Загоскин Михаил Николаевич - Аскольдова могила, Страница 10 - Книги

шаха и бесчисленных наложниц Великого Могола, которого обширным гаремам дивился некогда весь Индостан. Это одни догадки; но романист не историк: ему дозволено принимать догадки за истину и говорить о предметах, может быть, никогда не существовавших, с такою же точно положительностью, с какою говорит летописец о современных ему происшествиях, коих он был очевидным свидетелем.

К наружной стороне бревенчатой стены, окружавшей этот потешный двор Владимира, близ главных ворот, у которых стояли двое бессменных часовых, пристроена была низенькая изба с двумя волоковыми окнами; в ней помещалась стража, охранявшая это, недоступное для многих, жилище отторгнутых от семейств несчастных киевлянок и захваченных в плен у соседних народов красных девушек навсегда погибших для их милой родины. Вся внутренность этой караульни состояла из одной обширной комнаты. Длинные лавки, большой стол, поставленный на самой середине земного пола, безобразная печь и широкие полати составляли вместе с повешенными по стенам мечами, щитами и шеломами все украшение этого покоя. Человек десять воинов лежали перед избою на завалине; почти столько же, сидя внутри ее, за столом, попивали вкруговую крепкую брагу, которая в огромной деревянной чаше стояла посреди стола. Железный ковш, прицепленный ручкою к одному из краев чаши, как причаленный к берегу корабль, колыхался и плавал на этом пивном море. Он служил по очереди для всех, но чаще других снимал его с якоря один усатый воин. Если б он не был вооружен длинным скандинавским мечом и не лежала бы подле него на скамье двухсторонняя боевая секира, то и тогда, по гордой его осанке, нетрудно было бы узнать в нем варяга. Один он не скинул шелома и не повесил на стену своего оружия, один он не принимал никакого участия в разговоре пировавших воинов, а сидел насупившись и хватаясь поминутно за ковш, казалось, хотел не веселиться, а запить или какое-нибудь горе, или нестерпимую досаду.

- Ну, Якун, - сказал один молодой и видный собою воин, обращаясь к молчаливому варягу, - помогай тебе Услад: никак, за десятым ковшом полез!

- Я считаю головы неприятелей на ратном поле, - отвечал отрывисто Якун, - а не ковши, когда бражничаю за столом.

- Пусть так, да вот, изволишь видеть, ты не хочешь считать, а нам скоро и считать нечего будет. Посмотри, уж в чашке-то дно видно.

- Спросим, так еще принесут.

- Да кабы Вышата был здесь: а то без него ничего не добьешься.

- Не добьешься? - повторил варяг. - Посмотрел бы я!.. Когда меня, десятника варяжской дружины, заставили, как подлого грека, караулить жен, так давай мне все, чего я ни спрошу.

- Некстати ты, господин десятник, больно развеличался, - прервал один старый воин с седыми усами. - Ты варяг, так что ж? Когда уж ты служишь нашему великому князю, так служи ему так, как он велит, а не так, как тебе самому хочется.

- Эх, брат Лют, - сказал Якун, - ты сам поседел в боях, так неужели и тебе не обидно стоять на страже у ворот этого бабьего города?

- Да чем мне обижаться-то? Я караулю ворота, а что за воротами, того и знать не хочу.

- Да бывало ли когда-нибудь, - продолжал Якун, - чтоб наряжали сюда на стражу варягов? За что ж этот Светорад, которого нам велено признавать нашим воеводою, послал сюда меня, старшего десятника варяжской дружины.

- Да разве ты не знаешь, что ты здесь зауряд, и если бы наш десятник Звенислав был жив...

- А за что его убил Всеслав? - спросил молодой воин.

- За что? - подхватил Якун. - А за то, за что бы я убил не одного, а сотню десятников, да и самому Вышате-то шею бы свернул. У Всеслава отняли невесту.

- Э, так вот что! - сказал старый воин, - Куда ж ее, сердечную, засадили? В Берестово, что ль?

- Нет, говорят, что она здесь.

- А Всеслав-то куда девался?

- Кто его знает: или спрятался где-нибудь в лесу, или ушел к печенегам, а может статься, и к нам в Поморье - ведь такому удалому витязю везде будут рады. Мне сказывал Вышата, что его было схватили и руки связали назад...

- Так как же он вырвался? - прервал молодой воин.

- В том-то и дело: и он и два воина, которые его вели, сгинули да пропали. Видно, плохо был связан. А что он один с двумя справился, так это не диво: такой молодчина, как он, и четверых уберет.

- Доброго здоровья, храбрые витязи! - сказал Тороп, входя в избу.

- А, Торопка Голован! - закричали воины. - Милости просим!

- Садись, брат, - сказал старый воин, - да выпей-ка с нами ковшик-другой бражки.

- Благодарствуем, господин Лют! - отвечал Тороп, принимаясь за ковш. - Пожалуй, выпьем, у меня ж от ходьбы совсем в горле пересохло.

- Откуда ты идешь? - спросил Якун.

- Я был в лесу, на Почайне.

