Загоскин Михаил Николаевич - Аскольдова могила

ить тризну над твоею могилою?

   - Я не понимаю тебя.

   - А когда поймешь, то сердце твое обольется кровью. Но не здесь я должен открыть тебе эту тайну; не мне принять твои клятвы, не мне благословить тебя на великий подвиг, Всеслав, ты знаешь крутой берег Днепра, именуемый местом Угорским?

   - Там, где развалины христианского храма?

   - Да! - отвечал, нахмурив брови, незнакомый. - И теперь еще эти презренные христиане сбираются по ночам на его развалинах.

   - Ты напрасно обижаешь этих благочестивых людей, - сказал Всеслав. - Не должно порицать того, чего мы не знаем.

   - Ого! Так ты за них заступаешься? - прервал незнакомый. - Ну, чуяло мое сердце!.. Да неужели этот полоумный старик, у которого ты сегодня провел все утро, успел уже соблазнить тебя? Да нет: ты молодец - не может статься! И захочешь ли ты из удалого витязя превратиться в слабую жену; вместо крови врагов твоих лить слезы и каяться, как малое дитя, в твоих житейских прегрешениях? Нет, нет! Не медовые речи старика, а разве голубые глаза его дочери очаровали твой разум. И если это так, то, по мне, все равно: люби дочь и, чтоб угодить отцу, поклоняйся вместе с ним, кому ты хочешь; помни, что ты рожден не для того, чтоб плакать и каяться. Послушай: когда ты желаешь знать, кто были твои родители, то приходи сегодня, в полночь, один, на место Угорское: я стану дожидаться. Мы будем только двое, и если от слов моих не закипит кровь в твоих жилах; если душа твоя не вспыхнет местью; если ты, как малодушный христианин, заговоришь о милосердии и прощении, - то найдется третий, и горе тебе, Всеслав, когда не благословение, а проклятие его раздастся и грянет над твоею головою. Прощай!

   Сказав эти слова, незнакомец перешел через мост, и, поворотив в сторону, исчез среди густого леса.

   Давно уже затихло все кругом; замолк отдаленный шорох, и встревоженные птицы уселись снова на древесных ветвях, а Всеслав все еще стоял на прежнем месте и смотрел в ту сторону, где скрылся этот таинственный незнакомец. Как в сильную бурю, бесчисленное множество горных ключей, сливаясь в один ревущий, ничем не преодолимый поток, наводняют мирную долину, так точно тысяча новых мыслей, новых незнакомых ощущений нахлынули, ворвались и поглотили всю душу несчастного юноши. Давно ли она, чуждая всех житейских помыслов, свободно отделялась от земли, а теперь снова закипели в ней страсти, Слова незнакомца пробудили в душе юноши дремавшие доселе чувства гордости и честолюбия. Всеслав - не безызвестный сирота, не подкидыш, а последняя отрасль древнего рода, единый наследник знаменитого имени. Но кто были его предки?.. Какой должен свершить он подвиг? Кто этот незнакомец, не скрывающий своей ненависти к Владимиру? Кто этот третий, о коем намекал этот таинственный муж? Кому и в чем он должен был клясться?.. Всеслав терялся в своих догадках... Презрение, с коим говорил незнакомец об Алексее, сравнение христианина с малодушною женою и малым ребенком, возмутило также пробужденное самолюбие юноши. Ах, свет, едва проникший в его душу, начинал уже слабеть и меркнуть! Один образ Надежды, как ангел-хранитель, стоял еще меж им и тьмою, которая стремилась снова завладеть своею добычею.

   Переехав через мост, Всеслав дал волю коню своему и через полчаса, не встретив никого, достиг до конца леса. Он возвращался прежнею дорогою, но все уже приняло другой вид: при солнечном восходе, подернутые утренним туманом, луга походили на обширные озера; теперь они во всей красе своей расстилались изумрудными коврами до самой подошвы высоких гор киевских. Отлогие берега Почайны усеяны были стадами; народ кипел в предместиях, и шумные толпы горожан, перегоняя одна другую, рассыпались по городскому Подолу; все спешили праздновать в чистом поле и под открытым небом день, посвященный Усладу - славянскому божеству веселий и пиров.

   Когда Всеслав стал подъезжать к предместию, то повстречался с дворцовым ключником Вышатою, с которым мы познакомим в двух словах наших читателей. Этот Вышата был из числа тех сановников, которых Владимир презирал, но держал близ себя, как людей, нужных для его забав и увеселений. Вышата, кроме почетного звания дворцового ключника, имел еще другие занятия. Мы не скажем теперь о них ни слова, тем более что в продолжение этой повести сами читатели отгадают, в чем состояла главная должность этого хитрого и бездушного царедворца.

   Если б Всеслав имел понятие о баснословии древних греков, то, вероятно, принял бы толстого ключника за весельчака Силена [44]. Небольшая, похожая на осла, сивая лошаденка, на которой он ехал, изнемогая под тяжкою своею ношею, похлопывала печально ушами и с трудом переставляла ноги; у седельной луки была привязана огромная фляга; в одной руке он держал поводья, а в другой предлинную хворостину, которая разгуливала беспрестанно по тощим бокам борзого коня его. Всеслав хотел, не останавливаясь, проехать мимо, но Вышата загородил ему дорогу и закричал охриплым голосом:

   - О, гой ты еси, удалой молодец, постой, погоди, дай слово вымолвить!

   - Здравствуй, Вышата! - сказал Всеслав, стараясь проехать мимо.

