Виноградов Анатолий Корнелиевич - Три цвета времени

у приложена была история Фелиси Фелин, парижской буржуазки. Рассказанная когда-то Жакмоном, она до такой степени восхитила Бейля, что он просил ее написать для второго издания трактата "О любви", если это издание когда-нибудь понадобится. Восемь месяцев тому назад Бейль узнал из газет о смерти Виктора Жакмона в Индии. Мертвый писал к живому.

   Добрый, сердечный и деловитый Ромэн Коломб высудил брюссельский гонорар - шесть тысяч франков получены за второе издание "Красного и черного". Значит, можно повременить с предложением Лепелетье.

   В самом деле, "Зеленый охотник" не может идти в таком виде. Реальные впечатления от живой, настоящей Франции, соприкосновение с "дурным обществом", за которое так упрекают аристократические друзья, показывают, что все отправные пункты романа неверны. Но как изобразить систему провокации, борьбу пяти полиций, легитимизм карлистов, министерства, играющие на бирже и проигрывающие Францию, голодных рабочих, против которых высылают наполеоновских генералов, насмехаясь и над теми и над другими? Как изобразить изобретательные подкупы и погашение оппозиционного духа депутатов выгодными местами и подачками, как изобразить все это, если под видом обогащения края строятся фабрики и заводы, имеющие целью вовсе не равномерное распределение продуктов между людьми, а беззастенчивую наживу одного лица или группы акционеров? Как описать то, что важнейшие явления укрываются от света и понимания, а мысль французов исскуственно направляется лживой прессой на искание других причин явлений и происшествий?

   Отпуск пролетел быстро, не дав никакого отдыха от впечатлений Чивита-Веккия и вызвав даже какую-то скуку по морскому виду с орлиной скалы, на которой стоит консульский дом. Наступил декабрь. Бейль укладывал баулы. Переплетенный том "Зеленого охотника" положен на самое дно. Лепелетье поморщился, ознакомившись с замыслом.

   - Ничего не говорится о короле и слишком много такого о министрах, что не найдет себе читателей. Рассказ не занимателен, мало приключений. Боюсь, что не будет иметь успеха.

   "Ничего не говорится о короле..." - это хорошо сказано, - подумал Бейль. - Когда госпожа Сталь была выселена из Парижа Наполеоном, она печатала свою "Коринну" в Париже. Друзья возили ей корректуру, и вот с торжеством типография отпечатала десять тысяч экземпляров. Рано поутру десять наполеоновских жандармов входят в типографию, запираются с префектом полиции, и к четырем часам пополудни десять тысяч экземпляров превращены в кашу. "Ваша книга замечательна, - писал министр полиции госпоже Сталь, - но несвоевременна: в ней ни слова не говорится об императоре".

   - Но есть же разница между тем и этим, черт возьми! - с бешенством проговорил Бейль и зашагал по комнате.

   Портье заявил, что неизвестный мужчина каждый день в один и тот же час спрашивает господина Бейля и, узнав, что он дома, уходит.

   Бейль вспомнил слова Байрона, сказанные в Милане в 1816 году, после приезда из Женевы:

   "Все лорнеты с другого берега были обращены на меня грязными стеклами, подглядывали за моими ночными прогулками, и хотя я приехал всего неделю, но говорили, что все горничные на улице Басе беременны от меня".

   У портье Бейль узнал, когда отходит мальпост на Орлеан. На другой день, накинув пальто с большой пелериной и меховым воротником, в цилиндре с тяжелым ворсом и черной шелковой лентой, в больших меховых сапогах с меховой оторочкой на коленях, мягких и теплых, застегнув зеленые замшевые перчатки, Бейль опять слушал рожок почтовой кареты. Было холодно: через старые дребезжащие окна влетали струи холодного ветра и просачивались тонкие струйки дождя. Когда достигли берегов Луары и дорога пошла мимо ивняка и березы, мимо песчаных отмелей и черных тростников, медный цвет воды и зеленоватое небо предвещали перемену погоды. Через день выглянуло солнце. В маленькой харчевне, в ожидании заказанного завтрака, Бейль нашел старую газету от 20 июня 1832 года, сообщавшую о том, что господин Мериме, начальник канцелярии министра коммерции графа д'Аргу, распорядился увеличить пенсию Руже де Лиля до тысячи франков.

   Итоги поездки в Париж: "Римские истории" никому не нужны. "Зеленый охотник" не будет пропущен цензурой. "Едем, едем в Рим, - думал Бейль, - там хоть сажают в тюрьму за чтение "Декамерона". Но надо опасаться Чивита-Веккия, а то может случиться, что в одно прекрасное время вдруг поймаешь себя на фразе: "Мне кажется, сегодня будет прекрасное утро". Этого еще недоставало! Бейль подошел к зеркалу. Во всю дорогу он ни разу не посмотрел на себя. Совсем не усталое, живое и тонкое лицо. Он похудел за время поездки в Париж и чувствует себя легче и лучше, но, помимо худобы от дорожной тряски, от холодной погоды и французской зимы, есть какая-то хорошая заостренность в чертах, которая так радовала Ганьона в дни русского похода. В Лионе, на берегу Роны, стоянка мальпоста. Мальчишки берут баул, двухколесный лоток принимает сундук с книгами, и все это сопровождает Бейля на пароходную пристань. На трапе ветер сбивает с его головы цилиндр. Опять начинается непогода. Красные облака перед вечером; лучи заходящего солнца дробятся пурпуром на поверхности реки, сломанной ветром. В каюте дама в розовой шляпе и молодой человек, русобородый, в огромном сером цилиндре, в голубом рединготе. Опершись на стол и скрестив ноги, он смотрит в окно. Дама улыбается и протягивает руку, молодой человек оборачивается - это Жорж Занд и Мюссе.

