Загоскин Михаил Николаевич - Аскольдова могила

открытие может некогда мне пригодиться. Опасаясь, чтоб кто-нибудь другой не разобрал надписи, я уверил легковерного юношу, что с этою златою гривною неразлучно соединено все будущее его счастье; что все блага земные изольются на главу того, кто носит на себе этот залог благоволения и милости богов; а поэтому, дабы сохранить вернее эту драгоценность, я крепко-накрепко заказал юноше не только никому ее не показывать, но даже и говорить о ней. Я уже сказывал тебе, что великий князь, беседуя со мною в последний раз до самой полуночи, открыл мне наконец тайную причину своей скорби и уныния. Возвращаясь от него домой, смущенный грозным предчувствием, объятый ужасом, я впал в какое-то младенчество и, подобно малодушной жене, решился прибегнуть к тщетным мольбам: как ночной тать, я прокрался к Перуновой божнице, отпер один из боковых притворов и вошел в святилище. Все было тихо кругом; неугасаемый огонь, горящий перед исполинским изображением Перуна, обливал ярким светом его серебряную главу. Я пал во прах перед стопами божества, вопил, бился главой о каменное его подножие, молил о помощи - все напрасно: камень оставался камнем, неодушевленный истукан безмолвствовал. О, Лютобор, какое бешенство овладело тогда мною! Ничем не изъяснимое, адское отчаяние, как лютый зверь, впилось в мое сердце. "Итак, нет спасения, воскликнул я, нет прибежища!" И вдруг мысль об убийстве, подобно молнии, сверкнула в главе моей. Как одержимый злым духом, я возопил неистовым голосом: "Горе тебе, вероломный! Так смерть, смерть отступнику от веры отцов своих, смерть Владимиру!" - "Да, смерть Владимиру!" - повторил подле меня громовой голос. Я вздрогнул, обернулся, гляжу: передо мной стоит грозный, неподвижный, как второй кумир Перунов, муж исполинского роста, закутанный в черную одежду. При первом взгляде узнав в нем незнакомца, который некогда едва не умертвил Святослава, я с ужасом отскочил назад. "Чего ж ты испугался, Богомил? - продолжал он с усмешкою. - Я подслушал твои речи, так что ж? Давай руку, товарищ!.. Братьями с тобой мы никогда не будем: ты жрец, а я воин; но мы оба ненавидим Владимира... Итак, смерть ему!"

   - Чу! Что это? - вскричал Лютобор, прервав рассказ верховного жреца.

   Глухой звон от тяжелой железной цепи и дикий отвратительный рев раздались под окнами терема.

   - Ага, - сказал Богомил, взглянув в окно, - это мой нелюдим: видно, почуял близко чужого... Ну, так и есть...

   - Постой-ка, - прервал Лютобор, - да это, кажется, Торопка Голован. Отчего же твой мохнатый сторож так переполошился?

   - Но разве ты не видишь, что за ним идет... Так точно, это он!

   - Вижу, вижу! - вскричал Лютобор. - Так этот-то?.. Ну, молодчина!.. Посмотри-ка, Богомил, и медведь твой его испугался... Эк, торопится забиться в свою конуру!

   - Слушай, Лютобор, - сказал верховный жрец, - притаись за этою перегородкой: ты будешь слышать наш разговор; но смотри, чтоб он не догадался, что в этой светлице есть кто-нибудь другой, кроме меня.

   Едва Лютобор успел спрятаться за перегородку, как тяжелые шаги послышались по крутой лестнице, и незнакомый, закутанный в верхнюю свою одежду, вошел в светлицу.

   Незнакомый кивнул головою и сел молча на скамью, на которой за минуту сидел Лютобор; а Богомил занял прежнее место.

   - Ты хотел со мною видеться? - продолжал жрец, помолчав несколько времени.

   - Да! - отвечал отрывисто незнакомый. - Но одни ли мы?

   - Да неужели ты думаешь?..

   - Что верховный жрец Богомил может быть предателем? О, нет! Я вижу только, что против тебя кто-то недавно сидел. Посмотри, как измят этот волчий мех!

   - Здесь, еще до солнечного заката, беседовал со мною один из жрецов, - отвечал спокойным голосом Богомил.

   - До заката солнечного? - повторил незнакомый, поглядев недоверчиво вокруг себя. - Так видно же, он не близко живет отсюда.

   - Почему ты это думаешь? - спросил Богомил.

   - А потому, что гость твой, как видно, спешил уйти, чтоб засветло до дому добраться! Посмотри-ка: второпях и шапку свою здесь оставил!

   - Эта шапка моя.

   - В самом деле? Вот что! - сказал с насмешливою улыбкою незнакомец, взяв со скамьи и рассматривая небольшую с лисьим околышем шапку. - Смотри, пожалуй! А кажется, с виду-то она тебе и на полголовы не взойдет. Богомил, здесь есть кто-нибудь кроме тебя!

   - Не веришь мне, так посмотри сам, - отвечал верховный жрец, не изменяя нимало своему спокойствию.

   Незнакомец приподнялся, сделал шаг вперед, но вдруг остановился и, садясь снова на скамью, сказал:

   - В самом деле, что тебе прибыли меня обманывать? Разве ты не знаешь, что если бы ты, на беду свою, задумал выдать меня Владимиру и хотя бы для твоей защиты засажена была за этою перегородкой вся храбрая его дружина, то и тогда легче бы ей было в одну ночь переплыть Русское море [31] и взять на копье твердыни византийские, чем вырвать тебя живого из рук моих. Нет, я знаю тебя, Богомил: у нас до этого никогда не дойдет с тобою!

