Загоскин Михаил Николаевич - Аскольдова могила

дев над собою открытое небо, она в первую минуту восторга почла себя уже совершенно свободною, но когда вспомнила, что для этого ей надобно выйти из села Предиславина, окруженного высокою стеною, то минутная ее радость превратилась почти в отчаяние. Подумав несколько времени, она решилась пуститься наудачу и испытать все способы для своего спасения. В то самое время, как Надежда, пройдя мимо конюшен, подошла к запертым воротам огорода, ей послышались в близком расстоянии голоса и шаги идущих людей. Надежда, дрожа от страха, притаилась за большою кучею сена, которое было навалено за конюшнями.

   - Эх, братец, - говорил кто-то сиповатым голосом, - разбудил ты меня! А мне завтра поутру надо побывать за селом Берестовым - не близко место! Хочешь не хочешь, а вставай вместе с солнышком. Да сам ли ты видел?

   - Как же! - отвечал другой голос. - Ведь я сейчас ходил дозором кругом огорода.

   - И трех бревен в заборе нет?

   - Как не бывало! Вот увидишь сам... Такую лазейку сделали, что не только господин наш Вышата, да и ты, брат Садко, бочком продерешься.

   - Да где же она?

   - С правой стороны, подле рябинового куста, напротив большой-то березы.

   - Уж не Дулеб ли это проказит?.. А что ты думаешь?.. Да погоди, завтра же скрутят молодца!

   В продолжение этого разговора, они подошли к огороду" отперли ворота, вошли в него и скрылись за деревьями. Надежда не проронила ни одного слова; она прокралась вслед за ними в растворенные ворота и притаилась у самого входа за ветвистым ракитовым кустом. Более четверти часа, трепеща от страха и едва смея переводить дыхание, сидела она на земле, покрытой холодною росою; наконец ей опять послышались те же самые голоса, и двое служителей, идя скорыми шагами, поравнялись с кустом, за которым она скрывалась. Казалось, они спорили меж собою.

   - Экий ты, братец, какой, - говорил один, - не хотел остаться покараулить.

   - Да, как бы не так! - отвечал другой. - А кто их знает: может статься, их целая ватага. Вот приведем человек десять ратных людей, так будет кому стеречь.

   - А покамест за ними мы ходим...

   - Так что ж? Заберутся в огород?.. Им же хуже: сами в ловушку попадут. Да что ж ты - запирай ворота, теперь уж мы обойдем от рощи.

   Голоса умолкли. Надежда, не теряя ни минуты, побежала в ту сторону, где посреди развесистых лип белелась высокая береза. Она не долго искала пролома, о котором говорили служители, и, выбежав в рощу, остановилась на минуту, чтоб перевести дух. Все было тихо и мрачно кругом. Вверху частые ветви деревьев сплетались непроницаемым шатром над ее головою; внизу распускал по влажной земле свои зубчатые и широкие листья густой папоротник. Изредка вскрикивал кузнечик, и от времени до времени принимался стонать филин; но ранний певец наших тенистых дубрав - голосистый соловей отдыхал от своих вечерних песен; он молчал и дожидался полного рассвета, чтоб снова залиться, защелкать, засвистать и пробудить спящий отголосок. Прошло несколько времени, пока Надежда решила, в какую ей идти сторону; наконец она вспомнила, что лес за Почайною и, следовательно, хижина, в которой жил отец ее, должна была находиться на востоке от села Предиславина. Утренняя заря уже занималась и могла ей служить верною путеводительницею. Вот Надежда, перекрестясь, пустилась бегом в самую глубину рощи, придерживаясь правой стороны, и, пробежав шагов сто, вышла на небольшой луг, окруженный со всех сторон мелким, но частым лесом. Она остановилась, чтоб пооглядеться кругом; но едва успела окинуть взором поляну, на которой при свете загорающейся зари можно было различать все предметы, как вдруг близехонько подле нее раздался голос:

   - Это она! - и огромная голова в меховой шапке высунулась из-за кустов.

   Надежда вскрикнула и, не зная сама, что делает, пустилась бежать по узенькой тропинке, которая шла назад прямо к селу Предиславину. Она слышала, что за ней гонятся; ей казалось даже, что ее называют по имени, сердце ее замирало от ужаса, и, несмотря на то что страх придавал ей крылья, она чувствовала, что не уйдет от того, кто ее преследовал. С каждою минутою расстояние, их разделяющее, становилось менее. Вот Надежде кажется, что к ней идут навстречу; тропинка круто поворачивает налево, и вдруг кто-то загораживает ей дорогу. Бедная девушка хочет броситься в сторону, но все силы ее оставляют, в глазах темнеет, ноги подгибаются, и она падает без чувств на землю.