   - Мы в ваши владения, господин Бейль.

   - Почему же морем? - сказал Бейль, борясь с искушением спросить о Мериме.

   - Мы боимся долгой езды в дилижансе.

   Бейль улыбнулся и опять поймал себя на мысли, что ему хочется громко расшифровать эту боязнь езды в дилижансе. "Вы совершаете свадебную поездку, друзья мои, - подумал он. - Что может быть лучше парохода с каютой, вместо почтовой кареты и назойливых соседей. Ну, чтоб не мешать вам, я сам поеду в почтовой карете". Бейль твердо решил расстаться со спутниками в Авиньоне.

   Мюссе был утомлен, но весел. По обыкновению, он открывал бутылку за бутылкой и пил легкое белое вино. Румянец покрывал его щеки, глаза блестели, но темные круги под глазами показывали, что близость с этой женщиной не проходит бесследно для его сил.

   - Милый Бейль, вы - консул, вы настоящий консул Рижской провинции, в то же время вы отец романтизма. Вы - самое классическое из того, что мы имеем.

   - Если бы вы знали, что за проклятая дыра моя Римская провинция, вы бы хоть выразили мне соболезнование, - сказал Бейль. - Вы не знаете, какая невероятная вонь идет от гниющих водорослей.

   - Возьмите лодку и отъезжайте дальше от берега, - сказала Жорж Занд.

   - Я подозреваю, что вы скоро будете это делать, но имейте в виду, что те лодки, в которые вы будете садиться, эти черные венецианские гондолы, полны паразитами, которые будут кусать вас лунной венецианской ночью, а лодки контрабандистов в Киодже всегда пахнут деревянным маслом и гнилым канатом. Не надевайте муслина, иначе от вас и через год будет нести всеми человеческими запахами.

   - Фу, какой вы злой! Мне кажется, что вы говорите все это нарочно.

   - Вы не хотите слушать практических советов старого путешественника, - сказал Бейль. - В таком случае я умолкаю.

   На каждую фразу жоржзандовских восторгов Бейль отвечал иронией и подкреплял ее серьезной практической справкой, рисовавшей Италию как страну совершенно непривлекательную. "Эта женщина хочет сделать Италию постелью для своих любовных игр, - думал Бейль. - Бедный Мюссе, кажется, серьезно влюблен, он потерял голову и не знает, что эта поездка дорого будет ему стоить. Жорж Занд - это продолжение госпожи Сталь. Если та была отвратительна и глупа, то эта отвратительна и нагла. Обе достаточно фальшивы. Обе создают иллюзии, которыми не живут, но навязывают их другим. Обе совершенно лишены логики, в особенности Жорж Занд, которую толкает к писанию романов физиологический избыток, а не бескорыстная любовь к прекрасному".

   Бейль вышел из каюты. В кормовой части парохода он сел на канатный круг и стал читать захваченное в министерстве сообщение французского консула во Флоренции. Математик-инженер Фоссомброни, став во главе Флоренции, призвал на службу бывших революционеров, которые, заглаживая грехи молодости, старались насадить австрийскую политику сыска и шпионажа. Это было известно Бейлю от Вьессе, но в сводных материалах министерства иностранных дел обрисована была совершенно другая картина. Ее нужно было поправить, никого не обижая и никого не опровергая. Вот второй аргумент в пользу выбора сухопутной дороги в Чивита-Веккия, чтобы не миновать Флоренцию.

   Мюссе рисовал карикатуры на спутников в тот час, когда подъезжали к Авиньону. Перед заходом солнца началось сильное волнение. Пароход качало так, что он с трудом в четыре приема подошел к пристани у местечка Понт де Сент-Эспри. Бейль простился со спутниками и вышел на берег. Мальпост уходил только на следующее утро. Почтовая станция находилась на другой стороне реки. Было поздно. Подыскав, по совету носильщика, трактир у дороги, Бейль остановился в нем и велел подать себе ужин. С трудом добился отдельной комнаты и едва начал ужинать, как в комнату с робким видом вошел Мюссе.

   - Боже мой, как я рад! - воскликнул он. - Мне сказали, что какое-то важное должностное лицо заняло лучшую комнату в "гостинице",

   Бейль кашлянул,

   - Пойдите, скажите, что это не так.

   - Нет, Бейль, кроме шуток, скажите, мы не могли бы отдохнуть в этой же комнате? Понимаете, все кругом переполнено. Гонят стада на север, пастухи и погонщики заняли весь низ. Я совсем не знаю, как устроить Аврору.

   - Пожалуйста, приходите и занимайте комнату, - сказал Бейль, - только с одним условием: пусть мое присутствие будет мешать вашему ужину.

   Ужинали втроем.

   Смешанное вино опьянило Мюссе. Сначала он с огромным подъемом читал стихи, потом мрачный огонь загорелся в его глазах, и он стал говорить тяжелые, жуткие фразы о том, что всякий солнечный день скрывает черное небо рока, что солнце не в состоянии погасить мирового мрака.

   Бейль смотрел на него, и чувство досады возникало у него в душе. Он сказал:

   - Вы уничтожите себя такими чувствами и такими мыслями. Я знаю их источник.

