Волконский Михаил Николаевич - Темные силы

sp;    Она быстро соскочила с кушетки, мелкими шажками направилась к двери и из соседней комнаты звонким для своих лет голосом крикнула к спальне:

   - Костя! Что же моя шерсть?

   Услышав голос матери, Савищев быстро отстранился от Мани, действительно находившейся в спальне графини, и быстро шепнул ей:

   - Где тут шерсть лежит?

   - Вот! - сказала Маня и, схватив моток, сунула его ему в руку.

   - Сейчас, маман, иду! - на ходу ответил Савищев и удалился.

   Маня, оставшись одна в спальне, быстро подошла к туалету, выдвинула ящик, взяла оттуда бумагу, только что положенную при ней Савищевым и, быстро расстегнув пуговицы на лифе, спрятала ее за корсаж.

  

  

   Как ни был молод, силен и здоров Саша Николаич, то есть обладал всеми теми преимуществами, при которых человек лучше всего может бороться с житейскими неприятностями, все-таки случившийся переворот в жизни подействовал на него довольно тяжело.

   В особенности, в первое время, когда, казалось, ниоткуда не было видно просвета, все это произвело на него угнетающее действие. Он, прежде веривший в дружбу, в идеалы, должен был разочароваться, как нарочно наткнувшись на такие типы, которые резко изменились по отношению к нему, как только он лишился своих средств.

   Затем он должен был признать, что не все еще скверно в этом мире и что для него явились проблески среди тоскливого тумана, заполонившего его душу.

   Особенно на него подействовала его встреча с Маней, которая показалась ему светлым, примирившим его с жизнью явлением. С каждым днем его чувство к ней росло, затем у него появилась и надежда, что его несчастье временно и что в будущем есть возможность при помощи наследства поправить свои дела. Эта надежда на наследство и как-то нераздельно связанная с ней в мечтах Маня составляли самое важное.

   Кроме этого важного, нашлось нечто и второстепенное, которое порадовало Сашу Николаича и было приятно ему.

   Раз он шел, гуляя, по Невскому и вдруг услышал, что его кто-то окликает. Он обернулся и увидел остановившегося посреди улицы в собственной пролетке Леку Дабича, молодого гвардейского офицера, с которым он никогда в особенной дружбе не состоял, но был знаком, как со многими подобными Дабичу молодыми людьми, и выпил с ним как-то после веселого ужина на брудершафт.

   Лека махал ему руками и кричал во все горло:

   - Николаич!.. Саша Николаич!.. Стой!

   Он соскочил с пролетки и побежал по тротуару.

   - Куда ты пропал, братец?.. Ну как я рад, что встретил тебя! - заговорил он, здороваясь с Сашей Николаичем, взял его под руку и пошел рядом. - Нет, ты мне скажи, куда ты заевропеился?

   - То есть как заевропеился? - переспросил Саша Николаич, не совсем охотно следуя за шумно-радостным офицером.

   - Ах, братец, это новое выражение пустили, это уж, значит, после тебя!. . Нынче заграничные отпуски стали давать, чего прежде, при императоре Павле, ни-ни... Так вот стали в Европу ездить и пропадать там, ну "заевропеиться" и значит пропасть! Понял?

   Дабич расхохотался и стал тормошить Сашу Николаича.

   - Где ты живешь теперь? - спрашивал он его.

   - Я живу так себе, скромно! - ответил Саша Николаич.

   - Слышал, брат, что у тебя насчет денежного материала стало плохо! - отозвался Дабич - Но, послушай, почему ты не переехал к кому-нибудь из нас?

   Такого предложения еще никто не делал Саше Николаичу и он, удивленно посмотрев на Дабича, спросил:

   - То есть к кому же из вас?

   - Да хоть ко мне! Или что же твой приятель, граф Савищев?

   - Граф Савищев меня теперь и знать не хочет! - возразил Саша Николаич.

   - Да не может быть!

   - Однако это так. Он мне без обиняков прямо так и сказал.

   - Ах он свинья! - воскликнул Дабич. - Какая же он свинья после этого!.. Знаешь что? Переезжай ко мне!

   Это было сказано так просто и так искренне, что Саше Николаичу стало веселее на душе.

   - Да нет, благодарю! - произнес он улыбаясь. - Я уж как-нибудь.

   - Да что там как-нибудь! Ты мне скажи только, где тебя найти?

   И он не отставал от Саши Николаича до тех пор, пока тот не сказал ему своего адреса.