   - Ты напрасно меня подозреваешь. Клянусь тебе...

   - Полно, не клянись, - нам некогда долго беседовать. Я хотел только уведомить тебя, что печенеги прислали ко мне гонца с известием, что многолюдная их рать собралась уже на Дону, близ Белой Вежи, и что ясы и косоги [32], под предводительством юного своего князя Редеди [33], готовы громить пределы Тмутараканские [34]. Чтоб не жечь и не разорять Киева, печенеги назначают окуп: с каждого двора по одному солиду. Я найду способ, не обижая граждан киевских, насытить этих плотоядных зверей. Сокровища византийские неистощимы, а греки не пожалеют своего золота, чтоб только сгубить Владимира, который для них тошнее и отца своего и деда. Но не топтать коням печенежским заповедных лугов киевских, не громить косогам Тмутаракани богатой, и печенеги не дерзнут перейти за Дон, и косоги приблизиться к морю Сурожскому [35], доколе еще жив Владимир; а ты знаешь, в чьих руках жизнь его. Скажи одно слово, одно только слово, Богомил! Но до тех пор, пока ты не скажешь его, пока я не найду того, кто один может княжить по правде в великом Киеве, до тех пор рука моя не подымется для совершения правдивой мести: я не хочу предать сограждан моих всем лютым бедствиям междоусобия, не хочу, чтоб смуты народные и безначалие сгубили до конца мою родину. Недаром говорится: "Тяжело быть голове без плеч, а хуже и того быть телу без головы". Послушай, я, кажется, уже не раз тебе сказывал, что тот, кого я ищу, должен носить на шее золотую гривну.

   - Я никогда и ничего об этой золотой гривне не слыхивал. Да чуден ты, молодец! Неужели ты думаешь, что воины, которые нашли в лесу покинутого младенца, оставят у него на шее золотую гривну?

   - Да, - сказал незнакомец, помолчав несколько времени, - это походит на правду; а дивлюсь я только тому, что ты не знаешь, у кого из витязей княжеских нет ни роду, ни племени.

   - Вот то-то и беда! Не могу никак толку добиться.

   - Ты лжешь, Богомил! Тебе известна эта тайна, но ты Жрец: уста твои обыкли изрекать одну лесть и обман. Попытаюсь в последний раз добиться от тебя правды. Слушай: ты можешь еще теперь предлагать мне свои условия, но если я без твоей помощи узнаю истину...

   - Без моей помощи! - прервал с усмешкою Богомил. - Не думаешь ли также без моей помощи заставить киевлян признать своим князем безродного юношу, которого ты назовешь потомком Аскольда? Имеешь ли ты власть именем богов приказать дружине княжеской положить оружие, не отомщать за смерть Владимира и покориться одному из прежних своих сотоварищей? Что, если всемогущий Перун наименует тебя предателем, а его обманщиком и самозванцем; если повелит отразить печенегов и избрать в князья киевские одного из сыновей Владимира, или даже одного из знаменитых его витязей? Если я, верховный жрец, возмущу против тебя народ и скажу, что разгневанные боги требуют главы твоей?.. А ты, Веремид, знаешь, трудно ли уверить во всем эту легковерную толпу?..

   - Знаю ли я народ, - прервал, нахмурив свои брови, незнакомец, - эту безумную, подлую чернь, которая сегодня закидает грязью того, перед кем вчера преклоняла колена: которая, протягивая за милостыней одну руку, в то же время подымает другую на своего благодетеля? Знаю ли я ее?.. Я видел смерть Ярополка, которого киевляне величали некогда отцом своим, и слышал радостные крики народа, когда Владимир, обагренный кровью брата, явился на городской площади.

   - Итак, подумай хорошенько: нужна ли тебе моя помощь?

   - Менее, чем ты думаешь, Богомил. Если я не пожалею Киева, то, верь мне, ничто не спасет его. Посмотрим, как устоите вы против печенегов, когда внезапная смерть Владимира как громом поразит изумленных киевлян! Нет, Богомил, когда безначалие волнует воинов, тогда они страшны для одних мирных граждан и губят не врагов своих, а самих себя. Но я не хочу, чтоб правнук Аскольда воссел на отческом столе своем среди дымящихся развалин Киева и княжил над бездушными трупами. Говори, Богомил, какую цену требуешь ты за кровь Владимира? Чего желаешь от законного князя Киевского?

   Богомил провел рукою по своему наморщенному челу, погладил седую бороду и, помолчав несколько времени, сказал:

   - Ты знаешь главное и необходимое условие - жить по старине и свято хранить закон и веру отцов наших.

   - В этом у нас спора не будет, я и сам мыслю то же: нечестно нам искать правды у чужеземцев; есть у нас своя правда по закону богов, ей учили народ прадеды наши; другой нам не надобно. Чего ты еще требуешь?

   - Смерти всех христиан.

   - Всех?! - повторил незнакомец. - И старых стариков, и жен, и малых детей?

   - Да.

   - Богомил, ты не служитель богов, а дикий зверь. Все христиане будут изгнаны из пределов киевских, и только непокорные этой воле княжеской предадутся в твои руки.

   - Ну, ну, добро, пусть будет по-твоему! Теперь поговорим о сане верховного жреца. Слыхал ли ты, что на Варяжском море [36] есть остров, именуемый Рюгеном? [37]

   - Слыхал; так что ж?

