Волконский Михаил Николаевич - Темные силы

y">   В это время внезапно и, по-видимому, без всякой причины, обрушилась одна из башен этой крепости. Суеверный страх объял тюремщиков Хассана и они отправили его, закованного, на корабле к западным берегам Африки. Корабль в пути потерпел крушение, но Хассан спасся и был прибит волнами к берегам Сирии.

   Он возобновил свою проповедь и успел приобрести столько последователей, что ему оставалось только где-нибудь утвердиться, чтобы открыто провозгласить свое учение. Он облюбовал укрепленный замок Аламут в Северной Персии, в гористом округе Рутбара.

   Предварительно он послал туда своих "даи", то есть проповедников, чтобы склонить на свою сторону население замка. Даи действовали успешно и Хассан завладел замком.

   Это случилось в 1090 году, к которому, собственно, и относится, так сказать, официальное основание секты ассассинов.

   Главным правилом нового учения было истребление всего, что не принадлежало к секте. Для самих же ассассинов главным был тезис: "Истины на земле нет и потому нет ничего запрещенного".

   Поставив такой тезис в основание своего учения, Хассан для собственной безопасности должен был соблюдать осторожность и потому открывал свой тезис только приближенным, то есть посвященным в высшую степень общества.

   Всего в секте было семь степеней. В первой считался только глава, сам Хассан, он назывался шейхом-эль-джебал, "старейшиной горы", и члены секты титуловали его "сидана", то есть "господин наш".

   В средневековых легендах, принесенных крестоносцами с Востока, "старейшина горы" часто фигурирует как знаменитый "le vieux de la montagne" {Владыка гор (фр.).}. Он носил белое платье и безвыездно жил в Аламуте.

   Слепое повиновение ему было священным для членов секты и составляло источник их силы и значения.

   За ним следовали "дан-эль-кебир", "великие призыватели" или главные проповедники. Они были наместниками в других замках и тоже носили белую одежду.

   В третьем разряде находились простые даи, вербовщики. Они посылались для распространения секты и привлечения в нее новых членов.

   Только эти три степени были посвящаемы в тайны.

   Составлявшие четвертую степень, рефик, "товарищи", только готовились к посвящению.

   Пятую составляли "федави", "обреченные", они были исполнителями повелений "старейшины горы" и, не щадя себя, готовы были на убийство и на всякую жестокость. Они носили белого цвета одежду, красные колпаки, красные сапоги и кушаки, что служило эмблемой их преданности и готовности пролить кровь.

   Шестой разряд составляли "лассек", "приставшие", новички, только что вступившие в орден.

   Наконец, на седьмом считали профанов, не принадлежащих к секте, но преданных ей, то есть простой народ.

   Хассан дал письменные наставления членам своего ордена, нечто вроде катехизиса секты.

   "Не бросайте семена на бесплодную почву, - учил этот катехизис, - и не толкуйте в доме, где горит светильник".

   Это означало, что должно искать и вербовать только способных и что не следовало проповедовать среди людей благочестивых, твердых в своей вере.

   На основании таких и подобных речений Хассан умел образовать верных и преданных себе слуг, каких еще не имел тогда никакой повелитель.

   Проповедники Хассана начинали с того, что, наметив какого-нибудь (по преимуществу юношу, горячую и отчаянную голову), они искусно возбуждали в нем сомнения насчет правоты учения Магомета и разжигали в нем желание найти счастье в лоне их секты. Убедив его в тленности земного мира, ему давали хашиш и, когда он впадал в сон, относили в шатры, находившиеся в великолепных садах Аламута, где все блистало роскошью и где посвящаемый просыпался на богатом ложе, слышал звуки музыки невидимого оркестра, находил прелестнейших дев и мог предаваться всем чувственным наслаждениям. Затем его опять усыпляли с помощью хашиша и давали очнуться в суровых и малоприветливых стенах замка. Он не знал, что это было с ним - сон или действительность; ему объясняли, что он чарами был перенесен в будущую жизнь и эта будущая жизнь казалась посвящаемому столь соблазнительной, что он готов был на все.

   Посвящаемому говорили, что он может ожидать еще больших благ по смерти, если проведет свою жизнь в безусловном повиновении старшим. Ему обещали, что он тогда попадет в рай и найдет в этом раю семьдесят тысяч лугов шафранных, на каждом из которых семьдесят тысяч дворцов, в каждом дворце семьдесят тысяч комнат и в каждой комнате семьдесят тысяч столов с яствами и питиями, и семьдесят тысяч прелестнейших дев. Юноша воспалялся желанием принести себя в жертву секте, чтобы насладиться этими блаженствами, и только искал случая, чтобы доказать вождям свою преданность.

   Один из крестоносцев, Генрих, граф Шампанский, посетил главу ассассинов, был там принят с огромными почестями. "Старейшина горы" водил его по своему замку и, дошедши до одной из высоких башен, где у каждого зубца стояло по одному федави в белом платье с красным кушаком, он показал на них графу и сказал:

   - Ты, верно, не имеешь таких преданных слуг?