   - О, очнись, мой милый друг! - шептал кто-то на ухо Надежды, когда она стала приходить в себя. - Это я, твой суженый!

   - Всеслав! - вскричала девушка, открывая глаза. - Всеслав! - повторила она, не веря самой себе.

   - Да, это я, моя ненаглядная!

   - Ну, измучила ты меня, красавица! - сказал Тороп, потирая рукою свой широкий лоб. - Я кричу: постой, постой! Не тут-то было!.. Но нам некогда растабарывать: ведь мы еще близехонько от села Предиславина.

   - От села Предиславина? - повторила с ужасом Надежда. - Побежим скорей, мой друг!.. Побежим!

   - Куда же мы пойдем? - спросил Всеслав.

   - Отведите меня к батюшке.

   - К твоему отцу! - прошептал Всеслав, прижимая к груди своей несчастную девушку. - О, Надежда!

   - Добро, добро, - прервал Тороп, - наговоритесь после. На Почайну вам идти нельзя, а есть другое местечко, повернее... Постойте-ка!

   Тороп приподнял голову, приложив два пальца к губам, и засвистал по-соловьиному, но с такими страшными перекатами и так пронзительно, что Надежда невольно содрогнулась. Через минуту громкий свист, более похожий на человеческий, раздался довольно далеко от них с правой стороны рощи.

   - Ну, - сказал Тороп, - теперь он знает, что я с тобой встретился и где ему тебя отыскивать. Идемте, да, чур, поторапливаться. Смотрите-ка, вон уж, почитай, ни одной звездочки на небе не осталось.

   Тороп пошел скорыми шагами вперед, а Всеслав, поддерживая и ободряя Надежду, пустился вслед за ним.

   Мы попросим теперь читателей оставить на время наших любовников и, возвращаясь опять в село Предиславино, заглянуть вместе с нами, во внутренность Рогнедина терема.

   Комната, служащая опочивальнею княгине Рогнеде, отличалась от обыкновенных светлиц одною только величиною своею и некоторыми украшениями, коих богатство представляло разительную противоположность с голыми стенами и деревянными, грубо обделанными скамьями. При слабом свете двух лампад, или ночников, поставленных на столе, покрытом византийскою парчою, сидела на высоком своем ложе, облокотясь на пышное, набитое лебяжьим пухом изголовье, злополучная супруга Владимира; перед нею лежала белая ширинка, до половины вышитая разноцветными шелками, а подле, склонив голову на ее плечо, спал крепким сном прекрасный отрок. Один взгляд на бледное и хотя все еще прелестное, но поблекшее от горести лицо Рогнеды удостоверил бы всякого, что он видит перед собой ту, которую глас народа, почти всегда справедливый в своих выразительных прозваниях, наименовал Гориславою. Но не одно душевное прискорбие выражалось и на возвышенном, благородном челе ее, и в ее голубых, исполненных какого-то дикого уныния глазах, и на устах, коих надменная улыбка напоминала каждому о ее знаменитом происхождении. Нет, беззащитная сирота, злополучная Горислава, презренная и покинутая своим супругом, была все еще тою же самою Рогнедою, которая, отвергнув некогда руку Владимира, не устрашилась заклеймить его позорным названием рабынича. По обеим сторонам покоя сидели также, или, лучше сказать, дремали за пряжею и другим рукоделием ее ближние сенные девушки; а подле самого изголовья постели стояла любимая мамушка ее сына Изяслава, которая уже несколько времени смотрела, молча и не спуская глаз, на спящего отрока.

   - Не позволишь ли, матушка великая княгиня, - сказала она наконец шепотом, - отнести его в опочивальню? Ведь уж больно поздно - светать скоро станет.

   - Да, - отвечала тихим голосом Рогнеда, - уложи его спать. Изяслав, - продолжала она, будя с осторожностью спавшего отрока, - сын мой, ступай, ты хочешь спать!

   Ребенок проснулся, привстал, поглядел спросонья вокруг себя и не отвечал ни слова.

   - Возьми его, мамушка, с собою, - сказала Рогнеда поцеловав с нежностью своего сына. - Ступайте и вы, мои подруги. Ах, вы можете еще спать, а я... Подите, подите. Со мной останется нянюшка Богорисовна, и ты, моя добрая Мирослава! - промолвила Рогнеда, взглянув с ласковою улыбкою на молодую девицу, которая сидела ближе всех к ее постели.

   Мамушка взяла на руки Изяслава и, поклонясь Рогнеде вышла вместе с сенными девушками в боковые двери.