   Жорж Занд посмотрела на него с испугом. Бейль ответил ей вызывающим взглядом. Мюссе казался истощенным до дна. Он кричал Бейлю:

   - Вы можете творить фантазии и сочинять, у вас есть факты, вы - человек счастья, вы, как Сулла, можете сказать про себя: "Я Феликс и Фауст, я счастливец и баловень судьбы". Вы видели восход и закат Империи, вы знали Наполеона. Вы сидели с ним так вот, как мы сейчас с вами.

   Жорж Занд схватила его за рукав и опустила в кресло. Мюссе ее не замечал. Его русая голова опустилась на грудь, слезы выступили из покрасневших глаз. Он хрипло кричал:

   - Во время войн Империи, когда мужья и братья сражались в Германии, наши матери, измученные тоской и страхом, произвели на свет целые поколения нервных людей. Зачатые в промежутках между битвами, росшие в школах под звуки барабанов, десятки тысяч малюток мрачно озирали друг друга, чувствуя слабость своих худосочных мышц. Время от времени появлялись их окровавленные отцы, прижимали детей к раззолоченной груди, брали израненными руками, затем опускали на землю и снова садились на коней.

   Голова Мюссе опять опустилась на грудь. Плечи вздрагивали. Он продолжал:

   - Никогда еще не проводилось столько бессонных ночей, никогда у городских застав и у почтовых станций не бродили такие толпы безутешных матерей.

   Он вскочил и заходил по комнате.

   - Вы строили тот мир, - кричал он Бейлю, - вы видели его своими глазами, вы знали, куда вы идете, вас увлекал порыв героических лет!

   - Мы не только видели, но и умели видеть, - возразил Бейль.

   - Нам не на что смотреть, - сказал Мюссе. - На развалинах этого рухнувшего мира водворилась наша юность, полная всевозможных забот. Мы, дети, были каплями горячей крови, оросившей землю, мы родились в самый разгар войны, мы пятнадцать лет мечтали о снежных равнинах Москвы, о палящем солнце страны пирамид. Теперь мы глядим на землю, на улицу, на дороги, на бурно бегущую Рону - везде пусто, и слышится только колокольный звон церквей нашей Франции... Когда дети говорят о славе, им отвечают: "Идите в церковь". Когда дети думают о подвигах жизни, им говорят: "Будьте священниками". Когда дети, вырастая, говорят о любви, об энергии, о творческой жизни, им отвечают все то же: "Стройте монастыри". Но мы ответим на это, мы отдадим жизнь пьяному наслаждению и безумной любви. Пусть гибнет все... и на дне любви - обман.

   - Ты пьян, Альфред, - тихо прошептала Жорж Занд.

   Мюссе залпом выпил стакан вина и замолк. Наступило неловкое молчание. Бейль разозлился. Он испытывал состояние, близкое к ярости. Правда слов Мюссе мешалась с таким отчаянием, которое переходило границы простой аффектации. Бейль ясно видел, что сквозь пьяные слезы проступает большое горе настоящего поэта. Он не читал его новелл и сейчас почти радовался этому. Он твердо решил, что не прочтет ни одной строчки Мюссе. Выпив залпом несколько стаканов вина, он сам почувствовал легкое опьянение. Он снова стал высмеивать мечты Жорж Занд об Италии, словно боясь, что она каким-нибудь поэтическим восторгом оскорбит его любовь к этой стране. Потом он внезапно спросил Жорж Занд:

   - Много ль молодых людей с такими настроениями в Париже?

   - Таких молодых людей, как Мюссе, вообще нет, но молодых людей, испытывающих горе, много в разных классах. Я знаю одного молодого человека из рабочей среды - это столяр Пердигье. Он нашел в себе силу бросить пить, он ходит из города в город, из департамента в департамент вот уже шесть лет. Внутренние противоречия, которые его терзали после личной неудачи, исчезли. Целью его путешествий является объединение всех компаньонажей и девуаров в огромный рабочий союз.

   - Как, разве закон о цеховом устройстве рабочих прошел? - спросил Бейль.

   - Нет, - ответила Жорж Занд. - Запрещены даже компаньонажи, но сейчас полиция смотрит на это сквозь пальцы.

   - Так, быть может, эти легальные союзы допущены правительством с целью надзора? - спросил Бейль.

   - Что вы, что вы! Разве это возможно?!

   - Не доверяю вашему путешественнику, - сказал Бейль.

   - А я ему очень верю, - настаивала Жорж Занд. - Это представитель новой Франции. - И, протянув Бейлю стакан, она сказала: - За новую Францию!

   - За сохранение здоровья Мюссе, - предложил Бейль.

   Мюссе открыл глаза и снова взялся за стакан. С его уст сорвалась непристойная шутка, которую Бейль подхватил, и оба захохотали. Посыпались анекдоты, сплетни и непристойности, от которых Жорж Занд морщилась. У нее выходило это так искренне, что Бейль минутами готов был поверить ей, но Мюссе, прекрасно знавший ее безудержный язык в иные минуты, продолжал, не смущаясь и не щадя своей подруги. Бейль встал и с пустым стаканом подошел к Мюссе.

   - Ваш стакан, - сказал Мюссе и позвал прислугу. Бейль вспоминал слова озорной итальянской песенки и притопывал в такт мелодии, держа в руках пустой стакан. Вошедшая прислуга остолбенела. Важное должностное лицо плясало в меховых сапогах. Широкий плащ с пелериной спустился с одного плеча, зеленая перчатка валялась на полу, и черный цилиндр был лихо откинут на затылок.