   - Да погоди, говорят тебе, - продолжал ключник, - ставь поперек дороги. Куда торопишься? Если к товарищам, так еще успеешь. Я было подбивал их отпраздновать Усладов день за городом, да спесивы больно - не хотят якшаться с горожанами. Простен на этот раз взялся угощать вас всех, а я отпустил ему из княжеского погреба медов всяких да винца фляги две.

   - Прощай же! - прервал Всеслав. - Я не хочу, чтоб товарищи меня дожидались.

   - Да ведь настоящая-то пирушка будет вечером. Они прогуляют всю ночь, да и ты успеешь досыта навеселиться. Потешайся сколько хочешь до полуночи.

   - До полуночи? - повторил Всеслав с невольным содроганием.

   - Ну да! Иль забыл, где ты должен быть в полночь?

   - А разве ты знаешь, где я буду в полночь? - вскричал с ужасом Всеслав.

   - Что ты, молодец? - сказал Вышата, поглядев с удивлением на юношу. - Это диво, что я знаю, когда твоя очередь стоять на страже.

   - На страже? Где?

   - Вестимо где! У дверей княжеской гридницы. Хорош ты, брат. Ай да гуляка: забыл свою очередь!

   - Да, да, вспомнил! - прервал Всеслав. - Но я никак не могу... Я попрошу кого-нибудь из моих товарищей.

   - А что? Тебе, молодец, видно, некогда? - подхватил с улыбкою ключник. - То-то же! Ох ты смиренник!.. Да полно, брат, прикидываться-то красною девушкою - знаем мы вас? И что ж за беда, чего таиться? Быль молодцу не укора! А вряд ли, Всеслав, ты отделаешься к полуночи: очередь твою кто-нибудь справит, да товарищи не отпустят. Помнишь, в прошлом году, как стали выбирать, кому на вашем пиру представлять Услада, так без тебя дело не обошлось. Тогда тебя выбрали и теперь выберут.

   - А если я не хочу этого?

   - Что ты, молодец! Да разве не ведаешь, что тот, кто отказывается от этой чести, оскорбляет не одного, а всех богов. Вот я знаю, что меня не выберут, так не хочу и пировать с моими дворцовыми товарищами; погляжу лучше, как станут здесь на лугах веселиться горожане да посадские; а меж тем и дочек их повысмотрю. Что, брат Всеслав, - продолжал ключник, понизив голос и покачивая печально головою, - плохо дело!..

   - А что? - спросил с беспокойством юноша. - Разве наш великий князь?..

   - Что день, то хуже! Ума не приложим! Эка притча какая!.. Не то здоров, не то болен. Сидит все, повесив голову, молчит и на свет белый не смотрит: ну словно в воду опущенный; все ему не по нраву. Вот хоть я, чего уже не делаю, чтоб поразвеселить его, нашего батюшку, - ничто не в угоду; а уж трудов-то моих сколько!..

   - Да, - прервал Всеслав, не будучи в силах скрывать долее своего отвращения, - что и говорить! И труды-то твои такие почетные! Диво только, что у тебя до сих пор голова цела, а плечам-то порядком, чай, достается.

   Ключник нахмурил брови; румяные его щеки побелели от досады; он хотел что-то сказать, но Всеслав пустился вскачь по дороге и выехал в предместие.

   - Ах ты молокосос! - вскричал Вышата, когда уверился, что княжеский отрок не может уже слышать слов его. - Смотри, пожалуй!.. Видишь какой прыткий!.. Добро ты, разбойник!.. Разве только не заведешься никогда невестою, а то узнаешь, каково обижать княжеского ключника Вышату. Э, да он говорил, что сегодня в полночь... Ну, так и есть!.. Чему быть, кроме свидания с какой ни есть красавицей!.. Постой же, вот мы тебя соследим, полуночник! И если твой сердечный дружок не отправится на житье в Предиславино, так пусть я захлебнусь первым глотком меда, который стану пить на твоей свадьбе!

  

  

  

  

   После ясного дня наступил тихий вечер, и солнце закатилось, когда в одной из многочисленных пристроек дворца княжеского, в просторном и светлом тереме, собрались вокруг накрытого стола человек тридцать ратных людей: отроков, гридней, сокольничих и других ближних слуг Владимировых. В переднем конце стола оставлено было почетное место для того, кто должен был представлять Услада: по левую его сторону величался, развалясь на скамье, наш старый знакомый Фрелаф; по правую сидел Простен. Весь стол был покрыт яствами; янтарный мед шипел в высоких кубках и выливался белою пеною через края глубоких братин; но пирующие сидели и стояли молча, не принимались за роскошную трапезу, и на всех лицах изображалось нетерпеливое ожидание.

   - Что за диковина? - сказал наконец Простен. - Да что он, сквозь землю, что ль, провалился? Вот уж солнышко село, а его все нет как нет.

   - Да и Стемид еще не приходил, - сказал один молодой сокольничий.

   - В самом деле, - прервал Фрелаф, привставая и окинув взглядом все общество, - его точно нет. Я думал, что он сидит вон там, на конце стола. А слыхали ли вы, братцы, поговорку, - продолжал он, выправляясь и разглаживая свои усы, - "семеро одного не ждут", а нас человек тридцать; так, кажется, нам можно и двух не дожидаться.

   - Ага, заговорил и ты, Фрелаф! - сказал Остромир, один из десятников великокняжеской дружины. - А я уж думал, что у тебя язык отнялся: ведь ты помолчать не любишь.