   - О, зачем ты походишь на отца своего! - прошептала Рогнеда, помолчав несколько времени. - Ну что, Мирослава, - продолжала она, обращаясь к девушке, - не слышала ли ты еще чего-нибудь?

   - Ничего, государыня.

   - Он здесь и не хотел взглянуть на меня!

   - До того ли ему! - сказала Богорисовна, покачав головою. - Забыл он совсем тебя, нашу матушку; да и кто ему о тебе напомнит?! Буслаевна мне сказывала, что дня четыре тому назад еще привезли сюда какую-то красавицу; а все этот разбойник Вышата!.. Да что это? Никак, скрипнули дверью? Кому так поздно? - прибавила нянюшка, вставая и выходя в соседний покой.

   Через полминуты Богорисовна вошла опять.

   - Не погневайся, матушка! - сказала она с приметным смущением. - Что прикажешь?.. К тебе пришел ключник Вышата.

   - Вышата? - повторила Рогнеда голосом, исполненным негодования. - Чего хочет от меня этот презренный старик?

   - Он пришел не один и говорит, что его прислал государь великий князь. Прикажешь ли ему явиться пред ясные твои очи?

   - Пусть войдет, - сказала Рогнеда, и все признаки продолжительной душевной скорби исчезли с лица ее. На бледном челе изобразилось холодное спокойствие, а потухшие в слезах взоры заблистали величием.

   Двери отворились. Ключник Вышата, согнувшись в дугу и выступая на цыпочках, явился с подобострастным и подлым лицом своим перед супругою Владимира.

   - Что угодно государю великому князю? - спросила Рогнеда, кинув на него взор, исполненный презрения.

   - Я прислан к тебе, матушка Рогнеда Рогвольдовна...

   - Супругу твоего государя, - прервала Рогнеда, - называют великой княгиней, даже и тогда, когда она была бы покинута и презрена своим мужем

   - Не погневайся, государыня, - продолжал с покорностью Вышата, - я это так, спроста сказал. Великий князь, узнав от меня, что ты все изволишь тосковать и проводишь без сна целые ночи, приказал мне привести к тебе любимого своего певца, Фенкала, чтоб позабавить тебя своими песнями.

   - Фенкала, этого варяжского скальда?

   - Да, государыня

   - Варяжского скальда! - повторила Рогнеда, не скрывая своего восторга. - О, песни моей родины, песни моего детства, я опять вас услышу! Зови его, зови!

   - Ступай сюда, молодец! - сказал Вышата, обращаясь к дверям.

   Фенкал, держа под плечом свою ручную арфу, вошел в комнату.

   - Приветствую тебя, дочь знаменитого Рогвольда! - сказал он, поклонясь почтительно Рогнеде

   - Что ты, что ты? - шепнул ему на ухо Вышата. - Говори: великая княгиня.

   Добро пожаловать, дорогой гость, - сказала Рогнеда. - Садись, мой единоземец, садись Фенкал!.. Ступай, Вышата, скажи великому князю, что если б он подарил меня лучшим ожерельем царицы византийской, то и тогда не порадовал бы столько своей супруги, как прислав к ней своего варяжского скальда.

   - Слушаю, государыня! Я скажу ему об этом завтра, а теперь, пока Фенкал будет забавлять тебя своими песнями, я должен остаться здесь.

   - Здесь? - повторила Рогнеда, и бледные ее щеки вспыхнули. - Неужели, - продолжала она, устремив сверкающий взор на Вышату, - великий князь киевский посрамит себя до того, чтоб отдать честь своей супруги - свою собственную честь - под надзор и защиту ключника Вышаты!

   - Государыня, - сказал робким голосом Вышата, - я не дерзну никогда и помыслить...

   - Если супруг мой, - прервала Рогнеда, - приказал тебе не покидать Фенкала одного, то ступай с ним вместе, я не хочу слушать его песен.

   - Государь великий князь не приказывал мне этого, но я думаю...

   - Молчи! - вскричала Рогнеда. - Пусть подлые рабыни и наложницы исполняют твою волю, но мне, великой княгине Киевской и дочери Рогвольда, может приказывать один супруг. Ступай!

   Вышата посмотрел с недоумением вокруг себя, подошел к нянюшке Богорисовне и сказал ей на ухо:

   - Если вы хотя на минуту оставите великую княгиню, то прощайтесь с вашими головами.

   Потом, поклонясь почтительно Рогнеде, вышел вон.

   - Давно ли, Фенкал, ты служишь великому князю? - спросила Рогнеда, когда ключник вышел из терема.

