торопом из светлицы и, спускаясь по крутой лестнице, продолжал шептать про себя:

   - Да, да, она точно не в своем разуме... Дочь простого дровосека... бедная девка... Я же ей сказал, что, может статься, она будет супругою Владимира, великого князя... Да другая бы на ее месте от радости земли под собой не почуяла...

   Когда они вышли на двор, то Вышата, повернув направо, пошел прямо к одной большой избе, которая была построена в некотором отдалении от всех прочих зданий.

   - Послушай-ка, любезный, - сказал он, обращаясь к Торопу, который шел позади его, - не припомнишь ли, какую песню ты пел в последний раз в Рогнедином тереме?.. Ну, знаешь, вот та, что мне так полюбилась?..

   - Тебе, боярин?.. Постой!.. Какая, бишь, это?..

   - Да вот та самая, которую ты после этого пел у меня на дому.

   - А, да, да... вспомнил!

  

   Высота ли, высота поднебесная...

  

   - И, нет, Торопушка! Мне помнится, она начинается вот так:

  

   Уж как веет, веет ветерок,

  

  Пробираясь по лесу...

  

   "Ой, ой, ой! - подумал Тороп. - Худо дело!"

   - Прелюбезная песенка! - продолжал Вышата. - Как, бишь, в ней?.. Постой-ка!

  

   Тяжко, тяжко было молодцу,

  

  Да товарищ выручил...

  

   Не помню только, называют ли в песне по имени этого товарища; да вот погоди, ты опять мне ее споешь. А что, Торопушка, кажись, в этой же песне поется:

  

   И туда, где мы живем,

   Нет проходу, ни дороженьки,

   Нет ни следа,

   Ни тропиночки...

  

   - Да, боярин, - отвечал Тороп, оправясь от первого замешательства, - и покойный мой дедушка так певал эту песню.

   - Твой дедушка? Вот что! А я думал, что ты сам ее сложил.

   - Куда мне! Будет с меня и того, что чужие песни пою. Только, воля твоя, боярин, я эту песню перед тобой никогда не певал.

   - И, что ты, Торопушка! Да не сам ли ты сейчас сказывал Буслаевне...

   - Ну да, боярин, чтоб как-нибудь от нее отвязаться: пристала как ножом к горлу: "Спой нам ту песенку, что хвалил его милость, господин Вышата; спой да спой!" А голос-то такой мудреный - с раскатами да с вычурами - а у меня сегодня в горле словно клин стоит - всю ночь не мог откашляться.

   - Ну, брат Тороп, - прервал с насмешливою улыбкою Вышата, - умен ты! Что и говорить, за словом в карман не полезешь и поговорок много знаешь; а, знать, одну позабыл.

   - Какую, боярин?

   - А вот какую: "Как лисе ни хитровать, а западни не миновать". Ступай-ка, любезный, ступай, добро! - прибавил ключник, вталкивая Торопа в растворенные двери избы, к которой они подошли.

   "Ох, плохо дело!" - подумал Тороп, входя в обширный покой, едва освещаемый двумя узкими окнами с толстыми железными решетками. Он поглядел вокруг себя: по стенам были развешаны такие украшения, что бедного Торопа морозом подрало по коже. В самой средине потолка ввинчено было кольцо, а в кольце продета веревка; человек пять служителей толпились в одном углу; впереди всех стоял урод Садко; он смотрит на Торопа и ухмыляется. "Ох, плохо дело!"

   - Ну, мое дитятко милое, - сказал Вышата, садясь на скамью, - не все сказки рассказывать: поговорим-ка теперь дело. Мне надо кой о чем тебя расспросить; а ты смотри, любезный, не вертись, не бормочи, не отнекивайся; а отвечай правду, ладно, чинно и без запинки.

   - Что прикажешь, боярин? - сказал Тороп. - Я рад на все отвечать.

   - То-то же, голубчик! Скажешь правду, не узнаешь лиха; станешь запираться да как заяц по сугробу петли кидать, так и сам в петлю попадешься. Ну, говори же, да говори без утайки: где Всеслав?

   - Не знаю, боярин!..

   - Не знаешь?.. Эй, ребята, захлестните-ка петлю на веревке!.. Да надежна ли она?

   - Небось, боярин, хоть кого сдержит! - пропищал безобразный Садко.