   - Да что, братец, хоть кого зло возьмет. Чем мы хуже этого Всеслава?.. Мальчишка, ус еще не пробился, а ломается как будто невесть кто! Изволь его дожидаться!

   - Видно, что-нибудь задержало, - сказал Простен. - Как быть, подождем; уж если мы выбрали его в Услады, так делать нечего.

   - Да что вам дался этот Всеслав? - подхватил варяг. - Молодцов, что ль, у нас не стало? Наладили одно да одно: он, дескать, всех пригожее! Эко диво! Большая похвальба для нашего брата витязя! Уж коли пошло на то, так вам бы лучше выбрать в Услады какую-нибудь киевскую молодицу, чем этого неженку, у которого в щеках девичий румянец, а в голове бабий разум!..

   - Да в руках-то брат, у него не веретено, - прервал Простен.

   - Веретено? - вскричал Фрелаф. - Что за веретено?.. Какое веретено?

   - Какое? Вестимо какое!.. Он только что с лица-то и походит на красную девушку, а в ратном деле такой молодец, что и сказать нельзя.

   - Да, да! - возразил Фрелаф, оправясь от своего замешательства. - У вас все в диковинку! Вот как у нас, так этакими молодцами хоть море пруди. Не правда ли, Якун? - продолжал Фрелаф, обращаясь к одному варяжскому витязю.

   - Нет, брат, - сказал Якун, - Всеслав - удалой детина, и кабы он был наш брат, варяг, так я не постыдился бы идти под его стягом, даром что у меня усы уже седеют, а у него еще не показывались.

   - Под его стягом! - повторил Фрелаф. - Да по мне, лучше век меча не вынимать из ножен...

   - Не ровен меч, храбрый витязь Фрелаф, - сказал кто-то позади варяга, иной поневоле из ножен не вынешь, - стыдно показать.

   Фрелаф обернулся: позади его стоял Стемид.

   - Так ли, товарищ? - продолжал стремянный, ударив по плечу варяга. - Ну что ж ты онемел? Небось мы сошлись пировать, а не драться: так никто твоего меча не увидит. Что пугать понапрасну добрых людей!

   Огромные усы Фрелафа зашевелились; он хотел что-то сказать, но вдруг стиснул зубы, и красный нос его запылал, как раскаленное железо: неумолимый Стемид пораспахнул свой кафтан, и конец расписного веретена поразил взоры несчастного варяга.

   - Насилу тебя дождались! - сказал Простен Стемиду. - Ну что Всеслав?

   - Сейчас будет. Он просит вас не выбирать его в Услады.

   - Как так?

   - Да вот и он: говорите с ним сами.

   - Что ты, братец? - вскричал Простен, идя навстречу к входящему Всеславу. - Неужели в самом деле ты не хочешь быть нашим Усладом?

   - Мне что-то нездоровится, - отвечал Всеслав, - а вы, может быть, захотите пировать во всю ночь.

   - Вестимо! - подхватил Остромир. - Пировать так пировать! Ведь праздник-то Услада один раз в году.

   - Так увольте меня. Я готов с вами теперь веселиться, но если дело пойдет за полночь...

   - В самом деле, ребята, - подхватил Стемид, - не невольте его, он что-то прихварывает.

   - Да ведь мы его выбрали, - сказал Простен.

   - Так что ж, - продолжал Стемид, - разве нельзя выбрать другого? Ну вот Фрелаф, чем не Услад? И дородством, и красотой, и удальством - всем взял.

   - Прошу помиловать, - сказал Фрелаф, - я не русин и ваших поверьев не знаю.

   - Да чего лучше, - прервал Остромир, - выберем, товарищи, нашего хозяина.

   - В самом деле, - раздалось несколько голосов, - выберем Простена!

   - Эх, братцы, - сказал хозяин, - есть помоложе меня.

   - Нет, нет, - зашумели все гости, из которых многие давно уже проголодались, - выбираем тебя! Ну-ка, ребята, подымайте кубки!.. В честь нашего Услада! Да здравствует!

   - Ин быть по-вашему! - сказал хозяин, занимая почетную скамью.

   Всеслав сел подле него, а Стемид против Фрелафа. Это соседство вовсе не нравилось варягу: он поглядывал с беспокойством кругом себя; но все места были заняты, и Фрелаф должен был поневоле остаться там, где сидел прежде.

   Когда пирующие опорожнили несколько деревянных чаш с яствами и крепкий мед поразрумянил их лица, то молчаливая их трапеза превратилась в шумную беседу. Один рассказывал про свое удальство соседям, которые его не слушали; другой хвастался конем; третий уверял, что он в последнюю войну душил ятвягов и радимичей, как мух; четвертый кричал, что его меч заржавел в ножнах и что пора Владимиру прогуляться в Византию. Несколько уже раз Фрелаф раскрывал свои красноречивые уста, чтоб порассказать, как он нанизывал на копье по десятку печенегов; но всякий раз насмешливая улыбка Стемида обдавала его холодом, и многоглаголивый язык несчастного варяга прилипал к гортани. Вот уже вечерняя заря потухла, и во всех Углах терема запылали яркие светочи; прошло несколько часов в пировании и веселых разговорах, а Фрелафу не удалось ни разу вымолвить словечка ни о своем удальстве, ни о доблести своих знаменитых предков. Стемид не спускал с него глаз, и конец проклятого веретена, как голова ядовитого змея, поминутно выглядывал из-под его кафтана. С горя он принимался за кубок и подливал в него беспрестанно нового меду. Вот наконец варяг начал поглядывать смелее, стал чаще разглаживать и закручивать свои рыжие усы и вдруг, опорожнив одним духом целую стопу меда, закричал громким голосом:

   - Ах вы молодцы, молодцы, видно, удальство-то вам в диковинку! Эк вы расхвастались!.. Да полно, брат Якун, рассказывать, как ты один управился с двадцатью ятвягами: ведь ты варяг, так тебе и похваляться-то этим стыдно. Я сам их за один прием по сотне душил, да ни слова об этом не говорю. А ты что, Остромир, все толкуешь о медведе? Удалось тебе как-то пропороть его рогатиной да пришибить кистенем. Это диво! Я не говорю о себе, а мой прадед Ингелот схватился однажды с медведем-то бороться...