   - Я не слуга его, а пленник, - отвечал мрачным голосом скальд.

   - Несчастный! Итак, ты не волен возвратиться в твое отечество?

   - Нет.

   - Откуда ты родом?

   - Из Бергена.

   - Из Бергена! О, сколько раз я слыхала от моего родителя о этой отчизне неустрашимых витязей и вдохновенных певцов. Он сам был родом из Бергена... Ах, зачем он покинул свою родину, зачем ему захотелось быть князем Полоцким!.. Живы ли, Фенкал, твои родители?

   - Моя мать давно уже умерла, а жив ли мой отец, не знаю.

   - Итак, его не умертвили в то время, когда ты был взят в плен?

   Фенкал взглянул пристально на великую княгиню и, помолчав немного времени, сказал:

   - Неужели ты думаешь, Рогнеда, что я стал бы есть хлеб Владимиров и тешить его варяжскими песнями, если б он был убийцею моего отца?

   Легкий румянец пробежал по бледным щекам Рогнеды.

   - А что бы ты сделал, несчастный юноша, - сказала она, - если б ты был взят в плен убийцею твоего отца?

   - Что бы сделал я? - повторил Фенкал. - Рогнеда, родитель твой был скандинавский витязь, в твоих жилах течет варяжская кровь - и ты спрашиваешь меня, что сделал бы я с убийцею отца моего!

   - Фенкал, - сказала вполголоса Рогнеда, поглядев робко вокруг себя, - не забывай, что ты говоришь с супругою Владимира...

   - И дочерью злополучного Рогвольда, - прервал певец. - Не знаю, помнишь ли ты это, Рогнеда, а я никогда не забуду ни отца твоего, ни братьев, ни того, как породнился с ними твой супруг и повелитель.

   - Молчи, зловещий скальд! - шепнула Рогнеда. - Молчи! Что прошло, то невозвратимо... Зачем ты пробудил в душе моей воспоминания о прошедшем?.. Мой отец... братья мои!.. О, Фенкал, возьми, возьми свою цевницу! Быть может, родные звуки моей отчизны усыпят хотя на время эту змею, которая сосет и гложет мое сердце. Пой, Фенкал, пой!

   Вещие персты Фенкала пробежали по звонким струнам: они зарокотали, и согласные их звуки слились с могучим голосом вдохновенного скальда. Он запел:

  

   Зову тебя, Рикмора тень,

   Из лона неги, наслажденья!

   Приди, оставь Асгарда сень,

   И, как порывы вдохновенья,

   Ты овладей мой душой;

   Зажги восторга огнь священный

   В моей груди! Да голос мой,

   Твоею славой вдохновенный,

   Вновь передаст ее векам!

   Да песнь игривая прольется

   Рекой восторга по струнам

   И, легкокрылая, несется

   От нас к грядущим временам;

   И там бессмертною хвалою

   Рикмора память осенит,

   И повесть скальда затвердит

   Потомство шумною толпою!

  

   Певец остановился. Дико зазвучали струны его арфы, и он запел снова:

  

   Средь утесов и скал

   Древний замок стоял

   И меж ими казался скалою.

   Стен зубчатых ряды,

   Рвы, потоки, сады

   Расстилал он над их головою.

  

   Как венец диких гор,

   Окружал замок бор

   Вековых дерев сумрачных строем.

   И могуч и велик,

   Неприступен и дик

   Был он сенью бестрепетным воям.

  

   И в нем скальдов хвала

   Неотступно жила,

   Прославляя двух витязей младость.

   Их вскормила война:

   Как подруга, она

   Составляла их шумную радость.

  

   Был Рикмор их отец;

   Славы громкой венец,

   Соплетенный бессмертной хвалою.

   Уж носил много лет,

   И давно целый свет

   Прогремел: "Честь и слава герою!"

  

   Кто видал, чтобы он

   Был когда побежден

   Иль оставил кровавое поле?

   Его спутником - честь,

   За обиду ей - месть!

   И народам закон - его воля!

  

   Из стран дальних, чужих

   Толпы воев младых

   Удивленье им в дань приносили.

   Но не славой одной, -

   Увлекаясь красой,

   Они в замок Рикмора спешили.

  

   В нем Едвина, краше славы

   И пленительней побед:

   Как бессмертье, величава,

   Как Одена вечный свет,

   Неизменной красотою

   Средь семьи своей цвела,

   И всех витязей толпою

   В замок отческий влекла.

   Но давно душа неясно

   Про любовь шепнула ей:

   Витязь юный и прекрасный

   Был давно ей всех милей.