- На Почайне? Не повстречался ли ты там с Фрелафом?

- Как же! Мы встретились с ним близ Олеговой могилы; и кабы не я, так пришлось бы ему с товарищами прошататься дня два даром в лесу. Их послали ловить Всеслава, а он уже, чай, теперь на Дону. Я еще третьего дня видел, как он проскакал по дороге к Белой Веже.

- В самом деле? - вскричал Якун. - Ну, от сердца отлегло! Жаль было бы, если б такой молодец умер на плахе.

- Пришлось бы умирать! - подхватил старый воин. - Я слышал, что государь великий князь больно изволил разгневаться, и когда ему сказали, что Всеслав ушел, то чуть в сердцах не поколотил самого Вышату. Э, да как легок на помине! - продолжал седой воин, поглядев в окно. - Посмотрите-ка, никак, это он на своем сивом коне сюда тащится.

- Точно он! - сказал Тороп. - Да только не тащится, а, кажись, рысью бежит... какой рысью - вскачь!.. Эх, как он свою сивку-бурку по бокам-то хлещет!.. Видно, спешное дело, коли его милость изволит так гарцевать в чистом поле!.. Вот и подъехал... О, да каким молодцем соскочил с коня!.. Смотри, пожалуй, как будто бы лет двадцать с плеч свалилось... Ну недаром же это!

- Добрые вести, молодцы! - вскричал Вышата, входя в избу. - Добрые вести!

- Что, что такое? - спросил Якун, который один не встал с своего места, когда ключник вошел. - Уж не война ли с греками?

- За что нам с ними воевать?

- Так не прибавили ли жалованья варяжской дружине? Давно бы пора!

- Полно, брат Якун, будет с вас и того, что дают. Ведь каждый варяг получает из великокняжеской казны...

- Да, только это впятеро против нашего брата киевского ратника, - прервал седой старик.

- Нет, молодцы, - продолжал Вышата, - не о том речь. Мы уговорили великого князя показаться народу. Сегодня он выедет поохотиться на Лыбедь и, может быть, заедет сюда. А, Тороп, ты здесь?

- Как же, боярин! - отвечал Тороп, поклонясь в пояс.

- Что это тебе вздумалось?

- Да соскучился, батюшка: давно не видел вашей милости.

- Спасибо, брат! - сказал Вышата, устремив проницательный взгляд на Торопа. - А мне бы и в голову не пришло, что ты меня так любишь. Пойдем, что ль, со мной в княжеские чертоги: не худо посмотреть, все ли в порядке. А вам, молодцы, не надобно ли чего-нибудь? Что это, да вы, никак, тянете простую брагу?

- Да уж почти всю и вытянули, - сказал молодой воин.

- Постойте, детушки, - я вам пришлю меду крепкого да флягу доброго вина. Сегодня надо всем веселиться: наше красное солнышко опять взошло.

- А мы его вспрыснем, дедушка, - прервал Якун, - присылай только скорей винца; да смотри, не греческого: что в нем - вода водою.

- Хорошо, хорошо, ребята, пришлю! Чур, только не забывать поговорку: "Пей, да дело разумей!" Если великий князь сюда пожалует, а вы примете его лежа...

- Лежа! - повторил седой воин. - Да что мы, бабы, что ль?.. Нет, господин ключник! Не знаю, как варяги, а мы, русины, хмелю не боимся.

- Про тебя кто и говорит, Лют, - прервал с улыбкою Вышата, - ты выпьешь целую сорокоушу вина, а пройдешь по жердочке. Пойдем, Тороп!

Вышата, приказав одному из слуг, которые вышли встретить его за воротами, прибрать своего сивого коня, пролез вместе с Торопом узенькою калиткою на широкий двор или, лучше сказать, луг, посреди которого возвышались огромные деревянные чертоги княжеские, срубленные из толстых Дубовых бревен. С первого взгляда их можно было почесть за беспорядочную кучу больших изб, наставленных одна на другую и соединенных меж собой дощатыми сенями и переходами, похожими на старинные церковные паперти. Главное строение, или собственно дворец, занимаемый великим князем, был основан на каменных сводах, в коих помещались подвалы и погреба, и состоял из обширного равностороннего здания, над которым возвышалось другое, одинаковой с ними формы, но гораздо менее; над этим вторым ярусом надстроен был еще третий, с соблюдением постепенного уменьшения в размере, и все здание оканчивалось небольшою четырехугольною вышкою, с крутою и остроконечною кровлею. С правой стороны, посредством крытого перехода, соединялся с этим главным корпусом двухэтажный терем знаменитой Рогнеды. Злополучная участь этой дочери Рогвольда, бывшей некогда невестою несчастного Ярополка; ее совершенное сиротство; ужасный брак, заключенный с нею Владимиром на окровавленных трупах отца и братьев, - все возбуждало к ней сострадание киевлян, и выразительное прозвание Гореславы, данное ей современниками, доказывает, что эта прекрасная княжна Полоцкая была предметом всеобщего сожаления.