   - В Арконе, главном городе этого острова, обитают единоплеменные с нами славяне.

   - И это знаю.

   - А знаешь ли ты всю власть и могущество первосвященника арконского?

   - Какое мне до этого дело!

   - Постой, постой, молодец: не тебе, так мне есть дело. Первосвященник арконский повинуется одним бессмертным богам...

   - И своему князю?

   - Нет, он не знает никакой земной власти над собою. Я требую того же.

   - Ты требуешь?.. Добро, быть по-твоему.

   - Первосвященник арконский имеет своих телохранителей: триста отборных витязей готовы всегда исполнять его приказания.

   - И этих рабов жреца именуют витязями?

   - Об имени спорить нечего - назови их как хочешь, только я хочу и должен иметь также своих воинов.

   - Так и быть, согласен и на это. Ну, теперь ты доволен?

   - Первосвященник арконский, - продолжал жрец, не отвечая на вопрос незнакомца, - налагает подати на граждан и на гостей иноземных, дабы умножить сокровища храма.

   - И собственное свое богатство?

   - Так что ж - разве достояние верховного жреца не есть достояние самих богов? Власть эта должна принадлежать и мне.

   - Бедные киевляне!.. Но, делать нечего: лучше уступить половину, чем потерять все. Надеюсь, теперь кончено?

   - Не совсем. Первосвященник арконский заключает мир с соседними народами и объявляет им войну.

   - Как, - вскричал незнакомец, - и ты смеешь требовать?..

   - Я ничего не требую, - отвечал хладнокровно жрец, - это дело полюбовное: хочешь соглашайся, хочешь нет.

   - Но, подумай сам, если и эту власть предоставить тебе, что ж будет делать великий князь?

   - В час битвы - сражаться с врагами отечества, а в мирное время - пировать с друзьями в княжеских чертогах.

   - И жить под рукою своего верховного жреца! Нет, Богомил: управлять войском и народом может только великий князь; он наделит тебя богатыми поместьями; ты будешь первым в его Думе... Доволен ли ты?

   Богомил покачал головою.

   - Ну, пусть так, - продолжал незнакомец, - без твоего совета он не приступит к миру и не объявит войны. Чего еще тебе?

   - Добро, добро, - сказал с улыбкою Богомил, - я человек уступчивый: так и быть, согласен и на это.

   - Итак, теперь все кончено?

   - Почти. Первосвященик арконский...

   - Богомил, - вскричал незнакомец, вскочив с своего места, - ты истощил мое терпение! Ни слова более! - прибавил он, заметив, что жрец хочет говорить. - И если уж пошло на то, так знай, что, несмотря на мою ненависть к Владимиру, я лучше соглашусь видеть его владыкою Киева, чем коварного жреца, который издевается и над людьми, и над бессмертными богами.

   - Полно, не сердись! - прервал Богомил. - Ну так и быть - я более ничего не требую.

   - Дивлюсь твоей умеренности! Теперь, надеюсь, ты перестанешь хитрить со мною и объявишь мне имя того из витязей княжеских...

   - Эх, молодец, молодец! И рад бы радостию, но я уж говорил тебе, что и сам еще доподлинно не знаю...

   Глаза незнакомца засверкали; он поднес правую руку к своему поясу, и почти в ту же самую минуту лицо его приняло снова свой мрачный, но спокойный вид. Сложив крест-накрест руки, он устремил проницательный взгляд на жреца а сказал после минутного молчания:

   - Ты не знаешь?.. Нет, Богомил, ты не знаешь только, на что тебе решиться: предать ли меня Владимиру или быть моим сообщником. Слушай: я даю тебе еще десять дней на размышление, но если и тогда...

   - Да могу ли я поручиться, - прервал жрец, - что в десять дней узнаю эту тайну, могу ли...

   - Ты можешь желать, Богомил, перехитрить меня, - прервал с насмешливою улыбкою незнакомец, - но не должен и не можешь надеяться успеть в этом. Вот, чай, ты и теперь думаешь, что тебе удалось обмануть меня, не правда ли? Мы здесь только двое и твой задушевный друг Лютобор не сидит за этой перегородкою?.. Да полно, не божись понапрасну! - продолжал незнакомец, подходя к перегородке и отворяя дверь. - Эй ты, затворник, вылезай из твоей засады! Ты слышал нашу беседу, так можешь дать полезный совет своему верховному жрецу... Да выходи же, - промолвил он, взяв за руку и вытаскивая из-за перегородки полумертвого Лютобора.

   - Что, иль у вас обоих язык отнялся? - продолжал незнакомый, посматривая то на побледневшего Богомила, то на наперсника его, который, дрожа всем телом, стоял как вкопанный посреди светлицы. Ну, видишь ли, Богомил, как легко обмануть меня и как я должен верить твоим божбам и клятвам? Не забудь, что через десять дней мы с тобой увидимся, и если ты опять велишь своему другу засесть в какую-нибудь конуру и подслушивать мои речи, то посоветуй ему не оставлять на виду своей шапки или, по крайней мере, завести себе другую, которая была бы не так заметна.

   Сказав сии слова, незнакомец завернулся в верхнюю свою одежду и, кинув последний, исполненный презрения взгляд на обоих жрецов, вышел молча из терема.

