Загоскин Михаил Николаевич - Аскольдова могила

; да вот что плохо: Вышата выпытал от меня обо всем, хочет завтра чем свет отправить со мною воинов, и мне придется выдать им Всеслава руками.

   - Как, Тороп, и ты согласился?

   - Что ж делать, молодец: неволя скачет, неволя плачет, неволя песенки поет. Мало ли я вертелся и туда и сюда...

   - Выдать руками Всеслава!.. Да ты бы должен...

   - Что, господин честной?

   - Умереть, а не говорить ни слова.

   - Право!.. А скажи-ка мне, господин Стемид, сбирались ли когда-нибудь зарыть тебя живого в землю - а?.. Надевали ли тебе петлю на шею?.. Затягивали ли ее помаленьку да с расстановками - а?.. То-то и есть! Хорошо говорить о смерти, когда она за тридевять земель, а как висит на носу, так, прошу не погневаться, молодец, и тебе небо с овчинку покажется!

   - Вышата знает, где его найти!.. - сказал, помолчав несколько времени, Стемид. - И завтра чем свет...

   - Да, завтра чем свет его соследят, как красного зверя.

   - Так надобно сегодня же уведомить об этом Всеслава.

   - Вестимо надобно, да как?

   - Если б я мог отлучиться...

   - Так прошатался бы даром всю ночь по лесу; а если бы и набрел ненароком на Чертово Городище, где живет теперь Всеслав, так без проводника наверное увяз бы в болоте. Нет, молодец, постарайся как-нибудь меня отсюда выручить, так это будет вернее.

   - За этим дело не станет, Тороп. Теперь еще светло, а вот как смеркнется и придет сюда великий князь со всем своим поездом...

   - Да разве он теперь не здесь?..

   - Нет, он остался близ горы Щековицы повеселиться соколиною потехою, а меня со псовою своею охотою отправил сюда. Как он станет выезжать, так под шумок-то можно будет выпроводить тебя за ворота. Да только вот что: куда ты спрячешь Всеслава? В лесу ему оставаться нельзя; теперь, как узнали, что он придерживается за Почайною, так все кусты обшарят... Э, постой, я найду ему местечко!.. Только бы нам спрятать его денька на три, а там авось как-нибудь это дело-то уладим. На первых порах за него никто не смеет и челом ударить великому князю - теперь он больно гневен; а как немного поуходится, так за Всеслава станут хлопотать и Рохдай, и боярин Ставр, и Соловей Будимирович, да и сам Добрыня словечко замолвит. Ты знаешь Аскольдову могилу?

   - Как не знать.

   - Ну вот, как пойдешь к ней от села Берестова и поравняешься с сосновым лесом, так надобно повернуть направо по тропинке, в глубокий овраг; идти все оврагом, мимо пчельника, вплоть до осиновой рощи; а тут принять налево, так и упрешься в низенькую, ветхую избушку. В ней живет старуха, ее зовут Вахрамеевной. Скажите ей, что вы присланы от княжеского стремянного Стемида для того, чтоб она укрыла вас от злых людей. Если же она начнет отнекиваться, так скажи ей, Тороп: Стемид велел, дескать, бабушка, тебе напомнить Велесов праздник и озеро Долобское.

   - Долобское озеро?

   - Да. Вот изволишь видеть: эта Вахромеевна слывет в народе ведьмою, и в прошлом году - помнишь, как был падеж на скотину, - прошел слух, что это ее козни. Вот в самый Велесов день, близ Долобского озера, она попалась в руки к пьяным посадским, и они утопили бы ее наверное в черном омуте, кабы, на ее счастье, не прилучилось мне ехать мимо с княжескою охотою; да и я-то насилу ее выручил. Она поклялась Чернобогом, что вечно будет благодарна и при случае не пожалеет даже живота своего, чтоб сослужить мне какую бы то ни было службу... Эй ты, Зудила Горлопанов, - продолжал Стемид, обращаясь к одному седому охотнику, - поди-ка сюда! Видишь ли ты этого детину?

   - Вижу, господин Стемид.

   - Я принимаю его в государеву охоту, на место ловчего Юрки, который сегодня сломил себе ногу и, чай, долго не оправиться. Ну что ж ты глаза-то выпучил?

   - Не погневайся, господин Стемид, - сказал охотник, посматривая с удивлением на Торопа, - да неужли-то не нашел ты никого покрасивее этого детины?

   - Молчи, Горлопанов, не твое дело: он несмазлив, да зато досуж. Отбери у Юрки платье, шапку, рог и всю охотничью сбрую и отдай ему.

   - Слушаю. В пору ли только ему будет? Юрка малый рослый, а этот видишь какой!.. Не знаю, сколько его в земле, а на земле-то немного.

   - Ничего. Зипун подберет да подтянет поясом, а шапка-то уж, верно, широка не будет.

   - В самом деле!.. - прервал с громким хохотом охотник. - Ай да головка! Экий пивной котел! Ну, брат, по голове, нечего сказать, ты Полкан-богатырь, да плечи-то у тебя узеньки.

   - Каковы ни есть, любезный, - прервал Тороп, - а на медведя один хаживал.

   - Ой ли?

   - С волками песенки певал, а с лисой поплясывал.

   - О, да ты, никак, балагур, товарищ? Ну, пойдем, что ль? Я наряжу тебя ловчим, только смотри, любезный, не вдруг показывайся, а то, пожалуй, всю псарню распугаешь.

