Волконский Михаил Николаевич - Темные силы

ите пример с меня... Хотите я напою вас вдребезги?.. Не желаете?.. Тогда одно средство!.. Я увожу вас в Россию! Завтра же вашим именем делаю все нужные распоряжения и прошу меня слушаться!.. Потом сами же меня благодарить будете!

   Но Саша Николаич остановил его вопросом:

   - Да чего это вы так усердствуете сегодня?

   - Ах, гидальго, иначе нельзя!.. Надо честно отрабатывать свой хлеб!

   - В каком это смысле?

   - А в том, что я получу приличное вознаграждение, если уговорю вас поехать в Россию.

   - От кого?

   - От поющего тенором турецкого евнуха, состоящего при живой мумии - турчанке. Ему, видите ли, с этой особой нужно возвращаться в Петербург и он в последний раз, когда мы были в городе, посулил ублаготворить меня, если я уговорю вас ехать туда тоже... Он боится пускаться в такое далекое путешествие, не зная языка и обычаев европейских стран. За ним тут и мальчишки уж по улицам бегают!.. Вот хитрый евнух и соблазнил меня подкупом, а я ему предался и готов, как верный раб, тут же предать своего господина!.. Итак, гидальго, айда в Россию!

   - Ну, это же еще не сказано! - улыбнулся Саша Николаич.

   - Гидальго! - укоризненно протянул Орест, вставая со своего места и вытягиваясь. - Да ведь мой-то гонорар пропадет тогда! Не могу же я испытывать исключительное давление вашего капитала над собой!.. Итак, завтра же я приступаю к распоряжениям...

   Он сделал величественный жест рукой и удалился, а назавтра, действительно, приступил к распоряжениям.

   Саша Николаич в том ему не препятствовал.

  

  

   Прошло более полугода с тех пор, как Андрей Львович Сулима отправил Желтого и Фиолетового в Крым и теперь действовал в Петербурге только при помощи пяти человек, носивших остальные цвета. Однако интересных дел здесь у него не было, да он как-то особенно не гонялся за ними.

   Маня жила у него в доме как у своего попечителя.

   Выдался майский день, настолько теплый, что они вышли на балкон и сидели там после обеда.

   - Когда же мы, наконец, поедем за границу? - спросила Маня, увидев издали завернувшую на Фонтанку карету с увязанными на ней вещами, сильно забрызганную грязью дорог. - Вот если бы нам в такую же хотя бы карету сесть и двинуться!

   - Хоть в такую карету! - повторил Андрей Львович улыбаясь. - Да лучше такого экипажа и желать нельзя! Это великолепный дормез!

   В это время карета подъехала к их дому и остановилась у ворот.

   Из нее вышел господин в дорожном плаще и шляпе. Он поднял лицо по направлению к балкону, увидел Сулиму и решительным шагом вошел в ворота.

   Андрей Львович тоже увидел его и, быстро сказав Мане: - Это ко мне! - ушел навстречу гостю.

   Встретил он его на лестнице.

   - Ромео Паццини! Неужели это вы? - спросил он на итальянском языке, звучно и красиво отчеканивая слова.

   Облик приезжего весьма мало соответствовал поэтическому имени Ромео. Годами он был не молод, станом далеко не строен и черты его были резкими. В особенности нос придавал ему, загнувшись словно клюв, сходство с вороном. Волосы у него были так ровно и густо черны, что не могло быть никакого сомнения в том, что он их красит.

   Паццини поднялся по лестнице и, не здороваясь, сказал тоже на итальянском языке:

   - Я к вам прислан из Парижа и явился прямо с дороги. Мне нужно сейчас же переговорить с вами.

   Андрей Львович кивнул на кабинет головой и повел его к себе.

   Тут Паццини вынул кокарду, составленную из всех семи цветов, с белым помпоном посередине и надел ее.

   Сулима достал свою белую и тоже надел ее.

   - Значит, разговор будет официальным? - спросил он.

   - Совершенно! - ответил гость.

   - Я слушаю! - воскликнул Андрей Львович и откинулся на спинку кресла.

   Паццини тотчас же заявил ему:

   - Тобою недовольны в Париже, и я прислан сюда, чтобы сменить тебя!

   - Вот как? - воскликнул Андрей Львович и спросил: - А за что же?

   - Хотя Верховный совет общества не обязан давать отчет в своих действиях членам, но я скажу тебе, что, вероятно, ты и сам сознаешь, что действия в Петербурге были слишком небрежными. Но главное недовольство тобой за дело по наследству кардинала Аджиери. Упустить такой случай!

   - Так! Значит, интрига против меня из Крыма имела-таки свой результат!..