   - И одолел? - спросил Простен.

   - Вот диковинка! Одолел, ничего: я это знаю по себе.

   - Так что ж он сделал?

   - Что сделал?.. С живого шкуру снял.

   - И медведь не пикнул?

   - Ну вот уж и не пикнул! Вестимо ревел, да не отревелся.

   - Полно, брат Фрелаф, потешаться над нами, - сказал Остромир.

   - Что ж ты думаешь, я лгу? - продолжал варяг. - Да у меня и теперь еще шкура-то цела; она вместе с мечом досталась мне от прадеда по наследству. А знаете ли вы, ребята, что это был за меч такой? И теперь еще на моей родине есть поговорка: "Не бойся ни моря бурного, ни грома небесного, а меча Ингелотова". Бывало, хотя два закаленные шелома надень, как хвачу по маковке, так до самого пояса, а на мече, поверите ли, братцы, ни зазубринки!

   - Не знаю, как другие, а я верю, - прервал Стемид. - И не такие мечи бывают. Хотите ли, товарищи, - промолвил он, опустив за пазуху свою правую руку, - я вам покажу такой диковинный меч, какого сродясь вы не видывали!

   - Покажи, покажи! - закричали его соседи.

   - А ты что, Фрелаф, - продолжал Стемид, - иль не хочешь полюбоваться моим мечом-самосеком? То-то же, видно, боишься, что он почище будет того, которым твой прадед Ингелот сдирал шкуры с живых медведей! Ну что, брат, показывать или нет?

   - Что ж ты молчишь, Фрелаф? - спросил Простен. - Что с тобой сделалось? Уж не подавился ли ты?.. Смотрите-ка, братцы, как он глаза выпучил!

   - Ничего, пройдет! - подхватил Стемид, посмотрев с насмешливою улыбкою на варяга, который бросал на него попеременно то гневные, то умоляющие взгляды. - Однако ж, братцы, - продолжал он, - прежде чем я покажу эту диковинку, мне должно вам рассказать, как она попалась мне в руки...

   - Слушай, Стемид, - вскричал доведенный до отчаяния варяг, - я терпелив, но если ты в самом деле думаешь издеваться надо мной!..

   - Эге, - прервал стремянный, - уж не хочешь ли ты запугать меня? Так слушайте же, братцы: вчера поздно вечером...

   - Вынимай свой меч! - заревел Фрелаф, заикаясь от бешенства.

   - Изволь! - сказал Стемид, выхватив из-за пазухи длинное расписное веретено.

   Общий хохот загремел вдоль всего стола.

   - Давайте поле молодцам! - закричал Остромир. - Да, чур, драться не на живот, а на смерть.

   - Эх, брат Фрелаф, - промолвил с громким смехом Якун, - проколет он тебя: эх, надень свою броню булатную!

   - Оставь его, Стемид! - сказал вполголоса Всеслав. - Разве не видишь, что он хмелен?

   - Что ты, братец! Теперь-то с ним и подраться: в другое время его ничем не подзадоришь. Ну что ж ты, могучий богатырь, выходи!

   - Выходи, Фрелаф! - закричали все гости.

   Но бедный варяг не в силах был пошевелиться: тот же крепкий мед, от которого он чувствовал в себе необычайную отвагу, подкосил ему ноги; он приподнялся со скамьи, закачался, ударился об стену затылком и сел опять на прежнее место.

   - Ты не стоишь, молокосос, - сказал он, принимаясь за кубок, - чтоб я марал о тебя мой булатный меч. Говори, говори! - продолжал он, вылив большую часть меда на свои огромные усы. - Болтай, мальчишка! Забавляй честную беседу!.. Да полно, брат, двоиться-то! Знаем мы эти штуки! Ведь ты кудесник, гусляр, скоморох!

   - А что, в самом деле, - прервал Стемид, - не мешало бы нам залучить сюда какого-нибудь гусляра; здесь некому нас и позабавить: храбрый-то Фрелаф скоро языком не пошевелит, а из нас никто и песенки спеть порядком не умеет. Э, постой-ка!

   В эту минуту на улице запел кто-то звучным и приятным голосом:

  

   Как у студенова у ключика гремучева,

   Под разметистым кустом ракитовым,

   Добрый молодец коня поил!

  

   - Так точно, это он! - вскричал Стемид, выбегая вон из терема. - Погодите, товарищи, будет и нам потеха!

   - В кого еще он там воззрился? - пробормотал Фрелаф. - Мальчишка! На кифарах {10} бы ему играть, а не с мечом ходить, проклятому зубоскалу!..

  

   {10} - Кифары - гусли.

  

   - И, Фрелаф, - сказал Всеслав, - не стыдно ли тебе за шутку сердиться? Ну чем он тебя обидел?