   Тороп отправился вслед за ним в большую избу, в которой располагались ночевать все охотники; а Стемид, отдав еще несколько приказаний, пошел за ворота наружной стены, чтоб видеть еще издалека, когда великий князь станет подъезжать к селу Предиславину.

   Солнце закатилось. Зарделись и вспыхнули в пламенном разливе вечерней зари дымчатые облака на западе, и в конце широкой просеки, которая разрезывала надвое дубовую рощу перед селом Предиславиным, зачернелась густая толпа всадников: дубовые ворота заскрипели на тяжких вереях; стража выстроилась перед своею караульнею, и ключник Вышата, окруженный служителями и держа в обеих руках поднос с большим серебряным кубком, вышел за ворота. Медленно двигалась толпа всадников. Впереди, на белом коне, ехал великий князь, а подле его стремени ближний дворцовый сокольничий; он держал на левой руке своей белого кочета. За ним ехали, не наблюдая никакого порядка, богатыри, бояре и витязи великокняжеские, а позади, попарно, охотники соколиной охоты, несколько конных воинов варяжской дружины и киевский воевода Светорад, который, поотстав от других, ехал, разговаривая с любимыми певцами Владимира: Соловьем Будимировичем и Фенкалом. Когда великий князь приблизился к воротам, ключник Вышата, сделав несколько шагов вперед и поклонясь в пояс, сказал:

   - Милости просим, государь Владимир Святославич, милости просим! Давно ты не изволил сюда жаловать; без тебя твой потешный двор заглох травою и туманом подернулся. Пригрей его, солнышко наше красное, и выкушай кубок сладкого меду из погребов твоего села Предиславина.

   - Спасибо, Вышата! Посмотрим, как ты угостишь нас, - сказал Владимир с ласковою улыбкою, въезжая в ворота. Вслед за ним двинулся весь поезд, исключая охотников и варяжских воинов: первые отправились на соколиный двор, который пристроен был снаружи к одной из стен ограды, а вторые вошли вместе со стражею в караульню.

   В то самое время, когда вся свита княжеская въехала на двор и привратник собирался уже запереть ворота, подошли к ним два охотника, ведя в поводах лошадей своих. Один из них казался человеком пожилых лет, но шел бодро и смело поглядывал вокруг себя; другой, по-видимому гораздо моложе, тащился вслед за ним, спотыкаясь и путаясь при каждом шаге в длинных полах своего кафтана; он посматривал робко во все стороны и поправлял беспрестанно надвинутую на глаза шапку, которая едва держалась на огромной его голове.

   - Э, Зудила Горлопанов! - закричал стоящий вне ограды, подле самых ворот, видный варяжский воин. - Подобру ли, поздорову?

   - Живется покамест, господин Якун! - отвечал охотник, садясь на свою лошадь.

   - Куда так поздно?

   - На Почайну.

   - Зачем?

   - Про то знают старшие да вот этот парень, которого мне велено проводить до Олеговой могилы.

   - А кто он таков?

   - Не знаю, чем он был сегодня поутру, а теперь ловчий великокняжеской псовой охоты.

   - Ну, брат Зудила, каких молодцов вы подбираете!.. Что за недоросток такой!.. Да подсади его!.. Видишь, он не вскарабкается на коня... А цепок проклятый!.. Смотри-ка, так и повис на гриве!.. Видно, мал, да удал... Э!.. Да что это?.. Постой-ка! - вскричал Якун, подойдя к малорослому охотнику. - Ба, ба, ба! Тороп!.. Погоди, погоди, любезный! - продолжал он, схватя под уздцы лошадь. - Не торопись!.. Давно ли ты попал в княжескую охоту?

   - Сегодня, господин Якун, - сказал Тороп. - Да не мешай мне: я послан наскоро.

   - В самом деле?.. А я слышал, что будто бы ключник Вышата велел тебя здесь призадержать: так не погневайся, если я пошлю спросить его.

   - Послушай, Якун, - прервал Тороп вполголоса, - разве ты слуга ключника Вышаты? И захочешь ли ты, благородный витязь, для того, чтоб угодить этому старому срамцу, погубить такого же удалого молодца, как ты?

   - Удалого молодца?.. То есть тебя?

   - Я говорю не о себе.

   - О ком же?

   - О бывшем отроке великокняжеском Всеславе.

   - Как так?

   - Мне некогда тебе об этом рассказывать, но знай, что если ты меня задержишь, то завтра же Всеслав будет пойман и казнен на лобном месте.

   - За то, что он не хотел выдать руками своей невесты и убил десятника Звенислава?

   - Ну да!..

   - Вот что! - продолжал Якун. - Этот Всеслав обидел товарища моего, Икмора, и если б он не был под опалою великого князя, так не только Икмор, но и я стал бы с ним биться не на живот, а на смерть; но чтоб я, природный варяг, я - Якун, сын Лидульфостов, помешал тебе спасти от позорной казни этого молодца... Нет, черт возьми! Клянусь Геллою, этого не будет! Он обидел моего друга, и если мне удастся отомстить ему, то смерть его неизбежна; но он все-таки удалой детина, храбрый витязь и виноват только в одном, что, умертвив Звенислава, не свернул шею самому Вышате... Ступай, я не держу тебя!