   На другой же день утром в мирный дом титулярного советника Беспалова вломился Лека Дабич, гремя шпорами и саблей. Саша Николаич видел в окно, как он подкатил на взмыленном рысаке к крыльцу и пошел навстречу гостю, смутившись его совершенно неожиданным посещением.

   - Батюшки! Какое же у тебя тут мурье!.. Чистейшее, брат, мурье, без лигатуры! - заорал Дабич в темной передней, как-то поворачиваясь во все стороны, так что задевал все шкафы и ящики сразу.

   - Тише! - остановил его Саша Николаич. - Тут хозяева! - и он мотнул головой в сторону столовой.

   Лека без церемоний тотчас же полез и заглянул в столовую.

   Заглянул, быстро отдернулся назад, поджал губы и таинственно, на цыпочках проследовал за Сашей Николаичем в его комнату.

   Тут он опустился на стул и, подняв палец кверху, шепотом произнес:

   - Теперь я все понимаю!

   - Что ты понимаешь? - несколько сердито осведомился Саша Николаич.

   - Все, брат, понимаю!.. Знаешь, хороша! Действительно, хороша!

   - Кто?

   - Да та, что в столовой сидит, - Лека Дабич склонил голову, сделал рукой жест, которым шьют, и продолжал: - Для такой можно и не в таком мурье, а и хуже найти себе помещение! Это, знаешь ли, что-то особенное!..

   - Послушай, только ты не подумай... - начал было Саша Николаич.

   Но Лека Дабич перебил его:

   - Я, брат, понимаю, что в эти дела вмешиваться не следует, и прости, что сунулся! Но, понимаешь ли, не мог я сдержать свой восторг! Ну теперь знаю, что ты отсюда ни за что не уедешь... А я было все приготовил у себя в квартире: и комнату отдельную, и хотел силой тащить тебя к себе. Ну, слушай: если хочешь, оставайся здесь, но приезжай сегодня ко мне... Я думал, что перевезу тебя, созвал народ на твое новоселье у себя сегодня вечером. Пожалуйста, приезжай!

   Лека Дабич просил так усердно, словно все его счастье в жизни зависело от этого.

   Саша Николаич согласился приехать к нему и вечером очень приятно провести у него время. Это доставило ему большое удовольствие.

  

  

   Император Александр I вступил на престол в беспокойное для европейского мира время.

   Император Павел тогда сблизился с Францией против Англии, с которой пошел на открытый разрыв. Может быть, если бы осуществились планы Павла Петровича и Англии тогда бы был нанесен с нашей союзницей Францией решительный удар, было бы впоследствии отвращено много бед, постигших Россию... Но внезапная, преждевременная и выгодная для англичан смерть императора Павла надолго изменила течение событий.

   Император Александр, прозванный Благословенным, по кротости своей души, желал мира, но никогда России не приходилось вести такие кровопролитные войны, как в его царствование.

   Немедленно по вступлении его на престол с Англией был заключен мир. Но в 1805 году та же Англия втянула Европу в войну против Наполеона, вставшего во главе правительства Франции. Россия, Австрия и Швеция заключили между собой союз, направленный против французов.

   Наполеон, готовившийся к высадке в Англии, вынужден был изменить свои намерения, потому что австрийцы открыли против него военные действия вступлением в Баварию. Наполеон двинулся против них всеми своими силами и, прежде чем русские войска успели соединиться со своими союзниками, обошел автрийскую армию, разбил ее при Эльхингене и Лангенау, затем, нанеся окончательное поражение при Ульме, перешел Инн и занял Вену. Русские соединились с отступавшими австрийцами в Моравии и там произошла битва при Аустерлице.

   Император Александр, по свидетельству современников, "оказался в сей битве храбрым, но победа Наполеона была полная".

   "Александр, - говорят те же современники, - принужден был покориться велениям судьбы, и, когда император австрийский Франц изъявил желание заключить перемирие с Наполеоном, удалился со своей армией в пределы России".

   Эту армию тогда спасли Кутузов с Багратионом.

   В следующем, 1806, году европейская война с французами началась снова. На этот раз на поле брани выступила Пруссия.

   Наполеон справился с ней быстро. 27-го сентября начались военные действия, а 16-го октября французы заняли Берлин; в ноябре французы заняли Варшаву и двинулись к границе России.

   Здесь в первый раз Наполеон встретил дружный отпор и, после сражения при Пултуске и Голымини, где поле битвы осталось за русскими, расположился на зимние квартиры.

   С началом 1807 года война возобновилась и, после сражения при Прейсиш-Эйлау, обе армии, русская и французская, несколько месяцев стояли в виду друг друга. В конце мая русские одержали верх над французами при Гутштадте, затем при Гейльсберге, но 2-го июня при Фридланде были разбиты, следствием чего было вступление Наполеона в Кенигсберг. Русские войска оттянулись к Неману и здесь произошло свидание Александра и Наполеона, после которого был подписан Тильзитский мир.