  

  

  

  

   Ручей, известный под именем Почайны и впадающий ныне в Днепр за полверсты от Киева, был некогда хотя небольшою, но глубокою и судоходною речкою. Извиваясь несколько времени по лугам, называемым Облонью, и обтекая весь Киево-Подол, она соединялась наконец с Днепром, близ урочища, наименованного впоследствии Крещатиком. Верховья этой речки терялись в нескольких верстах от Киева, среди непроходимых оврагов и болот, поросших в то время дремучим чернолесьем.

   На другой день после вечера, описанного нами в предыдущих главах, часу в четвертом пополуночи, когда еще утренний туман волновался по низменным берегам Почайны и покрытый густою тенью темный лес казался еще темнее от противоположности с ярко освещенными верхами высоких холмов киевских, один молодой всадник, весьма просто одетый, но сидящий на красивом вороном коне, ехал шагом по отлогому берегу этой речки. Казалось, он был еще в самых цветущих годах своей жизни, и прекрасное лицо его, несмотря на мускуловатую и даже несколько загоревшую шею, едва ли бы показалось не у места на белоснежных плечах какой-нибудь русской красавицы. Но в светлых, голубых глазах его незаметно было беспечной веселости, этой минутной, но верной сопутницы первых годов нашей жизни - тех счастливых годов, когда все грустные впечатления скользят еще по душе нашей, не оставляя и следа горести; когда целый ряд надежд, одна другой прекраснее, позлащают нашу безвестную будущность; когда мы, вдыхая в себя животворный воздух весеннего утра и не имея никакой причины радоваться, поем, веселимся, гарцуем от одного избытка жизни и здоровья.

   Юный всадник, ехавший по берегу Почайны, не распевал молодецких песен о славном Днепре, о его глубоких омутах, о кровавых битвах с чудью поганою; не заставлял играть под собою коня своего, а ехал шагом, опустя поводья, и казался погруженным в глубокую думу.

   Шагах в десяти от него шел, по одному с ним берегу, человек малого роста в большой овчинной шапке, едва прикрывавшей его огромную голову, обросшую густыми волосами. За простым ремнем, который опоясывал смурый кафтан его, заткнут был широкий меч без ножен. Он не спускал глаз с молодого всадника, покашливал, посвистывал, громко разговаривал с самим собою - словом, употреблял все способы, чтоб обратить на себя внимание юноши и заставить его оглянуться. Заметив наконец, что все его старания остаются напрасными, он вдруг запел громким и звучным голосом:

  

   О гой, ты Днепр, ты широкий Днепр,

  

   Ты река моя родимая!

   Ты взлелеял добра молодца,

   Добра молодца безродного;

   На волнах своих укачивал

  

   Сиротинку горемычного;

   Как отец его родной,

   Как родная его матушка,

   Ты вскормил его и выростил;

  

   Расстилал ты для него

  

   По отлогим берегам

  

   Мураву шелковую;

  

   Одевал ты его

  

   По осенним ночам

  

   Теплыми туманами.

  

   Молодой всадник начинал приметным образом вслушиваться в песню; казалось, однако же, что ее веселый и почти плясовой напев не доходил до души его. Он поехал тише прежнего, но не оглянулся. Окончив песню, прохожий помолчал несколько минут, потом откашлялся и запел протяжным, заунывным голосом:

  

   Ты, детинушка, сиротинушка,

   Бесприютная твоя головушка!

   Без отца ты взрос, без матери,

   На чужих руках ты выношен;

   Ты о батюшке своем не слыхивал,

   Родной матушки не видывал...

  

   При первых словах песни всадник вздрогнул, стал прислушиваться, на глазах его навернулись слезы, и он оглянулся назад:

   - Доброго пути, счастливой дороженьки, господин честной! - сказал прохожий, перестав петь и приподнимая свою шапку.

   - Спасибо, товарищ! - отвечал всадник, посматривая с удивлением на исковерканную и смешную физиономию певца. - Ну, нечего сказать, - промолвил он, с едва приметною улыбкою, - некрасив ты, любезный, а поешь хорошо!

   - Мурныкаем кое-как, добрый молодец! - сказал прохожий, прищурив глаза и искривя рот. - Да не пожалует ли ваша милость, не купит ли у меня вот эту саблю богатырскую? - продолжал он, подходя поближе и вынимая из-за пояса свой меч. - Ты смотришь храбрым витязем, так авось тебе эта игрушка молодецкая по плечу придется.

   - Нет, добрый человек, мне твоего меча не надобно; да он же и без ножен.

   Так что ж? У кого другого, а у тебя, молодец, он много еще ножен изотрет. Чай, каждый год по десятку меняешь?

   - Да почему ты думаешь, что я человек ратный?

   - И, господин честной, видна птица по полету. Да если такому молодцу не быть витязем, так кому же и покрасоваться на потехе богатырской. Эх, кабы у меня был этакий сынок! То-то, чай, на тебя и отец и мать смотрят не насмотрятся, глядят не наглядятся.

   - Отец и мать! - повторил печальным голосом всадник. - А если у меня нет ни отца, ни матери?

   - Ой ли? Ну, молодец, поторопились же они умереть! Тебе, чай, и двадцати двух годов нет от роду: не правда ли?

   - Ты не многим ошибся: мне ровно двадцать два года.

   - Ну, так и есть!.. А что, молодец, чай, батюшка твой был так же, как ты, человек ратный?

   Всадник не отвечал ни слова.

   - Эка притча, подумаешь, - продолжал прохожий, как будто бы разговаривая с самим собою, - осиротеть в таких молодых годах!.. - А может статься и то, что отец и мать прижили тебя под старость, так не диво, что им взростить тебя не удалось. Не так ли, господин честной?