   Тороп приударил плетью свою лошадь и помчался вскачь к дубовой роще.

   - Постой, постой! - кричал, догоняя его, старый охотник. - Ну, что ты, выпуча глаза-то скачешь? Иль ты хочешь совсем сморить коня? Ведь он и так с самого утра все под седлом: не успел и травки пощипать. Да тише ты!.. Чтоб тебе шею сломить, леший проклятый!

   Доскакав до дубовой рощи, Тороп осадил свою лошадь и поехал рысью.

   - Ступай шагом, - продолжал охотник. - Видишь, здесь в лесу какая темнеть: наедешь на пенек, так и в самом деле шею сломишь. Я прошлым летом и днем так грохнулся оземь, что после пяти зубов не досчитался; ну, да то дело другое: надо было потешить государя великого князя, перенять лису от опушки; а теперь из-за чего я стану себе ребра-то ломать?

   - Что ж делать, товарищ, - сказал Тороп посдерживая своего коня, - дело-то спешное, за которым я послан.

   - Да зачем тебя послали на Почайну? Уж не обошли ли там медведя?

   - То-то и есть, что обошли; завтра чем свет пошлют отыскивать его берлогу.

   - Вот что! А ты, видно, послан, чтоб согнать побольше народу?

   - Ну да.

   - А зачем меня послали с тобою?

   - Ты знаешь зачем: проводить до Олеговой могилы. Оттуда я дорогу хорошо знаю; а здесь-то я редко бывал. Да мне же надобно будет и коня тебе отдать.

   - Как так?

   - А как же? Да разве можно верхом обойти медвежью берлогу? В ином месте и пешком-то насилу продерешься.

   Охотник замолчал, а Тороп, продолжая ехать небольшою рысью, принялся, по своему обыкновению, насвистывать и мурлыкать вполголоса песенки. Более получаса ехали они, не говоря ни слова.

   - Ну вот и Олегова могила, - сказал наконец охотник, указывая на высокий курган, который чернелся вдали на скате горы Щековицы. - А вот прямо Желань. Ну что, дальше, что ль, ехать?

   - Нет, здесь все пойдут знакомые места, не заплутаюсь, - отвечал Тороп, слезая с коня. - Прощай, Зудила! Скажи господину Стемиду, что я свое дело сделаю и постараюсь поставить милого дружка туда, куда он приказывал. Да кстати, возьми уж с собою этот проклятый зипун: вишь, какой он долгополый: пешком-то в нем не далеко уйдешь. Ночь теплая, и в одной рубахе не озябну.

   Тороп скинул с себя охотничье платье, отдал его Зудиле, оставшись в одной подпоясанной ремнем рубашке и меховой шапке княжеского ловчего, отправился по дороге, ведущей к урочищу Желани. Когда Тороп вошел в дремучий лес, который, идя от этого урочища, распространялся верст на двадцать во все стороны, то невольно призадумался. Вечерняя заря уже потухла, и хотя в то же самое время восток начинал светлеть и черные тучи превращались в прозрачные облака, слегка посребренные первым отблеском утренней зари; хотя темнота не могла долго продолжаться в конце нашего мая месяца, когда, по словам простого народа, заря сходится с зарею, но довольно было и одного часу совершенной темноты, чтоб сбиться с дороги и зайти в такую глушь, из которой после и в целые сутки он едва бы мог выбраться.

   Не раз уже случалось Торопу плутать в этом лесу, коего большая часть была заповедана еще со времен великого князя Святослава. Он не знал, на что ему решиться: дожидаться ли, пока забрезжит слабый свет, или пуститься наудачу по дороге, которая при каждом перепутье дробилась на бесчисленное множество тропинок и следов, наделанных охотниками, пчеловодами и жителями окрестных мест, которые приезжали в этот лес подбирать валежник. Сверх того, хотя Тороп не мог назваться трусом, но он боялся леших, русалок и знал так много рассказов о хитрых кикиморах и злом Буке, что невольный трепет пробежал по его жилам, когда при входе в этот дремучий лес его обдало холодом и густой мрак - этот вещий мрак лесов, как будто бы опускаясь с древесных ветвей, обхватил со всех сторон и одел его таинственным своим покровом.

   "Но если я буду дожидаться утра, - подумал Тороп, - если Вышата, узнав о моем побеге, успел предупредить меня... Нет... так и быть - пойду наудачу!.. Была не была, авось не заплутаюсь".

   И вот Тороп, как робкий заяц, прислушиваясь и озираясь поминутно, пустился почти ощупью по узкой дороге. Чем он шел далее, тем чаще становился дремучий лес и темнее мрак, его окружающий. Кругом царствовала такая могильная тишина, что он слышал и мог считать каждое биение своего сердца. Все предметы принимали какой-то грозный и чудный вид. Тут опаленная громом сосна протягивала к нему, как длинные руки, свои иссохшие черные ветви; там из-за деревьев, как в белом саване мертвец, выглядывал березовый пень... Вот что-то перекатилось через дорогу; вот черный ворон встрепенулся и замахал спросонья широким крылом своим; тут вдруг из-под куста затеплились, как две свечи, глаза дикой кошки и завыл в дупле зловещий филин.

