Волконский Михаил Николаевич - Темные силы

align="justify">   Пошли.

   На дворе было холодновато, моросил дождь и был грязно. Но Крыжицкий выказал необыкновенную любознательность ко всему.

   В саду им попался Али, добросовестно трамбовавший дорожку.

   - А это что за тип? - остановившись, спросил Крыжицкий. - По-видимому, он совсем не здешний.

   - Это турок! - пояснил Саша Николаич, - Его завезли сюда, в Голландию, и бросили здесь; я его приютил...

   - А, турок!.. Я немножко говорю по-турецки, вы мне позволите проверить, действительно ли он тот, за кого себя выдает? - спросил Крыжицкий. - Кстати, для меня это будет практика.

   - Пожалуйста!

   Агапит Абрамович обратился к Али и спросил у него по-турецки:

   - Ты добросовестно наблюдал здесь, как я тебе приказывал?

   - Да, господин! - ответил Али. - Вы видите, что я здесь.

   - Ты выследил что-нибудь?

   - Пока ничего, господин. До сих пор нет никаких признаков того, что были где-нибудь спрятаны большие деньги. Я тут оглядел каждую вещь.

   - Ищи! Я знаю наверное, что тут целое богатство!..Не запирается ли молодой человек ночами в какой-нибудь комнате?

   - Нет, господин! - ответил Али.

   - И он ничем не выдал себя до сих пор? - спросил Крыжицкий.

   - Нет!

   - Приложи все свое старание и выведай во что бы то ни стало!

   - Пока мои амулеты со мною, я уверен в успехе! - сказал турок.

   - Пусть они помогут тебе!.. - сказал Крыжицкий, а затем, обращаясь к Саше Николаичу и снова перейдя на русский язык, произнес:

   - Да, это настоящий турок! Но какое жестокосердие было бросить его так в чужой стране! Хорошо, что благодаря вашему доброму сердцу, он нашел приют у вас, а то куда бы ему деваться, в самом-то деле!

   - Да, я им доволен! - проговорил Саша Николаич, ни звука не понявший из их разговора. - Он работящий и я нисколько не раскаиваюсь в том, что взял его к себе.

  

  

   Орест увидел из окна, что турок, когда приехал этот гость, вышел в сад и усердно стал трамбовать дорожку. Он решил воспользоваться этим моментом и начать действовать.

   Орест на цыпочках, своими большими и размашистыми шагами, которыми направлялся, бывало, к кулечку титулярного советника Беспалова, проследовал в каморку турка и, быстро обшарив его постель, нашел засунутый под тюфяк красный шелковый мешочек.

   Это было делом одной минуты и Орест проворно вернулся в свою комнату.

   Он затворил за собой дверь, чего не делал прежде, и даже запер ее изнутри на крючок, затем с некоторым волнением развязал шнурки мешочка, но вместо денег нашел там не то камешки, не то кусочки мастики, с вырезанными на них таинственными знаками, и несколько как бы брелоков из желтого металла.

   Эти брелоки могли быть заложены и это несколько утешило Ореста. Куски же мастики он долго разглядывал и ему вдруг пришло в голову, а нет ли внутри их чего-нибудь ценного?

   Он снял сапог и, владея им наподобие молотка, разбил каблуком один из камешков. Камешки дробились, но внутри их ничего не было.

   Во всяком случае, можно было обратить в капитал брелоки.

   Теперь оставался один вопрос: как удрать?

   Положим, Саша Николаич и был занят своим гостем, но это ничего не значило, потому что он мог-таки хватиться. Надо было ждать вечера.

   Хитрый Орест, чтобы предотвратить всякие подозрения, спустился вниз и сказал Тиссонье, что чувствует себя совсем нездоровым и ляжет в постель. Благодаря своему воздержанию, он чувствовал себя дурно.

   Саша Николаич, узнав о его болезни, поднялся к нему.

   Орест стонал, охал, кряхтел и разыгрывал чуть ли не умирающего.

   Обедали, таким образом, без Ореста, и за его прибор сел Крыжицкий, который в отношении своего отъезда не выказывал никакой торопливости. Мало того, что он пообедал с большим аппетитом, он, когда вышел из-за стола, уселся в удобное кресло у камина и закурил сигару с видом, показывающим, что он не скоро еще встанет оттуда.

   - Вы останетесь у меня ночевать? - спросил Саша Николаич.

   - Нет, благодарю вас, - ответил Крыжицкий, - я поеду назад в город, я там отлично устроился в гостинице: если позволите, я потом как-нибудь приеду погостить у вас, а сегодня я остаться не могу. Но мне бы хотелось только поговорить с вами. Вот я видел вашу мызу и меня удивляет только одно:

   - Что именно?

   - Как мог вам оставить покойный кардинал Аджиери только эту мызу и куда делось остальное его состояние?

   - Почему вас это удивляет? - спросил Саша Николаич.

   - Да так, знаете!.. - произнес Агапит Абрамович, - Впрочем, до некоторой степени я могу объяснить себе это тем, что кардинал не считал себя вправе располагать остальным состоянием как своей собственностью и, вероятно, угрызения совести заставили его обратить это состояние на дела благотворительности.