С левой стороны к главному зданию примыкала одноэтажная длинная связь, разделенная на множество отдельных светелок; она украшалась также несколькими теремами и широкими помостами. На них выходили иногда красные девушки подышать свежим весенним воздухом, попеть заунывные песенки и поглядеть, хотя издалека, на Киев, от которого отделяли их и высокие стены, и непреклонная воля того, чьи желания были законом для всех и кто сам не признавал над собой никакого закона. Позади дворца, перед обширным огородом, засаженным тенистыми деревьями, тянулся целый ряд высоких изб и клетей: в них жили прислужницы, помещались поварни, бани и другие принадлежности двора великокняжеского.

Взойдя по широкому наружному крыльцу с тяжелым навесом, который поддерживали деревянные столбы, похожие своею формою на нынешние кегли или шахматы, Вышата и Тороп вошли в просторный и светлый покой. Посреди его стояли длинные дубовые столы, а кругом скамьи, покрытые звериными кожами. Стальные латы с золотою и серебряною насечкою; кольчуги, дощатые брони из железных пластин, скрепленных кольцами; кожаные, с большими металлическими бляхами, нагрудники, называемые зерцалами; остроконечные шеломы, круглые щиты, мечи, широкие засапожники с красивыми рукоятками; богатая конская сбруя, бердыши, кистени, рогатины, легкие копья, называемые сулицами; тулы и колчаны со стрелами, развешанные хотя не трофеями, но с некоторым вкусом, украшали голые стены этой гридницы великокняжеской. По углам стояли на полках: кубки, братины, турьи, то есть воловьи, рога, обделанные серебром, чары, кружки и другая столовая посуда; большая часть ее была из простых металлов, ибо золото и серебро, украшавшее впоследствии с таким избытком роскошные пиры великих князей Московских, было еще редко в нашем отечестве и почти везде, исключая одной Византии, этом средоточии всемирной торговли тогдашнего времени. Вышата, отдав несколько приказаний окружавшим его служителям, спросил с веселым видом Торопа, давно ли он выучился лгать?

- Как так? - сказал Тороп, взглянув с удивлением на ключника. - В чем же я солгал перед твоею милостью?

- Передо мною ни в чем; да я повстречался с Фрелафом. Как же ты сказал ему, что идешь в село Предиславино по моему приказу?

- Виноват, боярин: я не знал, как от него отделаться, - ведь он тащил меня к городскому вирнику!

- Вот что! - прервал Вышата простодушным голосом. - Так видно, когда он брал тебя в проводники, ты также, чтоб от него отвязаться, сказал, что он будет понапрасну искать Всеслава и что этот разбойник третьего дня проскакал мимо тебя по дороге к Белой Веже.

- Нет, господин Вышата, это истинная правда.

- Гм, гм! - промычал ключник, поглаживая свою длинную бороду. - Эх, Торопушка, - промолвил он после минутного молчания, - его ли ты, полно, видел?

- Помилуй, боярин, да разве я не знаю Всеслава. - Ведь это тот, что был княжеским отроком?

- Да, Торопушка, тот самый. Говорят, что он был с вашею братьею, простыми людьми, очень ласков и приветлив; чай, и ты любил его?

- Кто?.. Я, боярин?

- Да, ты.

"Ого, - подумал сказочник, - вот он до чего добирается! Ну, Торопушка, держи ухо востро!"

- Как бы сказать твоей милости, - продолжал он вслух, - не любить мне его не за что и добром-то нечем вспомянуть: я от него сродясь и одного рубанца {15} не видывал. Ономнясь, в Усладов день, я до самой полуночи потешал ваших молодцов, он также слушал мои сказки; а как заговорили другие, что надобно сложиться да дать мне за труды ногаты по две с брата, так он и тягу. Я и тогда еще подумал: красив ты, молодец, и дороден, а не слыхать тебе моих песенок. Не знаю также, приветлив ли он был с нашею братьею, а я не только не слыхал от него ласкового слова, да и голоса-то его не знаю. И то сказать, мы за этим не гоняемся: кто богат да тороват, наши песни слушает да казны своей не жалеет, тот до нас и ласков; а кто ласков, того и любим.

{15} - Рубанец, или резак, - самая мелкая монета тогдашнего времени.

- Хорошо, хорошо! - прервал Вышата. - Скажи-ка мне теперь, когда третьего дня он проскакал мимо тебя, не в замету ли тебе было, на каком коне?

- На каком коне?.. Постой, боярин, дай припомнить... Да... да... точно так: на борзом вороном коне.

- Без всяких примет?

- Нет, кажется, с белой на лбу отметиною!

- Ну, так и есть: это Сокол, любимый его конь.

- Подлинно сокол! Как Всеслав поравнялся со мною, так он взвился кверху ни дать ни взять, как птица.

- Эко диво, подумаешь! - сказал Вышата, смотря пристально на Торопа. - По твоим словам, он точно уехал на Соколе, а на самом-то деле его вороной конь остался дома, и слуга Всеслава показал в допросе, что господин его дней шесть и в конюшню-то не входил.

- Так что ж, боярин? Разве в Киеве только и вороных коней что этот Сокол? Были бы только деньги, а за конями дело не станет.