   И, по струнам ударяя,

   Скальды им хвалу гремят;

   Ходит чаша круговая,

   В замке пиршества шумят.

  

   Как внезапною порой

   Приспел витязь другой

   И пленился Едвины красой;

   И в безумстве, влюблен,

   Ее требовал он,

   И ответом был смех над мольбой.

  

   И не снес он отказ:

   Еще день не погас

   И шум пиршеств в замке носился,

   Как с дружиной своей,

   Вихрей бурных быстрей,

   В него силой витязь вломился.

  

   И пожар запылал. Под ударами пал

   Сам Рикмор, лютой смертью томимый;

   Взор последний очей

   Зрел смерть милых детей.

   И позор его дщери любимой!

  

   Фенкал остановился. Устремив испытующий взор на бледное чело Рогнеды, протяжно и с горькою укоризною, которая отзывалась в каждом звуке его голоса, он запел снова:

  

   Еще замок пылал,

   Еще старец стонал,

   Еще кровь родных братьев дымилась,

   Как убийца, в крови,

   Дал обет ей любви, -

   И Едвина ему покорилась.

  

   - Перестань, перестань, Фенкал! - вскричала Рогнеда. - Ужасны твои песни! Они тошнее для меня погребальных воплей. О, какой палящий яд проливают они в мою душу!

   - Если ты, супруга Владимира, - сказал Фенкал, - боишься слышать, как проклятие скальда гремит над главою убийцы Рикмора и несчастных юношей, сыновей его, то я не буду продолжать моей песни, а спою тебе, когда хочешь, о пирах Одена, о его надоблачных чертогах и беспредельном веселии знаменитых скандинавских витязей, с честью и славою умерших на поле битвы.

   Рогнеда, в знак согласия, наклонила свою голову и Фенкал запел:

  

   Шумно пируют в чертогах Одена,

   Славой взлелеяны, витязей сонмы;

   Вечность им радостный пир;

   Роскошь Астарда им служит приютом;

   Все в нем подвластно бессмертных желанью:

  

  Брань, и победа, и мир!

  

   Легкие тени валькирий прекрасных

   Мед им подносят; в пирах их веселых

   Скальды хвалу им гласят;

   В вечных садах благовонных Валгалы

   К славе им битва вновь путь открывает

  

  Песни победы звучат!

  

   Иль невредимые в битвах кровавых.

   Бьются, ласкаемы вечной победой;

   Слава за ними летит.

   Или пируют в радостях шумных;

   Кубки их полны вином наслажденья,

  

  Пир их весельем кипит!

  

   Но три тени бесприютные

  

  Среди веселья грустят,

   Даже радости минутные

  

  Их тоски не усладят!

   Их обходит чаша полная,

  

  Их оружье не звучит,

   Вечна их тоска безмолвная,

  

  Слава дел их не гремит.

   На страданья обреченные,

  

  На презренье и позор,

   То три тени неотмщенные:

  

  Братья девы и Рикмор!

  

   - Как, - вскричала Рогнеда, - их позор должен продлиться?..

   - До тех пор, - прервал Фенкал, - пока они останутся неотмщенными: таков закон Одена. Но дослушай мою песню.

  

   И вдруг по чертогам таинственный свет

  

  Разлился блаженства рекою.

   Покрытый весь славой, весь в блеске побед.

  

  Предстал сам Оден пред толпою.

   "Восстаньте вы, тени! Внимай мне, Рикмор! -

  

  Он рек. - Вас уж месть осенила,

   И злодея в крови твой бывший позор

  

  Дочь нежная славно омыла.

   Гордись и блаженствуй, счастливый отец!

  

  Вы ж, скальды, плетите Едвине венец!"

  

   Бессмертные скальды

   Ударили в струны

   И славу запели

   Едвине младой!

  

   Певец умолк. Неподвижные взоры Рогнеды горели каким-то диким огнем, ее посиневшие губы дрожали, грудь сильно волновалась.

   - Итак, Едвина отмстила за своего отца и братьев? - промолвила она прерывающимся голосом.

   - Да, Рогнеда! - отвечал Фенкал. - Она свершила кровавую тризну, заповеданную Оденом; и никогда имя Едвины, искупившей от вечного позора тени отца и братьев, не исчезнет из памяти людей; оно принадлежит нам, оно живет и будет вечно жить в песнях моей родины, и даже отдаленные лохлинские барды поют о подвиге знаменитой скандинавской жены; и, внимая их песням, девы Морвена благословляют имя Едвины. Но ты не слушаешь речей моих, - промолвил скальд, - ты смотришь на этот нож, - продолжал он, вынимая из-за пояса богато украшенный засапожник. - Я вижу, ты узнала его!.. Да, Рогнеда, он подарен мне Владимиром и некогда принадлежал отцу твоему.