   Паццини как будто немного удивился, но продолжал:

   - Откуда бы ни были получены сведения, но, повторяю, упустить такой случай было ошибкой!

   - Так что же не поправили этой ошибки Желтый и Фиолетовый, отправившиеся в Голландию без моего разрешения? - спросил Андрей Львович.

   - Один из них был убит, второй умер, - ответил Паццини. - Но едва ли и такие опытные агенты, как они, могли поправить дело!

   - Они его испортили, насколько могли! Николаев знает теперь больше, чем это следовало бы ему. Совет сам виноват, зачем не дал мне полных сведений о наследстве Аджиери!

   - Теперь уже поздно рассуждать об этом!

   - Рассуждать никогда не поздно! - возразил Сулима, - Хотя дело испорчено не по моей вине, но я поправлю его. Николаев под наблюдением преданного мне человека едет в Петербург и скоро будет здесь.

   - Ты думаешь, что возможно что-нибудь еще сделать? - спросил Паццини.

   - Возможно, если не забывать главного средства: людской психологии. На Николаева можно подействовать с этой стороны и у меня уже собрано все, что нужно для этого.

   - Но, к сожалению, тебе не придется уже действовать! Тебе велено вернуться в Париж!..

   - Мне велено?! - вдруг повысил голос Андрей Львович. - Да неужели ты думаешь, мой наивный друг Ромео, что можно так легко приказывать мне и повелевать мной?

   - Однако если ты захочешь идти против совета... - попробовал возразить Паццини.

   - Это совет сам хочет идти против меня, не зная, очевидно, кто я такой. Сознаюсь, я думал, что они там настолько проницательны и настолько все-таки осведомлены, что знают, с кем имеют дело!..

   - Послушай! - остановил Сулиму Паццини, никак не ожидавший встретить с его стороны такой отпор. - Ты говоришь со мной как власть имущий!

   - Я говорю так, потому что это мое право!

   - Но власть над советом имеет только один!..

   - Да, один, который, когда восемнадцать лет назад общество "Восстановления прав обездоленных" пришло в полный упадок, спас его своей находчивостью!

   - Да, это был аббат Велла, избранный за это в верховные вожди.

   - Но он был предан, посажен в тюрьму...

   - И бежал оттуда, - закончил фразу Паццини. - А дальше о нем никто не имел никаких сведений. Неизвестно, жив ли он...

   - Но неизвестно также и то, умер ли он?

   - Поэтому и не было избрано другого верховного вождя. Даже предатель Веллы, Симеон Ассемани не был отыскан.

   - Симеон Ассемани получил заслуженную кару от руки убийцы, - сказал Сулима. - И если ты хочешь знать, то вспомни убийство Крыжицкого.

   - Крыжицкий был Симеоном Ассемани?! - изумленно спросил Паццини.

   - А вы там, в Париже, не знали этого, как не знаете и где аббат Велла? Ну, так я объясню это тебе!

   Сулима расстегнул жабо на груди, достал висевшую у него на шее сафьяновую сумочку и вынул из нее сложенный в несколько раз пергамент.

   - Читай! - сказал он, развернув и показав пергамент Паццини, но не выпуская его из рук.

   - Ты... аббат Велла?! - тихо произнес Паццини, пораженный и смущенный вместе.

   - Теперь ты убедился, что я имею власть приказывать? - произнес Сулима.

   - Но отчего же ты до сих пор скрывался?.. Отчего не объявил себя в Париже, приняв управление всеми делами?

   - Я управлял незаметно для вас и дела до сих пор шли недурно, - стал объяснять Андрей Львович. - Но поехать туда, к вам... Нет, я слишком стал осторожен для этого!.. Преданный раз, вторично я не дам провести себя!.. Вам нужно было утвердиться здесь, в этой стране, далеко лежащей к северу, и теперь, когда я настолько крепок здесь, что могу не бояться вас, теперь я вам открыл себя, и ты, Ромео Паццини, как ты есть, отправишься сейчас же в своей карете назад и с такою же поспешностью, как ты это хотел сделать со мной, сменишь моим именем председателя верховного совета и сам займешь его место.

   - Позволь мне хоть денек отдохнуть! Дороги, в особенности в России, ужасны!..

   - Я не могу тебе дать ни дня, ни часа, ни минуты! - твердо сказал Сулима-аббат Велла. - Ты должен отправиться не медля!

   Паццини покорно повиновался. Не уходившая с балкона Маня видела, как приехавший вышел из ворот, сел в свою карету, и она, сдвинувшись, закачалась на своих рессорах.