- И то правда! Ты говоришь, что он проскакал по дороге к Белой Веже: так поэтому вы повстречались по ту сторону Днепра?

- Да, боярин.

- По ту сторону Днепра? - повторил Вышата. - Ну, диковинка! Чай, и ты знаешь, что теперь по всему Днепру нигде нет броду: дело весеннее; так как же это он перебрался на ту сторону? Ведь на переправе-то стоит бессменная стража.

- Видно, как-нибудь просмотрели, боярин.

- Видно, что так. Экие зеваки, подумаешь! Коли ты, Торопушка, не только узнал Всеслава в лицо, да и на коне-то белую отметину рассмотрел, так, вестимо, что повстречался с ним не ночью, не в сумерки, а среди бела дня.

- Да, боярин: вот этак перед солнечным закатом.

- То-то и есть. Как же они, проклятые, стоят на том, что он не проезжал?

- Э, знаешь ли что, боярин? Не переехал ли он через Днепр в челноке? Ведь коня-то он мог добыть на той уж стороне.

- А что ты думаешь? И впрямь.

- Точно, боярин! Когда я шел после по берегу Днепра, то недалеко от устья Чертории, заметил пустой челнок, который прибило течением к песчаной косе. "Видно, как ни есть отвязался, - подумал я, - и, чай, хозяин-то его теперь ищет, ищет!"

- Ну, Торопушка, исполать тебе: какой ты зоркий, все видишь. Видно, в самом деле Всеслав ушел; да только если он бежал к печенегам, так скоро нам в руки попадется: по этой дороге разосланы везде гонцы, небось не уйдет! Вот кабы он спрятался здесь в лесу, за Почайною, так его бы во все лето не поймали. Говорят, в этом лесу есть такие непроходимые дебри, что и приступу к ним нет. Вчера мне рассказывал один дровосек, что в самой средине леса есть какая-то гора: по одну ее сторону глубокий овраг, а по другую - непроходимое болото; что на этой горе видны развалины древнего капища и что это место, которое слывет в народе Чертовым Городищем, больно нечисто.

- И я слыхал об этом, боярин, - прервал Тороп.

- Тот же дровосек, - прервал Вышата, не слушая Торопа и смотря на него пристально, - рассказывал мне, что в тот самый день, когда разбойник Всеслав убил Звенислава и пропал без вести с двумя воинами, которые его вели, он забрел ненароком в это захолустье и видел издалека, что по Чертову Городищу расхаживают двое леших: один превысокий, а другой росту небольшого и в овчинной шапке - вот точно такой, как у тебя. Я было сначала поверил этому дровосеку, да овчинная шапка меня с толку сбила. Зачем лешему ходить в шапке? Как ты думаешь, Торопушка, - промолвил Вышата, - полно, леших ли он видел?

- У страха глаза велики, боярин! Чай, этот дровосек как спохватился, что зашел не в доброе место, так ему со страстей и пеньки-то все стали казаться лешими.

- И то не диво; да дело не о том. Ты кстати пришел, Торопушка. Знаешь ли что? Ведь матушка Буслаевна о тебе истосковалась, ты давно к ней не заходил. Вот прошлый раз, как ты забавлял сказками Рогнединых девушек...

- Не одними сказками, ваша милость, - прервал с некоторою гордостью Тороп, - мы и песенку спеть умеем.

- Знаю, Торопушка, знаю! Ты на все горазд! Потешь уж сегодня Буслаевну. она старуха добрая. Эй, послушай, - продолжал Вышата, подозвав к себе одного из слуг, - отведи этого детину в красный терем. Буслаевна уж теперь живет не там, где прежде... - промолвил ключник, обращаясь снова к Торопу. - Иль нет!.. Ступайте-ка лучше на поварню. Ты, чай, проголодался, любезный. Как пообедаешь да выпьешь красоули две медку, так и рассказывать-то будет веселее; а ты у меня смотри, угощай его хорошенько! Ну, прощай покамест! Ступай, ребята!

- Счастливо оставаться, боярин! - сказал Тороп, выходя вон из гридницы вместе с служителем, который, так же как и все его товарищи, был уж в преклонных годах и очень некрасив собою.

Вышата, оставшись один с толпою служителей, прошел несколько раз молча взад и вперед по гриднице; потом сел на скамью и, обращаясь к одному из слуг, которого можно было назвать олицетворенным совершенством человеческого безобразия, сказал:

- Эй ты, красавец, поди-ка сюда!

Служитель, отделясь от толпы, подошел к Вышате.

- Кой прах, - продолжал он, смотря на него с невольным отвращением, - пора бы, кажется, мне к тебе приглядеться; каждый день вижу, а все не могу привыкнуть. Ну, брат Садко, никак уж ты чересчур дурен.

И подлинно, уродливый Торопка Голован показался при этом служителе идеалом красоты. Представьте себе на двух кривых ногах, из которых одна была короче другой, не туловище, но два остроконечные горба, а над ними широкое, раздавленное лицо, с одной стороны смугло-желтое, с другой - ярко-багрового цвета; узкий плешивый лоб, широкий отвислый подбородок, козлиную, почти красную бороду; рот до ушей, уши почти до плеч; один глаз кривой, другой косой, и нос, который, расширяясь к концу, походил на огромную грушу.