   Последний лист альбома был пуст. Мюссе, плохо видя наносимые линии, поспешно набросал карандашом фигуру Бейля.

   Поздно ночью, испытывая жжение и боль от выпитого вина, Бейль ворочался на деревянной скамье. За стеной раздавались грубые голоса. Женщина говорила:

   - Пока все спят, полезай на чердак. Северный пароход пойдет завтра, тебя обещали укрыть. Жить больше так не могу. Сердце рвется на части. Пока не приедешь к Микеланджело, я не успокоюсь.

   Грубый бас отвечал ей:

   - Беспокойство везде одно и то же, тетка. Микеланджело тоже недалек от тюрьмы. Все мы кончим "женитьбой на вдове". Хуже всего, что эта сволочь Гризель таков же, как его отец. Он теперь жандармом в Лионе и недавно хвастал: "Отец казнил Бебефа и с ним шестьдесят пять, а я поведу на виселицу, - он сказал: "женю на вдове", - Жан Жака Руссо, Микеланджело Буонаротти и всех шестьсот пятьдесят". Я предлагал смыть Гризеля, а в компаньонаже говорят: "Подожди!"

   Бейль повернулся и стал громко кашлять. Голоса затихли. "Франция на вулкане - это клокочет подземная лава, если только я не галлюцинирую". Первый коммунист Франции, казненный в 1797 году, издатель "Народного трибуна", снова грозным призраком встал перед Францией в лице четвертого сословия.

   Проснувшись в пять часов утра, Бейль быстро собрался и, вздрагивая от ночной прохлады, занял место в полутемном мальпосте.

  

  

  

  

   А.И.Тургенев виделся с братом в Швейцарии. 14 октября 1833 года Николай Тургенев женился на дочери карбонария Гаэтана Виариса - Кларе и уехал с нею. Александр записал в дневнике:

  

   "Воскресенье. Женева. Брат и Клара уезжают. Я велел остановиться у пограничного камня; увидел его, вышли из кареты. Брат с нежностью подошел ко мне, взял меня за руку и с каким-то дотоле мне неизвестным чувством сказал мне несколько слов: "Что же мы не вместе, ведь однакож... Я вам все это... Вы все это сделали..." - что-то подобное. Он хотел говорить о моей поездке в Россию, которая беспокоит его. Я замял речь. Ощущения мои были неизъяснимы. Мы поцеловались, пожали друг другу руки и еще раз взглянули на разлучающий нас камень. Он сел в коляску...

   ... Пешком за колесами. 14 октября 1833 года, в семь часов утра, дописал и эту книгу с обновленною для меня жизнью. Начну другую, опять зеленую, здесь купленную. Где-то ее кончу? Опять то же сам у себя или у судьбы спрашиваю. Потаенная жизнь еще не кончилась. Но участь брата не тяготит ее более. С доверенностью смотрю на будущее, ибо вижу в нем для брата ясный и светлый образ Клары..."

  

   А. И. Тургенев - брату Николаю.

   "Рим, 16 декабря 1833 года, No 12. Ну, вот я снова в Риме. Это уже четвертый раз, как я сюда прибываю. Пожалуйста, побывай у Кювье и скажи им, что очень благодарен за милое письмо, что никогда не забывал их дружбы и всегда вспоминаю с благодарностью о вечеринках их, но что я не должен писать им из России. Maдам Кювье пишет мне, что Бель-Стендаль был в Париже и возвращается в Рим. Если он еще у вас, то отыщи его и пришли с ним что-нибудь, например, книгу Шенье новую, или жилет, самый нарядный".

  

   В Петербурге Соболевский, вместе с секретарем покойного Грибоедова Мальцевым, затеял постройку мануфактурной фабрики. Ему повезло. На Выборгской стороне заложил он Самсоньевскую мануфактуру. Его общественный вес значительно поднялся.

  

   Только что прошел дождь, нисколько не освежив землю. Несмотря на декабрь, в городе жарко. Перед Бейлем снова тяжеловесные строения Чивита-Веккия. Кривые узкие улицы, главная площадь города. На площади св.Франциска таможенный агент закуривает трубку, набитую контрабандным табаком. Вот насмешливо здоровается, скаля зубы, первый мерзавец города, портовый комиссар Романелли. Вот, наконец, и консульская квартира с отвратительной мебелью, единственной, какую удалось достать. Огромные библиотечные шкафы, два комода, письменный стол и две конторки. На стене в простой бронзовой раме портрет Пасты, которую слышал в последний раз в "Танкреде" и опять опьянел от ее дивного голоса. На противоположной стене - портрет Гельвеция. Во дворе распрягают консульский экипаж. Два итальянца, переругиваясь, пятясь, несут баулы; гремят железные застежки, отваливается большой замок. Первым делом запираются в стол рукописи. Следует ли распечатывать сундук с книгами? Нет, его надо отправить прямо в Рим. В Риме до отпуска он жил у швейцарца Авраама Константена на маленькой улице Виа деи Барбьери. У Константена была свободная комната во втором этаже, в которой стояли кровать, кожаное кресло, небольшой столик и на полу сундук с книгами. Это было тайное убежище Бейля, известное лишь немногим друзьям. Туда приходили Тургенев и Соболевский. Оттуда втроем уходили пить кофе в "Антико кафе греко", где однажды Тургенев показал на невысокого остроносого человека с длинными волосами и землистым цветом лица. Это был автор украинских повестей - Гоголь. Местопребывание Бейля внезапно открылось и даже неизвестно как. Просто в один прекрасный день Лизимак с развязным видом привез на квартиру Константена депешу. Вот почему, вернувшись из отпуска, после Парижа, Бейль не захотел останавливаться у Константена. Пусть милый швейцарец продолжает рисовать на фарфоре русских красавиц, с которыми познакомил его Бейль по просьбе Тургенева, заказавшего Константену миниатюру Потоцкой.