   - Так ты подлинно не знаешь, - продолжал Вышата, - где теперь бывший великокняжеский отрок Всеслав?

   - Знать не знаю, ведать не ведаю.

   - И, полно прикидываться, голубчик! Давно ли ты пел, что он теперь

  

   За горами, за долами,

   За глубокими оврагами...

  

   - Да ведь это песня, боярин...

   - И хоть близко отсюда, - продолжал Вышата, не слушая Торопа, - а как будто бы живет за тридесять земель.

   - За тридевять не за тридевять, боярин, а если он в самом деле бежал к печенегам...

   - До печенегов далеко, Торопушка, можно и поближе спрятаться. Послушай, Голован, не губи сам себя! Ты парень умный - неужли-то в самом деле ты думаешь, что отделаешься от меня одними балясами? Добро бы еще ты был, как прежде, в услужении у верховного жреца Богомила, а теперь какая за тебя заступа? Ты, не сказав доброго слова дал от него тягу: так он же мне спасибо скажет, если я тебя хоть живого в гроб заколочу. Эх, Торопушка, не дури! Сам дал маху, так и пеняй на себя; а сказки-то мне не рассказывай. Ну, говори же, где Всеслав?

   - Знать не знаю, ведать не ведаю.

   - Не знаешь, так я тебе скажу: он теперь в лесу за Почайною, да только один; а леший-то в овчинной шапке теперь с нами. Ну, не так ли?

   - Не знаю, боярин! Я и в толк не возьму, что изволишь говорить.

   - Эге, брат! Так ты, видно, упрямого десятка? Да я и сам человек не больно сговорчивый. Эй, ребята, накиньте-ка ему петлю на шею!

   - Постойте, братцы! - сказал Садко. - Не гневайся, боярин, а позволь мне слово вымолвить?

   - Ну, говори!

   - Вот изволишь видеть: или этот скоморох обманывает твою милость, или говорит правду. Если он точно знает, где Всеслав, да запирается, так повесить его мало; если же он доподлинно этого не ведает, так за что же мы его повесим? Хоть он и гудошник проклятый, а все ведь не собака.

   - Так что ж, по-твоему, с ним делать?

   - А вот что, боярин. Прикажи прежде сделать ему пристрастный допрос: батогами, плетьми, другим прочим, холодной водицы на темя полить, так, глядишь, он что-нибудь и сболтнет; а коли не скажет ничего, так за что ж нам губить его душу? Вели его свести на зады да зарыть живого в землю - пускай себе умирает своею смертью.

   - А что ты думаешь, и впрямь! - сказал Вышата. - Да нет, мне некогда с ним долго-то возиться!.. Слушай, Голован, в последний раз - признавайся!.. Ну, что молчишь?.. Ведь я и без тебя знаю, где найти Всеслава, а хочу только чтоб ты мне всю правду сказал... Что ж, любезный, иль у тебя язык отнялся? Не говоришь?.. Ну, брат, пеняй сам на себя!.. Ребята, втяните-ка его кверху!.. Ну, что стали, проворней!

   - Сейчас, боярин! - сказал Садко, накидывая петлю шею бедного Торопа. - Сейчас!.. А право, лучше бы по-моему...

   - Постоите! - закричал Тороп в то время, как двое слуг начали уже тянуть за другой конец веревки.

   - Ага, братец, заговорил! - сказал Вышата. - Ну что?

   - Да что, боярин! Если вы не шутя хотите меня повесить, так делать нечего, пришлось говорить правду.

   - То-то же, Торопушка, к чему упрямился?

   - И то сказать, боярин, что, в самом деле, ведь не господин же он мой: за что мне за него умирать?

   - Вестимо, Торопушка! Снимите с него петлю-то... Иль нет, постойте на часок. Коли ты знаешь, где спрятался Всеслав, так сделай милость, любезный, не откажись, доведи уж до него.

   - Как, боярин, довести до него?

   - Ну да! Говорят, что без проводника никак не дойдешь до Чертова Городища: так уж сослужи мне и эту службу, Торопушка.

   - Да я, боярин, и сам дороги туда не знаю.

   - Полно, голубчик, не упрямься! Коли тебя из чести просят...

   - Право, не знаю.

   - Экий ты какой! Ну, если не знаешь, так делать нечего. Эй, ребята, принимайтесь-ка за веревку!