   - Ух, как холодно!.. - прошептал Тороп, пожимаясь и дрожа всем телом. - Ну, страсть!.. Зуб на зуб не придется!.. Эка дичь, подумаешь!.. И звезд-то отсюда не видно, а то бы хоть по ним добраться как-нибудь до места... Да вот постой, - продолжал он, увидя вдали просвет, - никак, дорога выходит на поляну. Только бы мне оглядеться-то порядком...

   В самом деле, через несколько минут Тороп вышел на большую луговину. Он остановился и поглядел вверх: едва можно было различать звезды, какими усыпан был небосклон; их бледный свет сливался уже с светом утренних небес; одна только звездочка ярко светилась на востоке. Она искрилась и блистала на беловатых небесах, как сверкает алмаз на чистом серебре.

   - Это ты, моя путеводительница! - вскричал с радостью Тороп. - Сестрица-звездочка, ранняя звездочка, здравствуй!.. Теперь я знаю, куда мне идти: она останется у меня по левую руку, и если бы только не повстречалась со мной русалка и не обошел меня какой-нибудь леший... Чу!.. - продолжал Тороп, вздрогнув от ужаса. - Легок на помине, проклятый!

   В эту самую минуту чудный и отвратительный крик, не сходный с голосом никакого животного, пронесся по лесу. Эти дикие звуки, похожие и на громкое ауканье двух человек, которые, отыскивая друг друга, перекликаются меж собою, и на неистовый хохот безумного, казалось, то приближались к тому месту, где стоял Тороп, то вдруг, отдаляясь, замирали в лесной глуши. По временам эти нестройные и пронзительные вопли понижались до тихих вздохов, и потом, вдруг возвышаясь с неимоверной быстротою и как будто бы раздирая воздух, гремели, дробились и, повторяемые отголоском, оглушали оледеневшего от ужаса Торопа {18}.

  

   {18} - Кто живал весной в деревне, а особенно в наших степных губерниях, тот, без всякого сомнения, знает, какой безобидный и робкий зверь пугает этим криком суеверных поселян, доселе уверенных, что это аукает и хохочет леший. Впрочем, надобно сказать правду, что этот чудный и пронзительный крик, раздаваясь во время тихой весенней ночи, наводит невольный ужас на всякого.

  

   - Ох, плохо дело! - проговорил он наконец, заикаясь. - Да их, никак, десятка два будет... и тут... и там!.. Ахти... что это!.. Ну, пропала моя головушка! - вскричал Тороп, упав ничком на землю.

   На противоположной стороне поляны вышел из лесу человек необычайного роста; он делал такие огромные шаги, что в полминуты достиг того места, где лежал без памяти бедный Тороп.

   - Кто ты? - загремел грозный голос.

   Тороп молчал.

   "Ну, пришел мой конец!" - подумал он, чувствуя, что его приподнимают с земли.

   - Возможно ли?.. Это он! - раздался снова страшный голос. - Тороп!

   - Помилуй, господин леший! - завопил Тороп.

   - Что ты, что ты, полоумный, иль не узнаешь своего господина?

   - Господина? - повторил Голован, осмелясь наконец взглянуть на лешего. - Ах, батюшки светы!.. В самом деле это ты, боярин!

   - Говори скорей, бездельник, - закричал незнакомый, - где Всеслав?

   - Ну, отлегло от сердца! С тобой, боярин, я и сотни леших не испугаюсь.

   - Зачем ты здесь?

   - Ух, батюшки! Ну, перепугался же я!

   - Да станешь ли ты отвечать на мои вопросы, негодяй? Говори, или я сей же час размозжу тебе голову.

   - Не гневайся, боярин, - прервал Тороп. - Дай только с духом собраться.

   - Говори, где Всеслав?

   - Вестимо где: на Чертовом Городище.

   - Его там нет.

   - Как нет?..

   - Не наказал ли я тебе быть при нем неотлучно?

   - А что ж мне было делать, боярин? Если б я не пошел по его приказу в село Предиславино, так он сам бы ушел туда, да еще днем.

   - Безумный!

   - Выслушай, боярин, я расскажу тебе все, как было: как Вышата хотел меня повесить; как я сидел в пустом подвале; как Стемид выпроводил меня из села Предиславина; как он приказал мне отвести Всеслава в одно укромное местечко, где уже, верно, его не найдут...

   - Но разве узнали?..

   - То-то и дело. Этот разбойник Вышата все пронюхал, и, чай, теперь уже посланы воины обшарить кругом все Чертово Городище. Хорошо еще, что Всеслав дал оттуда тягу.

   - Но где он теперь?

   - Где-нибудь около села Предиславина. Он сам мне изволил сказать, что если я скоро не вернусь с весточкой от его невесты, то он уйдет вслед за мною.

   - Безумный! - повторил незнакомый. - Поспешим, Тороп!.. Я стану искать его с одной стороны села Предиславина, а ты с другой... Пока еще не наступило утро, мы можем спасти его. Но если... о, поспешим, поспешим, Тороп!

   Незнакомый пустился скорыми шагами по той самой дороге, по которой шел прежде его слуга. Тороп едва успевал бежать за своим господином, но, несмотря на то что запыхался и едва мог говорить, рассказал ему на бегу со всею подробностью свои приключения. Через полчаса они достигли дубовой рощи. Вся окрестность покоилась глубоким сном, но стража бодрствовала у ворот села Предиславина; в высокой гриднице светились яркие огни; толпы слуг бегали и суетились по двору; звучали гусли златострунные, и серебряные кубки звенели, ударяясь друг о друга. Все кипело жизнью вокруг дворца великокняжеского: Владимир Солнышко пировал со своею удалою дружиною.