   - Не знаю, - отвечал отрывисто и почти с неудовольствием юноша.

   - Не знаешь? Вот что! Так, видно, ты был у них последний, остался в сиротстве молодым дитею и не помнишь, сердечный, ни отца своего, ни матери. А все-таки не погневайся, коли тебе не знать: ну если сам не видал, так, чай, не раз слыхал о них от братьев, от сестер, от кого-нибудь из кровных?

   - От кого-нибудь из кровных! - повторил вполголоса всадник. - Да кто тебе сказал, что у меня есть братья, и почему ты знаешь, обнимал ли я когда-нибудь родную сестру?

   - Как так? Да неужли-то, молодец, у тебя нет вовсе никого родных: ни дяди, ни тетки - ни роду, ни племени?

   - Послушай, брат, - прервал всадник, поглядев пристально на прохожего, - я тебя не знаю, болтать я не охотник, так ступай своей дорогою: пеший конному не товарищ.

   Сказав эти слова, он тронул своего коня и доехал рысью до мелкого кустарника, которым начинался частый лес по берегам Почайны. В ту самую минуту, как всадник, уверенный, что ему удалось наконец отделаться от любопытного прохожего, стал сдерживать своего коня, позади его раздался голос:

   - Держи левее, добрый молодец: здесь направо трясина, как запропастишь коня, так один его не вытащишь!

   Всадник оглянулся: тот же неотвязный прохожий шел от него в двух шагах, пробираясь сквозь частый кустарник.

   - Да что ж ты пристал, в самом деле? - сказал он с досадою. - Я уж сказал тебе, что мне товарища не надобно.

   - Не гневайся, молодец, - отвечал спокойно прохожий, - не моя вина, если нам пришлось обоим в одно время - тебе ехать, а мне идти по этой дороге. Хоть ты и сказал, что пеший конному не товарищ, да здесь и ваша милость не расскачется.

   Вместо ответа всадник тронул снова своего коня и поскакал вперед.

   - Эй, тише, добрый молодец, тише! - закричал ему прохожий. - Смотри, как раз шею сломишь!.. Берегись... берегись - колода!

   Борзый конь юноши взвился на дыбы и как птица перелетел через толстую колоду, которая лежала поперек тропинки.

   - Ай да конь, добра лошадь! - продолжал кричать прохожий. - Ну, недаром же его прозвали Соколом.

   - Почему ты это знаешь? - спросил с удивлением юноша, осадив своего коня,

   - Почему? - повторил прохожий, подходя к всаднику. - А на что тебе? Много будешь знать, скоро состаришься.

   - Да ты, никак, издеваешься надо мной? - вскричал юноша.

   - И, что ты, молодец: ведь я не полоумный какой! Ну к роже ли мне издеваться над тобою? Вот ты, господин честной, так это дело другое: назвал себя круглым сиротою, а я сдуру-то поверил! Ну похож ли ты на сироту? Где взять безродному горемыке такого лихого коня, такую богатую конскую сбрую? Воля твоей милости, а ты изволишь потешаться над моею простотою. Правда, если ты и сирота, да только служишь при великом князе отроком или гриднею и зовут тебя Всеславом...

   - Так, это мое имя, но почему ты знаешь?

   - То ли я еще знаю, - продолжал прохожий, - поразговорись-ка со мною. Я хоть и в смуром зипуне, а, может статься, знаю то, за что б ты отдал охотно все свои и штофные и парчовые кафтаны; не пожалел бы коня богатырского, расстался бы даже с заветным мечом своим.

   - Как? - вскричал Всеслав. - Так ты ее знаешь?.. О, говори, говори! Кто она?.. Где живет?.. Как зовут ее?..

   Прохожий хотел что-то сказать, но вдруг торопливо оглянулся назад, вздрогнул, бросился в сторону и исчез среди частого леса.

   - Ага, попался, смиренник! - загремел в близком расстоянии веселый голос, и молодой человек приятной наружности выехал из-за кустов. - Так-то ты объезжаешь своего Сокола? - продолжал он, подскакав к Всеславу. - С кем это ты здесь разговаривал?

   - Я и сам не знаю, - отвечал Всеслав, поглядывая с беспокойством вокруг себя, - какой-то прохожий... Но куда он девался?

   - Прохожий? Полно, брат, прикидываться: разве прохожая какая-нибудь!

   - Он ушел!.. Ах, Стемид, ты, может быть, помешал мне узнать, кто она!

   - Она?..

   - Да, мой друг, она, о которой тоскует душа моя, которую я не знаю и знал прежде, чем увидел в первый раз.

   - Что, что?.. Всеслав, если ты желаешь, чтоб я понимал твои речи, так говори по-людски!

   - Да, Стемид, я расскажу тебе все. Не знаю, поймешь ли ты меня, - продолжал Всеслав, слезая с коня и привязывая его к дереву. - Я и сам не понимаю, что происходит в душе моей: она рвется, грустит, в ней все, как ночь осенняя, - и темно, и мрачно. Иногда, как будто бы во сне, я вижу вдали что-то прекрасное, как светлая заря, спокойное, как чистые беспредельные небеса; как будто бы отгадываю какое-то блаженство, не похожее на здешние наши радости, и вдруг все покрывается снова тучами - опять вокруг меня и мрак, и безвестность, и тоска. Душа моя ждет чего-то и не дождется. Ах, Стемид, как тяжело у меня на сердце! Как неясно здесь, - прибавил он, приложив руку к голове своей. - Однажды только... Но я расскажу тебе сначала. Сядем!