   - Знаю, знаю! - закричал Тороп.

   - Вот так-то лучше! Ну, добро, снимите с него петлю. Послушай, Голован, завтра чем свет ты пойдешь с воинами на Почайну. Мне сказывали, что около Чертова Городища такая трясина, что как раз по уши втюришься. Смотри, Тороп: если кто-нибудь из них завязнет, так тебя пошлют его вытаскивать. Садко, запри покамест нашего гостя в пустой подвал, а чтоб ему не было скучно, дайте ему гудок: пусть он себе на просторе потешается. Э, чуть было не забыл! Ведь ты, Торопушка, любишь выпить, так поставьте ему добрую кружку воды, да смотрите - не колодезной: для милого дружка можно и речной не пожалеть.

   - Ну-ка, господин скоморох, - сказал Садко, - милости просим за мною. Я отведу тебе знатный ночлег: и свежо, и прохладно; сядешь хорошо, ляжешь ладно: и солома есть и кирпичик под голову. Пойдем, добро!

   Тороп, не отвечая ни слова, вышел вслед за служителем. Миновав княжеские палаты и поравнявшись с Рогнединым теремом, они вышли сквозными сенями на небольшой дворик, застроенный с двух сторон конюшнями, в глубине которого длинный одноэтажный корпус с жилыми покоями оканчивался холостым строением: в нем устроены были кладовые для конской сбруи, мучные амбары и подвалы для съестных припасов и напитков. Садко подошел к одной окованной железом двери, отпер огромный замок, отодвинул тяжелые засовы и, сойдя ступеней десять вниз, вошел вместе с Торопом в обширный подвал, в котором стояло несколько пустых бочек и в одном углу лежала вязанка соломы.

   - Ну, господин Тороп, - сказал Садко, - изволишь видеть, обманул ли я тебя; и свежо и прохладно; хочешь лечь - вот тебе солома; вздумаешь присесть, садись на любую бочку. Счастливо оставаться, господин балясник!.. Да что, гудок-то тебе надобно или нет?

   - Убирайся к черту! - прошептал Тороп, ложась на солому. - Чтоб тебе век никого лучше себя не видать, пугало проклятое!

   Садко засмеялся, поклонился низехонько Торопу, вышел вон; двери захлопнулись, загремели засовы, и все затихло кругом, как в глубокую полночь.

  

  

  

  

   В тот же самый день, часу в четвертом пополудни, один молодой человек приятной наружности и видный собою, но бледный и худой, как недужный, едва покинувший свой болезненный одр, пробирался украдкою по роще, которая начиналась позади огорода села Предиславина. Дойдя до стены или, лучше сказать, бревенчатого тына, отделявшего огород от дубравы, он остановился подле густого рябинового куста, достал спрятанный в нем железный заступ и начал копать землю подле самого амбара. Проработав часа два сряду, он обрыл кругом три бревна, вытащил их с неимоверным трудом из земли и, откатив подалее в рощу, закидал валежником; потом, подойдя опять к тыну, остановился и устремил свой взор на остроконечную кровлю одного из теремов села Предиславина.

   - Если она поняла меня, - прошептал он наконец тихим голосом, - то, может быть, сегодня ночью... Ах, когда бы я мог хоть один раз еще взглянуть на тебя, моя горлинка сизокрылая!.. Взглянуть! - продолжал он, покачав печально головою. - Взглянуть! А на что, а зачем? Любаша, Любаша!.. Ты была честь и слава отца, матери, сухота сердцу молодецкому... а теперь... Но разве она виновата? - промолвил он, помолчав несколько времени. - Нет, нет, Любаша, я хочу и должен тебя видеть!.. Хочу еще раз приждать тебя к груди моей и умереть с тобой вместе!

   Он замолчал, спрятал опять в рябиновый куст свой заступ и пошел скорыми шагами вдоль рощи, придерживаясь левой стороны. Дойдя до речки Лыбеди, молодой человек пустился по правому ее берегу, в самую глубину леса, посреди которого она некогда протекала. Он шел задумавшись и, казалось, не слышал, что не в дальнем от него расстоянии раздавались человеческие голоса и лай псов сливался с звуком охотничьих рогов. Вдруг близкий шорох заставил его содрогнуться. Он остановился; направо от него, между деревьев, замелькали красные кафтаны княжеских псарей, и через несколько минут послышался громкий конский топот. Молодой человек бросился торопливо в сторону и, перебежав через дорогу, на которую выехала густая толпа всадников, скрылся за деревьями.