- И то сказать, - продолжал Вышата, - нам здесь красавцев не надобно; да ты же парень сметливый, досужий и, говорят, терпеть не можешь красных девушек.

- А за что мне их любить, ваша милость? - пропищал сиповатым дискантом Садко. - Ведь есть пословица: "Сердце сердцу весть подает". И власть твоя, боярин, если б ты хотел меня послушаться и поменьше давать воли этим змеям подколодным, так дело-то было бы лучше. У меня не стали бы они сидеть на помостах да бегать в огород и лепетать по-сорочьи со встречным и поперечным. Что, в самом деле: они живут в теплых светлицах, их наряжают, как куколок; кормят до отвалу, так чего ж им? Сидели бы летом на скамьях, а зимою на лежанках; а за двери и носу бы не смели показывать. Как хочешь, боярин, а ты вовсе их перебаловал.

- И, что ты, Садко! Чем же я их балую?

- Чем? Да хоть этот пострел Торопка Голован! Ну, след ли ему ходить сюда и потешать их своими беспутными песнями? Долго ли до беды?

- Чего же ты боишься?

- Помилуй, как чего? Ведь этот Голован детина молодой, да и собой-то смазлив.

- Кто?.. Тороп? - прервал с громким хохотом Вышата...

- Смейся, смейся, боярин! А чем же он дурен собою? Детина хоть куда.

- Добро, добро! Скажи-ка мне лучше, удалось ли тебе проведать, ради кого шатается здесь по ночам один молодой парень, которого до сих пор вы, глупые ротозеи, и поймать-то не могли.

- Что же делать, боярин! Мы уж не раз думали, не мерещится ли нам? Бывало, подметим, подкрадемся, в обход обойдем, ну соследим, как красного зверя... Хвать, ан не тут-то было: сгинет да пропадет, словно сквозь землю провалится! Сегодня, как все еще спали, ранехонько поутру, я пошел на реку за водою; глядь, этак шагах в двадцати от стены, против решетчатого терема, стоит детина; я притаился за кустом, смотрю: никак, наш полуночник. Так и есть! Вот он постоял, постоял, да как вдруг учнет кобениться: то подымет одну руку, то другую; я глядь на решетчатый терем, и там кто-то помахивает белым платом. Вот этот детина поднял кверху два пальца, потом скривил голову на сторону, подпер ее рукою, зажмурил глаза! а там помахал, помахал еще руками, да и был таков!

- Ну, а в тереме-то кто был?

- Погоди, боярин, все расскажу. Я бросил кувшин с водою, чтоб поскорее добежать до дому, кинулся в решетчатый терем, и лишь только взобрался на первую лестницу, как вдруг - пырь мне в глаза, проклятая! Чуть-чуть с ног не сшибла...

- Да кто же? Говори скорей!

- Да вот эта плакса-то, Любаша.

- Ого!.. - прервал Вышата. - Теперь знаю, кто этот полуночник. Так и есть, это озорник Дулебка. Мало ли с ним и так возни-то было, такой сорви-голова, что и сказать нельзя. Я помню, затесался прямехонько на княжеский двор; да уж и пугнули же его оттуда! Ты говоришь, он поднял кверху два пальца, а там приложил голову к руке и зажмурил глаза... Чтоб это такое было?.. Э-э, постой!.. На вторую ночь, как все заснут... вот что! Ах он разбойник!.. Слушайте, ребята: сегодня нам некогда его ловить, а завтра с вечера засядьте-ка по кустам, кругом огорода, да, чур, не прокараулить милого дружка! Смотрите, дурачье, хоть этот раз не упустите его из рук.

- Слушаем, боярин. А с этой озорницей иль расправы никакой не будет?

- Небось, придет всему черед! Сегодня только засадим ее в светлицу, да двери на запор.

- Не прикажешь ли, боярин, я и двери и окна наглухо заколочу? Что, в самом деле, не задохнется.

- Добро, добро! Скажи-ка мне лучше, нашелся ли серебряный кубок, который на прошлой неделе сгинул да пропал из поставца?

- Нет, господин Вышата. Уж мы искали, искали, все мышьи норки обшарили: видно, кто-нибудь да спроказил.

- А на кого ты думаешь?

- В чужую душу не влезешь, боярин. Коли дозволишь, так завтра я схожу к одной знакомой старушке, она живет близ Берестова, а уж такая досужая, что всю подноготную знает. Авось она мне скажет, где искать нашей пропажи.

- Ну хорошо, сходи к ней; да позовите-ка ко мне Буслаевну... Иль нет, - продолжал ключник, выходя из гридницы, - я сам к ней зайду. Сегодня, может статься, государь великий князь зайдет сюда с поля отдохнуть да попировать с могучими своими богатырями и удалыми витязями, так вы у меня смотрите, чтоб все было прибрано, чисто и в порядке; чтоб пылинки нигде не было! Слышите ль, ребята?