   Он взмахнул два раза рукой, и два федави немедленно бросились с высоты и разбились о каменистое подножие башни.

   - Если хочешь, - сказал он, - и все остальные низвергнутся по моему знаку!

   Имея таких людей, чего еще не мог сделать глава ассассинов?

   Они были тем страшнее, что их нельзя было отличить от обыкновенных людей. Когда это требовалось, они притворялись суннитами, шиитами, даже христианами, втирались в дружбу к избранной жертве и при первом же удобном случае исполняли приговор старейшины.

   Одной из первых жертв Хассана был визирь Низами-эль-Мульк, а за ним и сам султан сельджуков.

   Вскоре ужас, наводимый ассассинами, распространился повсюду; народ страшился показывать к ним малейшую неприязнь.

   Мусульманские богословы предали их проклятию, имам Аль-Газали издал даже целое послание против проклятых нечестивцев. Власти взялись за оружие.

   Пойманных федави казнили самым ужасным способом, но это не останавливало их. Султан Санджа послал войско под начальством атабека Ширгира для истребления главного гнезда ассассинов замка Аламута. Но атабек был умерщвлен, а султан Санджа, проснувшись однажды, увидел у самого своего изголовья священный кинжал ассассинов, воткнутый в стену с запиской от "Старейшины горы": "Только по нашему расположению к султану кинжал воткнут не в его сердце". Устрашенный Санджа поспешил отозвать войска, закрепил за ассассинами их замки и обещал выдавать им ежегодную субсидию...

   Хассан оставил после себя целый ряд преемников, которые управляли сектой, продолжавшей открыто существовать до 1256-го года, то есть до нашествия монголов. Последние истребили владения не желавших им покориться ассассинов и разогнали секту.

   Однако ассассины продолжали свое дело, превратившись в тайное сообщество, пока, наконец, Абу-Саид не начал бороться с ними духовным оружием, то есть проповедью правоверного исламизма.

   Мало-помалу с течением лет секта была низведена до размера тайного сообщества, которое уже негласно существовало у турок до новейшего времени, сохраняя свою иерархию, амулеты и священный кинжал.

  

  

   Крыжицкий занимал целый апартамент, состоявший из нескольких небольших комнат в гостинице, где вместе с ним жила и его наложница-турчанка Фатьма со своим евнухом.

   Каждый день, когда Агапит Абрамович вставал утром, он подходил к окну и внимательно глядел на противоположную сторону улицы. Так было условлено между ним и Али, которого он направил на мызу к Саше Николаичу. В случае, если бы удалось раскрыть место, где на мызе хранилось богатство, он должен был бы прийти в город, чтобы сообщить об этом Агапиту Абрамовичу.

   Но Крыжицкий был слишком осторожным человеком, чтобы не скрыть своих сношений с Али.

   Турок и по своей внешности и по языку легко мог быть замечен и это привело бы к совершенно лишним осложнениям. Поэтому Агапит Абрамович и дал турку такую инструкцию. Он должен был ранним утром выйти с мызы, явиться в город и не показываться в самой гостинице, а только встать против ее окон на противоположной стороне улицы и ждать, пока не увидит знака в окне, который даст ему Крыжицкий, махнув платком. Тогда Али должен был отправиться в условленное место, на пустынный берег моря, где они могли бы встретиться и разговаривать совсем свободно.

   Агапит Абрамович подошел к окну, несмотря на то, что только вчера был на мызе, видел Али и говорил с ним. Он подошел к окну так, вроде бы просто по привычке, и, к своему удивлению, увидел турка, стоявшего на улице напротив гостиницы.

   "Неужели он смог что-нибудь сделать за ночь и выследить?" - подумал Крыжицкий и махнул платком.

   Турок заметил сигнал, повернулся и торопливым шагом пошел по направлению к морю.

   Делать было нечего, приходилось идти и Крыжицкому.

   ..................................

   Агапит Абрамович уже успел изучить местность и направился к условленному месту окольными путями, будто просто гулял в качестве любознательного путешественника для собственного удовольствия.

   Когда он пришел на берег моря, Али уже ждал его там.

   День был серый, пасмурный; разошедшиеся было на заре тучи снова покрыли небо плотного, густою, неприятною для глаз пеленой. Прибой с шумом накатытывался на камни; волны набегали, закидывались пенным гребнем и шуршали потоками, лившимися маленькими каскадами и кипевшими между каменьями. Вдали, на взморье, виднелись темно-серые паруса рыбачьих лодок, но прибрежная полоса влажного песка, скрытая уклоном искусственно возвышенного берега, была пуста.

   Здесь встретился Крыжицкий с турком.

   Али стоял серьезный, мрачный и неподвижный. Увидев Крыжицкого, он не пошел навстречу ему, а ждал, пока тот подойдет к нему.

   - Ну, наконец ты разузнал то, что нужно? - стал спрашивать Агапит Абрамович подходя.