   - Кто это был? - спросила Маня у вышедшего на балкон Андрея Львовича.

   - Один дурак, - засмеялся он, глядя вслед удаляющейся карете, - которым я заменил другого, слишком умного.

   Маня ничего не поняла, но не стала расспрашивать дальше. Она по опыту уже знала, что Андрей Львович все равно не расскажет того, чего не захочет.

  

  

   Орест, как только приехал в Петербург вместе с Сашей Николаичем, который остановился в гостинице, первым делом отправился в трактир, свое заветное заведение, даже не заглянув в дом титулярного советника Беспалова.

   В трактире он нашел много перемен. Во-первых, над бильярдом висела теперь новая лампа. Старую разбил пьяный купец, справлявший поминки по своему родителю. Из трех половых остался только один. Из былых посетителей осталось мало, но зато явились новые.

   Один такой, с видом завсегдатая, хиленький, худенький сидел в темном углу бильярдной.

   - Ставь шар-р-ры Оресту Беспалову! - скомандовал Орест входя, и так испугал своим окриком состоявшего при бильярде мальчишку, что тот опрометью кинулся исполнять приказание.

   Орест нашел на стойке свой прежний кий, который был ему замечательно по руке, и, войдя в прежнюю атмосферу, огляделся, с кем бы сыграть поскорее, но, кроме хиленького, сидевшего в углу, никого не было.

   Орест поморщился. Он не любил играть с неважными игроками, но ему очень хотелось попробовать свой удар на знакомом бильярде и он сказал хиленькому:

   - Сыграем что ли?.. или на наличные!

   Хиленький поднял голову, а Орест разинул рот и чуть было не выронил из рук кия.

   - Да никак это ваше сиятельство, граф Савищев?.. - воскликнул он, едва узнав в хиленьком, потертом человечке прежнего молодого графа.

   - А вы, кажется, Орест Беспалов? - проговорил Савищев, неловко поворачиваясь, как это делают любители в театре, когда они в первый раз попадают на сцену.

   - A vos services!.. {К вашим услугам! (фр.).} К вашим услугам! - расшаркался Орест. - Ну что, сыграем?

   Савищев вытянул шею и медленно потер руки.

   - Я пожалуй... только...

   - Что только?..

   - Нет, ничего, сыграем, если хотите!

   И Савищев, стараясь быть развязным, как бы всем своим существом говоря: "Ну да, что ж такое?.. хочу, вот так и делаю!" - направился к стойке и взял первый попавшийся кий.

   - Нет, позвольте! - остановил его Орест. - Деньги в лузу!.. Мы играем на франк?.. то есть, четвертак?.. Пожалуйте сюда двадцать пять копеек!

   - Все равно, я потом отдам! - небрежно уронил Савищев.

   Орест положил кий.

   - Нет, так, ваше сиятельство, не ходят! Бильярдная игра - дело серьезное!..

   Савищев передернулся и тотчас же спросил:

   - Да у вас, у самих-то, есть деньги?

   - Сколько угодно! - воскликнул Орест, вынул кошелек из кармана и постучал им о борт бильярда.

   Савищев вдруг быстро подошел к нему и, схватив его за рукав, с беспокойною суетой, став вдруг очень похожим на мать свою, заговорил с загоревшимся взором:

   - Это она дает вам деньги?.. Скажите, пожалуйста, вы видели ее?.. Да?.. Это она вам дает?

   Орест прицелился на него взглядом, покачал головой и произнес:

   - Нет! Он!..

   - Какой он? - перебил его Савищев. - Я вас спрашиваю... про Маню. Про Марию...

   Орест протяжно свистнул и провел рукой по воздуху для обозначения дальности расстояния, а затем сказал:

   - Принчипесса возвысилась на такую ступень общественной лестницы, что нам не достать ее, хотя, правда, мы и сами теперь не то, что медведь в трубку наплевал, а до некоторой степени взысканы судьбой, благодаря известному вам Саше Николаичу.

   Савищев сжал губы.

   - А его дела поправились? - спросил он с нескрываемой завистью.

   Орест пожал плечами и ответил:

   - Я в его дела не вхожу... больше потому, что он, правда, сам мне о них не сообщает.

   - Что же вы? - спросил Савищев. - Состоите теперь при нем?

   - То есть, позвольте, бутон мой!.. как это я состою?.. Мы с Сашей Николаичем - друзья, и он делится со мной всем, как бы я делился с ним, если бы у меня было, а у него - нет. Круговая дворянская порука... и только! Желаете, к примеру, выпить?.. Мой кошелек к вашим услугам!.. Хотите вина и фруктов?.. Человек! - крикнул он. - Принеси нам водки и соленых огурцов!