   Таким образом к началу августа 1807 года мы снова стали друзьями французов и это событие составляло главный интерес в Петербурге, куда потянулись французские граждане, а русские баре направились за границу и проживались и заживались там, для чего и был создан специальный термин "заевропеился".

   Повсюду в Петербурге - и в частных собраниях, и в клубе - наряду с передаваемыми неправдоподобными и нелепыми сплетнями и рассказами, обсуждались политические события.

   Лека Дабич, выиграв в "фараон" около трехсот рублей, решил забастовать на сегодня и перешел в клубную столовую ужинать.

   Там за большим столом сидела целая компания с графом Савищевым. Лека подсел к ней и спросил себе баранью котлетку.

   - Ах, кстати! - начал один из молодых людей. - Вот Лека Дабич снова отыскал Сашу Николаича. Я на днях видел его у него вечером. Он, верно, опять появится в клубе.

   Графа Савищева немного передернуло.

   - Пусть появляется! - сказал он. - Что касается меня, то я решил держаться от него подальше!

   - Почему это так? - спросил Лека, принимаясь за свою котлетку.

   - Да так! Он как-то всплыл неожиданно и вдруг лишился средств к "пропитанию", как говорится в слезных прошениях.

   - Ну и что, со всяким это может случиться! - спокойно сказал Лека. - И со мной, и с тобой!

   - Ну нет! Со мной этого не может случиться! - значительно подчеркнул Савищев и, как бы в доказательство своих слов, взял стоявший перед ним бокал шампанского и залпом выпил его.

   - Ой! Не говори! Всяко бывает! - не унимался Дабич.

   - Ну, наше состояние слишком солидно и между мной, графом Савищевым, и каким-то Николаевым слишком большая разница!

   - А вы слышали, - вступил в разговор военный посолиднее остальных, видя, что отношения начинают обостряться и желая прекратить это, - Англия готова к войне с нами и желает послать свой флот в Балтийское море.

   - Господи! - сейчас же стали возражать ему. - Уж мы, кажется, привыкли воевать настолько, что и в мирное время нам не терпится!

   - Да не нам не терпится, а Англия сама затевает!

   - Из-за чего же?

   - Континентальная система Наполеона! Мы присоединились к ней...

   Граф подумал немного и возразил:

   - Но тогда Англия пойдет не против нас одних: против всей Европы!

   - А посмотрите, она опять втравит европейские державы в войну и опять нам придется драться с французами! Кончится все тем, что мы останемся на бобах!

   - Как Саша Николаич! - подсказал граф Савищев, которому было неприятно, что в разговоре про Николаева верх как будто остался не за ним.

   - Да Николаев вовсе не на таких уж бобах сидит! - сейчас же подхватил Лека Дабич, исключительно, чтобы раздразнить "эту свинью Савищева". - Правда, Николаев живет до некоторой степени в мурье, но если бы вы знали почему! Это такая интересная штука!

   И он обвел хитро прищуренным глазом присутствующих.

   - Что? Что такое? Расскажи! - послышалось со всех сторон.

   Граф Савищев притих и тоже стал слушать.

   - Понимаете ли вы, - начал Дабич, овладев вниманием присутствующих, - что Саша Николаич поселился у некоего отставного титулярного советника, а у того воспитанница... - Он собрал все пальцы в щепоть, поцеловал их кончики и раскинул веером. - И зовут ее Маней! - добавил он.

   - Что же она - блондинка или брюнетка?

   - Брюнетка! Да еще какая! Вороново крыло!.. Глаза вот этакие и строгость в чертах королевская! Понимаете какова, я до сих пор ничего подобного не видывал!

   - Так ты думаешь, ради нее...

   - Саша Николаич забился в мурье?.. Не сомневаюсь в этом! Я бы на его месте еще и не то сделал! Ведь бывает, что и повезет человеку!

   Граф Савищев слушал все время молча и, наконец, улучив минуту, спросил Дабича:

   - А как зовут этого отставного советника?

   - Беспалов, кажется!

   Савищев сдвинул брови и спросил:

   - Ты не путаешь?

   - Нет, не путаю! - ответил Дабич.

   - А где живет этот Беспалов?

   Лека сказал.

   Граф Савищев нахмурился и ничего не ответил.

   - Савищев, кажется, надумал отбить красавицу! - подмигнул один из компании, подвыпивший больше других.