   Впереди этой толпы ехал на вороном коне, в летнем терлике {16}, с развевающимися за плечами корзном {17}, рослый и дебелый муж, в самом цвете и силе лет своих. Густой локон волос, вырываясь из-под высокой меховой шапки, упадал на левое плечо его; длинные, зачесанные книзу усы придавали какой-то грозный и даже угрюмый вид его благообразному лицу, исполненному жизни и величия. С первого взгляда можно было догадаться, что на этом выразительном лице приветливая улыбка должна была обворожить каждого, и одно движение бровей, от которого высокое чело его покрывалось морщинами, приводит в трепет целые народы. Шагах в двадцати позади его ехала многочисленная свита, а подле самого стремени - старый наш знакомец Стемид, держа на своре двух белых псов. Один из них, как будто бы предчувствуя близкую опасность, жалобно выл и прижимался робко к другому, который также посматривал беспокойно вокруг себя.

  

   {16} - Древнее охотничье платье князей русских.

   {17} - Род плаща.

  

   - Что с ними сделалось? - спросил великий князь обращаясь к своему стремянному. - Уж не чуют ли они красного зверя?

   - И мне тоже сдается, государь! - отвечал Стемид. - Налет что-то больно ощетинился, а Лихана так жмется и робеет, как поганый печенег, когда он заслышит топот русских коней.

   Вдруг оба пса завыли громче прежнего. Налет рванулся, перервал свою свору и кинулся с громким лаем в сторону. В то же самое время, шагах в пятидесяти от дороги, затрещал сухой валежник и раздался глухой рев. Быстрее молнии Владимир поворотил коня и, ломая направо и налево кусты и мелкие деревья, помчался как вихрь вслед за своим верным псом. Вся свита поскакала за ним, рассыпалась по лесу, но в несколько минут потеряла его совсем из виду.

   Один Стемид хотя издалека, но следовал за великим князем. Он видел, что Владимир, почти не отставая от Налета, выскакал на большую поляну, повернул в сторону и вдруг ринулся оземь вместе с конем своим; вслед за этим раздался ужасный рев; потом все замолкло. В это самое мгновение Стемид наскакал на толстый сук и, оглушенный сильным ударом, невзвидел ничего. Через полминуты, когда стремянный очнулся и лихой конь вынес его на поляну, он вскрикнул от ужаса: Владимир лежал под опрокинутым конем, который, переломив себе ногу, не мог тронуться с места. В пяти шагах от него издыхал растерзанный Налет, и необычайной величины медведь, поднявшись на дыбы, стоял над великим князем; придавленный всею тяжестью коня своего, он не мог отвести рук для своей защиты. В то самое мгновение, когда медведь заносил уже свою окровавленную лапу над головою Владимира, один молодой человек, весьма просто одетый, выбежал из-за кустов, бросился на зверя и вонзил ему в грудь длинный нож по самую рукоятку; медведь застонал, обхватил лапами неустрашимого юношу, подмял под себя и вместе с ним повалился на землю. Все это произошло в течение нескольких мгновений и прежде чем Стемид успел подскакать к Владимиру.

   - К нему, к нему! - закричал великий князь, когда он соскочил с коня. - Спасай его!

   Стемид бросился со своим охотничьим ножом на медведя. Дикий зверь, пораженный в самое сердце, захрипел и, стиснув еще раз в своих ужасных объятиях молодого человека, протянулся мертвый. Меж тем великий князь высвободился из-под коня; в первом пылу своей досады вонзил в него свой меч и кинулся на помощь к своему избавителю, растерзанный, изломанный, покрытый кровью и смертельными язвами, молодой человек лежал неподвижно подле издохшего зверя.

   - Он умер! - вскричал Владимир.

   - Нет, я жив еще, - проговорил слабым голосом избавитель Владимира, - но не заботьтесь обо мне, - продолжал он, заметив, что Стемид старается унять кровь, которая била ключом из его головы, покрытой глубокими язвами. - Господь умилосердился надо мною. Он призывает меня к себе.

   - Кто ты, благородный юноша? - спросил Владимир, наклоняясь над умирающим.

   - Меня зовут Дулебом.