   При виде принесенной водки Савищев совсем ослабел. Он с жадностью, дрожащей рукой, поднес полную рюмку ко рту и медленно стал запрокидывать ее, как бы высасывая пьяную влагу, как это делают настоящие пьяницы.

   И этот бывший граф, еще полгода назад завтракавший в ресторане, с наслаждением пил теперь водку в плохоньком трактире на счет Ореста Беспалова, предаваясь этому занятию до тех пор, пока оба не дошли до бесчувствия.

  

  

   Громадно же было удивление титулярного советника Беспалова, когда он утром услышал в коридоре, за шкафом, не то сопение, не то храп, свойственный обыкновенно Оресту.

   Беспалов заглянул за шкаф, где стояло нетронутым логовище Ореста, как только он оставил его, и увидел в нем самого Ореста, продиравшего глаза и отдувавшего свои трепаные усы.

   Первое, что пришло в голову титулярному советнику, было то, что это ему померещилось, и он стал креститься.

   - Что это вы молитесь на меня?.. или не нашли другого образа?.. - промычал Орест, чмокая губами и поднимаясь.

   - Орестик! Голубчик... ты?.. - обрадовался Беспалов, по привычке распуская полы халата и приседая.

   - Я-то я... - произнес Орест, - но позвольте, неужели все остальное было сном? гашиш?

   - Что ты говоришь? - спросил титулярный советник.

   - Секта изуверов... дурман... - отозвался Орест.

   Титулярный советник боязливо попятился.

   - Позвольте, родитель! - стал рассуждать Орест. - Я уезжал?

   - Уезжал.

   - Шесть месяцев тому назад за границу?

   - Шесть месяцев тому назад за границу.

   - Значит, все это не было сном? Но тогда как же я-то очутился здесь сейчас?

   Беспалов так широко развел руками, что ударил трубкой по шкафу, и произнес:

   - Не знаю!

   - А я знаю теперь, сообразил! - воскликнул Орест. - Вчера я был пьян...

   - Неужели только вчера, Орестик?

   - Нет, и в другие дни тоже, по это не важно, а суть в том, что я был именно вчера пьян и напился в стародавнем трактире. Затем все понятно. В пьяном беспамятстве и бесчувствии я прошел по прежней инерции из трактира сюда по знакомой дороге.

   - Ночью? - спросил титулярный советник.

   - Разумеется.

   - Но как же ты в дом-то вошел?

   - В окно, по привычной своей дороге, - ответил Орест. - Я делал это машинально, как говорят поэты. У вас окно в кухне до сих пор, значит, без задвижки, на честное слово запирается...

   - Да неужели без задвижки?

   - Да-с, и отворить его при сноровке легко... Вот что значит привычка! - с некоторым восхищением продолжал Орест. - Попал по инерции...

   - Ну, и, надеюсь, теперь останешься с нами?

   - Ни-ни! Как же я могу покинуть Сашу Николаича? Священное чувство дружбы не позволяет мне этого!..

   Беспалов растерянно стал переминаться с ноги на ногу.

   - Как же, Орестик? А мы так ждали тебя!.. Знаешь, как мы хорошо жили прежде, и ты, и Маня, а теперь... Я очень тосковал, Орест... И Виталий...

   - А, Виталий! - проговорил Орест. - А что с ним?

   - Сидит в столовой. Пойдем к нему... Они вошли в столовую.

   - Виталий! - сказал титулярный советник. - Орест вернулся...

   - Слышу! - отозвался из своего угла Виталии.

   - Почему же ты слышишь?

   - Винным перегаром запахло.

   - Ты не рад видеть брата? - спросил титулярный советник.

   - Я не вижу его...

   Беспалов спохватился.

   - Ну, я не то сказал... Раздражительный он стал, нынче, - обернулся он к Оресту и показал на Виталия, - Ты бы сказал ему что-нибудь...

   - Да что я ему скажу? - спросил Орест, явно нацелившийся взглядом на Виталия. - Я тебе привез из-за границы часы, - сказал он все-таки.

   - А на что мне они?

   - Часы, брат, особенные! с "репетицией" это называется. В любой момент нажмешь пружинку, они тебе отобьют сейчас же часы и минуты - и смотреть не надо.

   - Стенные? - спросил Виталий...

   - Нет, карманные, золотые...

   - У моего камердинера будут такие часы, - глух произнес Виталий, но сейчас же добавил: - А где же они?

   - Дома. Схожу, принесу, - ответил Орест.

   - Как же ты говоришь "дома"! - воскликнул титулярный советник. - Твой дом тут, Орест... Ты, может, хочешь рюмку водочки, опохмелиться?