III

- Ну, брат, правду ли я сказал давеча нашему велемудрому господину ключнику Вышате, что не след пускать сюда всякую челядь? Слышишь, как расшумелись на заднем дворе? Словно в Усладов день хмельные посадские бабы. Эк они орут, проклятые!

Так говорил ненавистник всякого веселья, безобразный Садко, подходя с одним из своих товарищей к службам, которые, составляя задний двор княжеских палат, примыкали к обширному огороду. В самом деле, село Предиславино, как мрачная и безмолвная темница, давно уже не оглашалась кликами радости и веселья, которые раздавались в эту минуту в застольной дворцовых служителей, битком набитой холопами, стряпухами и всем рабочим народом села Предиславина. Но кто возбуждал эти радостные восклицания, отчего подымался по временам громкий хохот, отчего и седые старики, и угрюмые старушки ухмылялись, а молодые работницы умирали со смеху?.. Торопка Голован пообедал и, выпив чары две крепкого вина, попевал песни удалые и рассказывал свои потешные сказочки.

Он сидел за столом; кругом него теснилось человек сорок слушателей. Те, которые были от него подалее, стояли на скамьях, чтоб видеть через головы других лицо рассказчика, коего ужимки, кривлянья и выразительная пантомима возбуждали, более самих рассказов и песен, веселость всей толпы.

- Эй вы, удалые молодцы с проседью! - говорил Тороп, посматривая на пожилых служителей, которые разиня рты слушали его россказни. - Есть про вас у меня сказочка: ее старики былью зовут, а в Великом Новгороде, кто назовет ее небылицею, тот береги свою буйную головушку и в народ не показывайся! Мне рассказывал ее ученый кот, а лиса подсказывала. Слушайте же мою быль, люди добрые, и мо-лодицы, и красные девицы; а ты, бабушка, - промолвил Тороп, обращаясь к одной семидесятилетней старухе, - на молодца не заглядывайся! Слушать-то мои сказки слушай а исподтишка мне не подмигивай!

Общий хохот прогремел по застольной, а старушка, засмеясь вместе с другими, закашлялась и проговорила ухмыляясь:

- Ах ты озорник, озорник, пострел бы тебя взял! Да этак с тобой животики надорвешь.

Тороп, помолчав с полминуты и насладясь вполне успехом своей затейливой шуточки, продолжал:

- Начинается сказка от сивки, от бурки, от вещей каурки, от молодецкого посвита, от богатырского поезда, а это, братцы, не сказка, а присказка, а сказка впереди. Слушайте!

Как во славном городе Словенске, близ озера Ильмера на крутом берегу реки Мутной жил-был сильный, могучий князь Словен. Огромил все страны полночные, воевал Биармию и обладал землею Ижорскою. Ему платили дань и чудь белоглазая, и весь бессапожная и присылали дары из богатой Карелии. Вот он жил да поживал и прижил с женою своею Шалоною двух сыновей. Старшего звали Волховом, и когда он подрос и выровнялся, то стали ему низки чертоги родительские, и не было ему дверей ни для входа, ни для выхода. Он рос не по дням, а по часам и вырос с сосну добрую. Вот однажды, не спросясь у батюшки, не простясь со своею матерью, он ушел в лукоморье дальнее, и когда обучился там всякому чародейству, то, воротясь назад, построил себе городок близ урочища Перыньи и засел в этом городе, как на перепутье дикий зверь. Не было проезда конному, не было прохода пешему; а на реке Мутной, которую прозвали с тех пор Волховом, ни одна лодочка не показывалась. Сын княжеский, в образе змея, скрывался в глубоких омутах, топил суда и пожирал бедных плавателей; ну, словом, такого чародея лютого не видно было ни на Руси, ни в стране Югорской. А слыхали ли вы, братцы, об этой поганой стороне? Там живут люди самоеды; злых кудесников несметное число; все старухи в Ягу Бабу веруют и так же, как она, по осенним ночам, без коней и без упряжи, разъезжают и катаются в ступах по лесу. Там же, на реке Сосве, живут люди одноглазые, кривоногие, горбатые, вот, ни дать ни взять, такие же красавцы, как этот молодец, - промолвил Тороп, указывая на Садко, который, продравшись сквозь толпу, подошел к столу.

Громче прежнего поднялся хохот в застольной.

- Экий заноза-парень, подумаешь! - сказал один из служителей, умирая со смеху. - Нет, нет да и царап! А все до тебя добирается, Садко!

- До меня? Ах он проклятый гудочник! Смотри, брат, чтоб до твоей спины не добралися!

- До моей спины добраться нетрудно, любезный! - возразил спокойно Тороп. - Гуляй по ней, как по чистому полю. Вот до твоей, так и сам черт не доберется: вишь, у тебя и спереди и сзади какие засеки.

Общий смех удвоился, а Садко, задрожав от бешенства, протянул руку через стол, чтоб схватить за ворот Торопа.