   Савищев встал из-за стола и направился в игральную комнату. Там он кинул сто рублей на ставку и сейчас же взял ее.

   - Кто счастлив в картах, тот несчастлив в любви! - сказал ему кто-то.

  

  

   Маня стояла в своей комнате и смотрела в маленькое, тусклое зеркало на свою красоту; зеркало стояло на неуклюжем комоде, занимавшем почти полстены.

   Этот истертый комод с обломанными кольцами на ящиках, со сломанной ножкой и с отставшей и покоробившейся во многих местах фанеркой составлял еще лучшую часть ее мебели. Остальное было самым убогим.

   Правда, комната Мани дышала чистотой, над постелью висел ослепительно белый полог, занавеска на окне казалась только вчера вымытой и выглаженной, и воздух был пропитан дорогими, хорошими духами, но все это не могло все-таки вознаградить Маню за бедное убранство, окружавшее ее.

   Разве такая обстановка была под стать ей!

   Она глядела в зеркало на свое отражение и видела, что ее лицо красивее всех остальных, которые знала она.

   И добро бы еще, если бы она не хотела жить так, как жили другие молодые девушки и барыни, и старухи даже, на которых она работала за грошовую плату. Нет, она всеми силами души желала и для себя такой же роскоши, платьев, шелковых стен, ковров, дорогих вещей...

   За что в самом деле другие пользуются всем этим, а она нет? Разве она хуже их?

   Маня не сомневалась, что она лучше, что ни у кого нет таких темных длинных волос, густых и шелковистых, как у нее, таких глаз, которые могут выражать все, что она захочет, такой стройной талии, нежных рук и маленьких ног. Отчего же она такая, за что у нее нет дорогих серег, чтобы оттенить красоту ее лица, нет жемчужной нити на шее, хорошего платья и колец на этих нежных руках?

   Разве не пошло бы ей или она бы не сумела носить все это, как все другие?

   А между тем она обречена жить в маленькой, невзрачной комнате, по целым дням сидеть не разгибаясь над работой и относить эту работу в дома, где все дразнило ее и возбуждало ее зависть. Она завидовала жестоко, откровенно, по праву, как ей казалось, несправедливо обездоленной.

   Откровенна она, разумеется, была только сама с собой и ни перед кем и ни за что не высказала бы своей зависти: она была слишком горда. Но ей от этого было не легче, а, напротив, только тяжелее.

   В глубине души Маня ненавидела всех, кто оказывался наделенным от судьбы теми благами, которых у нее самой не было и которых она так страстно желала.

   Она читала где-то, что будто в жизни человеческой, как и во всей природе, существуют приливы и отливы, плюсы и минусы и что лишения и несчастья сменяются довольством и удачей, и наоборот, но терпеливо и покорно ждать этой удачи не могла и не хотела.

   Какая ей радость была бы в том, что когда-нибудь впоследствии, когда ее волосы поседеют, кожа покроется морщинами, к ней придет счастье, которого она, молодая, красивая и сильная, не знала?

   Неужели ей суждено тратить свою молодость, красоту и силы на то, чтобы капризным барыням шить наряды, получать за это деньги и расходовать их на подачки вечно полупьяному Оресту? Ведь существуют же люди, существуют женщины, которые во всю свою жизнь, с самого детства, ничего не знали, кроме баловства и исполнения своих прихотей?

   Та же старуха графиня Савищева, например. Она очень мила и добра, эта графиня, обходительна в обращении и готова помочь всякому, но разве трудно ей быть милой и доброй, обходительной и помогать?

   "Нет, ты переживи с мое, испытай, что я испытываю, - злобно думала Маня, - а тогда и попробуй, чтобы восхищались твоими душевными качествами!"

   Она знала, что графиню Савищеву все уважают и любят, но сама больше, чем кого бы то ни было ненавидела именно ее за то, что все уважали и любили ее, и за то, что жизнь графини была обставлена судьбою с несправедливою, неравномерною по отношению ко многим другим людям щедростью.

   Под "многими другими" людьми Маня подразумевала, главным образом, себя.

   Маня закинула голову назад и, медленно повернувшись, заходила по комнате, что часто делала у себя, когда ее охватывало тоскливое, мучительное чувство обиды на свою судьбу, как то, которое охватило ее сегодня.

   Часы в столовой пробили половину второго.

   Маня поспешно схватила накидку и шляпку, надела их и вышла, крадучись, по черному ходу. Она в первый раз отправлялась в путь без своего провожатого, слепого Виталия.