   И, не зная, чем еще ублажить Ореста, он отпер буфет, достал заветный графинчик и подал его и рюмку.

   Для Ореста не существовало ничего священного. Он, вместо того, чтобы налить водку в рюмку, стал бесцеремонно, к ужасу титулярного советника, пить прямо из горлышка графинчика.

   - Погоди, ты не все! - не утерпел Беспалов.

   - Не бойтесь, оставлю, - успокоил его Орест, ставя графинчик на стол. - Вы знаете судьбу Наполеона Бонапарта? - торжественно спросил он у титулярного советика.

   Тот присел только, распустив полы.

   - Наполеон у меня камердинером! - сказал Виталий.

   - Вот как! - удивился Орест. - Ну, так видите ли, этот Наполеон из простого корсиканца стал императором и еще может возвыситься даже до камердинера великолепного Виталия! Я на такое возвышение, конечно, не рассчитываю, но все-таки не желаю прозябать у вас за шкафом...

   - Я тебе комнатку отведу, что мы сдаем, в ней же никто не живет, - предложил Беспалов.

   - А харчи?

   - Харчи у нас хорошие. Намедни я соорудил рассольню...

   - Я говорю, милостивец, насчет вина и елея, - пояснил Орест. - Теперь мне полное раздолье...

   - Неужели ты нас променяешь на вино?

   - Поменял же Наполеон родительский дом на пушечный дым и гром барабанов. Эти смертоносные орудия, на мой взгляд, гораздо отвратительнее невинного вина. Замечаете вы прелесть каламбура в словах "невинное вино"? Будь я дюк Ришелье или что-нибудь в этом же роде, и, наверное, этот каламбур повторился бы в истории!

   - Ты уходишь, Орест? - спросил Беспалов-младший.

   - Ухожу, Виталий.

   - Опять надолго?

   - Нет, я вернусь скоро.

   - И принесешь часы?

   - Ах, да, часы... принесу!.. Впрочем, вот что, почтенный муж! - обратился Орест к титулярному советнику. - Помните такой уговор: когда я буду пьян, то буду являться к вам на ночлег! Потому что понимаю, что в гостинице, где я остановился, в таком виде являться неудобно!

   - Вот и отлично! - воскликнул Беспалов. - Значит, ты у нас будешь ночевать каждый день!.. Я дам тебе ключ от парадной двери, чтобы ты мог зайти, когда захочешь...

   - Нет! - возразил Орест. - Привычка - мать всех пороков или как это там говорится, но парадной двери я не найду пьяный. Кухонное окно - дело другое! Итак, с величайшим почтением и глубокой преданностью имею честь быть, как пишут в официальных письмах!..

  

  

   На другой же день после своего приезда Саша Николаич, чтобы исполнить свое обещание, данное умирающему, поехал на Фонтанку в дом Сулимы, где, как он знал, жила Маня.

   Любовь, или, вернее, страсть былая его к ней, уже успела пройти, и он чувствовал себя вполне равнодушным. Он даже хотел увидеться с Маней, чтобы проверить себя, действительно ли прежнее не оставило в нем никаких следов.

   Маня его встретила в дорогом, прекрасном наряде, который шел ей гораздо больше, чем ее прежнее скромное платье, которое она всегда носила в доме Беспалова. Она приобрела новую манеру оттягивать книзу углы губ и это значительно портило ее. Ее черты оставались красивыми по-прежнему, но Саша Николаич уже не находил в них прелести и, к своему удовольствию, заговорил с нею вполне спокойно.

   Заговорил он сухим, деловым тоном.

   - Ах, вы от имени моего отца! - с подчеркнутым пренебрежением произнесла Маня.

   И это было неприятно Саше Николаичу, как, впрочем, и все остальное, что она делала и говорила.

   Когда он рассказал ей о портфеле, выражение ее лица изменилось и она приняла этот портфель без пренебрежения.

   О прежнем не было сказано ни слова между ними, и Саша Николаич ушел, вполне собой довольный.

   В зале, через который ему довелось проходить к передней, его встретил Сулима.

   - Я очень рад, - заговорил Андрей Львович, - что вы пожаловали к нам! Вы только вчера приехали?

   - Откуда вы это знаете? - удивился Саша Николаич.

   - Я многое знаю! И, между прочим, я вам хотел сказать... Впрочем, пройдемте ко мне в кабинет!

   - Но ведь дела между нами кончены, надеюсь? - сказал Саша Николаич.

   - Может быть, не совсем... Милости просим!.. Пройдемте!..

   Сулима провел Сашу Николаича в кабинет и плотно притворил за собой дверь.