   - Отцу моему?

   - Посмотри, - продолжал Фенкал, - на это закаленное железо. О, никогда не излечались раны, им нанесенные. Удостой, Рогнеда, принять от меня этот дар - это наследие отца твоего. Пусть хотя этот нож напоминает тебе, что ты дочь злополучного Рогвольда... Но я вижу, - прибавил Фенкал с горькою усмешкою, заметив нерешимость Рогнеды, - великая княгиня Киевская отвергает дар бедного певца...

   - Нет, нет, - вскричала Рогнеда, - подай мне этот нож!.. Благодарю тебя, Фенкал... О, благодарю тебя, мой единоземец!.. Теперь ступай; ты не напрасно пел мне свои песни... Прощай!

   Скальд молча поклонился и вышел вон из терема.

   - Ступайте и вы, - продолжала Рогнеда, обращаясь к своим прислужницам, - оставьте меня одну... я хочу успокоиться...

   - Что это, матушка наша, с тобой сделалось? - сказала мамушка Богорисовна, поглядев с робостью на Рогнеду. - Ясные очи твои совсем помутились, на тебе лица вовсе нет.

   - Да... мне нужно отдохнуть, я хочу остаться одна... Ступайте!

   - Так не прикажешь ли раздеть себя?

   - Нет, нет! Оставьте меня.

   Богорисовна и Мирослава молча поклонились Рогнеде, посмотрели с беспокойством друг на друга и, покачивая печально головами, вышли из опочивальни великой княгини.

   Оставшись одна, Рогнеда с судорожным движением прижала к устам своим широкий нож, подаренный ей Фенкалом.

   - Отец мой... отец мой!.. - проговорила она глухим прерывающимся голосом. - Это ты... да, ты сам вооружил мою руку... Так, смерть за смерть... кровь за кровь!.. А Изяслав?.. - прибавила она с невольным содроганием. - А сын мой?.. Ах, что станется с этим горьким сиротою?.. Но разве в жилах его не течет кровь Владимира?.. Разве он не сын убийцы отца и братьев моих?..

   Вдруг под самыми окнами терема раздался тихий голос:

  

   Их обходит чаша полная,

   Их оружье не звучит,

   Вечна их тоска безмолвная...

  

   - Нет! - воскликнула Рогнеда, быстро подымаясь с своего ложа. - Нет, не вечна будет тоска ваша! О, успокойся, отец, утешьтесь, братья: час искупления вашего наступил!

   Держа в одной руке нож, она подошла к небольшой двери, прикрытой греческим ковром, отворила ее, и длинный переход, соединяющий терем с опочивальнею Владимира, представился ее взорам. Вдали, как тусклая звездочка, мелькал сквозь узкую щель притворенных дверей догорающий ночник. Едва касаясь ногами пола, притаив дыхание, Рогнеда прокралась легким призраком вдоль стены темного перехода. Вот и двери опочивальни великого князя: они не заперты. Трепещущей рукою, но тихо и осторожно отворила Рогнеда дверь и вошла в великокняжескую одриню. Слабый свет от ночника падал прямо на его роскошное ложе. Разметавшись на нем, Владимир, казалось, спал крепким, но беспокойным сном; тяжкие вздохи волновали его широкую, дебелую грудь, губы шевелились, уста произносили невнятные слова, и в то самое время, как Рогнеда подошла к его изголовью, он прошептал с усилием: "Христианин... да, христианин!"

   Невольно остановился взор Рогнеды на грозном и державном челе ее спящего супруга. Глубокие следы бурных страстей не изгладили еще на нем этот перст божий, эту печать величия и славы, которую господь налагает при самом рождении на светлых челах избранных чад своих. Она прислушивалась к неровному дыханию своей жертвы, она видела, как в стесненной груди Владимира сильно билось сердце, которое должно было замереть под ножом ее, и с ужасом начинала чувствовать, что кровь застывает в ее жилах, что все мужество ее исчезает.

   - О, отец мой, - проговорила она едва слышным голосом, и, закрыв левой рукой глаза свои, занесла правую над беззащитной грудью своего супруга... Вдруг острый нож выпадает из ее руки... она открывает глаза... и вопль ужаса замирает на устах ее: онемевшая рука ее была сжата в мощной руке Владимира, и огненный, как молния небесная, сверкающий взор его встретился с ее взором...