   Турок покачал головой и возразил:

   - Я знаю только то, что мои амулеты пропали!

   - Ты все об этом! - перебил его Крыжицкий. - Я тебя спрашиваю, сделал ты что-нибудь или нет?

   - Сделал! - сказал турок.

   - Ну, говори, что?

   - Я убил гяура, который осмелился похитить у меня священные амулеты и надругаться над ними.

   - Ты убил? - изумленно спросил Крыжицкий.

   - Да, - продолжал Али, - священным кинжалом, и теперь ты должен укрыть меня и спрятать, а то, конечно, неверные этой страны захотят мстить мне.

   - То есть попросту тебя возьмут и будут судить?

   - Так вот, чтобы меня не судили, ты и должен меня укрыть.

   - Да ты с ума сошел! - воскликнул разгневанный Агапит Абрамович. - Как же ты на это решился?.. Здесь ведь не Восток, где подобные выходки могут остаться безнаказанными! Наконец, ты своим безумным поступком можешь погубить огромное дело, к которому я по неосторожности допустил тебя!

   Крыжицкий начинал все более и более горячиться, по мере того, как все яснее воспринимал то, что случилось, и соображал, что из этого может выйти.

   - Я тебя не прошу, чтобы ты судил меня! - возразил турок довольно дерзко. - Я говорю и повторяю, чтобы ты скрыл меня и помог мне уйти из этой страны, которую ты знаешь лучше меня...

   - Но я ничего не могу сделать для тебя, иначе я и сам запутаюсь! - возразил Агапит Абрамович.

   - Тогда я не прошу, а приказываю тебе! - повысив голос, возразил Али.

   - Ты мне приказываешь?!

   - Да, я, посвященный в степень даи-эль-кебир, приказываю тебе, как федави, исполнить мою волю!

   - Ты посвящен во вторую степень? - с изумлением спросил Крыжицкий.

   - А ты думал, что я остался таким же федави, как ты? - вопросом на вопрос ответил ему турок. - Но ты уже давно предался гяурам и употреблял силы нашего сообщества на их пользу. За это сам ты был приговорен к смерти, и я отправился в Россию, чтобы исполнить над тобой приговор. Судьба, великая судьба, велением которой все совершается, послала тебя навстречу мне и я встретил тебя в крымском городе. Там простым матросом я поступил на шхуну, на которой ты должен был отплыть, и я это сделал с тем, чтобы выбрать время для исполнения приговора. Удобного случая не представилось, и, когда мы приплыли сюда, ты рассказал мне об огромном богатстве, и я позволил тебе жить, чтобы закончить дело и получить богатство для нашего народа, для нашего общества. Знаю, ты предназначаешь его для другого, но я не дал бы тебе воспользоваться этим богатством. Теперь обстоятельства изменились; я должен был отомстить гяуру за святотатство его и, если ты поможешь мне скрыться, я прощу тебя и возьму на себя твою жизнь.

   Крыжицкий задумался: он знал фанатизм этих сектантов, знал, что слова Али не простая угроза, но, вместе с тем, скрыть этого человека было невозможно. Его положение, если бы он спрятал Али, становилось опасным здесь, один на один с турком, способным на все, на этом безлюдном берегу, где трудно было бы ждать помощи.

   Вдруг у Крыжицкого мелькнула мысль, которая давала возможность подействовать на Али.

   - Ты мне приказываешь, - сказал он, - как даи-эль-кебир?

   - Я приказываю тебе, - отозвался турок, - как федави, находящемуся на низшей степени, чем я.

   - Ну а если я в равной степени с тобой?.. И я такой же даи-эль-кебир! Тогда ты не можешь приказывать мне или приводить в исполнение свой приговор.

   - Тогда покажи амулеты, доказывающие твое посвящение! - сказал Али.

   Крыжицкий достал купленные им вчера у Ореста амулеты и показал их. Тот сперва взглянул на них благоговейно, но потом, вдруг схватив один из амулетов, покрутил его и, задрожав всем телом от злобы, прохрипел сдавленным голосом:

   - Это мой амулет!.. Ты, совращенный гяурами, не знал, что каждый даи-эль-кебир имеет на амулетах свой опознавательный знак, и тут стоит мой знак!.. Теперь я понимаю все: никакого богатства на мызе нет, но ты послал меня туда, соблазнив этим богатством, чтобы там твой сообщник, этот пьяный гяур, украл у меня священные амулеты для тебя! Ты захотел выдать себя за посвященного в высшую степень и для этого избрал такой путь! Теперь понятно, почему амулеты пропали именно в тот день, когда ты приехал на мызу! Но твое вероломство против высшего не пройдет тебе даром!..

   Сказав это, Али кинулся на Крыжицкого, схватил его за горло и повалил на землю.

   Между ними завязалась отчаянная борьба. Крыжицкий, защищаясь, успел выхватить собственный кинжал, но Али схватил его за руку и стал отнимать оружие; они несколько минут, боролись со стиснутыми зубами, понимая, что борьба идет не на жизнь, а на смерть.