   - Знаешь ли, кого ты спас от смерти?

   - Знаю.

   - Стемид, - продолжал Владимир, - поспеши навстречу к моей дружине: ему нужна помощь скорая. Ступай, а я останусь с ним.

   Стемид вскочил на коня и помчался в ту сторону, где раздавались конский топот и крики охотников.

   - Я надеюсь, - сказал Владимир, обращаясь к Дулебу, - ты будешь жить, и если великий князь Киевский может сделать тебя счастливым...

   - Но счастлив ли он сам? - прервал Дулеб, устремив на Владимира болезненный взор, исполненный сострадания.

   Великий князь посмотрел с удивлением на юношу.

   - О ком ты говоришь? - спросил он после минутного молчания.

   - О тебе, Владимир, сын Святослава; о тебе, Владимир, владыка всего царства Русского.

   - Но кто же может назваться счастливым, если не я, великий князь Киевский...

   - Кто? - повторил тихим голосом Дулеб. - Простой, бедный рыбак, который, исполнив тяжкую, но святую заповедь своего господина, заплатя добром за зло, умирает примиренный с своею совестью... Но я чувствую... язык немеет... Государь, не отринь последней просьбы умирающего!

   - О, говори, говори! Клянусь исполнить все твои желания!

   - В селе Предиславино живет девушка... Ее зовут Любашею... Отпусти ее к родителям.

   - Она завтра же будет свободна и осыпанная моими дарами...

   - Нет, государь, нет! - прервал Дулеб. - Пусть она возвратится в дом отца своего в той же самой убогой одежде, в которой его покинула... Ах эти богатые убранства... это золото!.. Она не знала их, когда была моею невестою...

   - Твоею невестою?

   - Да, Владимир Святославич! - сказал Дулеб почти твердым голосом. - Да, великий князь Киевский! - повторил он, и полумертвые глаза его вспыхнули жизнью. - Она была моею невестою, я любил ее... о, как никогда ты не любил ни одной из твоих бесчисленных жен и наложниц. Ты разлучил меня с нею, ты, великий князь Киевский, позавидовал счастью бедного рыбака, ты похитил его невесту и царственною рукою своею - рукою, под сенью которой должны блаженствовать народы, сорвал с беззащитной главы ее девственное покрывало. Ты не умертвил меня, но заставил проклинать день моего рождения и сомневаться в благости и милосердии божьем. Государь, я спас жизнь твою, ты великодушен, ты желал бы наградить меня; но всемощный Владимир не может возвратить прошедшего, не может сказать: Дулеб, живи и будь счастлив! А я, неимущий, безвестный киевлянин, могу и говорю тебе: Владимир, ты сгубил все земное мое счастье; я положил за тебя мою голову и прощаю тебя!

   Дулеб остановился. Казалось, он сбирал последние силы, чтобы сказать еще несколько слов:

   - Теперь видишь ли, - продолжал он приметно слабеющим голосом, - кто из нас счастливее: я ли, бедный, простой рыбак, или ты - великий князь Киевский и владыка всего царства Русского?

   Владимир молчал. Высокое чело его покрылось морщинами, и с каждым словом умирающего взоры становились угрюмее и мрачнее. Ему известны были доселе одни укоризны собственной его совести, и в первый раз еще неподкупный голос истины достиг до ушей его. Оскорбленная гордость самодержавного владыки и благородные чувства души, омраченной злодеяниями, но способной ко всему великому, волновали грудь его.

   - Государь, - сказал Дулеб, помолчав несколько времени, - мои простые речи оскорбляют тебя?.. О, не оскорбляйся словами бедного рыбака, который охотно бы умер еще раз, чтоб спасти своего государя от временной и вечной его гибели!

   - Вечной! - повторил почти с ужасом великий князь. - О какой вечной гибели говоришь ты?

   - Ты поймешь меня, Владимир, - продолжал Дулеб, - тогда, когда всевышний просветит твою душу; когда бог, которому я поклоняюсь, будет твоим богом; когда, озаренный истинною верою, ты смиришься перед господом и на сем державном челе возляжет его святая благодать; когда узнаешь, что только тот, кто прощает здесь, будет прощен и там! Тогда, о, тогда ты поймешь слова мои! Но теперь... ты жесток, Владимир, - ты не умеешь прощать врагов своих. Возвеличенный перед всеми, сильный и мощный духом, ты владыка бесчисленных народов и раб буйных страстей своих... кровь Ярополка... кровь родного брата...