  

  

  

  

   Часу в шестом утра, на другой день после описанных нами в предыдущих главах происшествий, все небо покрыто было грозными тучами; душный и густой воздух, как тяжелый свинец, ложился на грудь и стеснял дыхание усталого путника, который шел, прихрамывая, узенькою дорожкою, проложенной по дну оврага, поросшего частою осинового рощею.

   - Уж не сбился ли я с дороги? - прошептал прохожий, посматривая вокруг себя. - Кой прах, - продолжал он, остановясь, чтоб отдохнуть немного, - иду, иду, а все конца нет! Пчельник остался у меня позади... вот и осиновая роща... да где же ее избушка на курьих ножках?.. Ох эта старая колдунья! Уж не отводит ли она мне глаза?.. Чего доброго?.. Чтоб тебе сквозь землю провалиться, ведьма проклятая!.. Ух, какая молонья!.. И нелегкая понесла меня сегодня! Как не успею добраться до избенки, да хлынет дождь... Ахти, никак, уж накрапывает?.. Ну, загудело по лесу!

   В самом деле, серые облака, которые двигались медленно вперед, вдруг помчались с воем от запада, разлились, как волны, по всему небосклону, заклубились черными рядами, и в несколько минут этот беспредельный воздушный океан, устилая тучами все небеса, забушевал над головою прохожего. Почти сбиваемый с ног порывистым ветром, спотыкаясь на каждом шагу, он продолжал идти вперед и наконец, несмотря на проливной дождь, заметил, что в стороне, по левому скату оврага, густой дым, пробиваясь сквозь частые ветви, вился над вершинами деревьев. Прохожий, не заботясь отыскивать тропинки, пустился целиком в ту сторону где завидел этот верный признак жилья. Продираясь с трудом сквозь чащу деревьев, он дошел в несколько минут до подошвы крутого спуска, на краю которого лепилась покрытая хворостом и драньем ветхая избушка. Приставленная к утесистому скату оврага, она, как уединенное гнездо зловещего коршуна, висела над стремниною. Из волокового окна, прорубленного под самою кровлею, валил густой дым; с одной стороны, опираясь на два толстые пня, примыкала к ней похожая на голубятню светелка, с другой - высокий плетень огибал небольшой уступ, который, выдаваясь вперед площадкою, оканчивался со всех сторон почти отвесным обрывом горы. Прохожий, цепляясь за древесные сучья и кусты, добрался кой-как до избушки, взлез на завалину и застучал под окном.

   - Кто там? - раздался внутри сиповатый женский голос.

   - Отопри, бабушка! - сказал прохожий.

   - Да кто ты?

   - Войду - так увидишь. Да отпирай проворней!

   - Вот еще, понукать стал! Много вас здесь шатается. Добро, добро, ступай, куда идешь!

   - Да что ты, Вахрамеевна, - закричал прохожий, - иль не узнала меня по голосу? Ведь я великокняжеский слуга Садко, из села Предиславина.

   Минут пять прошло без всякого ответа; дождь лил как из ведра; промокший до костей Садко кричал, шумел, осыпал ругательствами негостеприимную хозяйку, но двери не отворялись.

   - Да отопрешь ли ты, старая карга? - завопил он как бешеный, ударив кулаком по холстине, которая была натянута вместо стекла в окне избушки. - Слушай ты, колотовка: если я ворочусь домой да приведу с собой товарищей, так мы не только тебя в гроб забьем, ведьму проклятую, да и чертово гнездо-то твое вверх дном поставим!

   - Иду, кормилец, иду, не гневайся, - раздался снова женский голос у самых дверей хижины; они растворились, и простоволосая, одетая в лохмотья старуха встретила низким поклоном своего гостя.

   Если Садко мог похвастаться необычайным безобразием, то, конечно, и та, к которой он пришел в гости, имела на это полное право. Покрытое бесчисленными морщинами смугло-желтое лицо ее едва походило на человеческое; зеленые, кошачьи глаза, ястребиный нос и беззубый рот, выгнутый подковою, - все было в ней отвратительно и безобразно до высочайшей степени.

   - Что ты, батюшка, такой грозный? - сказала она Садко когда он вошел в сени.

   - Да разве не видишь? - отвечал он, выжимая полы своего кафтана. - Еще немножко, так меня бы вовсе дождем захлестало.

   - Эх, кормилец, кормилец, не в пору ты пожаловал!.. Ну, да делать нечего, милости просим!

   Садко вслед за старухою вошел в избу.

   - Эка ты надымила, голубушка! - сказал он, потирая глаза. - Фу-ты, батюшки, дух захватывает!

   - И, кормилец, пообсидишься, так станешь дышать!