   Стемид привязал также коня своего и сел на траву подле Всеслава.

   - Не знаю, помнишь ли ты, - сказал Всеслав, - первые годы нашего детства, когда мы оба, призренные бабкою нашего великого князя, милосердою Ольгою, воспитывались в ее княжеских чертогах. Однажды, не знаю почему, но тебя не было тогда со мною, наша вторая мать, Малуша, ввела меня в опочивальню великой княгини. Она лежала бледная, изможденная злым недугом, не на пышном княжеском одре своем, но на простой скамье, покрытой убогою пеленою. Подле нее стоял высокого роста старик в чудной одежде, с распущенными по плечам власами и седою бородою; в одном углу, пред какими-то дивными изображениями, горело множество светильников, в другом стонали и горько плакали все верные ее рабыни. Подозвав меня к себе, великая княгиня говорила что-то очень долго, жалела обо мне и, как бесприютного сироту, препоручала меня одной деве... помню только одно, что она называла ее Пресвятою; потом приказала подать ее изображение и заставила меня облобызать его. Как теперь гляжу на этот дивный образ величественной девы: казалось, она смотрела с какою-то радостною улыбкою на небеса; мне помнится также, что на руках ее лежал прекрасный младенец. Я не успел еще насмотреться на это чудное изображение, как вдруг Ольга крепко прижала его к устам своим, вздохнула и перестала говорить. Малуша вывела меня вон из опочивальни, и я помню также, что, лишь только мы переступили за порог, позади нас поднялись вопли, плач и громкие рыдания.

   - А, теперь и я вспомнил, - прервал Стемид, - я был тогда болен, и когда спросил у Малуши, о чем все так плачут, то она сказала мне: "Плачь и ты, дитятко: не стало твоей кормилицы - скончалась наша матушка, премудрая княгиня Ольга". Я не понял тогда этих слов, но помню, что, глядя на других, и сам очень плакал.

   - Когда я подрос, - продолжал Всеслав, - то все, бывшее со мною в первые годы детства, совершенно изгладилось из моей памяти; одна только смерть нашей благодетельницы и все то, что я видел при ее кончине, представлялось мне с такою же ясностью, с какою я вспоминаю теперь нашу удалую жизнь в Великом Новгороде, когда мы, возмужав, поступили в число приближенных слуг великокняжеских; но чаще всего образ юной девы, которой препоручила меня умирающая Ольга, приходил мне на память. Иногда во сне она являлась мне, окруженная дивным светом, в той же белой одежде: казалось, она смотрела на меня с состраданием, а на руках ее улыбался неописанной красоты младенец. Наши бранные тревоги, бегство к варягам, кровавые битвы заглушили на время в душе моей сии воспоминания детства; но когда все враги преклонили главы свои под мощью десницы Владимира, когда он воссел на великокняжеском столе своем и мы вложили в ножны притупившиеся мечи наши, - те же самые помыслы с новою силою овладели моею душою; с каждым днем мне становилось грустнее. Я скрывал тоску мою от всех товарищей, даже от тебя, Стемид; смеялся, когда мне хотелось плакать, и, разделяя ваши шумные забавы, веселился точно так же, как веселится отец, отправляя погребальную тризну над могилою единородного своего сына. Я ходил вместе с вами смотреть на хороводы молодых киевлянок, но их пляски, их песни казались мне отвратительными. Когда я оставался один, мне бывало легче. Сколько раз, вместе с рассветом, я уходил на берег Днепра; как часто, сидя на крутом утесе подле могилы Аскольда, прислушивался к городской тишине, смотрел на светлые, спокойные струи реки и начинал дышать свободнее. Мне казалось, что эта тишина и безмолвие напоминают душе моей какую-то безвестную страну, обитель вечного мира и спокойствия. Мне даже иногда бывало весело: эти безоблачные небеса, эти высокие холмы и обширные луга, покрытые блестящею росою, этот светлый, широкий Днепр и красное солнышко при своем восходе - все наполняло грудь мою тихою и спокойною радостию; но в то же время ничем не преодолимое желание возблагодарить того, кто создал этот белый свет, украсил его, как юную невесту, и дал мне сердце наслаждаться его красотою, отравляло это мимолетное веселие. Я начинал плакать, как малое дитя. "Где Ты? - восклицал я с горестью. - Ты, кого я хочу и не могу благодарить. Ты, пред кем я жажду преклонить колена, за кого желаю положить душу мою..."

   - Как? - прервал Стемид. - Ты удивляешь меня! Разве у нас нет богов? Разве всемогущий Перун...

   - О, не говори мне об этом! Сколько раз, не вмещая в груди моей чувства благодарности, которое стремилось излиться пред кем бы то ни было, я спешил в храм Перуна; но лишь только переступал через порог его божницы, все умолкало в душе моей; слезы, готовые литься, иссыхали: они превращались в тяжкий камень, который давил мое сердце. О, мой друг, с какою бы радостию я отдал все на свете, чтоб хотя на одно мгновение сбросить с сердца этот тяжелый камень; чтоб сказать Тому, которого не постигает душа моя: "Вот я, возьми жизнь мою, но не запрещай благодарить Себя!"