   - Угрызения совести? - переспросил Саша Николаич, начиная интересоваться словами Крыжицкого.

   - Да! - произнес последний. - Вы, вероятно, знаете, как началась карьера кардинала Аджиери?

   - Старик Тиссонье рассказывал мне: кардинал был секретарем знаменитого Рогана.

   - Совершенно верно, - подтвердил Крыжицкий, - аббат Жоржель, секретарь так называемого великолепного кардинала де Рогана, стал впоследствии во Франции кардиналом Аджиери. Вы знаете также об известном процессе - об ожерелье королевы?

   - О том, которое было создано интригами госпожи Ламот, причем последняя обвинила Рогана и запутала ни в чем не повинную королеву Марию Антуанетту? - произнес Саша Николаич. - Ужасная история!..

   - Да, ужасная история!.. Но только вы напрасно думаете, что Мария Антуанетта была так уж невинна. Судьи, желая подслужиться к королеве, свалили все на госпожу де Ламот, которая, кстати, была поистине несчастна!..

   - Позвольте! - перебил Саша Николаич. - Но ведь дело было выяснено во всех подробностях. Ювелиры Бемер и Боссанж сделали ожерелье, употребив на него все свое состояние и подобрав такие бриллианты, которые стоили миллион семьсот тысяч ливров. Они рассчитывали, что король Людовик XVI купит это ожерелье для госпожи Дюбарри, но Людовик умер. Тогда ювелиры задумали продать ожерелье новой королеве Марии Антуанетте, страстно любившей бриллианты. Ее муж, Людовик XVI, желая поправить расстроенные финансы, стеснялся в средствах и, по уговору с королевой, купил вместо ожерелья военный корабль. Тут явилась госпожа де Ламот, рожденная Валуа, и обвела, именно обвела, влюбленного в королеву пятидесятилетнего кардинала де Рогана. Она устроила ему свидание с нанятой для этой цели публичной женщиной, имевшей некоторое сходство с Марией Анутанеттой. Роган попался в ловушку и через госпожу де Ламот купил драгоценное ожерелье якобы для королевы, от которой Ламот передавала ему письма, оказавшиеся поддельными. Мария Антуанетта ничего не подозревала и узнала обо всем лишь тогда, когда исчезло ожерелье, а скандал разыгрался!

   - В том-то и дело, - сказал Крыжицкий, - что Мария Антуанетта не вполне могла отговариваться полным незнанием, как это делала впоследствии. Ночное свидание кардинала де Рогана произошло не только с ведома, но и было подстроено ради ее потехи. В то время, как кардинал стоял на коленях, думая, что это королева, сама королева смотрела на эту сцену из-за трельяжа и веселилась комизмом положения. Впоследствии госпожа де Ламот, воспользовавшись этой "шуткой", кое-что сделала против королевы. Конечно, она виновата, но и понесла за это наказание, может быть, даже слишком строгое.

   - Да, я знаю, - сказал Саша Николаич, - ее всенародно, среди позорной площади, на эшафоте стегали кнутом и заклеймили...

   - И заключили на вечные времена в Сальпетриер, откуда она, впрочем, бежала в Лондон, - продолжал Крыжицкий. - Там она жила некоторое время, но французские агенты преследовали ее и, не имея возможности делать это открыто в Англии, тайно подослали к ней убийц, от которых она выпрыгнула в окно с третьего этажа, разбилась и умерла... Вся ее жизнь - сплошное страдание... Подумайте! Ее отец - потомок королевской фамилии Валуа, был женат на дочери консьержа, умер в больнице и был похоронен Христа ради. Его дочь буквально нищенствовала, скитаясь в лохмотьях по улицам Парижа. Ее приютила некая сердобольная госпожа Буланвилье, и тут она полюбила и вышла замуж за дворянина де Ламота. Но оказалось, что он служил сыщиком и был тайным агентом жандармерии. Согласитесь, что такая профессия не могла быть приятной для его жены, и госпоже де Ламот пришлось разочароваться в своей любви. Тут подвернулся кардинал де Роган, окружил госпожу де Ламот роскошью и этим соблазнил ее... Просвета не было! Почем знать, может быть, этой историей с ожерельем, стоившей ей так дорого, госпожа де Ламот просто хотела завоевать себе независимость. Но и тут оказалось, что она работала не на себя, а на других. Ожерелье кардинал де Роган привез госпоже де Ламот первого февраля тысяча семьсот восемьдесят пятого года в Версаль, для передачи королеве, и госпожа де Ламот при нем передала футляр с драгоценностями человеку, якобы посланному от королевы. Этот человек, де Виллет, был ее сообщник, впоследствии фигурировавший на процессе. Он скрыл это ожерелье и оно не было передано королеве; это правда. В августе того же года де Роганом был назначен первый платеж бриллиантщикам. Он пропустил срок, ювелиры отправились к самой Марии Антуанетте и предъявили ей расписку, которая оказалась подложной! Тут началось дело, кардинал был арестован в самом Версале, в то время, когда он совершал богослужение, а вместе с ним были захвачены и остальные. Заметьте: госпожа де Ламот могла бежать, но не сделала этого; значит, она считала себя невиновной!

   - Может быть, - заметил Саша Николаич, - она просто рассчитывала, что королева, из боязни скандала, велит прекратить дело и что тогда можно будет спокойнее и свободнее воспользоваться украденным ожерельем.

   - Может быть и так!.. Но воспользоваться ей ничем не пришлось... Приговор состоялся в мае 1786 года. Кардинал де Роган был оправдан, господин де Виллет был выслан из Франции, остальные замешанные были отпущены или понесли легкие наказания, и только одна госпожа де Ламот подверглась истязаниям на эшафоте...

  

  

   - Я не понимаю, какое отношение это имеет к аббату Жоржелю? Он потом стал кардиналом Аджиери, так какие же угрызения совести могли быть у него? - спросил Саша Николаич.

   - Терпение! - ответил Крыжицкий. - Сейчас дойдем и до Жоржеля. В те времена духовные лица даже сутану носили не всегда, а ходили в камзолах, с кружевными жабо, в чулках и башмаках. Камзолы, правда, они носили черные бархатные, но все-таки это были камзолы. Вольность нравов, господствовавшая тогда, была не та, что теперь, и аббат Жоржель, увлеченный чувством, отправился в Голландию за любимой женщиной.

   - Вы знаете, кто была она? - спросил Николаев.

   - Я знаю, что она была русской, и больше пока ничего, - ответил Крыжицкий, - но могу узнать для вас подробности!

   - Узнайте же, ради Бога!

   - Очень буду рад вам услужить. Итак, возвращаюсь к аббату Жоржелю. Я должен вам сказать, что он столкнулся с господином де Виллетом, покинувшим Францию, ввиду приговора, вынесенного судом. Господин де Виллет привез сюда, разумеется, тайно драгоценное ожерелье, и тут распродал его в виде отдельных бриллиантов в разные руки, выручив за это миллион франков. Но этими деньгами воспользовался не он, а аббат Жоржель, впоследствии кардинал Аджиери...

   - Погодите! - воскликнул Саша Николаич. - Не забывайте все-таки, что вы говорите про моего отца и что такие вещи нельзя говорить бездоказательно. Прежде всего, я немедленно требую доказательств; слышите, я требую их!..

   - К сожалению, - пожав плечами, произнес Агапит Абрамович, - я вам сию минуту не могу представить их. Но если вам будет угодно через неделю приехать ко мне в город, то я надеюсь подтвердить достоверность моих слов.

   - Хорошо! - согласился Саша Николаич. - Каким же образом воспользовался аббат Жоржель деньгами от продажи краденых бриллиантов?

   - Это я вам скажу через неделю.

   - Говорите сейчас!

   - Нет! - твердо возразил Крыжицкий. - Уж если вы остановили меня за якобы голословный рассказ, то я желаю с вами говорить только с доказательствами в руках.

   - Впрочем, тем лучше! - сердито произнес Саша Николаич. - Лучше я подожду неделю, но, по крайней мере, буду иметь достоверные сведения.

   - Да, вы будете иметь их. Ну а пока до свидания. Мне надо ехать, на дворе уже темно.

   Саше Николаичу совершенно не хотелось оставлять Крыжицкого у себя, но, вместе с тем, ему было как-то неловко отправить из своего дома человека в темноту ночи.

   Как нарочно, за окном стояла непроглядная темень, густые тучи заволокли небо и не было видно ни зги.

   - Вы не тревожьтесь! - успокоил его Агапит Абрамович, как бы понимая его сомнения. - Кучер здешний, отлично знает дорогу, и у экипажа фонари. Я доеду легко, тем более, что до города отсюда недалеко.

   Саша Николаич больше его не удерживал. Он отпускал его с тем, чтобы через неделю увидеть его и заставить подтвердить обвинение или ответить за необдуманную ложь.

   - Отчего же через неделю, не раньше? - спросил он все же.

   - Надо же мне время, чтобы разобраться в документах и отыскать свидетеля! - сказал Крыжицкий и откланялся.

   Он сел в карету, и в темноте было видно, как блеснули его фонари на повороте и как этот отблеск растаял, удаляясь по дороге.

   Отъехав некоторое расстояние от мызы, карета вдруг остановилась. Агапит Абрамович высунулся из окошка, чтобы узнать, отчего произошла остановка, и в свете фонаря увидел фигуру Али, отчаянно махавшего руками и задержавшего этим экипаж.

   Али подбежал к окну, страшно взволнованный.

   - Симеон! - заговорил он, задыхаясь.

   - Не называй меня так! - возразил Агапит Абрамович. - Я раз и навсегда запретил тебе!..

   - А-а! Тут все равно, как называть! - воскликнул турок. - Ты знаешь, мои амулеты пропали! Их взял у меня этот пьяный негодяй, который живет на мызе, больше некому!.. Жаловаться я не могу, потому что по амулетам узнают, что я такое...

   - Да, это будет неосторожно! - согласился Агапит Абрамович. - Но если ты знаешь, кто их у тебя взял, то ты можешь взять их у него обратно!

   - Да, я это сделаю, хотя бы для этого мне пришлось убить его!

   - Тише! - остановил турка Крыжицкий. - Ты помни, что нужен на мызе для другого, более важного!.. Как только заметишь что-нибудь, отпросись в город и приди ко мне. Ты найдешь меня там же, откуда я отправил тебя сюда... А твои амулеты я заставлю вернуть, можешь на меня положиться!.. Иди и будь спокоен!

   И Крыжицкий приказал кучеру ехать дальше.

   Едва карета успела оставить позади исчезнувшего в темноте Али, как капли крупного дождя застучали по верху, засвистел ветер, и начался такой ливень, что лошади с трудом могли бороться с ним. Напрасно кучер погонял их, они не были в состоянии идти против ветра и остановились.

   Кучер наклонился к переднему окну, чтобы предложить повернуть и доехать до герберга, бывшего тут же, на дороге, и там переждать, пока минует непогода.

   Волей-неволей Агапиту Абрамовичу пришлось согласиться на предложение кучера.

   В герберге он застал довольно курьезную сцену объяснения Ореста с хозяином, которому показывал "брелоки" и желал, чтобы хозяин купил их, выдав плату натурой, то есть джином.

   Хозяин хотя и понимал, в чем дело, но притворялся, что не понимает мимических, по преимуществу, объяснений Ореста, потому что не был уверен в ценности "брелоков". Он качал головой и со свойственной голландцам медлительностью мычал что-то совсем неопределенное.

   Крыжицкий подошел, взглянул на "брелоки", сейчас же узнав в них амулеты Али, и сказал:

   - Это не золото - сплав!.. Но это довольно интересные вещицы, и я, если хотите, куплю их у вас за редкость.

   Ничего лучшего Орест и не желал. Торг состоялся немедленно, и, когда дождик перестал и Крыжицкий собрался уезжать, Орест прикончил уже вторую бутылку джина. Дорвавшись, после долгого воздержания до спиртного напитка, он пил деловито, мрачно, один, в углу, всецело отдавшись своему наслаждению.

  

  

   Али сидел на постели в своей комнатке и не спал. Он с нетерпением ждал рассвета, потому что в темноте не мог совершить свое дело, а идти со свечой он считал опасным. Да на рассвете люди и спят обычно крепче, и действовать поэтому можно спокойнее.

   Украденные у него Орестом амулеты составляли все достояние Али и лишиться их для него означало то же, что лишиться всего, что он считал единственно нужным в жизни.

   Он никогда так, зря, не оставлял своего "мешочка", но тут заторопился и сунул его под тюфяк, благодаря внезапному приезду Крыжицкого, которого он увидел из окна, после чего поспешил в сад, чтобы там встретиться с ним.

   Али чувствовал себя немножко виноватым, что до сих пор не мог исполнить порученное ему дело и разузнать, где хранится богатство в этом скромном доме.

   Уж он ли был не хитер, а вот между тем, несмотря на свою старость и опытность, ничего не смог поделать.

   Он слишком верил в себя и поэтому был убежден, что если он до сих пор не открыл богатства, значит, его тут и вовсе нет, а между тем Симеон, - как он называл Крыжицкого, - положительно сказал ему, что богатство здесь...

   Таким глупцом он себя еще никогда не выказывал, а тут, на старости лет, пришлось промахнуться и быть одураченным, кем же?.. Гяурами, нечестивыми, неверными, из которых главный, то есть хозяин этой мызы, был совсем мальчишкой перед ним...

   Али объяснял такую неприятность тем, что лишился своих амулетов. Поэтому нужно было во что бы то ни стало вернуть их, а для этого нужно было дождаться рассвета.

   Не спать для Али было привычным делом, и он всю ночь просидел не смыкая глаз, а когда сумерки туманного утра чуть забрезжили в окно, для Али этого скудного света было достаточно. Он поднялся и неслышно как привидение, проскользнул в комнату Ореста...

   Дверь была отперта. Орест лежал на кровати, лицом к стене, и так крепко спал, что не было даже слышно его дыхания.

   Али сразу же увидел на столе свой красный мешочек из шелка, который лежал пустым, а возле него валялись осколки разбитого амулета. Али схватился за голову и, как безумный, взглянул на драгоценные для него, безжалостно уничтоженные проклятым гяуром священные предметы.

   Дикая, неудержимая злоба охватила все его существо, желание немедленно отомстить затмило его рассудок; он выхватил из-за пазухи кинжал, взмахнул им и воткнул в лежащего на постели Ореста...

   У Али был верный, испытанный удар. Его кинжал был отравлен; он знал, что его удар сразу же смертелен, и, сделав свое дело, он бросился бежать вон без оглядки, надеясь быстро добраться до города и укрыться там у Симеона, который должен был его спасти. Он должен был сделать это, так как совершенное Али убийство было священным.

   В то время как Али распорядился по-своему в мезонине и убежал, внизу, в своей спальне, лежал Саша Николаич с открытыми, устремленными неподвижно в одну точку глазами. Всю ночь он не спал и всю ночь раздумывал о том, что рассказал ему Крыжицкий.

   Положим, рассказ был бездоказательным, но он обещал, и обещал с уверенностью, привести доказательства.

   Однако главное для Саши Николаича заключалось не в этих, может быть, даже сомнительных доказательствах, а в том, что он имел уже некоторые данные, заставившие его сомневаться: огромное состояние, которое он нашел в подвале, по указанию Тиссонье, было налицо и являлось как бы уликой.

   Откуда мог аббат Жоржель, занимавший место секретаря и, значит, испытывавший необходимость служить в людях, получить или собрать такое состояние? Это казалось прежде всего подозрительным.

   Подозрительно было и то, что ценности скрыты в таинственном подвале и переданы ему, Саше Николаичу, не по завещанию, а через доверенное лицо?

   Но если это было так, если, действительно, это огромное состояние явилось ценой украденных бриллиантов, то что же делать теперь?

   Саша Николаич был и от природы и благодаря влиянию на него времени, в которое он жил, сентиментален, и страшная судьба Марии Антуанетты, убитой на эшафоте беспощадно, варварски, истинное величие и благородство, с которым она шла на казнь, всегда вызывали в нем чувство некоторого благоговения. Он до некоторой степени чтил память трагически погибшей французской королевы, а это дело с бриллиантовым драгоценным ожерельем и произведенный им скандал были как бы первой ступенью ее на пути к гибели.

   И вдруг Саша Николаич является обладателем миллионов, полученных за украденные бриллианты из ожерелья и присвоенных его отцом!

   "Его отцом!.."

   Эти слова жгли Сашу Николаича, и он вспоминал другую свою, такую же бессонную ночь в Петербурге, когда он, негодуя на Маню, говорил себе, что "яблоко от яблони недалеко катится", и что у такого отца, как ее, предателя и преступника, не могло бы и быть другой дочери.

   Но тогда что же теперь он сам?.. Что же он такое, если и его отец предательски завладел деньгами чужих людей и тайно спрятал их в свой подвал?

   "Да нет!.. Не может этого быть!.. Этот Крыжицкий врет! - попытался успокоить себя Саша Николаич. - Я уверен, что не найдутся его доказательства... Все это - пустяки!"

   Некоторая надежда оживляла его, но только лишь для того, чтобы сейчас же снова померкнуть. Собственные рассуждения не успокаивали Сашу Николаича, а порождали новые сомнения:

   "Ведь если доказательства не найдутся у Крыжицкого, то все-таки останутся сомнения, неизвестность и неопределенность, которые будут хуже хотя бы и ужасной, но все-таки раскрытой правды..."

  

  

   Для того чтобы успокоиться, нужны были доказательства полной безупречности отца Саши Николаича, но откуда ему их взять?

   Единственный человек, который мог бы помочь в этом - француз Тиссонье - сам знал очень мало и все, что знал, рассказал добросовестно.

   Саша Николаич, конечно, спросил его - там же, в подвале, когда француз впервые привел его туда, - откуда у отца взялось такое состояние? Но Тиссонье сам узнал о существовании подвала только из предсмертных слов кардинала, который передал ему ключи и объяснил, что с ними делать. Кардинал при этом заставил его поклясться, что он войдет в подвал только вместе с его наследником... А что было в подвале, этого кардинал не сообщил, и Тиссонье узнал о богатстве лишь когда увидел его вместе с Сашей Николаичем.

  

  

   Когда стало светать, Саше Николаичу немного полегчало. Дневной свет принес не то что успокоение нравственное, а просто физически подействовал на истомленные бессонной ночью нервы. Он встал, накинул на себя беличий халат, отдернул штору на окне и открыл его.

   Утренняя свежесть обдала его холодом и сыростью, но Саша Николаич не заметил ни холода, ни сырости. Напротив, ему было приятно выставить голову и ощутить дрожь, которая пробегала у него по плечам...

   На краю неба занималась красными переливами заря, ложившаяся розовым отблеском на поднимавшийся с земли утренний прозрачный туман, не застилавший предметов, однако окрашивавший их в один розоватый отлив.

   В однообразии этого тумана Саша Николаич вдруг различил длинную, сухопарую фигуру, кравшуюся по саду по направлению к дому.

   "Кто бы это мог быть?" - удивившись, подумал он, и, вглядевшись повнимательнее, увидел рыжие, встрепанные усы.

   - Так и есть, удрал-таки, шельма! - произнес он вслух и окликнул: - Орест, это вы?

   - К сожалению, я, гидальго, - ответил Орест, приближаясь к окну.

   Он был без картуза и в таком виде, что, как бы ни был расстроен Саша Николаич, он не мог удержаться от улыбки при взгляде на него.

   Весь правый бок Ореста был покрыт толстым слоем грязи, облепившей его так плотно, что он казался не живым человеком, а глиняным изваянием; и лицо и руки у него также были выпачканы в грязи.

   - Откуда же это вы, и где отделали себя так? - спросил Саша Николаич.

   - Благодаря вашей непреклонности должен был ночевать вне вашего наследственного замка, мой принц! - пояснил Орест, стараясь повернуться все-таки левым боком, более чистым, скрыв правый.

   - Где же вы ночевали?

   - Должно быть, в канаве, - простодушно ответил Орест.

   - Неправда!

   - Однако мои ризы свидетельствуют об этом, хотя, конечно, ложась в канаву, я лично принял ее за пудовую постель магометова рая.

   - Но ведь вы вчера были больным, - заметил Саша Николаич.

   - Военная хитрость с моей стороны.

   - Позвольте, вчера вечером я поднимался к вам наверх, подходил к вашей двери и видел собственными глазами, как вы спали...

   - Оборотясь лицом к стене? - не смущаясь, спросил Орест.

   - Ну да!

   - Еще более тонкая военная хитрость с моей стороны. Я знал, что вы, гидальго, настолько предусмотрительны, что являетесь проверить меня - сплю я или нет. Значит, если бы вы открыли мое отсутствие - последовали бы розыски с вашей стороны и погоня за мной... Против этого я и принял соответствующие меры, устроив на своей постели чучело.

   - Неужели на вашей постели лежали не вы, а чучело? - изумленно спросил Саша Николаич.

   - Оно лежит, вероятно, до сих пор.

   - Но я ясно видел ваши волосы!

   - Их изображет конец половой щетки, искусно высунутый из-под одеяла, - спокойно начал объяснять Орест, - корпус был сооружен из моего старого костюма, набитого всем моим тряпьем, а ступни ног изображали заправленные в надлежащее место под одеялом галоши. Не правда ли, гидальго, гениальная выдумка?

   - И вы всю ночь пили?

   - Зачем преувеличивать, мой принц?! Вы знаете, что здание заведения запирается довольно рано. Нет, я ублаготворился во благовремении и направил свои стопы благоразумно домой, но, к сожалению, не нашел нужной дороги. В чужих местах, знаете ли, оно понятно... И к тому же, у меня вышло недоразумение: я, очевидно, принял канаву за постель, лег в нее и заснул. Проснулся я с восходом солнца от холода, но зато трезвый явился сюда и наткнулся на ваш лик, высунутый из окна. Вы-то отчего не спите? Это нехорошо с вашей стороны!.. И, главное, вредно для вас, потому что у вас здоровье деликатное!

   - И вы опять напились, значит?! - укоризненно произнес Саша Николаич.

   - Каюсь, гидальго, но прошлого не вернешь!..

   - Послушайте, Орест! Ведь это из рук вон что такое!

   - Да уж чего хуже. Только вы не раздражайтесь! - предложил Орест. - У меня к вам некоторый сердечный разговор есть. Я приведу себя в порядок и явлюсь к вам, чтобы заняться некоторыми историческими изысканиями в фолиантах вашей фамильной библиотеки...

   - Да откуда вы деньги-то взяли, чтобы напиться?

   - Это моя государственная тайна! - заявил Орест и пошел в дом.

   Саша Николаич с сердцем захлопнул окно. Этот пьяница начинал его бесить. "Нет, положительно, это нужно кончить раз и навсегда! - гневно раздумывал он, шагая по кабинету. - Это дошло до крайних пределов. Я дам ему денег на дорогу, и пусть он убирается куда хочет! Надо!"

   Все, что накопилось у Саши Николаича в течение ночи, вылилось вдруг в обуявшей его злобе на Ореста.

   Орест не заставил себя долго ждать. Он явился сверху, сняв с себя только плащ, с которого падала грязь, и заменив сапоги галошами.

   - Я вам серьезно хочу сказать, - начал Саша Николаич в грозном повышенном тоне.

   Но Орест не стал слушать его. Он подошел к книжному шкафу, достал толстый том, перелистал его, нашел, что ему было нужно, развернул и поднес Саше Николаичу.

   - Мне надоели ваши глупые выходки! - продолжал горячиться тот. - Если вы думаете чего-нибудь добиться новым кривляньем, то ошибаетесь... слышите? Ошибаетесь!

   - Все слышу, гидальго, - спокойно ответил Орест, - и, если вам угодно, очищу ваше помещение без запинки...

   - И очистите, потому что дольше я вас терпеть не могу! - гневался по-прежнему Саша Николаич.

   - И я вас тоже, если вы начинаете изъясняться подобным жаргоном. Но, прежде чем нам расстаться, обратите ваше просвещенное внимание вот на эту страницу...

   Орест показал на развернутую книгу. Там была таблица с рисунками.

   - Вы видите изображенные здесь камни с якобы таинственными литерами, - заговорил Орест. - Это амулеты... Попрошу вас также запомнить очертания нарисованного здесь кинжала!.. Теперь желаете ли вы видеть нарисованный здесь кинжал в натуре?.. Не угодно ли вам последовать за мной?

   Орест повернулся и пошел. Саша Николаич, хотя ничего и не понимал, все-таки последовал за ним, решив, что, чем бы ни оправдывался Орест, он его все равно выгонит...

   Орест привел его в свою комнату, где на постели нетронутым все еще лежало чучело, так хорошо сделанное, что Саше Николаичу, знавшему уже теперь, что это такое, все-таки казалось, что лежит человек.

   - Приблизьтесь! - пригласил Орест, показывая на кровать.

   Саша Николаич приблизился и увидел воткнутый в чучело кинжал, торчавшая рукоятка которого была точь-в-точь такой формы, какая была изображена на рисунке в книге.

   - Что это значит? - спросил он.

   - А вот вам и остатки амулетов! - показал Орест на стол, где валялись разбитые кусочки. - Теперь благоволите поискать вашего преданного слугу, мессира Али!.. Держу один против ста, что вы его не найдете!.. Наружная дверь вашего замка была отперта, так как иначе я не мог бы войти в него, и для меня очевидно, что упомянутое дитя Востока удрало через нее, оставив здесь предназначенный для моей груди кинжал воткнутый в другое, более настоящее чучело!..

   И Орест раскланялся, как кланялись на сцене придворные перед королем.

   Саша Николаич начал соображать в чем дело, но так сразу поверить не мог. Он пошел в каморку Али - турка там не было! В доме уже вставали в это время; оглядели везде, но Али пропал.

   Орест не принимал участия в поисках, а сидел в кабинете и рассматривал книгу.

   - Ну что, мой принц?.. Убедились?.. - встретил Сашу Николаича он, когда тот вернулся в кабинет.

   - Да! - проговорил Саша Николаич. - Это что-то непонятное!.. Али исчез...

   - Ничего непонятного нет, гидальго! - возразил ему Орест. - Судя по этой книге, этот бравый турок принадлежал к секте, описанной здесь со столь тщательными подробностями, что тут даже приложены рисунки священного кинжала и амулетов, которыми пользуются почтенные члены этой корпорации. Теперь я начинаю убеждаться, что во всяком зле есть своя доля пользы. Что вы лишили меня вина и елея, это было несомненное зло, но из того, что я, доведенный до отчаяния, предался созерцанию картинок в волюмах вашей фамильной библиотеки, получилась польза, ибо я напал на эту таблицу, и она нам объяснила, что наш верный Али и турок, который был у вас вчера в гостях, принадлежат к сомнительной секте.

   - Какой турок мог быть вчера у меня в гостях?! - воскликнул Саша Николаич. - Разве Крыжицкий - турок?!

   - По фамилии нет, но фамилию можно изменить, a обликом он похож на человека с Востока.

   - Почему вы думаете, что и он, вместе с Али, принадлежит к секте? - спросил Ореста Саша Николаич.

   - Потому что я установил между ними несомненную связь.

   - Как так?

   Орест отвалился на диване и откинул руку ладонью кверху.

   - Позвольте гульдены, моравидисы или все равно какие-нибудь денежные знаки, иначе я умерю свою болтливость и буду нем как рыба!.. Знаете, гидальго, я серьезно нахожу, что слишком много разговариваю!

   - Да говорите... я дам вам денег... все, что хотите, только говорите скорее! - горячо произнес Саша Николаич.

   - Вот этот жаргон мне нравится го-о-раздо больше, чем давешний!.. Итак, к делу, как говорят академики, трезво смотрящие на жизнь!.. Видите ли, гидальго! Вчера вечером я приноровил свое исчезновение из вашего фамильного замка к отъезду вашего гостя! Мотивом же к этому послужила кромешная тьма, стоявшая на дворе. Признаюсь, я в этой темноте боялся сбиться с дороги даже трезвый и потому мне пришла гениальная мысль (их у меня сколько угодно!) воспользоваться экипажем вашего гостя; а именно: когда сей экипаж отбывал, сопровождаемый вашими благословениями, я вскочил сзади на ось и крепко ухватился за рессоры... понимаете?.. Когда карета отъехала от вашего замка на довольно приличное количество ярдов, она вдруг остановлена была посреди дороги неким человеком, в котором, когда его осветил каретный фонарь, я легко узнал нашего красавца Али! Он подошел к дверце и довольно горячо и фамильярно стал разговаривать с сидящим внутри кареты вашим гостем! Такое фамильярное обращение солидного господина с проходимцем показалось мне, на первый взгляд, странным, но теперь оно объясняется легко, если принять во внимание, что оба они принадлежат к одной и той же секте. О чем они говорили между собой, разобрать я не смог, потому что они лаяли на непонятном мне языке, должно быть, турецком. Али был отпущен с миром, карета двинулась опять и, когда она поравнялась с гербергом, я соскочил и скрылся в сей благодетельный приют... Вот и все, что я имею вам сказать, но вы почувствуйте соль моего анекдота!

   - Но откуда вы взяли эти лежащие разбитыми у вас на столе амулеты? - спросил Саша Николаич.

   - И почему был воткнут в мое чучело кинжал? - подхватил Орест. - Эти вопросы составляют пробел в моем рассказе и я готов восполнить его. Дело в том, что я амулеты слимонил у набожного Али.

   - Что-о? - с изумлением воскликнул Саша Николаич.