  

  

   На другой день после разговора в клубе граф Савищев с утра поднялся наверх, где жила графиня, и выказал необыкновенное внимание к матери, затем он провел с ней два часа времени один на один, в то время как она по старинной привычке XVIII века делала свой туалет.

   Такая склонность к продолжительной беседе с графиней находила на Савищева редко и всегда вызывалась какой-нибудь причиной. Добродушная графиня не подозревала этого и радовалась беседам сына, думая, что ее сын, значит, сильно любит, если не скучает в ее присутствии.

   На этот раз молодой граф ждал, беседуя с матерью, не появится ли ее портниха.

   Оставить без внимания эту красивую молодую девушку он не мог. Увидев ее, он стал довольно откровенно за ней увиваться, настолько откровенно, что даже мать это заметила, но значения этому не придала, найдя вполне естественным, что кому же и ухаживать за хорошенькими девушками, как не такой прелести, какой был ее Костя.

   "Пусть молодость веселится!" - думала она, вспоминая, как веселились в ее время.

   Она предпочитала даже, чтобы Костя развлекался с этой красивой портнихой, чем ездил к каким-нибудь лореткам.

   Савищев повел себя с Маней довольно умно.

   В отношении к женщинам его ум выработался до некоторой степени практикой. Он был не нахален, но вместе с тем и не робок, а игрив, смел и любезен.

   При ближайшем знакомстве Маня еще больше заинтересовала его тем, что вела себя с необыкновенным тактом, не позволяла ничего лишнего, но и не обдавала холодом неприступности, а, напротив, выказала себя настолько свободомыслящей, что поехала с ним в ресторан завтракать. Этот завтрак, на который Савищев очень рассчитывал, в сущности, никаких перемен не произвел и не подвинул его ухаживания вперед ни на волос. Они очень мило и весело съели изысканные блюда, заказанные Савищевым, выпили немножко шампанского, но этим дело и ограничилось. Даже поцеловаться граф не осмелился и его отношения с Маней остались прежними, как и до завтрака.

   Это было совершенно ново для него и не только не охладило его пыла, но, напротив, еще больше его раззадорило. Он стал нетерпеливее ждать появления портнихи у матери в расчете на новую "эскападу", как он называл их с Маней завтрак.

   Но она новую "эскападу" очень мило и искусно отклонила.

   Если у Савищева и было приобретенное опытом умение обходиться с женщинами, то у Мани оказалась природная, врожденная способность держать себя с мужчинами.

   Граф Савищев, воображавший, что он быстро окрутит молодую девушку, и не подозревал, что на самом деле сам он попался в ловушку.

   Скажи ему кто-нибудь, что он начал более или менее серьезно увлекаться Маней, то он рассмеялся бы ему в лицо, а между тем, когда вчера Лека Дабич рассказал про Николаева, Савищев почувствовал сильное беспокойство и с нетерпением ждал минуты, когда будет иметь возможность узнать от Мани об отношении к ней жильца титулярного советника Беспалова. Для этого он и сидел теперь у матери целое утро в ожидании Мани, но она не пришла.

   Тогда Савищев сам решил направиться к ней.

   Нетерпение мучило его.

   Ехать в своем экипаже было неудобно. Могло показаться слишком заметным; даже извозчика взять Савищев счел излишним; да он и не любил извозчиков и никогда на них не ездил; он решил отправиться пешком и зайти, как бы случайно, под каким-нибудь предлогом, который надеялся придумать по дороге.

   Он медленно шел по улице, разыскивая дом Беспалова, как вдруг увидел Маню на перекрестке, на противоположной стороне улицы. Она торопилась и была, по-видимому, настолько сильно озабочена чем-то, что ни на что не обращала внимания и не заметила Савищева.

   На перекрестке стояла двухместная карета. Маня приблизилась к ней, села в карету, и та тронулась...

   Савищев вскочил на попавшегося тут же извозчика и погнал его за каретой.

   Извозчик, несмотря на обещание щедрой платы, не мог поспеть и отстал довольно сильно, но при переезде через Невский карета была задержана проходившими с музыкой солдатами, и Савищев смог догнать ее.

   Карета повернула на Фонтанку и здесь скрылась в воротах небольшого двухэтажного дома - особняка.

   Савищев остановил извозчика, слез перед домом и не знал, что же ему делать дальше? Если Маня отправилась в этот дом по поводу какого-нибудь заказа и за ней присылали карету, то почему карета эта ждала ее на перекрестке, а не подъехала прямо к дому, где она жила?

   - Чей это дом? - спросил Савищев у дворника, запиравшего ворота.

   Дворник посмотрел на него не особенно дружелюбно, но Савищев вынул рубль из кармана.