   Незнакомый и Тороп расстались: первый пошел налево частым кустарником, а последний продолжал идти рощею, которая огибала с правой стороны все наружные строения села Предиславина и почти подходила к самому огороду" от которого отделялась одним высоким бревенчатым тыном.

  

  

  

  

   В обширном покое, описанном нами во второй главе этой части, за длинным дубовым столом пировали ближние бояре, витязи и вся гридня знаменитого великого князя киевского. Пасмурен, как ночь осенняя, грозен и угрюм, как туча громовая, Владимир Солнышко сидел за передним концом стола, покрытого яствами. Молча переходил из рук в руки турий рог с медом сладким; витязи чокались меж собой серебряными кубками; дворцовый кифарник играл на звонких гуслях; но радостные крики не раздавались в светлой гриднице; не похвалялись богатыри русские своим удальством. Все гости, глядя на хозяина, приуныли, повесили свои буйные головы, и даже дядя великокняжеский, знаменитый воевода Добрыня, не смел с ним речь повести и спросить, отчего он прикручинился и о чем, сложив руки к белым грудям, он задумал думу крепкую.

   - Ну, Рохдай, - сказал боярин Ставр, толкнув под бок витязя, - не говорил ли я тебе, что вряд наш государь великий князь распотешится. Ведь у него обычай такой: как засядет ему что в голову...

   - Да о чем он так задумался?

   - В том-то и дело, любезный! Кабы знали да ведали, так авось бы горю пособили.

   - Так что ж, боярин: попытаться бы спросить.

   - Да, попытайся-ка! Ты боек, Рохдай, и государь тебя жалует, а небось и ты первый не сунешься.

   - Право?

   - Вестимо нет! Погляди, все посматривают друг на друга, а никто ни гугу! Вон Тугарин Змеевич молчит; Ян Ушмовец - ни словечка; да и Добрыня-то язычок прикусил.

   - Так пусть же они молчат, а я молчать не стану. Что за пир, коли хозяин сам не гуляет; да этак и первый кусок станет клином в горле.

   И вот удалой витязь Рохдай поднимается из-за стола дубового, не допив чары зелена вина, не доев куса сладкого. Он подходит к князю Владимиру, преклоняет чело ниже пояса и говорит бодрым голосом:

   - Ты, гой еси, наш батюшка Владимир-князь Киевское Солнышко Святославич! Не прикажи ни казнить, ни рубить, а прикажи слово вымолвить. Отчего ты, государь, прикручинился, о чем запечалился? Иль не угодили чем ни есть государю своему его слуги верные? Иль уж стала тебе нелюба твоя дружина удалая?

   Владимир нахмурил брови и, не смотря на Рохдая сказал:

   - Рохдай, ты гость мой - так ешь вдоволь, пей, веселись и прохлаждайся, а не спрашивай, о чем твой государь призадумался. Захочу, так сам скажу.

   - Дозволь и мне, Владимир Святославич, слово вымолвить, - прервал Добрыня, вставая. - Где видано, чтобы гости веселились, коли хозяин грустит. Выслушай мои глупые речи и не погневайся! Высоко ты сидишь на своем златокованом столе; ты подпер горы угорские своими железными полками; перегородил широкие степи печенежские щитами русскими; ты славен, и велик, и богат, и чив, так о чем тебе, государю нашему, задумываться? Уж не прискучило ль тебе сложа руки сидеть? Не берет ли охота у соседа в гостях побывать, загулять на пир незваный к царю Византийскому? Так за чем дело стало? Вымолви слово княжеское, и мы разбрызгаем веслами широкий Днепр; прикажи - и верная твоя дружина вычерпает шеломами глубокий Дон.

   - Мы рады все за тебя, нашего батюшку, сложить головы! - промолвил Ян Ушмовец, вставая.

   - Рады все умереть до единого! - закричали пирующие, приподнимая кверху свои кубки.

   - Благодарствую вас, братцы мои ратные! - сказал Владимир, взглянув повеселее на гостей своих. - Спасибо вам, храбрые мои сподвижники, за вашу любовь и привет! Но я не хочу обижать соседей, не хочу громить Византию. Пора притупиться мечам нашим: поработали они вдоволь; погуляли мы досыта на кровавых пирах и в чужих землях гостьми незваными; понатешились, будет с нас. Нет, слуги мои верные, слуги неизменные, не о том я прикручинился: залегла у меня на сердце дума крепкая; будет время, придет час, и я с вами, мои бояре и витязи любимые, посоветуюсь. Что придумают ваши умные головы и что я сам захочу, то и будет; а теперь речь не о том. Эй, Вышата, дай-ка мне чару доброго вина!

   Ключник Вышата налил серебряную чарку вином, поставил на золотой поднос и, низко поклонясь, подошел к великому князю.

   - Ну, гости мои милые, - продолжал Владимир, - выпьем теперь за упокой храброго юноши, который сегодня спас мне жизнь... Э, Вышата, живет ли здесь, в селе Предиславине, девушка по имени Любаша?

   - Живет, государь.

   - Отпусти ее завтра же к отцу и матери; спроси их, каких желают от меня милостей, и скажи им, чтоб смело просили у меня всего, чего сами захотят.