   Хотя Али и был старше с виду, но он оказался сильнее, успел отнять кинжал у Крыжицкого и полоснул им по шее.

   Рана была глубокая... хлынула кровь; но ведь достаточно было сделать этим кинжалом и маленькую царапину, потому что его лезвие было отравлено.

   Несколько таких царапин Али увидел и на своих руках и в ужасе вскочил, оставив Крыжицкого, истекавшего кровью, который уже хрипел на песке в предсмертных конвульсиях, вздергивая руками.

   Увидев царапины на своих руках, Али понял, что и для него все кончено! Он знал, что противоядия здесь не существует, но все-таки бросился бежать, сам не зная зачем и куда. Однако силы его быстро оставляли, яд подействовал, и он упал...

  

  

   Прочитав книгу об ассассинах, Саша Николаич захлопнул ее, вполне удовлетворенный своим чтением. Теперь он мог с большею или меньшею вероятностью предполагать, что слова Крыжицкого, причастного к изуверской секте, были ложью! Оресту посчастливилось открыть связь этого господина с Али и теперь оставалось только окончательно удостовериться, что они между собой связаны.

   Удостовериться в этом Саша Николаич мог легко. Стоило только поехать в город и проследить, не укрыл ли у себя Крыжицкий бежавшего Али, уверенного, что им совершено не мнимое, а действительное преступление.

   Саша Николаич так и решил сделать.

   Он позавтракал, велел заложить лошадей и, взяв с собой француза Тиссонье, всегда служившего ему переводчиком, поехал в город.

   Там они быстро нашли гостиницу, где остановился Крыжицкий, и Саша Николаич очень удивился, когда после вопроса его об Агапите Абрамовиче привратник как-то смутился и убежал, а вместо него появился сам хозяин.

   - Вам угодно видеть господина русского? - спросил он.

   - Да! Его фамилия Крыжицкий! - пояснил Тиссонье.

   - А вы знаете, что с ним случилось?

   - Нет!

   - Вы родственники или знакомые?

   - Ни то ни другое. Он приезжал к нам на мызу вчера по делу, и нам надо его видеть.

   Хозяин вздохнул и поднял взор к небу.

   - К сожалению, вы опоздали!.. Его только что нашли на берегу моря зарезанным; а недалеко от него находился труп неизвестного человека, по-видимому, восточной народности.

   - Турка? - спросил Саша Николаич.

   Хозяин говорил по-французски и разговор шел на этом же языке.

   - Может быть и турка! - произнес хозяин.

   - Да ведь это наш! - воскликнул Тиссонье.

   - То есть как ваш? - задал вопрос хозяин.

   - У нас в услужении был турок, который бежал сегодня рано утром и пропал без вести, - пояснил Тиссонье.

   - Но, позвольте, вы должны заявить властям!

   - Мы с удовольствием заявим о том, что знаем.

   - В таком случае, - сказал хозяин гостиницы, - я вас попрошу подняться наверх, там как раз идет допрос турчанки, которая приехала сюда с этим русским! Ужасные нравы у них там, на Востоке!.. В нашем городе и вдруг такое происшествие!..

   Саша Николаич и Тиссонье оказали большую помощь при допросе, потому что ни турчанка, ни евнух ни по-голландски, ни по-английски, ни по-французски, ни по-немецки не говорили, зато понимали по-русски, а для допроса требовался переводчик.

   Саша Николаич и Тиссонье взяли на себя эту роль.

   Саша Николаич переводил с русского на французский, а Тиссонье - с французского на голландский.

   Таким образом, полицейский агент смог узнать, что турчанка с евнухом решительно ничего не могут показать по данному делу. Зато рассказ о турке, сделанный Сашей Николаичем, был воспринят полицейским с живым интересом, и он все записал в протокол от слова до слова.

   Полицейский опечатал вещи, принадлежащие Крыжицкому (он, собственно, главным образом, и являлся за ними в гостиницу), и ушел, оставив Сашу Николаича и Тиссонье в обществе турчанки и евнуха.

   - Да! - сказал евнух. - Наш господин погиб ужасной смертью, но теперь, дело прошлое, можно и говорить!.. Он был достоин такой смерти!

   - Вот как? - удивился Саша Николаич. - Почему вы так думаете?

   Евнух, как бы спохватившись, что у него от излишнего волнения вырвалось из уст неосторожное слово, сейчас же стал отнекиваться:

   - Впрочем, я ничего не знаю!.. Я говорю так, потому что люблю составлять гороскопы, а по гороскопу выходило, что наш господин умрет страшной смертью!

   Разговор евнуха о гороскопе показался Саше Николаичу не совсем искренним и правдоподобным, и он, желая узнать о жизни Крыжицкого возможно больше подробностей, решил прикинуться, что знает больше того, чем это было на самом деле.

   - Ваш господин, - сказал он, - принадлежал к секте...