   - Это дом господина Сулимы! - сказал дворник.

   - Сулима... Сулима... - стал припоминать Савищев. Ему казалось, что он уже слышал где-то эту странную фамилию.

   - А как его зовут? - опять спросил он.

   Дворник почесал за ухом.

   - Кого?..

   - А господина Сулиму?

   - Андрей Львович...

   - Он женат?

   - Ни, не женат.

   - А дочь у него есть?

   Дворник покачал головой и ответил:

   - Нет.

   - Может быть, у него есть племянница или какая-нибудь родственница, которая живет тут в доме? - продолжал расспрашивать граф.

   - Ни племянниц, ни родственниц нет! Они один весь дом занимают.

   Савищев сунул дворнику рубль и, закутавшись в плащ, зашагал по тротуару.

   По поводу заказа Маня не могла приехать сюда. Это ясно вытекало из показаний дворника, который свидетельствовал, что его барин живет один.

   "Что за чепуха? - остановил себя Савищев. - Я, кажется, начинаю изображать из себя влюбленного юнкера?.. Ну какое мне, в сущности, дело, к кому и зачем она ездит в каретах с перекрестка?"

   Но, несмотря на это убедительное вроде бы рассуждение, что ему, действительно, нет до этого никакого дела, он все-таки, перейдя улицу, остановился на набережной Фонтанки и, будто глядя вниз на воду, стал следить за домом Андрея Львовича, ожидая, когда оттуда снова появится Маня.

   Он простоял очень долго, но не дождался ничего... Ворота оставались запертыми и дом был погружен в полное безмолвие...

  

  

   У Савищева вдруг явилась блестящая мысль. Он придумал отправиться сейчас в дом Беспалова и вступить в разговор непосредственно с самим титулярным советником, как будто бы желая дать ему работу по срочной переписке.

   Он рассчитывал, что Беспалов, как отставной чиновник, будет очень рад такой работе. С ним можно будет завести длинный разговор, а там посмотреть, что из этого выйдет.

   Возможной встречи с Сашей Николаичем граф не боялся, уверенный, что всегда и при любых условиях сумеет держать себя достойным образом.

   Очень довольный своей выдумкой, он взял извозчика и поехал.

   Дом Беспалова ему удалось найти не сразу, и когда он нашел его, то невольно искренне удивился, неужели можно жить в такой лачуге?

   Деревянное крыльцо покосилось, на входной парадной двери в сени не было ручки, а на ее месте зияла дыра, в которую была продета просто веревка.

   Савищев отворил эту дверь за веревочку и сразу же очутился в сенях, которые когда-то были стеклянными и в которых теперь большинство стекол были выбиты и заклеены бумагой.

   Пахло довольно неприятно. Из сеней дверь в комнаты была обита драной крашеной парусиной, из-под которой торчало мочало.

   Савищев отворил дверь и очутился в "мурье", как рассказывал Лека Дабич.

   Граф остановился и, не видя никого в темноте передней, кашлянул, чтобы привлечь чье-нибудь внимание.

   - Кто там? - раздался хриплый и недовольный голос.

   - Есть тут кто-нибудь? - ответил вопросом на вопрос Савищев.

   Из столовой показался длинный человек с рыжеватыми усами.

   "Должно быть, лакей!" - решил Савищев.

   Человек тускло посмотрел на него, словно бы лениво рассматривая какую-то вещь в кунсткамере и проговорил:

   - Вы, верно, к господину Николаеву?.. Так его нет дома!

   - Нет, я желал бы видеть титулярного советника Беспалова.

   - Тоже отсутствуют!.. А позвольте узнать, с кем имею честь?

   - Я - граф Савищев!

   - А-а! Очень приятно!.. Я - сын титулярного советника Беспалова, нареченный Орестом... Может быть, я могу вам быть полезным?

   Савищеву было, в сущности, все равно, и, хотя этот нареченный в крещении Орест сильно ему не понравился, он вошел, не снимая, однако, плаща, оставаясь в перчатках и держа в руках шляпу.

   "Неужели она тут живет?" - мелькнуло у Савищева, когда он огляделся в столовой.

   Он никогда не бывал в подобном помещении и чувствовал себя несколько смущенным тем, что попал сюда.

   "Раз вино откупорено - надо его выпить!" - успокоил он себя французской поговоркой и опустился на первый же попавшийся стул.

   - Садитесь! - сказал он Оресту.

   Тот поднял брови, заложил руки за спину и, слегка наклонившись вперед, прищурил один глаз и глянул на Савищева так, как будто целился кием по шару.

   - Чего-с? - спросил он.

   - Я вам говорю - садитесь!