   - Слушаю, государь! - сказал Вышата, поглядывая с удивлением на Владимира.

   - Кубок меду! Я пью его с вами, дорогие гости, за здравие моего сына Изяслава и матери его, супруги нашей Рогнеды. Здорова ли она, Вышата?

   - Не так чтоб очень, государь! Вот уж пятые сутки все ночи напролет за рукодельем просиживает: сна вовсе нет!

   - Бедная, - сказал вполголоса Владимир, - ей скучно, она тоскует! Вышата, забавляй ее всякими потехами, песнями, плясками...

   - Слушаю, государь!

   - Не худо бы послушать и нам, - продолжал Владимир, - голосистых соловьев наших. Фенкал, потешь моих гостей, спой нам какую-нибудь варяжскую песенку; да смотри, повеселее! Что стоишь, Вышата? Поднеси ему чару вина!

   Видный и прекрасный собою юноша, к которому подошел Вышата, сидел возле Светорада. Он встал и, не принимая с подноса чарки с вином, сказал громким голосом:

   - Государь великий князь, дозволь мне слово вымолвить!

   - Говори, Фенкал, - отвечал Владимир, взглянув ласково на певца.

   - Государь, ты живал в земле варяжской и знаешь наши обычаи: у нас вещий скальд поет веселые песни тогда, когда у него весело на сердце.

   - А у нас тогда, когда ему прикажут, - прервал Владимир. - Пой, Фенкал!

   - Государь, - продолжал скальд, - ты волен мне приказывать: я пленник и раб твой, но если ты желаешь слышать песни, которые в стране варяжской веселили сердце не великого князя Киевского, но храброго витязя Владимира, - то ступай опять туда. Там, где вдохновенный скальд поет по приказу, где звучат не вещие струны, а звенят на руках его тяжкие цепи, там слушай, если хочешь, его стоны, а не требуй от него веселых песен.

   - Что ты, что ты, Фенкал?! - сказал с ужасом Светорад, толкая его локтем.

   - Фенкалушка, голубчик, в уме ли ты? - прошептал Вышата, с трудом удерживая в руках свой золотой поднос.

   Едва просветлевшее чело Владимира помрачилось снова а приветливый взор превратился опять в грозный и угрюмый.

   - Отчего же ты невесел? - сказал он, помолчав несколько времени. - Чего ты хочешь?

   - Государь, душа моя тоскует по родине!

   - Но разве ты один из варягов покинул навсегда свою родную землю? Разве нет при лице моем многих из твоих единоземцев, которые называют отчизною своею великий Киев?

   - Я говорю о себе, государь!

   - Но чего же ты хочешь... Фенкал? - продолжал Владимир ласковее. - Я люблю тебя, желаю видеть счастливым и довольным. Быть может, до сих пор я мало наградил тебя за твою службу. Ближний мой баян Фенкал, я жалую тебе мое заднепровское село Тугорканово, со всеми поместьями, угодьями и землями.

   - Слышишь ли, Фенкал? - вскричал Светорад. - Село Тугорканово, со всеми поместьями и угодьями... Кланяйся!

   - Село Тугорканово! - повторил Вышата. - С рыбными ловлями, сенными покосами!.. Кланяйся!

   - С тремя пчельниками! - продолжал Светорад.

   - С торговой пристанью! - промолвил Вышата.

   - Да кланяйся же и благодарствуй! - повторили они оба, дергая его за полы.

   Фенкал молчал; он стоял по-прежнему бестрепетно перед лицом своего повелителя, смотрел почтительно на грозное его чело, но не преклонил главы своей.

   - Фенкал, - вскричал Владимир, едва скрывая свой гнев, - ты безмолвствуешь, ты не благодаришь своего господина?

   - Государь, - сказал певец, - велики твои милости, дары твои достойны знаменитого повелителя всей земли Русской; но если б отдал ты мне половину твоего царства, то и тогда я не был бы счастлив.

   - Чего же ты хочешь, безумный?

   - О, государь! Отдай мне убогую мою хижину на берегу родного моря, отдай мне небеса моей отчизны, и Фенкал во всех песнях своих будет прославлять имя Владимира!

   - Ну, пропала его головушка! - прошептал Вышата, взглянув на великого князя.

   Все гости, опустив глаза книзу, не смели пошевелиться. Бледное лицо, посиневшие уста, дикий пламень, который сверкал в глазах, устремленных на Фенкала, - все предвещало одну из тех душевных бурь Владимира, коих не могли укрощать ни прелесть красоты, ни связи родства - ничто на свете.

   - Итак, ты отказываешься от моего дара? - проговорил он глухим голосом, ища правой рукой рукоятку меча своего.

   - Да, государь! - отвечал с твердостью Фенкал. - Этот дар будет новой цепью, которая еще крепче прикует меня к порогу твоих княжеских чертогов, - я не принимаю его!

   - Презренный раб! - завопил неистовым голосом Владимир. - Ты отвергаешь милость твоего государя, ты смеешь ругаться Владимиром... и жив еще!..

   Он вскочил с своего места. Невольный трепет пробежал по членам всех пирующих: все лица побледнели, и даже в бесстрашной груди Рохдая сердце замерло от ужаса; один Фенкал не изменился в лице: сложив спокойно руки, он продолжал смотреть с почтением, но без боязни на своего разгневанного господина.