   Евнух вздрогнул.

   - Вам известно об этом? - проговорил он, строго сдвигая брови.

   - Да, я могу судить по некоторым данным...

   - А вы знаете, какая это секта? - спросил евнух.

   - У нас их называют "ассассины", - сказал ему Саша Николаич, - а у вас "исмаилие", кажется?

   - Да. Это ужасная секта, над которой висит проклятие каждого правоверного!

   - Но, в таком случае, как же вы служили ему, если вы - правоверный мусульманин? - спросил Саша Николаич.

   Евнух долго молчал, не зная, что ответить. Прямо поставленный Сашей Николаичем вопрос застал его врасплох.

   - Видно, я вам должен сказать правду! - произнес он наконец. - Фатьма, оставь нас! - обернулся он к турчанке.

   Та, сверкнув глазами из-под окутывавшего ее лицо платка, все же послушно встала и вышла в соседнюю комнату.

   - Знаете что! - обращаясь к Саше Николаичу, сказал Тиссонье, которому скучно было присутствовать при разговоре на непонятном ему русском языке. - Я пойду вниз, в общий зал, а вы, когда закончите разговор, зайдите за мною!

   Саша Николаич согласился с этим.

   - Ну, теперь мы одни! - продолжал евнух, когда француз тоже ушел. - И я теперь скажу вам правду, чтобы вы не могли упрекнуть меня, что я - не правоверный мусульманин. Я служил не этому, умершему страшной смертью человеку, а другому, который приставил меня к нему и который для меня и Симеона был благодетелем.

   - Какого Симеона? - удивился Саша Николаич.

   - Таким было истинное имя убитого, - объяснил евнух. - Его звали Симеон Ассемани. Давно-давно он был облагодетельствован одним человеком, но отплатил ему предательством. Боясь мести, он скрылся.

   - Ну, что же! Он только пошел по стопам Хассана, основателя секты, тот тоже поступил так же.

   - Да, да, вы знаете историю вероломного Хассана - Симеон пошел по его стопам, вы правы! - произнес евнух. - Много лет протекло с тех пор, как он предал своего благодетеля. Тому тоже пришлось скрыться из-за такого предательства Симеона. Он уехал в чужую страну и так изменил свой облик, что его невозможно стало узнать. Они снова встретились с Симеоном и тот не признал своего бывшего благодетеля, хотя тот узнал его тотчас же. И вот Симеон стал вредить ему. Он всем вредил, а тут он хотел занять место этого человека. Этот же человек приставил меня к Симеону, чтобы я следил за ним и предотвращал его предательство...

   Нельзя было сказать, чтобы рассказ евнуха был особенно связным, но самую суть Саша Николаич понял. Все более и более личность Крыжицкого вырисовывалась в неприглядном свете, и, чем определеннее становилось это, тем спокойнее чувствовал он себя. Разговор с евнухом утешил его...

  

  

   - Вы знаете, какой сейчас со мной произошел случай? - сказал Тиссонье Саше Николаичу, когда они снова сели в бричку, чтобы ехать домой на мызу. - Представьте себе, что я сошел в общую столовую, оставив вас с этим типом - евнухом, сел за столик и спросил себе газету и кофе, чтобы не сидеть так, без ничего. Вдруг ко мне подходит слуга и говорит: "Господин Тиссонье (меня тут, слава Богу, знают), не можете ли вы оказать нам помощь?" - Я ему отвечаю: "В чем дело, мой друг, и какая вам от меня нужна помощь?" "У нас тут больной постоялец, - говорит слуга, - он иностранец". "Тогда пойдите за доктором, - советую я, - если он болен". Доктор, оказывается, ходит к нему два раза в день, потому что его болезнь очень серьезна и он почти при смерти. Я пожимаю плечами и говорю: "Что же я могу сделать?" Но дело в том, что иностранец может объясняться по-французски и по-русски, а слуга-голландец не может понять его. Больному что-то нужно, он сердится, а понять его не могут. Хозяин, который говорит по-французски, отлучился по делу об убийстве... Так вот слуга просит меня пойти и узнать у больного, что ему нужно. Я, конечно, с удовольствием иду. И представьте себе мое удивление, когда в больном иностранце я узнаю, кого бы вы думали?

   Тиссонье замолчал, ожидая, что скажет Саша Николаич, но тот был занят своими мыслями и для него говор француза смешался со стуком колес брички.

   - Право, не знаю.

   - Вы и не можете знать! Этого угадать нельзя. Иностранец оказался моим петербургским знакомым...

   - Даже петербургским? - изумленно воскликнул Саша Николаич.

   - Представьте себе, да! - ответил Тиссонье. - Это был господин Кювье, который состоит членом мистического общества. Он с помощью духа указал мне, где найти Александра Никола, правда, его Александр Никола оказался не настоящим... Но все-таки такая встреча!.. Я никак этого не ожидал...

   - Как же он попал сюда? - спросил Саша Николаич.