   Всеслав замолчал, грудь его сильно волновалась, и крупные слезы катились по бледным щекам. Посмотрев с сожалением на своего друга, Стемид сказал вполголоса:

   - Что за диво такое?.. О чем он толкует?.. Полно, нет ли тут чего-нибудь?.. В наши годы даром не грустят... Воля твоя, Всеслав, а это недаровое. Уж не приглянулся ли ты какой-нибудь киевской ведьме? Говорят, они, проклятые, такую тоску наводят на нашего брата, что и белый свет не взмилится. Со мной этого не бывало, а однажды обошел меня леший, так я целые сутки плутал по лесу. Эй, Всеслав, послушайся меня, поговори-ка об этом с верховным жрецом Богомилом: он даст тебе какого-нибудь снадобья, пошепчет над тобою... Да полно качать-то головой: ведь он, братец, на это горазд. Я помню, как однажды при мне жреца Лютобора схватила какая-то черная немочь: ударило его, сердечного, оземь, да начало так коверкать, что и сказать нельзя. Ну что ж?.. Лишь только Богомил пошептал над ним да дунул ему в лицо, так он вскочил и пошел как встрепаный. Однако ж ты не все еще мне досказал; ты что-то намекнул мне, что однажды...

   - Да! - прервал Всеслав. - Дней десять тому назад тоска моя усилилась до того, что я не мог уснуть во всю ночь. Не помню, чтоб я ожидал когда-нибудь с таким нетерпением утра: сердце мое то билось шибче обыкновенного, то замирало. На рассвете пришли мне сказать, что великий князь едет охотиться по берегам Почайны; я оседлал моего коня и, пристав к охотникам, которых отправили вперед, выехал из Киева. Не прошло и часа времени, как великий князь прислал на сборное место сказать старшему ловчему, что он сам на охоту не поедет. Вот все мы разъехались в разные стороны: кто остался в лесу потешиться ловлею, кто отправился назад в Киев; а я, сам не знаю для чего, дал волю моему коню везти меня, куда он хочет, и заехал наконец в такую глушь, что, как очнулся да посмотрел вокруг себя, так волосы стали дыбом: ни следу, ни тропинки - кочки да трясина, овраг на овраге; и такая дичь, что свету белого не видно! Кое-как, то на коне, то ведя его в поводу, я выбрался на обширную луговину, окруженную дремучим лесом. Мне показалось, что сквозь густую зелень трех или четырех берез, как будто нарочно посаженных на самой середине поляны, мелькало что-то белое. Вот я слез с коня, привязал его к дереву и потихоньку подошел к березам. Под навесом их развесистых ветвей я увидел небольшое возвышение, похожее на могилу, а над ним грубо обделанный четвероугольный столбик, перерезанный поперек почти одинакой с ним величины деревянным бруском. Подле этого простого памятника, спиною ко мне, стояла на коленях, по-видимому, молодая девушка, в белом платье с распущенными по плечам волосами; у ног ее лежало голубое покрывало. Я притаил дыхание; скрываясь за деревьями, зашел неприметно с другой стороны и пораздвинул бережно густые ветви. Молодая дева, склоняясь главою к могильному памятнику, усердно молилась... Да, мой друг, она молилась, но только не нашему богу; она называла его Творцом вселенной, Прибежищем несчастных, Искупителем. Светло-русые волосы, опускаясь до самой земли, скрывали от меня лицо ее, и от времени до времени тихие рыдания прерывали ее слова. Я стоял неподвижно, как истукан. Вдруг дева приподняла голову, отбросила назад густые свои локоны... Ах, Стемид, что сталось тогда со мною!.. Ты знаешь, что из всех юных дев киевских ни одна не казалась мне прекрасною, а эта незнакомка!.. Но как описать тебе то неизъяснимое чувство любви, которое, как быстрый пламень, пролилось, закипело в моих жилах! Это девственное, прелестное чело, эти очи, исполненные любви и кроткого блаженства!.. О, никогда еще мой взор не встречал столь дивной красоты! Какой-то тайный голос прошептал мне: вот подруга, назначенная тебе самими небесами, вот та, которая просветит твой разум! Я невольно сделал шаг вперед. Услышав шорох, она обернулась, вздрогнула, внезапный ужас изобразился на лице ее, и, прежде чем я повторил мой вопрос, она, как быстрая серна, исчезла из глаз моих. Долго я не мог опомниться. Вдруг взоры мои остановились на голубом покрывале: испуганная моим нечаянным появлением, дева забыла его на траве подле самой могилы. Вот оно! - продолжал Всеслав, вынимая из-за пазухи голубую шелковую фату. - Я никогда с ним не расстаюсь.

   - Ого, - сказал Стемид, рассматривая покрывало, - да оно из греческой камки! [38] Я видал такие же точно у гостей византийских.

   - С тех пор, - продолжал Всеслав, - я каждое утро езжу по лесу, ищу эту безвестную деву, зову ее, - все напрасно: никто не откликается на мой голос. Часто, обманутый отголоском, я спешу в ту сторону, где повторяются слова мои, - не нахожу никого, и мне кажется иногда, что вдали как будто бы раздается насмешливый хохот.

   - Уж не потешается ли над тобой какая-нибудь русалка? - прервал Стемид. - Правда, рассказывают, что у этих проказниц волосы зеленые, а ты говорил о светло-русых локонах. Да и зачем носить русалке покрывало из византийской ткани? Это должна быть какая-нибудь молодая киевлянка... Но как она зашла одна в этот дремучий лес? Послушай, Всеслав, бывал ли ты после на этой поляне, где увидел ее в первый раз?