   - Нельзя глаз открыть.

   - Ничего, батюшка, ничего: пооглядишься, так будешь смотреть.

   И подлинно, через несколько минут Садко стал свободнее дышать, глаза его привыкли к дыму и он мог рассмотреть всю внутренность избы. На закоптелых стенах ее висело несколько собачьих шкур и большое решето. В одном углу стояла длинная метла; в другом, на полке, сидела, повертывая направо и налево свою уродливую голову, огромная сова; на полатях лежал мохнатый черный кот: он мурлыкал, вертел хвостом, искоса посматривал на Садко - то потягивался, то сгибался дугою, выпускал свои острые когти и, казалось, готов бы спрыгнуть с полатей и вцепиться гостю в лицо. В печи, над разложенным огнем, стоял железный котел, в нем что-то шипело, а на шестке лежала Целая вязанка чемерики, дурмана и других ядовитых растений.

   - Присядь, кормилец, отдохни! - сказала старуха, обметая полой грязную скамью, перед которою стоял запачканный и полусгнивший стол.

   - Ну, Вахрамеевна, насилу я дотащился! - промолвил Садко, садясь на скамью. - Я было хотел сегодня чем свет у тебя побывать, да у нас в селе Предиславине этой ночью такой грех было сделался, что и сказать нельзя.

   - А что такое, батюшка?

   - Да так, чуть было не извели нашего государя великого князя.

   - Неужто?

   - И как ты думаешь кто?

   - Вестимо кто - какой-нибудь изменник.

   - Изменник! Нет, не изменник, а его любимая супруга Рогнеда, по прозванью Горислава

   - Э, смотри пожалуй, на какое дело пошла!

   - Боярин Вышата мне все рассказал. Вот как было - государь великий князь давно уже изволил почивать крепким сном, как вдруг эта змея подколодная пробралась из своего терема потайным переходом, где никакой стражи не стоит: вошла потихоньку в княжескую одриню, подкралась к нему с ножом, да видно, еще час его не пришел: лишь только она занесла руку - ан государь-то и проснулся.

   - Ну что, чай, тут же из нее и дух вышиб?

   - Вот то-то и дело, что нет.

   - Что ты, парень?

   - Ну да, волосом ее не тронул, а велел ей идти назад в свой терем, надеть лучшее ее платье и дожидаться казни.

   - А, вот что!

   - Видно, потомить ее захотел.

   - Видно, что так.

   - Вот как она вырядилась, и, говорят, словно на брачный пир, так великий князь и вошел в терем. Ну уж тут, вестимо дело, долго бы с ним торговаться не стала; да вдруг, откуда ни возьмись, сын ее, княжич Изяслав. Он подал государю обнаженный меч и сказал: "Ты здесь не один, родитель мой, - пусть сын твой будет свидетелем!" - У великого князя так руки и опустились.

   - Кто знал, что ты здесь? - сказал он, бросил меч наземь и ушел из терема.

   - И не казнил ее?

   - Не только не казнил, да еще простил и, как говорят, отдал ей в удел землю Полоцкую.

   - Эко диво, подумашь!

   - Ну вот поди ты!.. И все надивиться не могут, ума не приложат, что с ним сделалось? Бывало, ему голову смахнуть, как шапку снять! Чай, и ты слыхала Вахрамеевна?

   - И, батюшка, всего не переслушаешь! Да и что нам до того, что деется в княжеских палатах: люди мы мелкие. Скажи-ка, лучше, мое солнышко весеннее, зачем изволил ко мне пожаловать? Иль есть нуждица какая?

   - Есть, бабушка, есть.

   - А что, уж не зазнобушка ли какая? Не сокрушили ли добра молодца очи ясные? Не приглянулась ли тебе какая красоточка? Так что ж - попытаемся: ее не приворожу, так авось тебя отшепчу.

   - Эх, нет, Вахрамеевна!

   - А что ж, мой кормилец? Чем себя губить, лучше горю пособить.

   - Да речь не о том; я пришел к тебе затем, чтоб ты поворожила, где нам отыскивать нашу пропажу.

   - Пропажу?

   - Да, у нас в селе Предиславине дней пять тому назад украли серебряный кубок.

   - Вот что! Пожалуй, батюшка, пожалуй, зачем не поворожить.

   - Так ты угадаешь?

   - Угадать не устать, да только бы, кормилец, было и мне за что тебе спасибо сказать.

   - Прежде поворожи, а там посмотрим.

   - Эх, батюшка, батюшка! Да ведь дело-то таковское: от старшего наказано даром не ворожить, рук не подмажешь - язык не повернется.