   - Знаете, эти члены мистических обществ - их не разберешь!.. Они повсюду путешествуют...

   - Но как же он путешествует по стране, не зная языка и не взяв себе переводчика?

   - Он сюда приехал со своим приятелем, который до сих пор объяснялся за него...

   - А теперь что стало с его приятелем?

   - Да его убил Али... - ответил Тиссонье.

   - Так приятелем нашего больного господина был Крыжицкий?!

   - Вот именно!

   - Позвольте! - сообразил Саша Николаич. - Это тот самый, вы говорите, Кювье, который указал вам другого наследника вместо меня?

   - О, да!.. При помощи духа, но тот ошибся!..

   - И он - приятель Крыжицкого и приехал сюда вместе с ним? - произнес Саша Николаич. - Это очень интересно!

   - Он приехал сюда и заболел, - продолжал француз. - Он, действительно, кажется, очень плох... Ему долго не прожить...

   - Познакомьте меня с ним?

   - Разве он поправится только... А теперь это едва ли возможно...

   - Нет, мне надо сейчас, и как можно скорее! - настойчиво произнес Саша Николаич. - Поймите, что если они знают друг друга, то тогда очень важно, что он зачем-то указывал вам подставное лицо как наследника, в то время как Крыжицкий вел со мной дело по поводу какого-то или того же наследства...

   - В самом деле, это так! - воскликнул Тиссонье, пораженный таким открытием. - Надо это выяснить... Хотя едва ли, - добавил он сейчас же, - можно будет добраться до чего-нибудь: один уже убит, а второй совсем при смерти...

   - Нет, - произнес Саша Николаич, - тут словно бы целая шайка, - я ведь еще и третьего знаю...

   - Где же он?

   - В Петербурге. Зовут его Андрей Львович Сулима.

   - Какие странные у русских бывают фамилии! - покачав головой, произнес Тиссонье.

   В то время как француз и Саша Николаич ехали разговаривая, евнух Магомет сидел в гостинице и писал письмо:

  

   "Всемилостивейший благодетель!

   Воля Неба свершилась и злодей нашел наказание за свою неправедную жизнь. Сегодня его труп нашли на берегу моря. Его убил тот самый турок, который был старым матросом, взятым с греческой шхуны, о чем я, равно как и об их разговоре, случайно подслушанным Фатьмой, доносил вам в свое время. Старый турок также принадлежал к секте "Исмаилие", как я и предполагал. Он убил Симеона их "священным кинжалом", боролся с ним, ранил себя в борьбе и тоже умер, отравленный ядом. Что мне делать с Фатьмой и куда везти ее? В ожидании ваших приказаний остаюсь здесь.

   Предаю себя вашей милости, верный слуга ваш Магомет."

  

   Докончив письмо, евнух сложил его, запечатал и надписал адрес: "В Санкт-Петербург, господину и кавалеру Андрею Львовичу Сулиме".

  

  

   На другой день Саша Николаич с Тиссонье опять отправился в город. Им нужно было там быть по делу об убийстве Крыжицкого для дачи подробных показаний об Али перед следователем, и, кроме того, Саша Николаич рассчитывал увидеть больного Кювье, который, весьма вероятно, интересовал его вследствие своих сношений с Агапитом Абрамовичем.

   Тиссонье вошел в комнату больного и появился оттуда с вытянутым, унылым, взволнованным лицом.

   - Ну, что? - спросил Саша Николаич, ожидавший его в коридоре.

   - Он очень плох. У него только что был доктор. Он совсем умирает...

   - Значит, мне нельзя его видеть?

   - Напротив, он просит, чтобы вы как можно быстрее навестили его. Он просил, чтобы я оставил вас с ним одного, так как хочет с вами поговорить...

   - Тогда пойдемте...

   Они вошли в комнату больного. Занавески на окнах были задернуты. Стоял полумрак, и Саша Николаич, войдя со света, не мог разглядеть сразу, что было кругом.

   Тиссонье подвел его к большой кровати, выдвинутой на середину комнаты так, чтобы можно было подойти к ней со всех сторон.

   - Вот тот настоящий Александр Никола, который получил в наследство мызу, - сказал Тиссонье и, исполняя желание больного, сейчас же удалился, оставив Сашу Николаича с ним наедине.

   На постели лежал, сползши головой с подушек, бледный, исхудалый человек, похожий на скелет, обтянутый кожей, тонкой и почти прозрачной. Он смотрел на Сашу такими тусклыми, но, вместе с тем, такими проницательными глазами, которые бывают только у умирающих и которые, кажется, видят больше, чем обыкновенные, здоровые люди. Впоследствии Саша Николаич никак не мог забыть этот взгляд.

   - Тяжело! - с трудом шевеля губами, произнес Кювье.

   - Так вы бы лучше не разговаривали, я подожду, посижу тут...

   Саша Николаич опустился на стул, с искренним соболезнованием взглянув на больного и уже забыв о своих делах. Ему хотелось лишь одного: сделать сейчас что-нибудь такое, чтобы Кювье стало легче.