   Острый меч сверкал уже в руке Владимира; он сделал шаг вперед, и вдруг, как будто бы повинуясь какой-то чуждой воле, остановился; его грозные очи сверкали еще диким, неукротимым огнем, но на лице изобразились смущение и нерешимость. Мало-помалу рука его опустилась; он вложил медленно свой меч в ножны и, садясь опять на прежнее место, сказал мрачным, но тихим голосом:

   - Живи - я прощаю тебя!

   Несколько минут продолжалось общее молчание.

   - Ну, любезный, - шепнул наконец боярин Ставр витязю Рохдаю, - видал я нравных людей, слыхал дерзкие речи этих заморских буянов, а уж этакого безумного нахала и гордеца, как этот Фенкал, сродясь не видывал.

   - Так, боярин, так! - отвечал Рохдай, посматривая с почтением на скальда. - А нечего сказать, этот Фенкал молодец. Уж коли он не сробел нашего государя, так кого же он испугается?

   - И великий князь его помиловал! Ну, счастлив этот поморянин!

   - Что, брат Вышата, - сказал вполголоса Светорад, - каков молодец? Ах он пострел, пострел! И голова еще у него на плечах?

   - Вижу, да не верю, любезный, - пробормотал, заикаясь, Вышата, - разве даст пощупать! Экий разбойник, подумаешь! Его ли государь не жаловал; он ли не был в почете? То-то и есть: как волка ни корми, а он все в лес глядит! Добро, добро - узнает, каково быть под княжескою опалою! Грубиян!.. Да я теперь с ним и знаться-то не хочу!

   - Ну, что призадумались, мои гости милые? - сказал Владимир, стараясь улыбаться. - Неужли-то упрямство и дерзость одного из рабов моих помешают нам веселиться? Послушай, слуга мой верный, баян, сын баянов, честь и слава Великого Киева, Соловей Будимирович, пусти своих десять соколов на стадо лебединое, пусть хитрые персты твои пробегут и заскачут по живым струнам; пусть отгрянет в них и загрохочет слава земли Русской... Иль нет, спой нам лучше песню об удалом сыне Гостомыслове, Вадиме Новгородском.

   Соловей Будимирович встал, поклонился Владимиру и сказал:

   - Государь великий князь, ты приказывал спеть себе веселую песню, а то, что поется о Вадиме Новогородском...

   - Все равно! - прервал Владмир. - Пой, Соловей Будимирович!

   Поклонился певец еще раз своему государю, кинул гордый взгляд на Фенкала и запел:

  

   Светло, красно ясно солнышко; весел, радостен удалой Вадим, удалой Вадим - Гостомыслов сын. Он сбирается с варягами в чистом поле переведаться; он прощается с родною матерью, с молодой своей женой и с сестрой любимою. "Ты зачем идешь на гибель верную?" - вопит так родная мать. "Береги себя, мой милый брат!" - говорит сестра любимая. "Подари меня варяжским золотом", - шепчет на ухо молодая жена.

  

  

   Как не буря заносила стаю соколов через степи широкие, и не ветры свищут и гудят по дремучим лесам; то идет Гостомыслов сын, удалой Вадим, со своей дружиною; он незваный и непрошеный на веселый пир спешит, на разгулье молодецкое, на игрушку богатырскую. Он на вече похвалился разгромить Поморье все, и с богатою добычею воротиться на Ильмень.

  

  

   Уж не море хлынуло с полуночи, и не сумерки находят в белый день: застилают красно солнышко тучи вражьих стрел. Все Поморье взволновалося, встрепенулись добры молодцы и навстречу понеслись к гостям незваным. Тут-то копьям поломаться, тут-то саблям погреметь! Вот сошлись, щитами грянули, и мечи запрыгали по железным броням, и кровь алая заструилась по полю.

  

  

   Они пьют чашу смертную, они бьются целый день; как снопы стелят головы, молотят цепами булатными, на кровавом токе жизнь кладут, и веют души буйные от тел молодецких.

  

  

   И вот уж солнышко заходит, пуще прежнего кипит кровавый бой. Худо, худо вам, о люди русские, к вам никто на подмогу и на выручку не спешит с родимой стороны! Вы телами вашими поле бранное усеяли, и враны черные приодели вас крылом. Плачьте, плачьте, красны девицы: не видать вам женихов своих! Веселись, государь Великий Новгород: твои дети храбрые все костьми легли и не осрамилися.

  

  

   Затихнул бой; загремели по синему морю песни бранные, веселые. Вот готфские красные девы в хороводы собрались, зазвенели русским золотом, запели славу своим витязям. А Вадим?.. Весь покрытый язвами, неотмщенный, неоплаканный, средь врагов убитых умирал. Он взглянул на милую сторонушку, он вздохнул в последний раз, и, как светлую жемчужину, изронил из тела душу молодецкую.

  

  

   Певец приостановился, потом запел опять тихим и заунывным голосом:

  

   Туманно солнышко, туманно! Спит непробудным сном добрый молодец Вадим. Вкруг его три пташки увиваются: одна пташечка - родная мать, она плачет, как река шумит; другая пташечка - любимая сестра, она плачет, как ручей журчит; третья пташечка - молода жена, она плачет, как роса падет' красно солнышко взойдет, росу высушит.