   - Сядемте!.. поговорим! - произнес он. - Разговор будет недолгий! Знаете ли вы происхождение тех денег, прямо скажу, того богатства, которое вы нашли на доставшейся вам мызе по наследству?

   "Я знаю! - хотел ответить Саша Николаич. - Что ты, мой друг, принадлежишь к шайке, которая обделывает темные делишки". Но он воздержался от этого и только проговорил:

   - Откуда же вам известно, что я на мызе нашел "богатство", как вы говорите?

   - Откуда? - переспросил Сулима. - Потому что я знаю происхождение этого богатства и также знаю, как оно туда попало.

   Андрей Львович приостановился, ожидая, что Саша Николаич что-нибудь скажет. Но тот молчал.

   - Есть такой старичок-архитектор, - продолжал Сулима, - родом он голландец, но завезен в Россию лет пятнадцать тому назад, чуть ли не по приказу самого Потемкина, а может быть Орлова, я не знаю этого наверное. И вот этот архитектор передал мне свои записки или воспоминания, которыми он занялся недавно, желая их опубликовать. Познакомьтесь с ними: из них вы узнаете о происхождении богатства кардинала Аджиери. - Он взял со стола переплетенную сафьяном тетрадь и передал Саше Николаичу. - Вот, не угодно ли?

   - Вы мне позволите взять ее с собой? - спросил Саша Николаич.

   - Пользуйтесь! Только будьте добры вернуть ее потом...

   Вернувшись в гостиницу с тетрадкой, Саша Николаич хотел сейчас же приняться за чтение, но его ожидал Орест.

   - Куда это вы пропадали сегодня на ночь? - спросил Саша Николаич.

   Орест повернул лицо в сторону и оттопырил усы, после чего воскликнул:

   - Ну разве можно спрашивать молодого человека о таких интимных вещах?.. Мало ли как проводим время мы, золотая молодежь!

   - Это вы - золотая молодежь?!

   - Ну да, я... и бывший граф Савищев...

   - Граф Савищев? - переспросил Саша Николаич.

   - Он самый, гидальго!.. Представьте себе, он, с вашей точки зрения, опустился до трактира, а с моей - стал порядочным человеком, пьет водку и закусывает соленым огурцом.

   - Да не может быть!

   - Слово Ореста Беспалова!

   - Вы его встретили в трактире?

   - В самом абсолютном.

   - Неужели он упал до этого?

   - Вот видите, я был прав, что в ваших глазах он упал. Ах, гидальго! Когда вы уж бросите свои буржуазные взгляды?!.

   - Но что сделалось с больной старушкой, его матерью? Вы не спросили о ней?

   - Я не мог этого сделать по законам этикета! Бедной старушке, его матери, я не был представлен. Конечно, она, верно, в отчаянии от этого, как и я со своей стороны...

   - Ну, будет уж вам кривляться!.. Адрес-то вы, по крайней мере, узнали?.. Где их найти?

   - Совершенно упустил это из вида, - ответил Орест. - Впрочем, это меня нисколько не интересовало.

   - Какая досада! - вырвалось у Саши Николаича. - Если они в таком положении, я навестил бы ее!

   - В таком случае, нет ничего легче добыть вам нужное сведение о их местожительстве. Несколько моравидисов с вашей стороны - и дело будет в шляпе, как выражался покойный Вольтер.

   - Опять моравидисы?

   - Это нерв жизни, гидальго, и без них ничего не поделаешь! С ними я опять пойду в трактир, встречу там снова сеньора Савищева и узнаю все, что вам нужно!.. Это просто и мило, как вздох любимой женщины.

   - Да, это просто!

   - Тогда, значит, по рукам. Завтра вы будете иметь адрес Савищевой и сможете навестить ее, как вам указывает ваша добродетель, предписывающая навещать несчастных. Кстати, гидальго, если меня случайно заберут в участок, навестите меня тоже, ибо также добродетель предписывает посещать и узника в темнице. Покорно вас благодарю! - заключил Орест, принимая деньги от Саши Николаича. - Еще одно, кстати! Я должен буду взять у вас, гидальго, часы с репетицией, которые вы купили себе в Берлине!

   - Это еще что такое? - удивился Саша Николаич.

   - Ничего не поделаешь, я их обещал подарить.

   - Что за вздор!.. Кому вы обещали мои часы?

   - Слепому Виталию! Я ему сказал, что привез их из-за границы. Чем я виноват, что вспомнил о такой сентиментальности, когда только увидел его... Но вы представьте, в какой восторг они повергнут слепого! А на что они вам, в сущности?