   Орест причмокнул губами и произнес:

   - Нет уж, позвольте...

   - Да нет, ничего... садитесь... - милостиво повторил Савищев, думая, что Орест стесняется его достоинством и поэтому не решается сесть.

   - Нет уж, позвольте, - закончил Орест, - мне лечь!.. Потому что я у себя в доме привык всегда лежать на диване.

   Он произнес "на диване" на французский манер в нос, проследовал на свое обычное место, лег в грациозную позу отдыхающей нимфы и воззрился на графа с невинным видом, говорившим, однако: "Ага!.. что? взял?"

   Савищев, никак не ожидавший такого оборота, разинул рот от удивления, но тут же деланно рассмеялся, положил ногу на ногу и решил относиться к этому человеку просто как к шуту.

   - Послушайте, мой друг! - начал было он, но Орест замотал головой.

   - Мой добрый друг! - поправил он графа. - Мне Маня говорила, что так во французских романах говорят аристократы, посещающие бедняков...

   - Ну, мой добрый друг! - опять рассмеялся Савищев. - Я хотел бы поговорить с вашим отцом...

   "Однако, он называет ее Маней!" - вместе с тем подумал он.

   - Добрым отцом... - опять поправил его Орест и добавил: - Это уж ведь и по прописям известно!

   - Да будет тебе! - не выдержал Савищев. - Я пришел поговорить по делу!..

   Орест спустил ноги с дивана и сел.

   - Вот когда мы с тобой, милашка, на брудершафт пили, этого я не помню что-то! - проговорил он совершенно просто и естественно.

   "Да он пьян! - догадался Савищев. - Он просто пьян!" И он до такой степени даже обрадовался, что этот человек был пьян, что дом был лачугой, в сенях дурно пахло и вся обстановка была отвратительной.

   Чем хуже все это было, тем лучше было для него, потому что тем легче, казалось ему, возможно прельстить Маню перспективами роскошной жизни, если она пожелает.

   Впрочем, для него лично Орест был только смешон.

   Оскорбляться его выходками граф считал недостойным себя. Он со свойственным "ловласам", как тогда называли, чутьем, понял, что из этого пьяницы он может извлечь немалую пользу для себя.

   Он вынул сигару, закурил и, пустив струю дыма, неторопливо протянул:

   - А скажите, пожалуйста, что вы делаете?

   - Je suis assis sur le divan! {Сижу на диване! (фр.).} - вдруг неожиданно по-французски произнес Орест.

   - Ну да!.. Хорошо, но я спрашиваю вообще, что вы делаете? Можете писать?

   - Да как вам сказать... смотря что... ежели "мыслете", так сколько угодно...

   - Нет, переписывать бумаги?

   Орест вздохнул и ответил:

   - Пожалуй, мог бы, но не желаю!

   - Отчего же?

   - Я - враг бумажного делопроизводства.

   И Орест снова закинул ноги на диван и развалился.

   - Но разве вы не хотели бы заработать деньги?

   - Зачем?

   - Ну как зачем? Чтобы иметь их!

   - Если я захочу, то и так буду их иметь.

   - Вот как? Откуда же?

   - Да хотя бы от вас, s'il vous plâit! {Пожалуйста! (фр.).}

   - Вы хотите, чтобы я дал вам денег? - спросил граф.

   - Отчего же нет?.. Ежели я буду, например, вам полезен?.. Вы не смотрите на меня выпуклыми глазами! Я говорю серьезно, в рассуждении принчипессы.

   - Как вы сказали?

   - Принчипессы... это я так называю известную вам волоокую Марию, в просторечии Маню.

   Савищев не без некоторого удовольствия затянулся дымом сигары, Орест же, не выдержав, воскликнул:

   - Позвольте и мне сигару, мой очень дорогой граф, как говорила покойная Мария Антуанетта! - и он жалобным взглядом голодной собаки посмотрел на Савищева, как тому показалось.

   - Хорошо, я дам вам сигару! - согласился Савищев. - Но только я хочу, чтобы вы были со мной любезны.

   Он вынул портсигар, достал оттуда сигару и протянул ее Оресту; тот вскочил, сделал глиссаду и раскланялся.

   - Я ваш человек! Вы очаровательны, граф!.. Я буду с вами любезен... Прежде всего вам, вероятно, желательно узнать, каковы фонды на здешней бирже недавно поселившегося здесь джентльмена?

   "А он вовсе не глуп!" - подумал Савищев и сказал вслух:

   - Почему вы так думаете?