   Утром баул отправлен на Виа деи Пьетра в гостиницу Чезари, где останавливался Тургенев. Следом выехал Бейль. Через три дня он явился в приемный час к посланнику. Латур-Мобур ничем не напоминал Сент-Олера. Сент-Олер, светский человек, державший салон, был сам писателем-историком и в то же время боязливым и исполнительным чиновником. У него неблагополучное аристократическое прошлое, и он не очень рассчитывал на доверие к нему июльского правительства. Он насквозь видел Бейля и в глубине души считал, что этот якобинец гораздо лучше знает итальянскую жизнь и политические интриги, чем французский посланник. Господин Сент-Олер был неумолим каждый раз, когда Бейль просил разрешения провести в Риме еще неделю. С Латур-Мобуром нужно поговорить откровенно Сухощавый, морщинистый человек встретил Бейля без всякой приветливости. Бейль начал длинную речь. Посланник тихо и сухо прервал его заявлением;

   - Зачем вам связывать себя бухгалтерией, корабельными журналами и паспортами путешественников? У вас есть для этого какой-то помощник. Живите, где хотите, а в случае затруднений приходите ко мне по утрам, я буду давать вам директивы.

   Результат превзошел ожидания Бейля. Уплатив Чезари за месяц вперед, Бейль больше не беспокоился о Чивита-Веккия. Два раза в неделю мальпост увозил Лизимаку пакеты и два раза в неделю привозил Бейлю отчеты Лизимака и бумаги, требовавшие консульского распоряжения. Латур-Мобур был верен своему слову. Он прекрасна знал о состоянии консульства в Чивита-Веккия и охотно подкреплял распоряжения Бейля своей подписью. У Чезари оказалось слишком шумно. На маленькой площади Минервы есть забавное сооружение барокко - мраморный слон, плотный, короткий, упрямо опустивший хобот и выставивший огромный лоб вперед. На спине у него воздвигнут мраморный обелиск, высокий и острый, дающий в сочетании с мраморным слоном самое странное впечатление. По дороге от этого слона в Пантеон возвышается неуклюжее здание с каменными выступами наличников и массивными стенами. В этот дом и переселился Бейль.

   Вставая по утрам, он видел из окна молодых сабинских крестьянок в пестрых корсажах поверх платья, с большими корзинами цветов, овощей и рыночных товаров на головах. Папские жандармы и швейцарские арбалетчики в средневековых красно-желтых камзолах с пышными рукавами и старинными мечами на бедрах с грубыми шутками приставали к девушкам. Вереницы монахов и священников проходят мимо, спеша на Корсо, семинаристы в черных, зеленых, синих и ярко-алых рясах идут в семинарию, к мосту св.Ангела. Изредка, разгоняя прохожих, проедет на осле, позевывая и показывая гнилые зубы, кто-либо из князей церкви в красной одежде и красной шляпе. Жандармы вытягиваются в струнку, руки взлетают к краю шляпы для отдания чести.

   Лизимак недоволен тем, что все пакеты идут через посольство, но вместе с тем отсутствие Бейля развязывает ему руки. Он, фактически консул, заставляет путешественников забыть о господине Бейле, но когда они ворчат на то, что визирование паспорта обходится в пятьдесят скуди, Лизимак сочувственно кивает головой, потом с мрачным видом пожимает плечами и говорит: "Тарифы составлены господином Бейлем, поговорите с ним". И каждый раз в душе проезжающих остается досада на неуловимого господина Бейля, который способен, не будучи видимым, наносить им неприятности, несмотря на то, что его вежливый непредупредительный помощник старается их сгладить. Все-таки этот Бейль большой непоседа: сейчас его встретили на Виа делле Ботеге Оскура, а вчера вечером его видели в Неаполе на Виа Толедо. "Опять начались перелеты этого неугомонного француза, - говорит кардинал, управляющий полицией. - Что же, он на крыльях перелетает из Неаполя в Рим?"

   В свое время покойный Курье познакомил Бейля в Риме с изумительной красавицей, своей подругой. Это знакомство продолжается, несмотря на то, что эта чудесная девушка сделалась теперь княгиней Каэтани. На Виа делле Ботеге Оскура, величественной и мрачной, словно созданной для тяжелых битв и долговременных осад, среди домов с окнами в железных решетках и разваливающихся домиков благородных, но обнищавших римлян, - возвышается фасад дворца, символ власти и славы, принадлежащий князю дону Филиппу Каэтани и его супруге. Как часто, забыв, что за плечами пятьдесят лет, Бейль стрелой влетал по ступенькам на верхнюю мраморную площадку дворца мимо пестро одетого портье, улыбающегося при виде всеобщего друга, синьора Бейля. Как часто сынишка дона Филиппа охватывал ручонками толстую шею этого француза, вскарабкивался ему на плечи и трепал ручонкой бакенбарды. Обстановка совсем не была похожа на парижскую. В любой час Бейль - дорогой гость и почти полный хозяин. Он уже давно не француз. Это настоящий миланец, с миланским говором веселой остроумной итальянской речи, с миланскими мыслями, с чувствами ломбардца и с вековечным, не тускнеющим образом Метильды Висконтини. Об этом никто не знает в Париже, об этом никто не знает даже и в Риме, равно как никто никогда не узнает о прекрасной дружбе женского сердца, подаренной ему Юдифью Готье.