- Полно, что ты! - вскричал Тороп, отодвигаясь. - Иль хочешь побороться в одноручку? Пожалуй! Только, чур, стоять на обеих ногах, а то бой будет неровный.

- Чему обрадовались, дурачье, - зашипел, как змей, безобразный служитель, посмотрев вокруг себя. - Что зубы-то оскалили? А ты, певун, полно здесь балясничать: ступай-ка со мною!

- Куда?

- Еще спрашиваешь! Иди, куда велят.

- Не скажешь, так не пойду: мне и здесь хорошо.

- Вышата приказал мне отвести тебя в красный терем, к бабушке Буслаевне. Ну, слышал?

- Слышал. Вот это дело другое. Что его милость прикажет, то и делаю. Прощайте, добрые люди. Когда ни есть на просторе доскажу вам мою быль, а теперь спасибо за угощенье! Счастливо оставаться, красные девушки! Прощенья просим, бабушка! Смотри, вперед при людях мне не подмигивай! Ну что ж, господин Садко, пойдем, что ли?.. Да двигайся же, мое красное солнышко с изъянчиком!

- Молчи, скоморох! Говори с тем, кто тебя слушает, - пробормотал сквозь зубы Садко, выходя с Торопом вон из застольной.

Несколько минут они шли молча. Тороп насвистывал песню, а Садко поглядывал исподлобья, и здоровый глаз его сверкал, как раскаленное железо. Когда они поравнялись с главным дворцовым корпусом, то он, приостановясь, сказал:

- Да что ж ты, в самом деле, рассвистался, неуч? Что ты, собак, что ль, скликаешь.

- Да, молодец: я посвистываю, чтоб ты не отставал.

- Послушай, балясник, если я рассержусь не на шутку...

- Так что ж?

- А то, что ты у меня как раз язычок прикусишь.

- Полно петушиться-то, любезный! Уж коли я не шарахнулся от тебя, когда увидел в первый раз, так теперь и поготовь того не испугаюсь. Хоть ты и похож на воронье пугало, да я-то не ворона.

- А что? Чай, сокол?

- Куда нам! Наше дело петь про ясных соколов, удалых русских витязей, а подчас пошутить над каким-нибудь сычом, когда он чересчур расхорохорится... Да вот, никак, и двери в красный терем, - продолжал Тороп, остановись у небольшого крылечка, пристроенного к самой средине длинного здания, которое примыкало с левой стороны к главному корпусу.

Садко, а за ним Тороп, вошли в просторные сени, в которых двое противоположных дверей вели в нижние отделения, а прямо, по внутренней стене, подымалась почти стойком крутая лестница. Хромоногий Садко, пробормотав несколько проклятий и ругательств, начал боком взбираться по ней вверх, держась обеими руками за деревянный поручень. Тороп шел позади.

- Ну, ну, добрый молодец, - говорил он, - шагай смелей! Да не держись так крепко! Упадешь - не беда: не кверху полетишь!.. Эх, брат, да ты бы шел на одной ноге: другая-то тебе мешает!.. Что, любезный, задохнулся?.. То-то и есть, навьючен ты больно: смотри, какую вязанку на спине тащишь! Напрасно ты ее внизу не оставил!

Садко посматривал, как дикий зверь, на Торопа, пыхтел и не отвечал ни слова на его насмешки. Пройдя ступеней тридцать, они остановились у толстых дубовых дверей. Садко постучался.

- Кто тут? - спросил женский старушечий голос.

- Я, мамушка! - закричал Тороп.

- А, красное мое солнышко! Милости просим! - сказала старуха лет пятидесяти пяти, отворяя дверь.

- Подобру ли, поздорову, мамушка Буслаевна? - сказал Тороп, поклонясь низехонько старухе и входя вместе со своим провожатым в светлицу.

- Живется покамест, Торопушка! Послушай, Садко, поблагодарствуй от меня господина ключника за то, что ой изволил прислать ко мне моего дружка милого, моего голосистого соловушку, моего...

- Слушаю, мамушка! - прервал Садко, нахмурив брови. - Я доложу его милости, что отвел к тебе этого побродягу-гудочника. Счастливо оставаться!

- Не гневайся на него, мои сизый голубчик! - сказала Буслаевна, когда Садко вышел вон. - Уж он родом такой: кого хошь облает. Ну что, Торопушка, не правда ли, что этот покой лучше того, в котором я жила прежде?

- Правда, мамушка, правда: и светло и весело! - отвечал Тороп, посмотрев вокруг себя. - Два красные окна, печь с лежанкою, скамьи широкие, а кровать-то какая знатная - с пологом! Ну, светелка! Только не поменьше ли она прежней-то? Ведь эта стена?

- Нет, дитятко! Это так, забрано досками. Тут мой чуланчик, - продолжала Буслаевна, порастворив дверь, которую Тороп сначала не заметил; в нем стоят, вон видишь, скрынки, ларцы, всяка всячина...

- А это, никак, выход в другие сени?

- Нет, Торопушка, - отвечала Буслаевна, притворяя дверь, - это поставец с моею посуденкою.

- А эта дверь куда? - спросил Тороп.