  

   Певец умолк. Все бояре, витязи и сам великий князь, привстав, выпили в честь его по чаре вина.

   - Спасибо тебе, - сказал Владимир, - спасибо, Соловей Будимирович! Твои песни слаще моего меда: они веселят мое сердце, как бранный клич на поле ратном. Фенкал, - продолжал он, обращаясь к скальду, - ты можешь еще загладить вину свою, но берегись раздражить вторично твоего государя.

   - Владимир Святославович, - сказал Фенкал умоляющим голосом, - ты простил дерзким речам моим, о, будь же великодушен до конца: дозволь мне надеяться, что я увижу еще раз мою родину: обещай мне эту милость как награду за верную мою службу, и тогда, клянусь Оденом...

   - Молчи! - прервал Владимир. - Слуге ли предлагать условия своему господину? Я хочу, и ты должен остаться вечно рабом моим. Гости мои милые, - продолжал он, подымаясь из-за стола, - и вам и мне время успокоиться. Завтра приглашаю вас на обеденный пир. Соловей Будимирович, жалую тебе село Тугорканово, от которого отказался этот безумец. Вышата, ты говорил мне, что Рогнеда проводит без сна все ночи, - отведи в ее терем Фенкала: он не хотел потешить молодцов, так пусть забавляет жен. Прощайте, мои слуги верные! Отдыхайте; завтра опять повеселимся.

   Сказав эти слова, Владимир поклонился на все стороны и пошел, в сопровождении двух ближних отроков, в свою великокняжескую опочивальню. Гости стали расходиться.

   - Эх, брат Фенкал, - сказал Вышата, подойдя к скальду, - сплоховал ты!.. Ну, да делать нечего - пойдем!.. Что ж ты стоишь? Иль не слышал, что приказывал мне великий князь?

   - Слышал! - сказал вполголоса Фенкал. - Хорошо, - промолвил он, - я исполню твою волю, Владимир: я позабавлю Рогнеду моими песнями; и если варяжская кровь, которая течет в жилах ее, не совсем еще застыла!.. Пойдем, Вышата, пойдем!

  

  

  

  

   Шум затих; огни угасли один после другого в окнах дворца великокняжеского; изредка мелькали, как тени, проходящие по двору служители, кой-где раздавался стук от запираемых дверей; вскоре все замолкло, и только в одном Рогнедином тереме светился еще огонек. Но не одна злополучная дочь Рогвольда не смыкала очей своих, не одна Рогнеда обливалась горючими слезами - в уединенной светлице красного терема стонала горькая, беззащитная сирота, Несколько раз мамушка Буслаевна пыталась ее уговаривать, укладывала спать, но Надежда отвечала на все ее слова одними слезами.

   - Эка нравная девка! - закричала наконец старуха, - Навязали же на мою шею эту лихую немочь! Слушай ты, блажная: не хочешь ложиться, так не ложись себе, а я пойду спать в мою светелку; да если ты у меня не уймешься хныкать и вопить в истошный голос да помешаешь мне соснуть, так я тебя, моя голубушка, донцем попотчую!.. Вишь какая боярыня! - продолжала старуха, выходя вон и запирая двери Надеждиной светлицы. - Эх, кабы Вышата не заказывал мне, так я бы тебя, плакса неугомонная, как раз угомонила.

   Растерзанное сердце Надежды облегчилось, когда, оставшись одна, она могла свободно излить всю горесть свою пред господом. Слова Вышаты, приезд великого князя в село Предиславино, отвратительные советы и наставления старухи - одним словом, все наполняло неизъяснимым ужасом ее чистую, девственную душу. Прежде она умоляла Искупителя и Пречистую Деву о свободе и соединении с отцом и женихом своим, а теперь она молилась только об одном:

   - О, пресвятая, - говорила она, рыдая, - призови меня к себе, соедини меня с моею матерью, не дай мне посрамить седых волос отца моего! О, дозволь мне, без укоризны и стыда, поспешить навстречу к жениху моему, когда придет и его чреда покинуть эту землю изгнания, этот мир плача и страданий!

   Более часа молилась усердно Надежда, слезы ее текли ручьями, но не облегчали стесненного сердца. Вдруг мысль о побеге, мысль, которая ни разу не приходила ей в голову, блеснула в душе ее. Она приложила ухо к дверям, стала прислушиваться: Буслаевна спала крепким сном. Надежда подошла к окну; тихо и наблюдая величайшую осторожность, отворила его. Первый взгляд, ею брошенный, смерил Расстояние, которое отделяло ее от земли. Окно ее светлицы было прорублено на задний двор, и Надежда едва не вскрикнула от радости, заметив, что с этой стороны поверхность земли была гораздо возвышеннее, а посему и расстояние от оной до окна несравненно менее, чем с противоположной окружающих, царствовала глубокая тишина. Налево, в промежутках двух длинных конюшен, виднелись густые липы огорода; направо подымался уступами дворец великокняжеский, а за ним вдали высокий Рогнедин терем. С сильно бьющимся сердцем, едва переводя дух, Надежда сняла с постели простыню и одеяло, связала их вместе, прибавила к ним свое длинное покрывало, скрутила и, привязав их к железному крючку, которым запиралось изнутри окно, выбросила из него сию, наскоро сделанную, веревку: она почти касалась земли. Сотворив краткую молитву, Надежда спустилась по ней счастливо на задний двор. Уви