   Дон Микель и дон Филипп Каэтани продолжают разговор, когда входит Бейль, здороваясь и не прерывая, словно он член семьи. Немного погодя приходит молодой граф Джузеппе Чини с женой. Молодая, красивая, кокетливая, она наслаждалась своими двадцатью годами, своим успехом, красавцем rpафом Джузеппе и обществом Бейля.

   В Дженцано, куда на лето выезжали Каэтани, Чини, прозванная графиней Сандр, и шесть или семь других семей, устраивали вместе с подростками-детьми игры под деревьями сада, и неоднократно старые дубы Дженцано были свидетелями того, как французский консул с глазами, завязанными платком, протягивая руки, осторожно переступал площадку при криках и хохоте играющих в жмурки.

   Вот, наконец, он схватывает, ему кажется, молодого дона Филиппа за талию и кричит: "Вот он, узнаю!" - но, подняв его на руки, вдруг чувствует шуршанье шелковых юбок и руки, срывающие у него повязку: покрасневшая графиня с важностью становится на землю, довольная своей выходкой, и поправляет прическу.

  

   Дневник А. И. Тургенева.

  

   "11 генваря 1834 года. Прочел пятнадцатую песнь, одну из прекраснейших в "Раю" Данта. Тут его генеалогия, рассказанная пращуром его Качья Гвида, и описание тогдашних нравов Флоренции, современных его пращуру, и опять об улыбке Беатриче:

   - Che deentro ogli occhi suoi ardeva un riso [Столь радостен был блеск ее очей... (итал.) (Перевод М. Лозинского.)].

   13 генваря. Бал у Кривцова.

   У меня сидел более часа Бель-Стендаль. Рассказывал много о Франции. Религия католическая не оживает. В Париже ежегодно при Наполеоне сорок пять тысяч гостей. При Бурбонах было меньше. Теперь опять столько же, потому что с досады и от скуки Сен-Жерменское предместье снова заходило в церковь, вместо того чтобы ходить на бал к королю. В провинции кюре вредят тем приходам, в которых население ненавидит иезуитов, а горожане любят свою революцию 1830 года, в то время как попы ненавидят ее. Отсюда поголовное отвращение к церкви в простом народе. Церковь Шазеля делает успехи и готовит протестантизм во Франции. Сен-симонисты спаслись от насмешек только начавшимися гонениями правительства. Аргу и Барта скоты - преследуют. Гизо умен и школы его учреждений прекрасны. Он мало прибегает к содействию Кузена и Вильменя, чтобы последние не приписали себе его собственных действий. Они уже упали в мнении как кандидаты. Минье съездил в Гишпанию, в поместье Тьерса, но не заметил и не вывез ничего полезного. Ренуар делает то, что от него хотят. Тьерс один выше всего министерства, а министерство равно с народом, но Тьерс делает что хочет из камеры и выпрашивает сумму на достроение памятников, только двух: триумфальной арки и арки Магдалины. Новых строить не будут, ибо он здраво рассуждает, что пора прекратить налоги с французской бедноты для поддержания великолепия Парижа. Вопрос: следует ли кончать начатое? Тьерс решил утвердительно. А Шатобриан? Шатобриан пал. А мадам Рекамье? Махнул рукой. Все еще имеет влияние. Ведь судите сами: Париж - рай для старых женщин. Броглио неясно видит и говорит старые доктринерские вещи. Тьерс все-таки выше его. Имейте в виду, что сейчас у французов одна любовь - поляки! Их выписывают, дают им пенсии.

   Возможно ли возвращение Бурбонов?

   Надолго - невозможно.

   4 февраля. Идучи по Корсо, встретил я папу, едущего в золотой восьмиместной карете. Он сидел один. За ним отряд конницы и жандармов... И короли французские перестали так ездить, с таким конвоем. Так возят только уголовных преступников.

   В кафе встретил Беля. Болтал с ним о князе Вяземском. Сообщил ему содержание письма его о нем: "Недаром судьба свела тебя со Стендалем, автором "Красного и черного", величайшего романа нашей эпохи. Ты сам своими скитаниями и любовью к прекрасному похож на сего замечательного автора".

   Вместе с Белем вышли из кафе. Он рассказывал мне о процессе Чезарини, о литературе, говорил о книге посмертных произведений Андре Шенье, кои он почитает поддельными и приписывает их Детуту. Мы бродили по Корсо, осыпаемому мелом и цветами идущего навстречу карнавального шествия. Бель остановил меня против дома банкира князя Торлония. "В этом дворце, - сказал Бель, - еще совсем недавно была церковь. Это единственная церковь в Риме, обращенная в частное жилище, и то, чего не мог сделать папа Пий Шестой для своего племянника Браски, зарившегося на этот дом, то ныне удалось за деньги банкиру".

   Я зашел к графине Гурьевой. Встретил графиню Боргезе и дочь ее, Мортемар. Подошел к ним, сказал слова два примирения матери, пожал ей руку, и она обещала закидать меня конфетти. Я решил быть у ней сегодня на балу. Вечером получил записку от Беля. За один присест прочитал прелестную "Двойную ошибку" Проспера Мериме.