   - А и на самом деле, это доставит ему удовольствие...

   - Ну вот, гидальго, я знал, что не ошибусь в вас! Значит, часы я отнесу?

   - Нет уж, извините, я лучше сам отнесу их!

   - Зачем вам беспокоиться, гидальго?

   - Да вы ведь их пропьете! И Виталий останется без часов.

   - Знаете, гидальго, вы правы!.. Я соглашаюсь с вами, но только с одним условием, чтобы часы ему были отданы от моего имени!.. Иначе это будет свинство! Потому что если бы не я, ведь не видать бы, или, вернее, не слыхать бы этих часов Виталию. Ариведерчи, гидальго!

   - Хорошо, хорошо, ступайте!

  

  

   Выпроводив Ореста, Саша Николаич принялся за переплетенную в сафьян тетрадку, в которой были начертаны записки старого архитектора.

   Архитектор довольно сносно владел русским языком, и его слог даже не был лишен вычурности, что считалось по тем временам литературностью, несмотря на существование уже комедий Фонвизина.

   Записки начинались изложением родословной их автора. Были указаны дата и место его рождения, словом, было все, как это принято иметь в биографиях великих людей.

   Далее архитектор описывал свое детство, годы ученья, подробно излагал сведения о своей первой любви и объяснял, почему он навсегда остался холостым: любимая девушка изменила ему, и он потерял веру в женщин.

   Этот знаток женщин писал эту часть записок наподобие немецкого сентиментального романа. Видно было, что старик перепутал собственные воспоминания и когда-то прочитанное им, все это у него слилось, и он вообразил, что рассказывает подлинную историю.

   Саша Николаич пропускал неинтересные ему страницы, торопясь найти главное, что было важно для него. Наконец, он дошел до этого главного.

   "Однажды, - писал архитектор, - я сидел за своими занятиями, тщась составить проект великолепного дворца, буде кто его закажет мне его возведение. Внезапно в мою дверь постучались и вошел незнакомец, родом француз, по имени Рето до Виллет.

   - Можно ли вам поручить таинственное дело и надеяться на вашу скромность? - спросил он.

   Я ответствовал, что на мою скромность вполне можно положиться, в чем я могу представить порядочные рекомендации от вполне благонадежных и даже высокопоставленных лиц.

   - А имеете ли вы честных каменщиков, на которых тоже можно положиться? - снова спросил он.

   Я сказал, что имею таких каменщиков.

   Убедившись в моей скромности, кавалер де Виллет предложил мне отправиться на мызу и сделать там тайный подвал с искусным ходом.

   Подумав и взвесив все обстоятельства, я, нуждавшийся тогда в работе, согласился привести в исполнение желание доброго француза".

   История становилась все более и более занимательной, и Саша Николаич, совершенно даже забыв, что, по словам Сулимы, она имеет отношение к источнику его богатства, лихорадочно пробегал глазами строки тетради.

   Далее архитектор писал:

   "Подвал, ход в него, а также железные двери с хитрыми замками, кои делал лучший мастер в Голландии, и шкаф были мной устроены на мызе со всей тщательностью, какую только могут рекомендовать искусство и наука.

   Господин и кавалер Рето де Виллет честно расплатился со мною за труды, и я снова вернулся к моим занятиям составления проекта великолепного дворца, буде кто закажет мне его возведение.

   Беспокойная мысль, однако, терзала мой ум.

   "Зачем, - думал я, - понадобился кавалеру Рето де Виллету такой хитрый и таинственный подвал, очевидно, он предполагает спрятать там какое-нибудь ценное сокровище!"

   Раздумывая так, я узнал некоторое время спустя, через городские слухи, что кавалер Рето де Виллет внезапно умер, не оставив после себя наследника, и что его мыза была назначена к продаже с аукционного торга.

   Как раз в это время ко мне приехал другой француз, по имени аббат Жоржель, и спросил меня:

   - Не можете ли вы указать мне, не продается ли поблизости участка земли, годного для возведения небольшого дома? Вы как архитектор можете это знать, а я имею желание купить землю и возвести дом, что поручил бы вашим заботам.

   Я ответил, что о продажной земле не имею извещения, но зачем покупать землю, когда можно приобрести вполне благоустроенную мызу.

   Это крайне тронуло чувствительное сердце аббата Жоржеля.

   - Благодарствую, - сказал он, - за указание, а чья это продажная мыза?

   - Вашего умершего соотечественника, - сказал я, - кавалера Рето де Виллета. Эта мыза замечательна еще и тем, что я устроил там таинственный подвал по заказу господина кавалера.