   - Каждое утро. Там только я нахожу какую-то отраду моим мучениям. Когда, после тщетных поисков, душа моя наполняется неизъяснимою тоскою, я спешу на эту поляну и на том же самом месте, где увидел ее в первый раз, точно также, как она, преклоняю колена и начинаю молиться не богам нашим, но неведомому богу, которому она молилась, тому, кого она называла Искупителем. Не знаю, доступны ли до него мольбы мои, но всякий раз скорбь моя мало-помалу утихает, и я с новою надеждою возвращаюсь домой. Теперь ты знаешь все, Стемид!.. Оставь меня.

   - Власть твоя, Всеслав, - сказал Стемид, покачивая головою, - а тут замешалась нечистая сила. Что за радость таскаться каждое утро по болотам и дебрям для того, чтоб отыскать какую-то лесную девушку, которую ты путем и рассмотреть не успел? Добро, добро, прощай покамест! Я вижу, тебя так и подмывает. Ступай, шатайся по лесу! Да послушай: не равно набредешь как-нибудь на берлогу медведя, так не вздумай с ним одним схватиться, а скажи мне - вдвоем-то мы лучше повеселимся.

   Оба молодые люди сели на коней: Стемид поворотил назад к Киеву, а Всеслав поехал вперед, придерживаясь левого берега Почайны.

  

  

  

  

   Доехав до того места, где речка, осеняемая с обеих сторон густыми липами, текла по каменистому дну глубокого оврага, Всеслав поворотил налево в самую средину леса. Борзый конь его с трудом продирался сквозь частый кустарник: на каждом шагу заслоняли ему дорогу то кудрявый ветвистый дуб, то развесистая береза; в одном месте душистая черемуха, склонясь сводом над дорогою, заставляла всадника нагибаться до седельной луки; в другом - кусты пестрой жимолости, переплетаясь меж собою, застилали тропинку и принуждали его сворачивать в сторону. Вскоре едва заметный след, по коему он ехал, исчез совершенно. Всеслав приостановил коня, поглядел внимательно кругом и, заметив вдали между частым лесом огромную вековую сосну, поворотил в ту сторону; но едва конь его сделал несколько шагов, как начал чутко озираться во все стороны, приподнял уши, захрапел и шарахнулся. Всеслав, схватясь за рукоятку своего меча, кинул вокруг себя зоркий взгляд, и вдруг ему показалось, что сквозь частые ветви выглядывает уродливое лицо прохожего, который так скоро исчез при появлении Стемида.

   - Эй ты, товарищ! - закричал он. - Добрый человек, послушай!

   Но, вместо ответа, вблизи раздался шорох; потом, через минуту, вдали захрустел сухой валежник, и все утихло. Подождав несколько времени, Всеслав пустился далее, проехал мимо высокой сосны и достиг наконец опушки леса, который в этом месте окружал обширную поляну.

   На самой средине этой поляны, под тенью нескольких берез, возвышалась, покрытая зеленым дерном, могила; над нею стоял деревянный крест, а подле него - молодая девушка в белом платье, похожем на греческий тюник. Тихий утренний ветерок играл цветным ее покрывалом; небрежно закинутое назад, оно то застилало ее длинные русые волосы, то обвивалось вокруг гибкого стана. Сложив крест-накрест руки, она смотрела задумчиво на могилу; крупные слезы капали из полуоткрытых глаз ее, но прелестное лицо девы было спокойно; на ее светлом челе изображалось какое-то тихое уныние, но эта кроткая печаль не походила на наше буйное земное горе.

   Услышав позади себя тихий шорох, она торопливо обернулась: подле нее стоял Всеслав.

   - О, не убегай, побудь со мною! - прошептал он едва внятным голосом, простирая к ней свои руки.

   Девушка, которая отбежала уже несколько шагов, остановилась и устремила свой робкий и недоверчивый взгляд на трепещущего юношу.

   - Чего ты боишься? - продолжал Всеслав умоляющим голосом. - И тебе-то бояться того, кто любит тебя более своей жизни!

   Удивление и страх изобразились на прекрасном лице незнакомки. Она сделала Всеславу знак не подходить ближе и продолжала смотреть на него молча.

   - Ах, вымолви хотя одно слово! - сказал тихо Всеслав. - Я уже слышал однажды твой голос, но ты говорила не со мною.

   - Кто ты? - спросила наконец девушка. - Я тебя не знаю.

   - Я Всеслав! - отвечал юноша, сделав шаг вперед.

   Девушка вскрикнула от ужаса и пустилась бежать.

   - Постой! - сказал с отчаянием юноша. - Постой, возьми хотя назад свое покрывало.

   Незнакомка оглянулась и, увидев в руках Всеслава свое голубое покрывало, вскричала с детскою радостию:

   - Так, это оно! Спасибо, добрый человек! Положи его здесь на траву.

   - Но разве ты не можешь его взять из моих рук? - сказал Всеслав, сделав несколько шагов вперед.

   - Из твоих рук! - повторила незнакомка с робостью. - Ты, кажется, не злой человек, - прибавила она, помолчав несколько времени, - но речи твои так чудны... Я боюсь тебя.

   - Меня?.. О, если б ты знала, как я люблю тебя, то, верно бы, не стала бояться. Сколько раз я приходил на эту поляну для того, чтобы взглянуть на то место, на котором ты стояла, и молиться тому, кому ты молилась.

   - Так ты не язычник? Ах, как я рада!.. Подойди, подойди - теперь я не боюсь тебя!

   &n