   - Молчи!.. - вскричал Владимир. - Молчи! - повторил он диким, прерывающимся голосом, и в потупившихся его взорах изобразился неизъяснимый ужас. - Это неправда, это клевета!.. Не умертвил я Ярополка... нет! Гнусный предатель Блуд...

   - И верные слуги твои, - прервал Дулеб, - исполнявшие приказ государя. Да, великий князь Киевский; вдовствующая супруга Ярополка в числе твоих наложниц, и кровь брата дымится еще на руках твоих! Владимир, этих кровавых пятен не смоют все воды Днепра, не заглушат в душе твоей стонов умирающего брата ни звучные песни баянов, ни бранный крик, ни даже благодарные восклицания счастливых киевлян. Нет, эта кровь должна быть омыта кровью... Но не твоею, Владимир, а кровью того, кто умер для спасения всех людей. Он услышит наконец моления братьев моих. Он прострет к тебе свои объятия, и тогда... о, государь, да будешь ты любимым чадом господа, да продлит он дни твои, да возвестится истина твоими державными устами всему народу русскому, и святой, животворящий крест да воссияет, водруженный мощною рукою твоею, на высоких холмах великого Киева!

   Необычайный жар, с коим говорил Дулеб, истощил все его силы; он умолк, и смертная бледность покрыла окровавленное чело его.

   Грозный владыка стран полуночных, неукротимый в гневе своем, буйный, надменный Владимир, как кроткий ангел стоял с поникнутою головою пред своим обвинителем. Он не постигал сам, что происходило в душе его.

   - Нет, ты не простой рыбак, - сказал он, наклоняясь с почтением над отходящим Дулебом. - Непонятные слова твои потрясли мою душу, они возбуждают в ней не гнев, а трепет и раскаяние; ты должен был желать моей погибели - и пошел на явную смерть, чтоб спасти жизнь мою; ты мог бы проклинать меня - а ты, умирая, прощаешь и молишь за меня твоего господа. Нет, ты не простой рыбак! О, великодушный, добродетельный юноша, скажи, кто ты?

   - Я христианин, - прошептал едва слышным голосом Дулеб.

   Он вздохнул; последний отблеск жизни потух в неподвижных его взорах; тяжкий, продолжительный стон вырвался из груди, и предрекшие истину святые уста христианина сомкнулись навеки.

   - Христианин! - повторил Владимир, сложив крест-накрест руки. - Христианин! Отец мой ненавидел христиан, но его премудрая мать... О, если б я мог, подобно ей, увериться в истине... и так же, как она, - продолжал Владимир, нахмурив свои густые брови, - пресмыкаться в числе рабов надменных царей византийских... Нет, я пошлю любимых бояр моих; вера, ими избранная, будет моею, и тогда я не стану испрашивать ее, как подаяния и милости, но с мечом в руках потребую, как дани. Нет, нет, великий князь Киевский не преклонит главы своей ни перед одним из царей земных!

   Близкий шум заставил оглянуться Владимира: вся поляна была покрыта многочисленною его свитою. Сойдя с коней и наблюдая почтительное молчание, стояли в нескольких шагах от него: воевода киевский Светослав, Добрыня, Ставр Годинович, Рохдай и другие витязи и сановники великокняжеского двора его.

   - Подымите тело этого благородного юноши, - сказать обращаясь к ним, Владимир. - Он спас жизнь вашего государя. Я хочу, чтоб он был предан земле со всею почестью ближнего нашего боярина, чтоб над гробом его был насыпан высокий курган и сам верховный жрец Перуна отправил тризну над его могилою... Нет, нет! - продолжал он. - Светорад, в нашем великом Киеве есть христиане: отыщи их, пусть они отправят тризну по обычаю своему над могилою этого юноши: он был их единоверцем. И с этого числа я повелеваю тебе великокняжеским моим словом охранять христиан от всякого утеснения, зла и обиды. Я дозволяю им строить храмы и молиться в них по их закону о моем здравии и благоденствии всего царства Русского.

   - Слушаю, государь, - отвечал, поклонясь в пояс, Светорад, - воля твоя будет исполнена.

   - Постой! Живы ли еще заложники, присланные с повинною головою от родимичей и ятвягов?