   - Это мыза кавалера де Виллета! - воскликнул аббат Жоржель. - И вы сделали там таинственный подвал для хранения сокровищ? (Я считал себя вправе говорить о подвале, так как кавалер де Виллет был уже мертв). Если мне удастся купить эту мызу и вы укажете мне, как проникнуть в подвал, верьте, я вас вознагражу!

   Я в то время не придал значения его словам, но впоследствии узнал, что аббат Жоржель купил мызу.

   Сделав это приобретение, аббат Жоржель снова приехал ко мне и искусно выспросил все о подвале, обещав вторично, что я буду награжден.

   И в самом деле, на следующий же день он привез мне двести английских фунтов - сумму очень значительную.

   Меня не столько обрадовала, сколько удивила такая щедрость.

   "Как бы потом мне не раскаяться!" - подумалось мне тогда. И в самом деле, мне пришлось повергнуться в раскаяние и испытать угрызения совести за взятые мною деньги.

   Вышло описание на голландском языке знаменитого процесса во Франции об украденном ожерелье королевы и, прочтя упомянутое описание, я известился, что таинственный кавалер де Виллет - не кто иной, как изгнанный из Франции сообщник преступной госпожи де Ламот. Я понял со всей очевидностью, что сокровища, которые спрятал кавалер де Виллет в устроенном мною подвале, приобретены ценой украденного ожерелья.

   Не зная, как быть, я поспешил к аббату Жоржелю и спросил его, известно ли ему происхождение спрятанных в подвале денег? Он мне ответил, что известно, но что я могу владеть своими двумястами фунтами со спокойной совестью.

   Однако моя совесть не могла оставаться спокойной и я положил лучше раздать приобретенные столь нечестным путем как воровство деньги беднякам.

   Посоветовавшись с пастором, который вполне одобрил мое намерение, я немедленно передал ему все двести фунтов.

   В эту эпоху моей жизни я еще предавался воспоминаниям о любимой девушке..."

   Дальше шли пространные изъяснения чувств архитектора по поводу воспоминаний о любимой девушке, совершенно неожиданно оканчивавшихся описанием парада войск по случаю освящения знамени. Затем до самого конца больше не было упоминания об аббате Жоржеле.

   Саша Николаич захлопнул тетрадь, перелистав ее всю, до последней страницы. Отрывок записок, относившийся к спрятанным на мызе деньгам, ясно свидетельствовал о том, что отец знал о их происхождении и воспользовался воровскими деньгами, благодаря случаю, представившемуся ему. Оставалось только выяснить подлинность самих записок, и если они не подделаны, а старик-архитектор действительно существует, тогда выходило, что аббат Жоржель поступил нечестно. Что же тогда делать ему, Саше Николаичу, с этим богатством?

  

  

   Орест честно выполнил обещание и принес адрес Савищева.

   Саша Николаич, живо представляя себе, в каком положении должна была находиться Анна Петровна, если только ее сын окончательно не спился, став посетителем трактира, где пьянствовал Орест Беспалов, отправился к ней.

   Оказалось, что бедная Анна Петровна жила в условиях, гораздо более худших, чем жил сам Саша Николаич, когда поселился у титулярного советника.

   У Беспалова все-таки была лачуга с окнами на улицу и в ней можно было пользоваться известной долей простора, а Анна Петровна помещалась во дворе каменного трехэтажного дома, на грязной, черной лестнице.

   Саша Николаич не застал ее дома, но его встретил Константин Савищев, которого он едва узнал - так тот переменился.

   При виде Саши Николаича он растерялся, не зная, что сделать, предложил ему сесть и сел сам.

   - Да, так ты вернулся из-за границы? - заговорил он и умолк, оглядываясь по сторонам.

   Видно, бывший граф был совсем подавлен унижением бедности, окружавшим его убожеством и, вместе с тем, хотел не показать этого, а сам был похож на забитую, несчастную собачонку.

   Единственным чувством, которое Николаев испытывал к нему, была беспредельная жалость, и он, чтобы ободрить Савищева и, по возможности, не оскорбить, заговорил с ним, как будто бы ничего не замечая.

   - Да, я вернулся из-за границы и заехал, чтобы навестить твою матушку, - сказал Саша Николаич.

   - Она, должно быть, скоро вернется! Ей нужно было пойти...

   Но Савищев не сказал куда (а Анна Петровна направилась, чтобы раздобыть хоть немного денег) и вдруг, положив ногу на ногу, произнес, изменив тон:

   - Ну, что там... за границей?

   - Да ничего такого...

   - Какие теперь шарфы носят?

   Саша Николаич стал рассказывать.

   - А какие фраки? - продолжал расспрашивать