   - Еще бы обидел!.. Нет, брат, не досталось обижать орла приморского ни ясному соколу, ни белому кречету; так этой ли вороне разнокрылой обидеть меня, молодца! Дай-ка, брат Простен, эту флягу с вином!.. Не хочется только себя срамить, а то посажу на одну ладонь, да другой прихлопну, так и поминай, как звали!

   - Ну что, братец! - прервал Простен. - Нынче день Усладов: ссориться не должно.

   - Да что мне за дело до вашего Услада! - закричал Фрелаф, расхрабрясь не на шутку. - Я и знать-то его не хочу! А уж коли на то пошло, так проучу же этого буянишку! Хотите ли ребята, я сей же миг при вас сверну ему шею, исковеркаю, в бараний рог согну... узлом завяжу... хотите ли? Ну, счастлив ты, - продолжал вполголоса варяг, увидя входящего Стемида, - благодари богов, что мне вставать-то не хочется... Подлей-ка мне еще медку, Простен!.. Да погоди, погоди, разбойник!.. Не теперь, так завтра, не завтра, так когда-нибудь, а я уж с тобой переведаюсь!

   - Ну что же ты? Войди! - закричал Стемид, обращаясь к дверям.

   Человек небольшого роста, в смуром кафтане, вошел в терем и поклонился чинно на все четыре стороны.

   - Что это за Полкан-богатырь? - вскричал с громким смехом Остромир. - Эка рожа!.. Ну, брат, красив ты!

   - И красные девушки то же говорят, добрый молодец, - прервал вновь пришедший, искривив рот и прищурив глаза.

   - Прошу любить и жаловать! - сказал Стемид. - Этот парень задушевный мой приятель. Хоть он и не в такой чести, как наш вещий Соловушко Будимирович, а пропоет и проиграет на кифарах, право, не хуже его. Что хотите: сказочку ли сказать, песенку ли сложить - на все горазд. Да, чай, и вы слыхали о нем: его зовут Торопом.

   - Эка образина! - пробормотал Фрелаф. - А голова-то, голова - словно добрый чан!

   - Какова ни есть, молодец, - прервал Тороп, - а покрепче твоей буйной головушки держится на плечах.

   - Что, что? - заревел охриплым голосом варяг. - Ах ты тмутараканский болван! Да разве я пьян?..

   - Полно, Фрелаф, - сказал Простен, - пей и молчи! А ты, Тороп, чего хочешь: вина или меду?

   - И вина хлебнем, господин честной, и от меду не откажемся, - отвечал Тороп с низким поклоном. - Прикажи поднести, так мы станем пить, а хозяину слава. Веселого пиру, молодцы, легкого похмелья! - продолжал он, выпивая чару вина, которую подал ему один из слуг. - Вам бы веселиться, а нам крошки подбирать!

   - Так точно, - шепнул Всеслав Стемиду, - я не ошибаюсь: это тот самый прохожий, который нынче повстречался со мною в лесу.

   - Статься может.

   - Но почему он меня знает?

   - Э, брат, да он такой пройдоха, что всю подноготную знает. Ну-ка, Торопушка, повесели нас!

   - Что поволите, батюшка? Рады потешать вашу милость. Прикажите сказочку сказать, а там, пожалуй, и песенку спою. Да не в угоду ли вам будет, я расскажу, что поделалось однажды с добрым молодцем в лесу, за горой Щековицею? Это было в Русалкин день, давным-давно, еще при князьях Аскольде и Дире.

   - Так это не сказка? - спросил Остромир.

   - Как бы вам сказать, господа честные, да только не промолвиться?.. Сказка не сказка, быль не быль, а старухи говорят, что правда.

   - Рассказывай, рассказывай! - закричали гости.

   Тороп откашлялся, расправил усы, погладил бороду и начал:

  

   - Не забывать бы добру молодцу час полуночный, не ходить бы ему по лесу дремучему в Русалкин день...

  

  

   Как во славном городе во Киеве, на луговой стороне Днепра широкого, в высоком белодубовом тереме жил-был добрый молодец; был он родом детище боярское, звался Звениславом, сыном Богорисовым. Не было у него ни отца, ни матери; но не тужил о сиротстве своем Звенислав удалой; ему булатный меч был отцом родным, а броня кольчужная - родною матерью. Все красные девицы на удалого витязя заглядывались, любовались его русыми кудрями, дивились росту богатырскому и толковали меж собой с утра до вечера о его удальстве и молодечестве.

   Недалече от его терема, подле озера Долобского, в ветхой и убогой хижине жила с своею старою матерью красна девица-душа; ее звали Милосветою. И такой красавицы сродясь никто не видывал: и станом, и походкою, и речью ласковою, и приветливою усмешкою - всем взяла; а собой-то лебедь чистая, - и сказать нельзя! Что твой пушистый снег ее перси белые; что цветы весенние ее алые уста; а румянец-то в щеках, как на чистых небесах заря утренняя, а глаза-то с длинными ресницами, словно звезды ясные сверкали из-под облачка. Все молодцы посадские, все гости богатые, все витязи и бояре знатные вкруг ее ухаживали: кто дарил ее золотой камкой, кто заморским бисером. Милосвета улыбалась: ни камки не брала, ни дорогого бисера; жила в бедности со своею матерью и любила одного лишь добра молодца.

   Кто же был ее сердечный друг?.. Не скажу, так сами отгадаете: она любила Звенислава молодца, а Звенислав, вестимо, любил ее.