   - У меня в этих делах - мертвая хватка!.. Карамболь без промаха!.. Хоть с завязанными глазами... Конечно, за свою сметливость я одной сигарой удовлетвориться не могу! Знаете, граф, если беленькую, я - ваш человек!

   "Беленькими" тогда назывались двадцатипятирублевые бумажки.

   Савищев вынул, подумав, бумажник, развернул его и вытащил двадцать пять рублей. Он посмотрел на Ореста: тот ленивым, как будто вовсе равнодушным взглядом следил за ним.

   - Ну вот вам деньги!

   Орест мотнул головой и воскликнул:

   - Не возьму!

   - Да ведь вы сами только что хотели!

   - А теперь не возьму!

   - Как же так?

   - Не возьму двадцати пяти... Теперь пожалуйте еще пять за промедленье и раздумыванье; всего, значит, тридцать!

   "Нет, он положительно меня занимает!" - мысленно усмехнулся Савищев и дал Оресту тридцать рублей.

   Он всегда был убежден, что с деньгами все можно сделать!..

  

  

   Получив тридцать рублей, Орест рассказал Савищеву, что их жилец Николаев, несомненно, влюблен в Маню-Марию, с которой проводит все вечера.

   - Ну а какое отношение имеет она, - с любопытством спросил граф, - к некоему Андрею Львовичу Сулиме?

   Орест задумался, силясь обстоятельно вспомнить, но ничего припомнить не мог.

   - К какому Сулиме? - спросил он.

   - Не знаю. Но только она сегодня, вот сейчас, была у него. Я своими глазами видел, как она села в ожидавшую ее карету и поехала в ней в дом на Фонтанке, недалеко от Невского, принадлежащий, как я узнал, Андрею Львовичу Сулиме, который живет в нем один-одинешенек.

   - Богатый человек! - произнес Орест.

   - Очевидно!

   - Романея! - сказал Орест.

   - Что такое? - не понял Савищев.

   - Я это слово, - пояснил Орест, - не для определения напитка говорю, а в смысле интересного происшествия, то есть вроде как бы романа! Романическое приключение!

   - Ну вот я желал бы его выяснить! - продолжал граф Савищев. - За деньгами дело не станет! Эти тридцать рублей считайте задатком. Если вы мне принесете сведения, что такое господин Сулима и, вообще, как вы говорите, будете мне полезным, я заплачу вам еще.

   - Значит, вы желаете преобразить меня в своего соглядатая, вроде как бы наперсника... Ну что ж, идет!.. По рукам!

   И Орест протянул графу руку.

   Чистоты она у него была сомнительной. Савищев поморщился, но все же пожал ее, рискнув это сделать, потому что сам был в перчатках.

   Он расстался с Орестом, если не вполне успокоенный, то, во всяком случае, довольный посещением дома Беспалова. Он был уверен, что для этого тунеядца, который назывался Орестом, деньги были очень привлекательны и ради них он пойдет на все и будет готов сделать что угодно. А он был достаточно умен, чтобы иметь возможность сделать многое.

   Орест, оставшись один, сосал окурок сигары и раздумывал, каким же образом ему теперь поступить? Он принял на себя в некоторой степени обязательство узнать об этом Сулиме, но как приняться за дело, не знал.

   От последовательного мышления его мозг давно отвык, и напряжение мысли составляло для него значительный труд.

   "А ну их всех к шаху персидскому!" - решил он вдруг, засунув руку в карман и ощупывая там тридцать рублей, которые были для него солидной суммой.

   Пока что там будет впереди - неизвестно, а теперь у него есть деньги и надо их поместить соответствующим образом.

   "Самое лучшее было бы, - подумал Орест про графа, - сыграть с ним на бильярде да обставить его как следует!.. а прочее все... да ну его к шаху!" - повторил он себе и, нахлобучив картуз, отправился в трактир, "наплевав", как мысленно формулировал он, на всякие обязательства и обстоятельства, на все прошлое и все будущее, желая жить настоящей минутой на имеющиеся у него в кармане тридцать рублей.

   В трактире Орест не прошел, как обычно, в бильярдную, а сел в общем зале барином за столик и авторитетно приказал:

   - Человек, романеи!.. И что-нибудь из кушанья деликатного!

   - Яичницу на сковородке или селянку? - предложил лакей.

   - Дурак! Стану я есть твою яичницу сегодня!.. Ты мне сделай...

   - На наличные-с?

   - Ну, разумеется! - Орест вынул из кармана деньги, положил их на стол и похлопал по ним рукой. - Хватит, надеюсь, а?

   Лакей осклабился и заявил:

   - Все, что прикажете, то и можно сделать!

   - Закажи мне паровую осетрину!