   8 февраля. Обедал с Ланским. Играли оркестры. Музыка упоительная. Все сидевшие за столиками пели.

   Воздух наполнился музыкой. Пили. Ко мне подсел Бель-Стендаль Заказал алеатико. Болтали о многом и о предстоящем бале у австрийского посланника Лютцена. Потом вышли на Корсо. Карнавал в полном разгаре. Черти, адвокаты, сановники, рыцари, маски, пестрота и яркость, огромные ленты и потоки цветных конфетти, засыпающие проходящих. Бег лошадей. Великое множество экипажей. Маскированные бросают в окна верхних этажей померанцы особой машинкой. Графиня Комон бросила на меня пасхальное яйцо, разбившееся на рединготе. Посыпалась мука, и я и Бель оказались убеленными паче снега.

   18 февраля. Бель прислал мне книгу Ампера о Китае.

   Был у Кривцова и на лекции Бунсена".

  

   С Корсо, в дни карнавала, простившись с Тургеневым, Бейль каждый раз сворачивал на Пьяцца Навона. Это лучшее место в мире. Дома из серого, почти неотесанного камня, расположены полукругом, огромные серые плиты устилают площадь; фонтаны с тритонами, нимфами, нереидами и наядами из белого мрамора, позолоченного временем и позеленевшего от воды, выбрасывают широкие струи воды, сверкающие под золотыми лучами вечернего солнца. Среди белых мраморных фигур, населяющих площадь, и прохладных фонтанов с бассейнами выделяется одна чудовищная фигура - черный тритон из черного мрамора, сросшегося с белым куском неотесанного камня той же породы.

   Графиня Чини в маске, хорошо знакомой Бейлю, потому что он сам принес ее с виллы Горация Вернэ, пляшет с доном Филиппом. Она третий день смотрит на него так насмешливо в узкие разрезы маски, дуновение каждый раз так поднимает кружево, когда, делая тур, она приближается к Бейлю, что Бейль решается объясниться. Полушутливо, полусерьезно он говорит с доном Филиппом. Чини смеется, и Бейль, начав с шутки, переходит к серьезной пламенной жалобе. Он говорит о своем полном одиночестве, о том, что в начале этого века, пятнадцать лет тому назад, он мог бы быть более счастливым, чем теперь, и его жизнь сложилась бы иначе. "Но эта женщина умерла в тот же год, когда умер ваш друг, - обращается Бейль к Каэтани, - в тот же день, когда был убит Курье". Дон Филипп отходит. Чини берет Бейля под руку. Они вместе садятся в коляску, чтобы поехать на Пьяцца Навона. Пока Бейль помогает своей даме ступить на подножку коляски, среди шума и возгласов веселящейся толпы раздается голос:

   - Я его знаю. Это не то Байли, не то Бельи, черт знает как его фамилия, - одним словом, тот, который написал жизнь Гайдна, а в этом году снова выпустил книжку "О любви" [В Париже действительно Богер напечатал второе издание трактата "О любви", а Вердьер напечатал анонимно книгу Бейля "Путешествие по Италии и Швейцарии в 1828 тоду".]. Он ничего не понимает в музыке.

   Это замечание принадлежит композитору Берлиозу. Его спутник проворчал недовольно:

   - Знаю я этого медведя из Гренобля. Это своего рода дофинский монтаньяр Гебер - революционер, коммунист, атеист, вообще сочетание всех милых качеств.

   - Как же его держат консулом? - спросил Берлиоз.

   - Лучше, чем держать в Париже, - ответил неизвестный.

   - Слышите, как вас честят? - сказала Чини, уезжая с Бейлем.

  

   Карнавал прошел, наступили будни. Хорошо, если эти будни сопровождаются немногими минутами ежедневных неприятностей, но у Бейля вышло иначе. Господин Моле уже не министр иностранных дел. На его месте сидит генеральный секретарь герцог Брольи - дюк Броглио, как пишет о нем Тургенев. Он совсем не расположен к Бейлю как писателю, тем менее он желает терпеть в качестве консула господина Стендаля. Посланник, пожимая плечами, передал Бейлю бумагу: в 1832 году министр иностранных дел (увы, уже не граф Моле!) посылает ему предупреждение, в 1834 он получает самый настоящий выговор.

  

   "Я имею основание думать, сударь, что, несмотря на особое предупреждение, полученное вами от моего предшественника, предупреждение, вследствие которого вы должны были бы подчиниться 35-й статье приказа от 20 августа 1833 года, в котором говорилось о непрерывном пребывании в Чивита-Веккия, вы продолжали часто отлучаться из этого города. Я согласен закрыть глаза на это упорное и длительное нарушение приказа лишь в том случае, если оно не возобновится. Советую вам, сударь, выполнить это, если вам хочется удержать за собой должность, порученную вам E.В. Мне не представляется возможности, в виде исключения, освобождать вас от этой части ваших обязанностей..."

   - Какой ужасный язык! Это язык пьяного полицейского. Чья это подпись? Кто этот господин Рини? - спросил Бейдь.

   - Кто бы он ни был, во всяком случае не в нем дело, - сказал Латур-Мобур. - Мое позволение остается в прежней силе, но, я не могу устранить тех ваших "друзей", которые исподтишка делают вам гадости.