   Скоро сказка сказывается, а не скоро дело делается. Вот прошло уж близко шесть месяцев, как Звенислав называл Милосвету своею нареченною, а она величала его суженым своим. Однажды, беседуя с нею, он промолвился, что идет поохотиться в дремучем лесу, за горою Щековицею "Ах, мой сердечный друг, - сказала Милосвета, склонив ласково головушку на его грудь широкую, - не покидай своей суженой, не ходи сегодня в дремучий лес! Время много впереди, а завтра охотою натешишься. Иль ты позабыл что сегодня Русалкин день?" - "Так что же, моя радость? - отвечал Звенислав. - Неужли-то я хохота русалок испугаюся, неужли сробею лешего? Был бы со мною мой добрый меч, так я один-одинехонек на всю силу нечистую пойду; не побоюсь ни злых кикимор, ни Буки грозного, ни хитрых русалок, ни Бабы Яги".

   Напрасно умоляла Милосвета жениха своего, напрасно плакала и припадала к его могучему плечу: он не сжалился на ее слезы, не потешил своего друга милого - видно, уж так на роду было ему написано.

   "Ах, чует мое сердце, чует ретивое! - рыдала красная девица, прощаясь с своим суженым. - Не к добру ты заупрямился, не миновать тебе беды! Я слыхала от старых людей: кто в этот день останется в лесу до полуночи, тому не вернуться живому домой. Послушай, радость дней моих, мое солнышко ненаглядное! Я всю ночь не сойду с тесового помоста, не закрою окна моего косятчатого - буду ждать тебя день, буду ждать другой, прожду и третий, а там... ты знаешь в Долобском озере черный омут: в нем дна не достают, в нем сгибло много людей, а никого из него не вытаскивали!.. Обещай же мне воротиться до полуночи". - "Обещаю", - сказал Звенислав и отправился в путь-дороженьку.

   Шел он час, шел другой, и вот перед ним заповеданный дубовый лес. Кругом все пусто и тихо; не слышно нигде голоса людского, не видно нигде следов человеческих; одни пташечки с ветки на ветку перепархивают, и шелестит ветерок между деревьями. Вот доброго молодца раздумье взяло. Ему об этом лесе заповеданном много кой-чего рассказывали; он знал, что одни кудесники не боялись в нем разгуливать, а все люди добрые, и не в Русалкин день, обходили его за версту. Да, на беду, день был жаркий, витязь устал, а от зеленой дубравы так и пышет прохладою; жажда его мучила, а вдали за деревьями, переливаясь по камушкам, журчит ручеек. Делать было нечего! Удалой Звенислав подумал, подумал и пустился прямо в средину леса. "То-то раздолье!" - сказал он, поглядывая вокруг себя. И подлинно: все сучья на деревьях были усыпаны птицами, а зверей-то зверей - сила необъятная! То в два прыжка промелькнет мимо его ушастый заяц; то скоком и летом пронесется по лесу быстрый олень; то из-за куста выглянет, ощетинясь, серый волк; тут хитрая лиса, притаясь в траве, крадется ползком к беззаботной кукушечке; там черный вепрь роет землю вкруг дуба и точит об толстый пень его белые клыки свои; ну, словно все звери лесов киевских собрались в эту дубраву заповеданную.

   Вот Звенислав изготовил свой тугой лук, натянул тетиву крепкую, и стрелы его каленые засвистали по лесу. Охотится он час, охотится другой, а проку нет как нет. Бывало, за словом перешибал он крыло у вертлявой ласточки и стрелы его догоняли на лету ясного сокола: а теперь они, как очарованные, едва от тетивы отделялися или, взмывая кверху, обивали листья древесные и лениво падали у самых ног его. Казалось, и звери, и птицы потешались над его неудачею; одни сновали и взад и вперед, поглядывая смело на витязя; другие, беззаботно посвистывая, над его головою увивались; и всякий раз, как он новую стрелу метал, безобразный див, перелетая с дерева на дерево, принимался хохотать и ухать таким голосом назойливым, что вся кровь кипела в добром молодце от досады и нетерпения. Но пуще всех надоел ему один черноглазый олень: как нечистый дух, он шнырял и вертелся вкруг витязя: то подбежит к нему на два шага, то отпрыгнет на десять. Пойдет ли Звенислав направо, олень здесь как здесь; повернет ли налево, олень тут как тут. Несколько раз бросался он на него с мечом в руках, но хитрый зверь увертывался, насмешливо рогами потряхивал и вызывал его на новый бой. "Постой же ты, проклятый оборотень!" - вскричал наконец, заскрипев зубами, добрый молодец. Он кладет на тетиву последнюю стрелу: она взвизгнула и вонзилась в шею звериную; олень дрогнул, взвился на дыбы и помчался сквозь чащу деревьев и кустов, а витязь, вестимо, ударился бежать за ним.

   Бежит он час, бежит другой; то зверь подле него, то за версту, а везде дорога скатертью: ни оврага, ни лощинки, ни холма, ни пригорочка. Вот олень добежал до частого березника, юркнул - и след простыл! Звенислав за ним - не тут-то было! Как будто бы деревья сдвинулись: проходу нет. Он глядь туда-сюда, и видит: под одною березою сидит девица; манит к себе витязя и говорит ему голосом приветливым: "О, гой ты, добрый молодец, не покинь меня, сиротиночку, не откажись мне службу сослужить: доведи меня до дому! Здесь диких зверей тьма-тьмущая, и коли ты надо мною не сжалишься, так не быть мне живою". - "Изволь, красавица!" - сказал Звенислав удалой. Вдруг девица громко захохотала, подбежала к витязю и схватила его за руку. "Пойдем, пойдем, добрый молодец!" - говорила она, таща его за собою. "Мы напоим тебя медом сладким, угостим крепким вином; мы истопим для тебя баню теплую и распарим твои косточки. Пойдем, пойдем, добрый молодец!" Как обмороченный шел Звенислав за девицей: не пугался ее дикого хохота, не дивился ее густым зеленым волосам; он глядел на нее во все глаза, а не видел, что идет с русалкою - видно, боги ослепили горемычного!