- В другую светелку. Тут живет теперь одна гостья, которая недавно к нам пожаловала.

- Гостья? Откудова, мамушка?

- Не издалека, Торопушка. Э, да знаешь ли что? Не позвать ли нам ее? Авось твои песенки развеселят эту горемычную.

- А что, разве она грустит о чем-нибудь?

- Да так-то грустит, что и сказать нельзя! И день и ночь охает да стонет, только и слышу. Поверишь ли, на меня тоску нагнала. Стану уговаривать: куда те - и слушать не хочет! А уж плачет, плачет - как река льется.

- Да о чем это она, сердечная, так надрывается?

- Кто ее знает? То поминает об отце, то о каком-то женихе; иногда примется молиться, только не по-нашему. Уж она причитает, причитает - и каких-то святых угодников, и какую-то пречистую деву. Как я ни слушаю, а в толк не возьму. Только всякий раз, как начнет молиться, у меня от сердца отляжет: знаю, что после этого часика два даст мне вздохнуть; уймется плакать, как будто бы ни в чем не бывало; а там, глядишь, опять за слезы; да как расходится, так беги вон из светлицы. Попытайся-ка, Торопушка, распотешить эту заунывную пташечку; ведь ты на это горазд. Бывало, мне иногда на старости сгрустнется, а как ты придешь да примешься сказки рассказывать иль затянешь плясовую, так я...

- Так ты, мамушка, - прервал Тороп, - хоть сама плясать, так впору?..

- А что ты думаешь? Право, так. Смотри же, мой соловушко, не ударь себя лицом в грязь!

- Постараюсь, мамушка.

Буслаевна отодвинула железную задвижку, которою была заперта дверь в другую светлицу, и сказала ласковым голосом:

- Поди сюда, моя красоточка!.. Да полно плакать-то! Погоди, авось мы тебя развеселим... Ступай небось!

В дверях показалась девушка в голубом покрывале, и, прежде чем она успела вскрикнуть от радости и удивления, Тороп, к которому Буслаевна стояла спиной, подал ей знак, чтоб она молчала.

- Ну, вот видишь ли, - продолжала Буслаевна, - лишь только взглянула на этого детину, так уж тебе стало веселее? То ли еще будет! Дай ему развернуться: ведь такого балагура, как он, во всем Киеве не отыщешь. Садись-ка, светик мой, садись-ка и ты, Торопушка, да спой нам что-нибудь.

- Изволь, матушка, споем, - сказал Тороп, садясь на скамью против Надежды. - И если ты, красная девица, - имя и отчество твое не ведаю - до удалых песен охотница, так авось мое мурныканье придет тебе по сердцу.

Бедная девушка не смела приподнять своих потупленных глаз; она чувствовала, что в них легко можно было прочитать все тайные ее помыслы: ее радость, страх, нетерпеливое ожидание и надежду.

- Ну что ж, Торопушка, - сказала Буслаевна, - о чем задумался?

- А вот сейчас, мамушка, авось эта песенка развеселит твою заунывную красавицу.

Тороп откашлялся и начал:

Ты не плачь, не плачь, моя голубушка!

Не слези твое лицо белое:

Не загиб, не пропал твой сердечный друг...

- И, полно! - прервала Буслаевна. - Что это за песня? Да от нее тоска возьмет. Не правда ли, моя красавица?

- Нет, мамушка, - отвечала тихим голосом Надежда, стараясь скрывать свою радость, - песня хороша.

- Да изволь, Буслаевна, - сказал Тороп, - за этим дело не станет, споем и другую:

Взгорелась бела горлинка,

Взворковалась о своем дружочке,

О своем дружочке,

Сизом голубочке.

Что-то с ним подеялось?

Не попался ль в когти он

К чернокрылым коршунам?

Не пришиб ли его

Мощным крылом

Поднебесный орел?

Не воркуй, не горюй,

Моя горлинка!

Ты не плачь, не тоскуй,

Красна девица!..

- Эх, нет, Торопушка, - прервала опять Буслаевна, - да это все на тот же лад. Послушай-ка! Мне Вышата сказывал, что ты в последний раз в Рогнедином тереме спел ему какую-то прелюбезную песенку. Ну-ка, мой соловушко, спой нам ее!

- Пожалуй, мамушка! Дай только припомнить... да, да!.. Ну, слушай же, да только слушай всю. Ведь песня без конца, что человек без ног: и хорош и пригож, а все назовешь калекою... Кой прах, вовсе начало запамятовал!

Тороп призадумался; поглаживал свой широкий лоб, запевал потихоньку на разные голоса, топал ногою от нетерпения и вдруг вскричал с радостью:

- А, вспомнил, вспомнил! Только смотри, Буслаевна, не мешай, а не то я вовсе петь не стану. Ну, слушайте!

Уж как веет, веет ветерок,

Пробирает по лесу;

По кусточкам он шумит,

По листочкам шелестит,

По лужайкам перепархивает!

То запишет он прохладою,

То засвищет соловьем.

Он несет к девице весточку

От сердечного дружка;

Он ей шепчет на ухо: