Волконский Михаил Николаевич - Темные силы

войные окна и нельзя было показаться на улицу, не закутавшись и не укрывшись от холодного ветра, гнавшего изморось.

   Море, нежно-голубое, ласково стлалось, гладкое, как зеркало, отражая высокую небесную высь с плававшими по ней и таявшими редкими кучевыми облачками... Горы, затейливые, словно нарочно вычурно сделанные для игрушечного пейзажа, спускались в воду, то бледно-желтые, то розово-коричневые, то совсем лиловые вдали. Пересохшая, за лето ставшая серой растительность все-таки была красива и радовала глаз, в особенности там, где вырисовывались кипарисы, словно бы стоящие на страже часовые.

   К стоявшему на высоком берегу среди хорошо распланированных сада с бассейном, фонтаном и искусственным водопадом домику подъехала почтовая бричка, запряженная парой лошадей, и из нее вышел одетый налегке, по-летнему, в соломенной шляпе, Агапит Абрамович Крыжицкий.

   В домике заметили прибывшего и на крыльце тотчас же показался широкоплечий бритый татарин, внимательно и не совсем дружелюбно осматривавший его.

   - Ты меня не узнаёшь, Ахмет? - спросил тот, стараясь улыбаться как можно приветливее.

   - Вот теперь узнал! - не торопясь заявил Ахмет. - Наших дома нет.

   - Где же они?

   - В горы поехали...

   - И скоро вернутся?

   - Скоро. Пройдите в комнату для гостей!

   Крыжицкому, по-видимому, было хорошо известно все расположение тут, потому что он без указаний прошел вперед татарина в предназначенную для приема гостей комнату.

   Ахмет следовал за ним с довольно увесистым чемоданом, но нес его без видимых усилий. По его комплекции казалось, он мог бы не только чемодан, весь дом своротить.

   - Мыться будете? - спросил он гостя.

   - Да, голубчик, пожалуйста! - ответил тот.

   Агапит Абрамович помылся, переоделся, заменив свой запыленный дорожный костюм свежим, и вышел в сад. Со стороны крыльца видна была вившаяся по горе между виноградниками дорога. Он закурил сигару и сел на скамейку.

   Вышел Ахмет и опустился на ступеньку крыльца, примостившись на ней как-то на корточках, что он, вероятно, нашел для себя удобным.

   Истома стояла в жарком, пропитанном солнечными лучами, влажном, пахнущем морем воздухе.

   - Экая жара! - лениво протянул Крыжицкий. - Как можно ехать куда-нибудь в такую жару?

   Ахмет после долгой паузы соблаговолил ответить:

   - Они лечить поехали. Тут одна татарка больна...

   - Верхом поехали, как всегда?

   - Как всегда...

   - А ведь это они, - через некоторое время показал Агапит Абрамович на появившихся на дороге двух всадников, быстро приближавшихся на маленьких, шедших скорой иноходью лошадках.

   Один из них, видно, заметил в саду у дома гостя и пустил лошадь еще скорее, второй отстал немного. Подъехав к дому и увидев Крыжицкого, он крикнул отставшему по-французски:

   - Жанна, скорее! Здесь Крыжицкий из Петербурга!

   - Честь имею кланяться, княгиня, - приподнимая шляпу, приветствовал Агапит Абрамович подскакавших всадников, поспешив навстречу, чтобы помочь им слезть с лошади.

   Но княгиня быстро и ловко соскочила с седла и кинула поводья.

   Она была острижена и одета по-мужски. На ней была широкая и довольно длинная синяя блуза, такие же шаровары и мягкие сафьяновые сапожки.

   Спутница, которую она назвала Жанной, как и она, сидела верхом на лошади и была одета точно так же, как и княгиня.

   Жанна, соскочив на землю, подошла к Крыжицкому и пожала ему руку.

   - Вы привезли новости? - спросила она.

   - Да, и очень важные.

   - Пойдемте на балкон! Там, верно, накрыт уже завтрак. Я голодна как волк, и вы, вероятно, тоже хотите с дороги есть. За завтраком вы расскажете ваши новости... Не правда ли, княгиня?

   - Конечно, - ответила та, - можно соединить приятное с полезным.

   - "Необходимое" с полезным, - поправил Крыжицкий, желая быть галантным, - еда - вещь необходимая для человека, хотя, конечно, вместе с тем приятная...

   Завтрак был, действительно, накрыт на балконе, с которого открывался вид на голубой морской простор.

   - Хорошо тут у вас! - сказал Агапит Абрамович.

   - Да, у нас хорошо, - согласилась с ним княгиня.

   - Вот что, - сказала Жанна, усаживаясь за стол (она говорила только по-французски) и обращаясь к Крыжицкому. - Мне, главное, нужно знать одно: хорошие у вас новости или нет?

   - Превосходные...

   - Тогда мы можем сначала поесть спокойно...

   И она принялась за поджаристые сверху, внутри же сочные чебуреки, которые были поданы Ахметом на большом серебряном блюде.

   Крыжицкий тоже принялся за еду, вкусное татарское кушанье, и стал запивать его отличным вином, сделанным несколько лет тому назад из гроздей окрестных виноградников.

   После чебуреков подали фрукты и кофе.

   Тогда Жанна закурила маленькую трубку на длинном, тонком чубуке и сказала Агапиту Абрамовичу:

   - Ну, теперь рассказывайте!

   - Во-первых, - начал Крыжицкий, - дело Николаева закончено.

   - Наконец-то! Я получила из Франции сведения, что кардинал Аджиери умер, и удивлялась, что вы там медлите в Петербурге!..

   - Мы не медлили. Дело, повторяю, закончено совсем и половина наследства Николаева принадлежит нам.

   - Только половина!

   - Но ведь таково уж наше обыкновение...

   - На этот раз лучше было бы изменить его. Состояние кардинала Аджиери должно принадлежать мне... то есть нам, целиком.

   Жанна проговорила это как-то особенно, потянула дым из чубука и выпустила большой клуб дыма. После этого она повернулась к морю и стала смотреть вдаль, как бы силясь овладеть собою.

   - Затем у нас сладилось, - продолжал Крыжицкий, - другое дело, это было гениально...

   И он стал передавать подробности дела графини Савищевой.

   Но Жанна слушала его не особенно внимательно.

   - Все это - сравнительные пустяки, - перебила она его.

   - Как пустяки?! - воскликнул Агапит Абрамович. - Это миллионы!..

   - Пустяки, если вы не сумели получить целиком состояние кардинала!. . Нет, положительно, вы там, в Петербурге, не делаете того, что нужно!..

   "Она никогда ничем не довольна!" - подумал Крыжицкий.

   - А мы думали, напротив, - произнес он вслух. - Да я не уверен, что за все существование общества едва ли устраивалось два дела сразу...

   - За все время! - досадливо перебила Жанна. - А аббат Велла!..

   Агапит Абрамович как будто слегка изменился в лице.

   - Какой аббат?

   - Аббат Джузеппе Велла. Вы не слышали о нем?

   - Нет.

   - Странно. И о его рукописи тоже ничего не слышали?

   - Нет.

   - А между тем эта составленная им рукопись дала обществу суммы, перед которыми ваши "миллионы", как вы говорите, - детская забава...

   - Расскажите нам это, - проговорила княгиня, наливая себе вторую чашку кофе. - Я тоже никогда не слышала об аббате Велла. Он был членом общества?

   - Да! - сказала Жанна.

   - Это интересно. Что же он делал и где действовал? - спросил Крыжицкий.

   - Он родом с острова Мальты, - начала Жанна, сперва нехотя, но потом увлекаясь рассказом, - и хорошо знал арабское наречие, на котором там говорят до сих пор. Он объехал берега варварийских владений и привез оттуда якобы найденную им в одной мечети рукопись, состоявшую из отрывков утраченных книг Тита Ливия в арабском переводе.

   - А на самом деле она была составлена им! - вставила княгиня.

   - Да, она была составлена им, в виде пробы, - продолжала Жанна. - Когда проба удалась и арабский перевод Тита Ливия был принят учеными, аббат отыскал в Палермо другую важную рукопись, в которой заключалось много ценных сведений о временах короля Роджера. К рукописи был приложен перстень с печатью и арабскою надписью, свидетельствовавшими, что они принадлежат этому королю. Данные этой рукописи были весьма важны не только в историческом, но и в ином отношении, потому что они уничтожали и изменяли права большей части сицилийских дворян, которые вели свой род со времен короля Роджера. Велла представил королю неаполитанскому обе рукописи и они были изданы за казенный счет в арабском подлиннике, с итальянским переводом аббата. Итальянские ученые были введены в заблуждение и известный Тиксен даже попался на удочку. Книга была издана в 1789 году, и тогда общество сняло обильную жатву с неожиданно запутавшихся в наследственных делах сицилийских дворян. Вот как делают дела!.. Это я понимаю!

   - Это очень интересно! - повторила опять княгиня. - Так мистификация и не открылась?

   - К сожалению, дело открылось, из-за предательства Ассемани, для которого арабский язык был природным. Немцы приписывают честь опорочения рукописи Велла своему соотечественнику Иосифу Гагеру, который, правда, первый издал по этому поводу брошюру, Велла был заключен в тюрьму, но ему удалось бежать оттуда.

   - И он жив еще?

   - Этого я не знаю, потому что он, разумеется, должен был скрываться и сумел сделать это так хорошо, что жив он или умер и где он теперь, никому неизвестно.

  

  

   Жанна еще рассказывала, когда на балконе появился Ахмет и проговорил с невозмутимым спокойствием:

   - Там приехал какой-то! - и он подал карточку, на которой фиолетовыми буквами было написано с одной стороны по-русски, а с другой - по-французски: "маркиз Кювье".

   - Это Фиолетовый! - сказал Агапит Абрамович, узнав издали карточку. - Он, очевидно, был послан вслед за мною. Я не понимаю, что это может значить?

   Княгиня тоже переглянулась с Жанной в недоумении и сказала Ахмету:

   - Попроси прийти сюда!

   Кювье появился весь в пыли прямо с дороги и, несколько смущенный видом своего платья, сейчас же стал оправдываться:

   - Я торопился, чтобы догнать Желтого еще на дороге, но мне не удалось сделать это, и вот я нахожу его тут.

   - Да в чем дело? - спросил Крыжицкий.

   - Вы присланы Белым? - спросила, в свою очередь, Жанна.

   - Да! Он послал меня сам с письмом и велел передать на словах.

   - Дайте письмо! - сказала Жанна.

   Кювье вынул из кармана письмо, запечатанное Белым, и передал его.

   Жанна быстро распечатала его, скользнула взглядом по строчкам, и вдруг ее щеки побелели, губы дрогнули и нижняя челюсть затряслась, словно бы в судороге.

   - Что с тобой?.. Что с вами?! - в один голос воскликнули княгиня, Агапит Абрамович и Кювье.

   Жанна вскочила, топнула ногой и бросила письмо:

   - Идиоты!.. Глупцы!.. Маленькие дети! - не своим голосом выкрикивала она, видимо, не находя достаточно обидных названий, которые соответствовали бы степени ее гнева. - Он мне пишет, что по завещанию кардинала Аджиери осталась только маленькая мыза в Голландии, из-за которой не стоило хлопотать, и он, старый осел, прекратил это дело как не стоящее внимания!..

   - К сожалению, вышло действительно так! - стал уверять Кювье. - Мыза и вся-то не стоит затраченных на это дело денег!

   Жанна с силой ударила чубуком о перила балкона, так что он разлетелся, и отбросила его прочь. Она была страшна и, вместе с тем, противна в своем бешенстве:

   - Не слушают!.. хотят рассуждать сами... Да какое он имеет право бросить дело, порученное ему?.. - задыхаясь, бросала она отдельные слова.

   - Но если оно не оправдывает вложенных усилий?.. - попытался было возражать Кювье.

   - Молчите!.. - закричала Жанна. - Как так вы не сообразили, откуда же кардинал мог брать деньги, хотя бы для того, чтобы посылать их сыну?

   - Но это он мог делать из своих кардинальских доходов, - примирительно произнес Агапит Абрамович.

   - Хороши у него были доходы! - не унималась Жанна. - Хороши у него были доходы во время революции!.. А между тем он и тогда жил по-прежнему... У него были деньги... много денег... и он прятал их... спрятал, очевидно, на мызе, и его сын найдет их там. А эти деньги мои... они принадлежат мне... потому что я выстрадала их!

   Она упала на стул, казалось, в обмороке.

   Княгиня бросилась к ней и хотела расстегнуть ворот ее блузы, но Жанна отстранила ее руку, встала, собрав последние силы, и отчетливо проговорила:

   - Я пойду к себе... соображу... дам вам новые письма... и вы оба, с первым же кораблем, отправитесь - один во Францию, другой в Голландию, и я вам ручаюсь, что для Петербурга найдется другой Белый, более разумный и деятельный, а этого уберут и освободят нас от его глупостей.

   И она удалилась с балкона, махнув рукой бросившейся к ней княгине, чтобы та оставила ее в покое. Но княгиня не послушалась и пошла за ней.

   Оставшись на балконе с Агапитом Абрамовичем, Кювье сначала подошел к нему и едва слышно прошептал:

   - Как же быть теперь?

   Крыжицкий, облокотившись на перила балкона, смотрел на море, но, занятый своими мыслями, не любовался его красотой, а соображал и потому ответил не сразу.

   - То есть что значит, "как быть"? - произнес он.

   На что Кювье ответил:

   - Да ехать ли нам, как она говорит, или может быть это будет слишком поспешно и неосмотрительно с нашей стороны?

   - Почему же неосмотрительно? - спросил Крыжицкий.

   - Да потому, что достаточно ли она сильна, в самом деле, чтобы сломить и уничтожить Белого?.. А если он надумает отомстить нам за то, что мы ее послушаемся?

   В этих словах Кювье сквозила плохо скрываемая робость перед могуществом Белого.

   - Мы поедем, - сказал, видимо, уже все обдумав, Крыжицкий, - для того чтобы выяснить и открыть спрятанное состояние Аджиери, и, чтобы сделать это как можно скорее, отправимся отсюда морским путем, как наиболее коротким. Что же касается Белого и его смены, то это дело не наше. Пусть она, - он кивнул в сторону дома, - поступает, как знает... Мы к этому не будем причастны, так не все ли нам равно?

   - Но она хочет, чтобы мы передали ее письма! - возразил Кювье.

   - Письма ее будут запечатаны и никто не сможет упрекнуть нас, что мы знали их содержание. А отказать члену общества, да еще высшему, в передаче его письма, написанного в главный совет, мы не имеем права!..

   - Да, разве что так! - согласился Кювье и вздохнул свободнее.

  

  

   Крыжицкий с Кювье уехали на следующее утро. Жанна торопила их и, когда вручала им свои письма, над которыми просидела целую ночь, у нее вырвалось:

   - Эх, кабы я могла только... полетела бы сама!

   Ее посланные добрались до Бахчисарая налегке, но там Крыжицкий должен был снарядить почти целый обоз, захватив с собой турчанку, ожидавшую его.

   Эта турчанка, Фатьма, находилась у него под надзором настоящего восточного евнуха, старого и безбородого Магомета с визгливым тонким голосом.

   Фатьма с Магометом путешествовали за Крыжицким в особом фургоне.

   Таким образом, из Бахчисарая двинулись экипажи Крыжицкого и Кювье, фургон и бричка, везшая их вещи. Они направились в Севастополь.

   Легко было Жанне сказать: "отправляйтесь с первым же кораблем!", но на самом деле долго пришлось бы путешественникам ждать этого корабля в Севастополе, торговля которого была сравнительно мало развита, вследствие чего большие суда заходили сюда редко. Поэтому Крыжицкому пришлось нанять до Константинополя отдельную греческую шхуну и идти на ней.

   Этот переход, не совсем безопасный, был сделан благополучно, несмотря на шторм, потрепавший-таки шхуну изрядно.

   В Константинополе посланцы Жанны пересели на большой корабль, шедший в Италию.

   Крыжицкий в столице турецкой империи не съезжал на берег, но его свита увеличилась здесь еще одним человеком.

   Это был матрос - старый турок, который служил на шхуне и которого Крыжицкий почему-то приблизил к себе и взял в свое услужение. Звали его Али и он, вместе со своим новым господином, перебрался со шхуны на корабль.

   Али был молчалив, необщителен, но во время шторма в Черном море доказал свою неустрашимость. Он единственный не потерял присутствия духа, ободрял всех и распоряжался, заменив собой на деле лишь сохранившего для видимости свою власть капитана-грека.

   Только с Крыжицким Али перекидывался отрывистыми словами по-турецки.

   Вообще в течение пути Кювье был удивлен лингвистическими способностями Агапита Абрамовича, который свободно объяснялся с арабами на арабском языке, с турками - по-турецки, с греками - по-гречески, а в Италии без запинки болтал с итальянцами.

   В Ливорно Крыжицкий съехал на берег и остался там ночевать.

   Была теплая лунная ночь. Кювье показалось слишком душно в каюте, он взял подушку, выбрался на палубу и, поискав удобное местечко, залез в лодку, утвержденную на стойках, решив, что там его никто не побеспокоит.

   Однако ему не спалось. Ночь была так хороша, что жаль было засыпать.

   Вдруг Кювье услышал где-то близко, на палубе, ясно донесшийся до него шепот сдержанного разговора.

   - Мне надо с тобой поговорить, Магомет...

   Магомет своим тонким голосом отвечал что-то по-турецки.

   - Говори по-русски, - остановила его Фатьма (это, очевидно, была она), не то нас может услышать Али, а я этого не хочу.

   - Али все равно говорит и понимает по-русски, да его и нет на корабле, потому что он отправился на берег с господином.

   - Все равно, тут есть другие матросы из турок, мне не нужно, чтобы они меня поняли!..

   - Ну хорошо! В чем дело, деточка?..

   - Берегись, Магомет, этого Али! Я давно хотела тебе сказать, но не могла, потому что господин все время был тут.

   - Я всегда берегусь! - отвечал Магомет.

   - Но Али берегись особенно!.. он не простой человек для нашего господина и оттого господин взял его собой со шхуны.

   - А откуда ты знаешь это?

   - Я случайно услышала их разговор ночью на шхуне, после бури! Я лежала в каюте и боялась, что буря налетит опять, и не спала... А они говорили на палубе и я слышала...

   - Что же говорили они?

   - Али сказал господину, что узнал его по шраму на руке и на шее, и назвал его Симеоном...

   - А, он назвал его Симеоном?..

   - Да, "вспомни нашу молодость, Симеон!" сказал он. Я хотела спросить тебя, Магомет, сколько же лет господину, если такой старик, как Али, говорит ему "вспомни нашу молодость"?

   - А ты думаешь, твой господин молодой?

   - Не молодой, но все же не такой старик, как Али!

   - Ему пятьдесят три года!

   - Неправда!..

   - Только он всю жизнь следил за собой и сохранил себя. А жизнь Али, вероятно, была другая, вот он и состарился... А еще что они говорили?

   - Али стал грозить, чтобы Симеон упокоил его старость и взял с собой, что ему уже трудно исполнять работу простого матроса под руководством грека. Симеон вначале не соглашался; Али стал его просить, потом стал угрожать...

   - Ты не слыхала, чем он грозил? - спросил Магомет.

   - Он говорил: "Если ты не возьмешь меня, я не пощажу себя, погибну сам и ты погибнешь со мной".

   - И господин испугался?

   - Да. Он, который ничего не боится, испугался и согласился на просьбу Али... Вот отчего Али едет теперь вместе с нами...

   - Хорошо, что ты рассказала мне обо всем. Запомни же, что я скажу тебе: если ты когда-нибудь по ошибке, случайно, назовешь господина "Симеоном", или хотя бы дашь понять, что тебе известно это имя, он не потерпит этого, и тогда простись со всем, что ты видишь на земле... ты знаешь, что он шутить не любит! Будь осторожна! Это очень важно для тебя!..

   Кювье, лежа в лодке, слышал весь разговор и притаился, не подавая признаков жизни, скрыв свое присутствие.

  

  

   Саша Николаич, с французом Тиссонье рядом и с Орестом на козлах, путешествовал в удобном, отлично приспособленном для длительных переездов дормезе кардинала без всяких неприятных приключений.

   Орест остался очень недоволен Германией, где пили пиво и совсем не потребляли водки. Он даже не мог себе представить, как это может существовать страна без такого напитка. Однако за неимением лучшего он пил пиво, хотя и говорил, что от пива, должно быть, заводятся лягушки в животе. Он даже уверял что слышит, как они у него там квакают.

   Голландия, когда они поселились там на мызе, тоже не была им одобрена. По его мнению, государство должно делиться на города и деревни, а тут повсюду ни то ни се: не то город кругом, не то деревня! Всю страну можно проехать и на каждом шагу встретить каменные домики, вроде их мызы, и повсюду каждый вершок земли был обделан, прорыты каналы, произведены дамбы и посажены деревья.

   Но больше всего Ореста тут угнетала чистота.

   - Помилуйте, гидальго, - жаловался он, - все-таки в России я был человеком не хуже многих, а тут оказывается такой лоск кругом, что грязнее меня не найдешь вещи; каково это чувствовать самолюбивому человеку?

   Прощал он Голландии ее "подлую чистоту", как он выражался, только ради того, что тут он нашел некоторое обилие крепких напитков, вроде рома, коньяка и английского джина. Немецкий кирш ему не нравился.

   На мызе он освоился довольно быстро, найдя поблизости, на большой дороге, герберг (трактирчик), где торговали спиртными напитками.

   Там он учредил свою лейб-квартиру и через неделю уже знал достаточное количество голландских слов, чтобы поддерживать если не разговор, то, во всяком случае, необходимое объяснение, помогая при этом себе мимикой.

   Француз Тиссонье, по мере приближения их к месту назначения, становился все серьезнее, и нужно было видеть, с какой торжественностью он ввел Сашу Николаича в его наследство.

   На мызе были всего три господские комнаты: столовая - маленькая, уютная, с потемневшим дубовым потолком, панелями и полками со старым фарфором; кабинет, весь заставленный шкафами с книгами в кожаных и пергаментных переплетах; спальня, где под балдахином, за шелковыми зелеными занавесками, возвышалась огромная, широкая кровать, занимавшая, по крайней мере, четверть комнаты.

   Здесь, на мызе, старик Тиссонье круто изменил свое обращение с Сашей Николаичем и стал на положение достойного, верного слуги, который не считает себя вправе болтать и держать себя запросто так, как он болтал и держался во время путешествия.

   В день приезда Тиссонье накрыл стол для обеда на один прибор и на вопрос Саши Николаича объяснил, что так он привык при монсеньоре и что он сам с господином Орестом пообедает отдельно.

   - Что за вздор! - сказал Саша Николаич. - Вы - старый слуга моего отца, но для меня вы себя показали другом и я желаю, чтобы эти отношения между нами не прерывались! Мы будем садиться за стол все вместе!

   Француз патетически всплеснул руками и воскликнул:

   - Вы хотите, чтобы я обедал в этой столовой?.. Это невозможно.

   Но чтобы доказать противное, Саша Николаич сам поставил еще два прибора, что привело француза в окончательное умиление.

   Тиссонье смахнул навернувшуюся с радости слезу, что-то долго говорил о высокой душе господина Александра Никола, уверял, что он удвоит свою преданность, что он теперь утешен до конца жизни, и кончил тем, что, сев за стол, опять превратился в болтливого свободного месье Тиссонье и стал держать себя как ни в чем не бывало, по-прежнему непринужденно.

   Но свою преданность он, действительно, удвоил и с таким усердием помогал Саше Николаичу в совершении формальностей по вводу во владение, служа ему и доверенным лицом и переводчиком (он хорошо говорил по-голландски), что Орест нацелился на него взглядом и сказал:

   - Наш француз в лепешку расшибается!

   Когда были закончены формальности по вводу во владение, Тиссонье вошел к Саше Николаичу в кабинет и, заперев дверь на ключ, сказал:

   - Теперь я могу открыть вам главную тайну, порученную мне монсеньором.

   Затем он вынул связку ключей и подал их Саше Николаичу.

   Ключи были очень хитрые, с рубчатыми, фигурными бороздками, потемневшие от времени.

   Саша Николаич стал с любопытством рассматривать их. Потом сказал:

   - Очень интересная коллекция!

   - Но знаете ли вы, что заперто под замками, от которых эти ключи?

   - Я не только не знаю, что заперто под замками, о которых эти ключи, - ответил, слегка улыбаясь, Саша Николаич, слыша этот выспренний тон француза, - и даже не знаю, где эти замки!

   - Здесь, в этом кабинете! - сообщил Тиссонье.

   Медленно оглядевшись вокруг, Саша Николаич, кроме письменного стола и шкафов с книгами, отпиравшихся самыми обыкновенными ключами, в кабинете больше ничего не увидел.

   - Вы удивлены?.. Не правда ли? - продолжал Тиссонье. - Но сейчас ваше удивление превзойдет все пределы!

   Он подошел к окну, убедился, крепко ли оно закрыто, и плотно задвинул занавеску.

   - Теперь подойдите сюда, нажмите выпуклость глаза этого льва! - показал Тиссонье на одну из выточенных по бокам большого шкафа фигур. - Теперь нажмите еще здесь и толкните шкаф.

   Саша Николаич проделал то, что ему говорили, и тяжелый шкаф легко откатился на рельсах, уйдя в стену и обнаруживая за собой железную дверь.

   Чтобы отворить ее, требовалась помощь нескольких ключей из связки, которые нужно было повернуть в разных местах сложного, хитрого и не сразу приметного замка.

   За дверью находилась спускавшаяся вниз лестница, она вела через вторую такую же дверь и приводила в подвал.

   Тиссонье открыл оказавшийся у него потайной фонарь и осветил каменный свод довольно просторного подвала, где посредине стоял сундук.

   Затем он показал, как открыть последний, и, когда откинул крышку, Саша Николаич увидел в сундуке два отделения, наполненных одно - золотом, другое - поменьше - драгоценными каменьями, и целую кипу английских процентных бумаг индийской компании.

   - Это все - ваше! - сказал Тиссонье.

  

  

   Орест сидел в герберге и потягивал джин.

   По внешности он несколько преобразился за границей. На нем был другой костюм, более приличный, хотя он успел сносить уже и этот довольно основательно. Держал он себя тоже не так свободно, как в России, опасаясь все-таки европейских порядков.

   Одно только осталось у него неизменным, вполне прежним: растрепанные усы, на которые он решительно не хотел обращать внимания. Они по-прежнему лезли в рот и так же его губы тщетно вели борьбу с ними.

   Орест скучал без бильярда и придумывал себе развлечения, состоявшие, главным образом, в разговорах со служившей в герберге молодой голландкой в чепце.

   Остроумие Ореста тут заключалось в том, что он врал ей по-русски совершеннейшую чепуху, приправляя ее тем немногим запасом голландских слов, который был у него, придавая своему голосу нежное выражение. Голландка думала, что он любезничает с ней, и жеманилась.

   - Ну чего, корова толстоголовая, нарядилась в чепец?! - говорил Орест необыкновенно ласковым и заискивающим голосом.

   Голландка, думая, что он по-своему выражает ей комплимент, конфузилась и опускала взор.

   Орест называл это идиллией. Но сегодня эта идиллия надоела ему и он решил напиться вдребезги, не стесняясь, по-русски, наплевав на Голландию и всякие там заграничные порядки. И будь что будет!

   Он даже ничего не имел против голландского участка, чтобы в качестве любознательного туриста узнать, какие в Голландии есть участки.

   Вообще на него нашла линия, но эту линию ему пришлось бросить по совершенно непредвиденному обстоятельству.

   Сначала на дворе послышался говор, несколько изумительный для голландской невозмутимости, и затем служанка герберга в сопровождении нескольких человек любопытных ввела старого восточного человека с седой бородой и направила его к Оресту.

   - Вот тут старый турок! - сказала она ему. - Вы русский!. . Поговорите с ним!

   Орест понял эти ее слова и, к крайнему своему сожалению, не мог выразить ей по-голландски все подробности чувства негодования, охватившего его. Поэтому он обратился к ней по-русски:

   - Корова ты двудонная!.. Ты воображаешь, что русские все равно, что турки?.. Какая же ты после этого образованная европейка?.. Ведь ты, прелестное создание, хуже простой нашей бабы!.. пойми ты, сокровище, что я не говорю по-турецки! - и, почувствовав возможность произнести последние слова по-голландски, Орест сказал на понятном для голландки языке: - Я не говорю по-турецки!..

   - А разве ваш язык не такой же, как у турок? - удивилась она.

   Но в это время человек с седой бородой заговорил по-русски, правда, с сильным чужеземным акцентом.

   - Я понимаю по-русски! - произнес турок. - Я жил в Крыму и, благодаря Аллаху, имел господина из русских, а теперь я ему благодарен за то, что я могу новому господину рассказать свое горе!

   - Ах, чтоб тебя! - воскликнул Орест, обрадовавшись появившемуся у него собеседнику. - Так ты можешь объясняться на языке моих предков? Приветствую тебя, дитя Востока!

   Как только турок и Орест заговорили между собой, так окружавшие их голландцы выразили свое восхищение. Ну, конечно, турок с русским могли разговаривать свободно, потому что их племя одно и языки, вероятно, сходны! Вот так оно и вышло! И очень довольные, что пристроили турка, голландцы разошлись, степенно рассуждая о происшедшем. В тот день по округе соседи рассказывали друг другу, как у герберга появился турок, пришедший по дороге неизвестно откуда, и как не знали, что с ним делать, но потом догадались свести его с русским, который живет на мызе.

   - Ну, дитя Востока, выпьем! - предложил Орест.

   "Дитя Востока" покачало головой и возразило:

   - Закон не велит, пить не могу!..

   - А в России, небось, хлестал водку? Ведь вам только виноградное вино запрещено!.. Ну, тогда кури!..

   - Я - бедный человек! - заговорил турок.

   - Постой, как тебя зовут-то? - спросил Орест.

   - Али...

   - Ну, Али так Али, мне все равно!.. Излагай дальше! Ты - бедный человек, потом?..

   - Меня привел в эту страну господин... он нанял меня служить ему, привез и прогнал!. . А здесь меня никто не понимает, и я не знаю, как достать себе кушать!

   - Зачем же тебе кушать, умная голова, если ты не пьешь? - Орест крикнул кельнера, подошла голландка, он показал ей на турка пальцем и произнес: - Кофе!..

   Служанка поняла, закивала головой и подала большую кружку кофе и ломоть белого сдобного хлеба.

   - Утоли свой голод... рекомендую! - предложил Орест и, когда турок принялся за кофе, сказал ему наставительно: - А ты бы в гавани кули таскал! Здесь всюду гавани...

   - Я - старик! - вздохнул турок. - Тяжело мне! Я уже три ночи провел под открытым небом... я бы отдохнуть хотел!

   - Отдохнуть? - воскликнул Орест. - Ах ты турок, турок!.. Впрочем, если хочешь, я отведу тебя к своему хозяину и меценату, и пускай он поступает с тобой по заслугам! Я этот насущный вопрос решить сам не могу.

   И Орест отложил свое предприятие напиться вдребезги до следующего раза и докончил только что поданный ему джин, потом привел турка на мызу.

   Саша Николаич встретился им в палисаднике.

   - Гидальго! - сказал ему Орест. - Демонстрирую вам почтенное дитя далекого Востока, заброшенное волной житейского моря в сию чуждую ему страну, где он не понимает ни тяти, ни мамы! Три ночи не спал и просит отдыха под кровом вашего наследственного замка. То есть какой во мне мажордом пропадает! - сам собой умилился Орест, ударив себя в грудь, и проследовал в дом, где наверху, в мезонине, была его комната с такими мягкими перинами на постели, что он не мог на них спать и на ночь сбрасывал их на пол. Он уже давно просил Сашу Николаича купить ему диван, и тот обещал.

   Саша Николаич расспросил турка, сам отвел его на кухню, велел накормить и уложить спать.

   А затем случилось как-то само собой, что Али остался на мызе на неопределенное время, очень усердно, впрочем, стараясь быть полезным и отплатить своей службой за оказанное ему гостеприимство.

  

  

   Орест, которому происшествие с турком помешало напиться, как он хотел, в ближайшем будущем вспомнил все же это свое намерение и ублажился так, что сердобольные голландцы замертво принесли его на мызу.

   Саше Николаичу это стало противно и, когда Орест проспался, он долго убеждал его бросить пьянство.

   Орест слушал, как будто вполне с ним соглашаясь, и в ту минуту, когда Саша Николаич был совсем убежден, что его красноречие подействовало, униженно попросил хоть чуточку опохмелиться.

   Однако Саша Николаич не дал ему, сказав, что если он сейчас хочет перестать пить, то лучше всего бросить сразу и только тогда это будет действительно.

   Он взял с Ореста слово и затем поставил ему жесткие условия, состоявшие в том, что он вовсе не станет давать Оресту денег и сам станет за ним следить.

   Эти крутые меры Саша Николаич принимал с такой добросовестностью, что, даже когда Орест прощался с ним, чтобы идти спать, поднимался к нему наверх, чтобы убедиться, что тот лег в постель, а не удрал в герберг.

   Первый день Орест ходил мрачный, тосковал и грубил, но потом повеселел и, словно и вправду настроившись на добродетель, занялся книгами в кабинете.

   Читал он их или не читал, хватало ли у него на это терпения, неизвестно, по книги он выбирал такие, где было много иллюстраций, и подолгу смотрел картинки.

   Однако скоро картинки надоели ему и он почувствовал, что эта добродетель ему невмоготу. С хитростью сумасшедшего, который хочет провести своего доктора, Орест стал придумывать, как бы ему провести Сашу Николаича, обмануть его бдительный надзор и, главное, достать денежный материал для утоления жажды.

   Относительно денег он случайно сделал открытие, повергшее его в некоторое удивление.

   У этого турка Али был какой-то мешочек, которого он никому не показывал и тщательно прятал. Очевидно, там у него были монеты какие-то, но зачем же он тогда прикидывался нищим?

   Это было надувательством со стороны Али и потому с ним следовало поступить по обстоятельствам, то есть воспользоваться этим мешочком, если других средств не предвиделось.

   К тому же турок был введен в дом им, Орестом, и потому должен был быть благодарен ему, но на самом деле относился к нему пренебрежительно.

   Наконец, деньги у него можно было взять не навсегда, а с тем, чтобы потом, при случае, возместить.

   Конечно, бесчувственный, дикий турок в долг ему не даст и с ним надо поступить не церемонясь, по закону Линча.

   Так рассуждал Орест, хотя при чем тут был закон Линча, он не смог бы объяснить никому, даже самому себе. Но в такую дальнюю философию он не пускался, так как всегда был в жизни практиком.

   Как раз, когда Орест ходил по своей комнате и обдумывал план действий, он услышал, как к дому подъехал экипаж, и, выглянув в окно, увидел, что к ним пожаловал какой-то господин.

   Внизу Саша Николаич встретил гостя и, к своему удивлению, узнал в нем Агапита Абрамовича Крыжицкого.

   Последний радостно, как старый добрый знакомый, отвечал на несколько суховатое, вполне официальное приветствие Саши Николаича.

   - Да, да! - заговорил он. - Мне пришлось отправиться за границу по делам и я нарочно заехал к вам, по поручению Андрея Львовича Сулимы, чтобы закончить расчеты с вами.

   - Что ж! - заявил Саша Николаич. - Я от своего слова не отказывался и от расписки тоже... Я готов выдать, когда вам угодно, половину стоимости мызы, согласно тому, как она оценена в завещании.

   - У вас разве есть свободные деньги? - спросил Крыжицкий.

   - Есть! - спокойно отвечал Саша Николаич.

   "Это все, что мне нужно!" - подумал Агапит Абрамович.

   Эта наличность у Саши Николаича и легкость, с которой тот согласился выдать их сейчас же, служили первым и существенным доказательством того, что указания, данные в Крыму, были справедливы, что капиталы и на самом деле были спрятаны где-то на мызе, и что Николаев нашел их.

   Саша Николаич, хотя вовсе и не обрадовался встрече с Агапитом Абрамовичем, но счел своим долгом угостить его с дороги и повел в столовую.

   В столовой Крыжицкий постарался быть любезным собеседником, стал передавать Саше Николаичу петербургские новости и рассказал, что случилось с графом Савищевым.

   Поев и напившись кофе, он попросил показать ему мызу.

   - Да, собственно, тут и смотреть-то нечего! - сказа Саша Николаич. - А, впрочем, пойдемте, если хотите...