   - Надо говорить, - опять произнес Кювье, - ждать некогда. Времени мало! Я не доживу до завтра!

   - Отчего же? Кто может знать это! - попробовал утешить его Саша Николаич.

   - Мне доктор прямо сказал, чтобы я сделал свои последние распоряжения, но я, главное, и сам это чувствую. Вы, может быть, удивлены, что я просил вас прийти ко мне...

   - Нет, располагайте мною! - ответил Саша Николаич.

   - Я просил вас прийти, чтобы расстаться с жизнью хоть немножко примиренным, - заговорил Кювье. - Вы знаете, зачем мы приехали сюда - я и убитый Крыжицкий?

   - Наверное не знаю, но, кажется, догадываюсь по некоторым данным... - ответил Саша Николаич.

   - Вероятно, ваши догадки справедливы, - продолжал больной. - Мы явились сюда, чтобы так или иначе воспользоваться состоянием, перешедшим к вам... Ведь, кроме мызы, вы получили большое богатство, спрятанное на ней...

   "А вдруг все это - комедия? - пришло в голову Саше Николаичу. - И он притворяется, чтобы узнать у меня наверняка, нашел я на мызе деньги или нет?"

   Но в ту же минуту эти мысли оставили его. Таким, каким теперь лежал больной перед ним, нельзя было притвориться.

   - Не думайте, что я желаю хитрить сейчас, - продолжил Кювье, как бы прочитав его мысли. - Уверяю вас, что я вижу свою смерть и хочу откровенно предупредить вас. Мне кажется, что сама судьба благоприятствует вам. Крыжицкий должен был остаться здесь, а я поехать в Париж и орудовать там. Но я заболел и был вынужден слечь, а Крыжицкий погиб страшной смертью... Но, когда меня не станет, не думайте, что вам некого будет бояться. Самый сильный из нас все еще остается в живых...

   - Андрей Львович Сулима? - спросил Александр Николаев.

   - Вы знаете его! Тем лучше! Берегитесь его! Теперь мне уже нечего больше бояться этого человека, но он много лет держал меня в своей власти и заставлял делать все, что он желал. Он узнал мою тайну и искусно пользовался этим. Он - один из главарей тайного общества...

   - Какого? - нетерпеливо спросил Саша Николаич.

   Кювье с трудом подвинулся на постели к Саше Николаичу и тихо ответил:

   - "Восстановления прав обездоленных". Но об этих правах члены общества заботятся своеобразно, больше в свою пользу. Вы были одной из намеченных жертв. Теперь, когда вы предупреждены, поступайте как знаете...

   - Благодарю вас! - воскликнул Николаев.

   - Погодите! - перебил его больной. - Я не все еще сказал. Я предупредил вас, хотя и с искренним желанием помешать злу, но все-таки не совсем бескорыстно... Скажите, вы собираетесь назад, в Россию?..

   - По всей вероятности, я поеду туда.

   - Вы, наверное, поедете. Вы все-таки по воспитанию - русский, да и родились от русской. Все это скажется, вам не высидеть за границей Я это знаю по себе. Как, бывало, я тосковал и мучился, пока не получил возможности снова вернуться на родину!.. И вы, не сомневаюсь, захотите тоже... Ну, так вот, когда вы поедете в Петербург, исполните мою просьбу... Передайте... Мне трудно двинуться... Я не в силах... Под подушкой лежит небольшой портфель... Достаньте...

   Саша Николаич поспешил исполнить желание больного и достал портфель.

   - Передайте этот портфель, - продолжал Кювье все более и более слабеющим голосом, - моей дочери. Она не знает меня, как и вы не знали своею отца, но по другой причине... Ведь и ваш отец не мог видеться с вами и назвать вас своим сыном, но он любил вас. Так и я любил свою дочь... Кроме нее никого у меня не было. И я не мог видеть ее... потому что не знал, где она. Передайте же ей этот портфель. Здесь все, что я сумел сохранить для нее за всю свою жизнь. Пусть она хоть раз вспомнит об отце!..

   Саша Николаич был повержен в полное недоумение, понятное нам, поэтому с удивлением спросил:

   - Как же я передам, если вам самим неизвестно, где найти ее?

   - Теперь мне известно это. Я узнал перед самым отъездом из Петербурга, но мне не позволили увидеться с нею, и я был вынужден уехать из города, не повидав ее. Впрочем, открыть ей тогда, что я - ее отец, едва ли я бы решился...

   - Отчего же?

   Оттого, что едва ли она бы захотела признать такого отца. Ведь я - бывший граф Сергей Савищев, грустная история которого вам, конечно, известна. Вы понимаете теперь, почему я вынужден укрываться под чужой мне фамилией Кювье... Сулима знал мою тайну и, владея ею, владел и мною...

   - Так воспитанница Беспалова - ваша дочь?! - воскликнул Саша Николаич.