   - По воле твоей, государь, они будут преданы завтра смертной казни.

   - Я дарую им жизнь.

   - Как, государь, ты милуешь этих мятежников?

   - Да, я прощаю их! - повторил вполголоса Владимир. - Только тот, кто прощает здесь, - продолжал он, смотря на бездушный труп своего избавителя, - будет прощен и там... Коня!

   Владимиру подвели коня; он сел на него.

   - Белого кочета! - сказал он, обращаясь к сокольничему. - А ты, Стемид, ступай с моею псовою охотою в село Предиславино, и чтоб все было готово к нашей вечерней трапезе: я угощаю сегодня моих храбрых богатырей, любимых витязей, ближних бояр и всю дружину мою великокняжескую.

   Многолюдная толпа всадников двинулась вслед за Владимиром.

   - Ну, товарищ, - шепнул Светорад Рохдаю, - что это сделалось с нашим великим князем?

   - А что? - отвечал Рохдай. - Тебе, чай, досадно, что некому будет завтра голов рубить?

   - По мне, все равно. Воля его княжеская: хочет милует, хочет нет; только не дал бы вперед повадки. А слышал ты, что он приказывал мне об этих христианах?

   - Слышал, так что ж?

   - Как что? А что скажет наш верховный жрец Богомил?

   - Это диво, твой Богомил! Да говори он что хочет, хоть с сердцов всю бороду себе выщипли, - большая беда! Что в самом деле, иль наш государь великий князь будет обо всем спрашиваться у этого старого срамца? И так дали ему волю. Нет, брат, у меня бы он давно по ниточке ходил!

   - Полно, Рохдай, - прервал Светорад, - эй, нехорошо! Тебя и так все зовут богохульником.

   - За то, что я не кланяюсь в пояс этому чвану Богомилу?

   - Да ведь он верховный жрец Перуна.

   - Так что ж? Да будь он хоть верховный жрец варяжского бога Одена, а не смей ломаться и умничать не только перед государем, да и перед нашим братом. Пляши кто хочет по его дудочке, а уж меня, брат, плясать он не заставит.

   - Однако ж, Рохдай, кто боится богов...

   - Да не знает, которой рукой за меч взяться, вестимо, тому как не кланяться Богомилу! Вот если б и я заставлял только рубить головы на лобном месте...

   - Рохдай! - закричал с досадой Светорад.

   - Что вы, братцы, расшумелись? - сказал степенный боярин Ставр Годинович. - Иль не видите, как пасмурен наш государь великий князь?

   - Это ничего, - прервал Рохдай, расправляя свои огромные усы, - дай только нам добраться до села Предиславина, а там как засядем за столы дубовые да хватим по доброй чаре меду крепкого за его великокняжеское здравие, так дело-то пойдет своим чередом. Ведь нашему ясному соколу, удалому Владимиру, благо бы начать, а там уж гуляйте себе, добрые молодцы, да не отставайте только от хозяина. Посмотри, как он сам изволит распотешиться!

   - Вряд ли! - сказал боярин Ставр, покачав сомнительно головою.

  

  

  

  

   Мы попросим наших читателей возвратиться вместе с нами в село Предиславино и заглянуть в пустой подвал, в котором сидел и горевал бедный Тороп. Несколько часов сряду провел он, размышляя о своем незавидном положении; напрасно ломал он себе голову, чтоб найти какое-нибудь средство для своего спасения. Он видел ясно, что ему не оставалось ничего другого, как выдать руками Все-слава или погибнуть самому.

   - Да, да! - говорил он, расхаживая вдоль и поперек по своему прохладному покою... - Как ни кинь, все клин! Ну, хорош я детина, с одной стороны - петля, с другой - боярин: куда ни сунься, все беда! Поди толкуй ему, что мне нечего было делать; что, если б я не пошел в Предиславино, так Всеслав бы сам прибежал сюда. То-то холопское дело, подумаешь: без вины виноват!.. Эх, бочек-то сколько здесь! - продолжал он, поглядывая с досадою вокруг себя. - И все пустые... Пострел бы взял этого проклятого Вышату: и этим-то хотел меня обидеть, разбойник! Засадить в подвал, поставить кругом бочек, а души отвести нечем... Вот эта, никак, была с медом, - прибавил он, подходя к одной сорокоуше, приставленной стоймя к самой стене. - Ну, так и есть, да еще с малиновым!.. Посмотреть, не осталось ли хоть на донышке.