   Идут они дальше и дальше, сперва по узенькой тропиночке, а там широкою просекою; не шелохнет ветерок, а что-то воет по лесу; и вот стая коршунов потянулась вереницею: они почуяли добычу верную и летят на сытный пир; вдруг послышались вблизи хохот, песни и ауканья; и вот широкая поляна, а на поле стоят чертоги изукрашенные, а вокруг-то их челядинцы и прислужники, как рои пчелиные, кишат; и слуги-то все диковинные: по траве идут - не выше травы, идут по лесу - с лесом равны. Вот выходят из чертогов в белых платьях красны девицы; они с песнями встречают витязя, берут его под руки, ведут в терем светлый и сажают за дубовый стол. Куда витязь ни оглянется, все вокруг его диковинки заморские: посредине терема бьет серебряным столбом ключ живой воды - он вверху дробится в капельки и то крутым жемчугом книзу падает, то рассыпается мелким бисером; изумруды, яхонты, как огни, горят на девицах, и скамьи все устланы златотканою багряницею, даже стены-то усыпаны самоцветными каменьями. Позабыл Звенислав удалой час полуночный, позабыл он свою суженую: и сладкий мед, и крепкое вино, и напитки византийские, и песни, и пляски не дают добру молодцу опомниться. Он поет и прохлаждается, к красным Девушкам ласкается, об удальстве своем рассказывает; а солнышка давно в помине нет. Вот потухла и заря, а витязь пьет да потешается; вот близок урочный час. Подул ветерок с полуночи, завыл, а витязь и усом не ведет. Вот громкий хохот раздался по всему терему, а кругом-то по лесу и свист, и шум, и гам такой, что и сказать нельзя; а витязь песню затянул. Нахлынули тучи, закрутила погода, грянул гром... и вдруг запел петух...

   Рассказчик остановился, поглядел вокруг себя и, помолчав несколько времени, продолжал:

   Прошел день, прошел другой и третий, а Звенислава нет как нет! Вот и лето прошло, а о добром молодце ни слуху, ни весточки. Однажды, в осенний день, заплутались в лесу два охотника; вот идут они большою поляною и глядь: под ракитовым кустом, разметав свои руки белые, растрепав свои кудри русые, спит Звенислав непробудным сном - из крутых ребер его трава проросла, очи ясные песком засыпались.

  

  

   Не забывать бы добру молодцу час полуночный, не ходить бы ему по лесу дремучему в Русалкин день!

  

   - Ну, знатная, брат, сказка! Спасибо тебе! - сказал Простен. - Эй, ребята, поднесите-ка ему добрую красоулю вина.

   - А с невестой-то его что сделалось? - спросил Остромир.

   - А вот что, господин честной, старики рассказывают. Милосвета, не сходя с помоста, трое суток прождала своего суженого, а там пошла на озеро и кинулась в черный омут. Говорят, с той поры иногда по ночам Долобское озеро ревет, как дикий зверь, и в самую полночь из омута выходит дева в белом покрывале, садится на берег и вопит так, что земля дрожит. Рассказывают также, - прибавил Тороп, кинув значительный взгляд на Всеслава, - что будто бы она приговаривает: веселился бы ты, добрый молодец, да не забывал бы час полуночный!

   Всеслав невольно вздрогнул.

   - Что ты, брат? - сказал Стемид. - Тебя, никак, дрожь разбирает? Уж не лихоманка ли у тебя? Да выпей чего-нибудь!

   - В самом деле, - подхватил Простен, - ну что ты за гость: сидишь как убитый, ни слова не вымолвишь, а в вино-то и усов не обмочил.

   - А где бы он их взял? - пробормотал Фрелаф, разглаживая свои рыжие усы. - Не дорос еще, молоденек.

   - А, гость нежданный! - закричал Простен, увидя входящего ключника Вышату. - Милости просим. - Поразодвинтесь-ка, братцы, дайте место дорогому гостю.

   - Хлеб да соль, добрые молодцы! - сказал Вышата, садясь подле Стемида. - Ну, что поделываете? Всем ли довольны? Не подкатить ли к вам еще бочонок, другой медку?

   - Давай сюда! - захрипел Фрелаф. - Много ли только у тебя в погребу-то, а за нами дело не станет.

   - Полно, так ли? - прервал Вышата. - Не знаю, как другие, а в тебя, Фрелафушка, я вижу, и воронкой уж немного нальешь. Ба, да что это? Так вы не Всеслава выбрали в Услады.

   - Сам не захотел, - сказал Простен.

   - Вот что! И то правда, - ему уж, чай, прискучило, да и кстати ли такому большому боярину вести с вами беседу. Ведь он только и якшается что с воеводами: с Добрынею, с Рахдаем, с Соловьем Будимировичем. А вы что, ребята, - простые витязи!

   Всеслав поглядел с презрением на Вышату и не отвечал ни слова.

   - Да где ты, дедушка, погулял сегодня? - спросил Остромир.