   - Да, и передайте ей портфель от меня. Теперь я все сказал...

   Умирающий тяжело, глубоко вздохнул.

   - Еще один вопрос, - проговорил Саша Николаич. - Известно ли вам происхождение денег, которые оставил мне мой отец?

   - Известно!

   - Ради Бога, - начал было Саша Николаич, но не договорил, потому что больной заметался на подушке, захрипел и глаза его потеряли осмысленное выражение... Он впал в беспамятство и не приходил в себя до вечера, когда после тяжелой и мучительной агонии скончался, покончив со своей неправедной, мучительной земной жизнью...

  

  

   Наступили длинные зимние вечера, выпал снег, каналы Голландии замерзли и на их льду показались конькобежцы, старые и малые, живо скользя и заменяя этим способом передвижения обыкновенную ходьбу. Оголенные, обледенелые ветки стучали за окном. В широком камине, похожем на старинный очаг, пылали дрова.

   Саше Николаичу нравились эти скучные, однообразные вечера, хотя и были они тоскливыми и навевали невольную грусть. Но это соответствовало его настроению и он не тяготился своим пребыванием на мызе, главным образом потому, что это пребывание вовсе не было принудительным и он мог каждую минуту по собственной воле прекратить его. Он читал, курил, беседовал с Тиссонье и изредка бранился с Орестом, когда тот уж чересчур предавался своей слабости.

   Однажды вечером Саша Николаич сидел в креслах и рассеянно следил за причудливыми извивами красно-желтого пламени в камине, дрожавшими, исчезающими и появляющимися вновь.

   Орест лежал на ковре на полу и грелся, находя такое положение тела для себя наиболее удобным, ввиду отсутствия дивана.

   - Знаете, что я вам скажу, гидальго, - лениво начал он, не подымая головы: - Мы, должно быть, имеем с вами преглупый вид жертв, обреченных на заклание. Не знаю, как я, а вы положительно похожи на унылого жертвенного теленка. Позвольте мне вас увенчать как жертву цветами моего красноречия? - Он приподнялся и сел на ковре, поджав под себя ноги по-турецки. - Позвольте мне сказать вам, - ударил он себя кулаком в грудь, - все, что накопилось здесь! Первое, что меня гложет, - тоска!

   - По родине? - улыбнулся Саша Николаич.

   - Нет, по бильярду!.. Пробовал я ее топить в вине, но не помогает. И, наконец, если всецело предаться вину, можно совсем спиться!

   - Да вы уж, кажется, дошли до этого!

   - Нет, гидальго, когда Орест сопьется, он чертиков ловить будет, зеленых крокодилов увидит... белых слонов... а пока еще сие приятное общество меня не посещало! Как можно спиться?.. Я ведь тоже с понятием потребляю спиртной напиток, отравляющий алкоголем!.. Так вот, если вы вникли в мое рассуждение, то почувствуйте силу моего предложения! Поедем в такой город, где есть бильярд!

   - А в Россию вам не хочется?

   - Видите ли, гидальго! - ответил Орест. - Я должен признаться, что в России не только лучшие бильярды, но и самая правильная игра!..

   - Неужели? - спросил Саша Николаич.

   - Уверяю вас! Там можно и кием вильнуть два раза, и шарик, в случае чего, рукавом задеть! А в заграничных палестинах из-за таких пустяков придираются! Я было попробовал в Германии...

   - Ну, и что же?

   - Чуть не побили!.. Конечно, антагонизм рас!.. Их было десять немцев, а я - один русский, и потом они в своей стране, а я - пришелец!.. По-моему, это было не гостеприимно!.. То ли дело в России!.. Там даже частного пристава обыграть можно!.. А, подумайте, какое высокое общество!.. Эх! - с некоторым вдохновением воскликнул Орест. - Теперь там, на далеком севере... В Петербурге щелкают в трактирчике шарики... Как это?.. Шар шаром дуплетом в угол!..

   - Вам, значит, в Россию хочется? - спросил его Саша Николаич.

   - А вам разве не хочется? Ну, побыли за границей... пожевали, да и за щеку!.. А теперь, по санному пути - расчудесное дело! И потом тоже, вы думаете, мне не тяжело?..

   - Тяжело?!.

   Орест средним суставом пальца ковырнул себе глаз, как будто там были слезы, и воскликнул:

   - А родителя не видеть!..

   - Да насколько я знаю, вам это все равно! - возразил Саша Николаич.

   - Значит, этим я не смогу тронуть ваше чувствительное сердце? - спросил Орест. - Тогда наплевать!.. Мы и без родителя другие предлоги найдем!.. Я так полагаю, что вы, собственно, против поездки в Россию ничего не имеете... Только ваша инертность не позволяет вам решиться! Все со дня на день откладываете! Сколько раз я вам говорил, гидальго, что ваша инертность вас погубит!.. Бросьте, начните новую жизнь! Уж, хоть напейтесь как следует!.. Все-таки это будет порыв. Возьм