   Отодвигая бочку от стены, Тороп увидел позади ее небольшие дверцы, запертые с его стороны деревянного задвижкою. Он поспешил отпереть их и, войдя в небольшую кладовую, уверился с первого взгляда, что это нечаянное открытие не принесет ему никакой пользы; кладовая была завалена изломанными скамьями, битою посудою и множеством других, не способных ни на какое уже употребление хозяйственных вещей. При слабом свете, который как будто бы нехотя проникал сквозь узкое окно, до которого Тороп едва мог достать рукою, он рассмотрел в одном углу дверь; но она была заперта снаружи. Подмостясь кой-как до самого окна, Тороп увидел, что из этой кладовой можно было выйти на псарный двор, который тогда только наполнялся людьми, когда великий князь приезжал со своею охотою в село Предиславино. Он пытался несколько раз растворить или выломать дверь, но все его старания остались тщетными: толстые дубовые доски, из которых она была сделана, не подавались ни на волос, несмотря на то, что он обил о них свои кулаки и изломал несколько скамеек. Потеряв всю надежду вырваться из своего заключения и обессилев от усталости, Тороп возвратился в подвал и прилег на солому, чтоб отдохнуть и подумать снова о горьком своем положении.

   Прошло еще несколько часов; солнце начинало уже садиться, как вдруг Торопу послышался отдаленный шум, похожий на конский топот; вскоре потом раздался громкий лай псов и голоса охотников. Подмостясь опять к окну кладовой, Тороп увидел, что весь псарный двор наполнен людьми, лошадьми и собаками. Охотники расседлывали своих коней, спускали со свор собак и суетились вокруг огромного корыта, которое стояло посредине двора. Один молодой человек, в богатом охотничьем платье великокняжеского стремянного, казалось, распоряжался всем и отдавал приказания.

   - Проворней, ребята! - кричал он. - Коней на водопой! Да кормите собак: они сегодня славно потешили государя великого князя и, чай, больно проголодались.

   - Так точно, это Стемид! - сказал Тороп. - Э, да ведь он задушевный друг Всеслава! Что, если б мне удалось перемолвить с ним словца два... - Эй, молодец! - закричал он, стараясь сколь можно более просунуть в окно свою голову. - Господин Стемид!

   Стемид оглянулся; но так как окно кладовой было наравне с землею и ему не пришло на мысль посмотреть вниз, то он, поглядев вокруг себя, сказал с приметным удивлением:

   - Что за диковина!.. Да кто ж это меня зовет?

   - Я! - продолжал Тороп. - Я, Торопка Голован.

   - Да где же ты?

   - Здесь, подле тебя. Да что ты смотришь поверху, гляди вниз.

   Стемид опустил глаза.

   - Ба, ба, ба! - вскричал он с громким хохотом, увидев уродливое лицо Торопа, которое, наполняя собою просвет узкого окна, казалось, выглядывало из земли. - Это ты, приятель?.. Что это ты, как суслик, из норы выглядываешь? Кто тебя сюда запрятал?

   - Вестимо кто, злодей Вышата. Да не о том речь: мне надо сказать тебе слова два о Всеславе.

   - Тс, тише, тише! - прервал вполголоса Стемид, поглядев с беспокойством вокруг себя. - Послушай, Тороп, нельзя ли тебе как-нибудь выйти из этого подземелья?

   - Да кабы можно было, так черт ли бы велел мне увязить голову в этом проклятом окне. Посмотри: тут есть дверь; она заперта снаружи.

   - Постой!.. - сказал Стемид. - Да замка-то нет... одна задвижка... Ну, выходи, проворней, - закричал он, отворяя дверь.

   Тороп протащил назад свою голову, соскочил на землю и в два прыжка очутился на псарном дворе.

   - Говори скорей, - сказал Стемид, отведя его к стороне, - что ты знаешь о Всеславе?.. Где он?

   - Покамест в лесу, за Почайною.

   - Как, так близко от Киева?

   - Да это бы еще ничего, а вот что худо: проклятый Вышата пронюхал все и знает теперь, где его найти.

   - Что ты говоришь?

   - И это бы не беда; хоть он и знает, где Всеслав, а не скоро бы до него добрался