   - Мало ли где! Был на Подоле, смотрел, как наши горожане веселились и пировали. Что, ребята, не старые времена: подобрались все киевские красавицы. Поверите ль, ни одного смазливого личика не видал... Э, Голован, и ты, брат, здесь? Люблю за обычай: где есть что выпить да закусить, так молодец Торопка тут как тут. Послушай, любезный, ты везде шатаешься - не видал ли хоть ты какой-нибудь красоточки?.. Потешь, скажи! А то, право, горе берет! Неужели-то они вовсе перевелись?

   - Где нам, государь, знать об этом, - отвечал Тороп, поклонясь в пояс, - мы люди темные. Вот твоя милость, дело другое: ты на том стоишь.

   - А ты на чем стоишь, дурацкое чучело? Чтоб чужого вина хлебнуть да песенку спеть!

   - Вестимо, батюшка.

   - Так что ж ты молчишь? Затяни, да смотри - повеселее!

   - Э, братец, - вскричал Якун, - знаешь ли что? Мне помнится, ты певал препотешную песенку про одного старого срамца, которого молодые ребята называли услужливым, а отцы и матери вчастую поколачивали.

   - Да, да, - вскричал Стемид, - спой нам эту песню, а Вышата подтянет: говорят, у него голос презвонкий.

   Ключник понаморщился.

   - Неправда, - сказал он, - у меня вовсе нет голоса.

   - Что ты, дедушка! - продолжал насмешник Стемид. - А помнишь, как близ села Предиславина ты попался в передел к молодым горожанам да как они приняли тебя в две дубины, так ты поднял такой рев, что за Днепром было слышно.

   - Полно, Стемидушка! Ну кто твоим сказкам поверит? Ведь уж все знают, что коли ты примешься лгать, так с тобой и грек не схватывайся.

   - Ну вот еще, запирайся! Да тебя и выручал-то Фрелаф. Эй, Фрелаф, ведь, кажется, при тебе в прошлом лете попотчевали Вышату дубьем?.. Ну помнишь, близ леса Предиславина, на Лыбеди?

   - Неправда, - сказал варяг, - ты лжешь: я ничего не помню!

   - Ой ли? Ну, брат, коротка же у тебя память! Кажись, как бы забыть: ведь и тебе вместе с ним порядком досталось.

   - Что, что? - закричал варяг. - Не верьте, братцы, этому пострелу! Не правда, одного Вышату поколотили, а я и меча из ножен не вынимал!

   Все гости засмеялись.

   - Эх, Фрелафушка, - сказал ключник, стараясь скрыть свою досаду, - поменьше бы тебе пить: не знаешь сам, что говоришь.

   - Да полноте, ребята! - прервал Простен. - Кто старое вспомянет, тому глаз вон. Ну-ка, Торопушка, спой нам что-нибудь в честь Услада, так и мы тебе подтянем.

   - Да уж не поздно ли, господа честные? - сказал Тороп, почесывая в голове. - Мне еще надо сегодня побывать на месте Угорском - не близко отсюда. Если я и теперь пойду, - продолжал он, поглядев на Всеслава, - так вряд ли добреду туда к полуночи.

   - Вот еще что вздумал! - вскричал Остромир. - Благо мы тебя заманили, а отсюда уж не выпустим.

   - Да, да, - подхватил Простен, - оставайся с нами! Вина и меду пей сколько хочешь, а потешишь нас вдоволь, так мы тебе ногаты {11} по две или по три с брата дадим. - Что делать, молодцы, - видно, быть по-вашему: не пойду сегодня! А если кому надо идти безотменно такую аль так мешкать нечего: поздненько становится.

  

   {11} - Мелкая монета.

  

   - Куда ты, Всеслав? - спросил Стемид своего приятеля который встал из-за стола.

   - Мне что-то нездоровится.

   - И подлинно: смотри, как ты побледнел; да и глаза-то у тебя вовсе не людские. Ступай, добро! В полночь я отправлюсь за тебя на стражу.

   Всеслав вышел вон из терема.

   - Что он, прихварывает, что ль? - спросил Вышата стремянного. - Или ему скучно в нашей беседе?

   - Нет, он в самом деле что-то захилел.

   - Так он пошел домой?

   - А то куда же?

   - Что ж он поворотил направо? - продолжал Вышата, смотря в окно. - Ведь ему надо идти налево: направо-то дорога к Днепру.

   - Видно, хочет прогуляться.

   - Поздненько же он гуляет! - заметил с лукавою усмешкою Вышата. - Прощайте-ка, ребятушки! - продолжал он, вставая. - Пора и мне, старику, на боковую.

   - Ступай, дедушка! - закричал Фрелаф. - Да пришли нам еще медку из княжеского погреба. Что скупиться-то, ведь не твое добро!

   - Хорошо, хорошо! - сказал ключник, торопясь выйти из терема.

  

  

  

  

   В обыкновенный день давно бы уже все жители киевские покоились глубоким сном и один однообразный крик ночных сторожей прерывал бы общее молчание, но в праздник Услада во многих домах почти всю ночь проводили в забавах и пировании; и когда Всеслав вышел на улицу, то в редком доме не светился еще огонек - везде раздавались песни и радостные восклицания, а в тереме, где веселились его товарищи, загремел нескладный хор в честь Услада и веселый припев:

  

   Чтоб целый год прожить без горя,

   Станем пить в Усладов день

  

   повторялся двадцатью различными голосами. В числе их легко можно было отличить охриплый бас Фрелафа, который, желая доказать, что он владеет еще языком, ревел и вопил изо всей мочи.