   - Слимонил или спер, как говорят в элегантном обществе, - хладнокровно объяснил Орест. - И более ценные из этих амулетов я обратил в капитал. Ответственность за это падает - замечу в скобках - всецело на вашу голову, гидальго, ибо вы принудили меня исключительно своей суровостью на этот поступок. Сам я никогда не решился бы! Но это между нами, ибо это моя государственная тайна. В отмщение за мое святотатство Али вонзил кинжал в мое чучело, думая, что убивает меня. Вот и все. А теперь позвольте мне обещанные средства и разрешите с вами раскланяться!

   - Вы хотите уйти? - спросил Саша Николаич.

   - Кажется, гидальго, вы совершенно определенно заявили мне, что я вас должен оставить?

   Настроение Саши Николаича изменилось уже давно. Как только выяснилось, что Агапит Абрамович связан узами таинственной секты со старым турком, которого он, в качестве своего сообщника, послал сюда, на мызу, так он совсем иными глазами стал смотреть на Крыжицкого, и все, что говорил этот господин, потеряло значение. Не было сомнения, что Крыжицкий расставляет какую-то сеть и не гнушается никакими способами.

   Оресту удалось открыть это, и теперь Саша Николаич чувствовал к нему одну только благодарность.

   - Я погорячился! - сказал он ему. - Я не спал всю ночь и был взволнован!

   - Я тоже взволнован, гидальго, и потому ухожу...

   - Послушайте, Орест, вы серьезно хотите уйти от меня?

   - Совершенно серьезно! - невозмутимо ответил Орест.

   - Навсегда?

   - Нет, не навсегда!.. - убедительно протянул Орест, - Только до тех пор, пока не пропью только что обещанные вами моравидисы... Ну-с, к расчету стройтесь, гидальго!..

   Нечего было делать! Саша Николаич отдал обещанные деньги и, когда Орест ушел, принялся читать книгу, где на французском языке была описана "ужасная секта изуверных мусульман, известная под названием сообщества ассассинов".

  

  

   Вот что узнал Саша Николаич из старой французской книги.

   Название "ассассины" дано секте рыцарями Западной Европы, которые познакомились с ней во время крестовых походов. Это название произошло от арабского слова "хаши-шиин", то есть "употребляющий зелье хашиш", род наркотиков, который добывается из листьев индийской конопли и которым одуряли себя члены этого религиозно-политического сообщества, назначаемые к исполнению изуверств и убийственных повелений своего начальника, так называемого "старца с горы". Слово "ассассин" (ассасен) вошло во французский язык и стало нарицательным для обозначения коварного убийцы или злодея.

   Сами ассассины называли себя - "исмаилие", потому что вели свое происхождение от Исмаила, сына шестого имама, наследника пророка Джафара-Садека и считали его Мегдием, или последним имамом.

   Основателем секты был Хассан-ибн-Саббаг, уроженец города Рея. Его отец Али считался у своих земляков еретиком и атеистом за свои выходки против учения Магомета.

   Чтобы освободиться от преследования, он послал своего молодого сына Хассана в учение к знаменитому богослову Муваффеку в Нишабуре. Хассан подружился в школе с двумя товарищами, выделявшимися там среди остальных. Они все трое вышли вместе из школы первыми учениками.

   Эти товарищи Хассана были Омар Хайям, впоследствии сделавшийся известным как поэт и астроном, и Низами-эль-Мульк, знаменитый визирь при трех сельджукских султанах.

   При выходе из школы они дали друг другу взаимную клятву в том, что тот из них, кто достигнет высокого чина или сана, должен разделить свою власть и богатство с двумя своими прежними товарищами.

   Низами-эль-Мульк возвысился первым на степень визиря. Он ласково встретил Омара Хайяма, который первым явился к нему и назначил пенсию в двенадцать тысяч червонных.

   Хассан десять лет жил в безвестности и, наконец, тоже явился к влиятельному визирю. Низами-эль-Мульк сделал для него все, что мог, дал ему место, приблизил к султану, но Хассан плохо отблагодарил его.

   Он успел втереться в доверие к султану и в милость, а потом оклеветал своего друга. Однако визирь сумел поправить дело, опять вернул себе власть и выгнал Хассана.

   Последний удалился в Испагань, где он, злобствуя на визиря и султана, скрывался в доме одного из своих земляков, у Абу-ль-Фазля.

   - Будь у меня двое верных друзей, я б доказал дружбу этим туркам! - сказал он однажды.

   Абу-ль-Фазль принял его за сумасшедшего, потому что желание Хассана бороться с султаном и его визирем показалось ему сумасшествием. Он стал ухаживать за Хассаном, как за больным, и взялся приставать к нему с лекарствами.

   Хассан сбежал от его лечения и потом, когда достиг своего могущества и выполнил свою месть, иногда говаривал Абу-ль-Фазлю, сделавшемуся одним из его ревностных последователей:

   - Кто же из нас был сумасшедшим?..

   Хассан начал свою проповедь, переходя из города в город, однако был схвачен как еретик и посажен в Дамиетскую крепость.