   Бейль поехал в Чивита-Веккия. В Риме он писал "Брюлара", по утрам бегло делал заметки для "Исповеди" и продолжал писать для "Голубого портфеля", в котором лежала уже не одна глава неизвестно какого романа, посвященного Италии. Нужно было взяться за переработку "Зеленого охотника", или "Премольского леса", или вернее, "Левена", как сокращенно он называл" свой роман

   Лизимак встретил его хитрой улыбкой и подобострастными вопросами о здоровье. Бейль нашел у себя на столе возвращенную докладную записку о правлении Фоссомброни во Флоренции, один из лучших его дипломатических документов, на создание которого он потратил столько времени. Материал был возвращен как "абсолютно непригодный", причем, просматривая пометки на полях, Бейль понял, что от него требуют воздерживаться от выражений "камарилья", "папское шпионство", "австрийский деспотизм" и т. д., так как эти выражения звучат оскорбительно и для французской власти. Вместе с этим документом пришло письмо от Юдифи Готье. Она писала:

  

   "Я уже давно чувствую некоторое удивление оттого, что вы до сих пор в меня не влюблены. Я нахожу, что я должна бы прийтись вам по сердцу. Но успокойтесь, так можно писать только издали. Я слишком хорошо знаю, что всякий раз, когда я кажусь неприступной, вы уходите, но и когда я бываю мила с вами, вы исчезаете также. Откровенно вам скажу, что счастье говорить с вами и наслаждаться вашим умом для меня дороже кратковременного помешательства влюбленных, не знающих, куда деваться, когда проходит головокружение".

  

   Письменный стол был заперт. Однако, развернув последние страницы "Левена", он увидел на них кляксы, сделанные чужими чернилами. Казалось, кто-то копировал места, касающиеся правительственной организации избирательных подкупов. "Это не предвещает ничего доброго", - подумал Бейль. И, обрекая себя на долговременное сидение в Чивита-Веккия, снова принялся работать над романом. Он выдрал наиболее опасные в цензурном отношении места, потом, убедившись, что никого нет ни в соседней комнате, ни в коридоре, запер дверь на ключ и приподнял половицу. Он достал оттуда небольшой пакетик, из которого извлек тонкую, слегка пропахнувшую плесенью книгу под названием "Криптография". Весь вечер и всю ночь он проискал такое сочетание криптографического письма, которое дало бы ему единственный и неповторимый шифр. Вспоминая старые математические занятия, хорошо владея языком цифр, он к вечеру следующего дня имел вполне законченный полный шифр и изготовил сам ключ к нему. Его шифр совсем не был похож на дипломатические шифры Франции, простые и доступные любому политическому шпиону. Он явился результатом напряженных поисков страстного фантаста и образованного математика.

   В течение следующего месяца работа пошла на лад. Бейль уже легко писал и шифровал. Никакой Лизимак, вскрывающий письменные столы, для него теперь не страшен. Все презрение к мещанской Франции, к акционерному обществу "Луи Филипп и компания" заключено в сухих и четких формулах зашифрованного письма; потом, не щадя себя в утомительной ночной работе, он заново переписал все в зеркало. Если бы даже какому-нибудь гению удалось найти ключ к зашифровке, то расшифроваться могли бы только буквы в обратном порядке слов. Он чувствовал, что конец его жизни может быть совершенно отравлен, и это сознание опасности пробуждало в нем суровое упорство. То же упорство сказывалось и в другой работе. Рукописи, купленные в Риме, давали сюжеты для самых чудесных повестей. В них были сухие протоколы старинных папских судов, повести о герцогине Пальяно, о семействе Бранчифиоре; тут были наилучшие доказательства того мнения Курье, что старинная римская аристократия приобретала состояния развратом. Это подтверждается целиком "Хроникой семейства Фарнезе", в которой римский папа и проститутка выступают в качестве союзников в деле наживы и грабежа. Тут была интереснейшая повесть о Виттории Аккорамбони, заканчивавшаяся историей осады частного жилища с применением пушек и правил крепостной артиллерии. Это описание напоминало осаду дома Чиро Менотти, казненного пять лет тому назад в Модене. Его дом видел Тургенев и рассказывал о следах разрушения. Надо взять в Риме копии моденских протоколов, для того чтобы, превращая их в историю о Виттории Аккорамбони, заимствовать нужные краски у действительности. Тут была история семейства Ченчи. Дочь изверга принуждена была прибегнуть к отцеубийству ради спасения всей семьи, но и сама не получила спасения от христианнейшего милосердия папы. Надо ехать в палаццо Барберини, чтобы видеть портрет Беатриче Ченчи, нарисованный Гвидо Рени. Надо сделать еще одно дело. Не довольствуясь наличием этих отрывочных протоколов, надо вместе с Тургеневым побывать у монаха Ма-рини и просить в Ватикане разрешения посмотреть протоколы шестнадцатого и семнадцатого веков. Это не трудно сделать через посла.

   Наступили жаркие дни. Опять горячее солнце и ариакаттива по вечерам, опять лихорадка в крови и повторение старых ревматических болей. Необходимо сделать перерыв. Латур-Мобур разрешил переселиться в Монте-Альбано. В Ариччии Бейль вздохнул свободно. Холмы, сменившие собою когда-то грозно клокотавшие вулканы, были покрыты лесами и озерами, до краев наполнявшими кратеры. Среди густых лесов рядом с дубом растут неотцветающие дикие розы, и тысячи соловьев составляют оркестр дубовой рощи, дремлющей под лунным светом.

   Эти дни в Монте-Альбано и в Ариччии пронеслись с невероятной быстротой. Уже осенью, встречая Бейля, Тургенев спрашивал, что делается с его глазами. Веки опухли, и красные полосы лежали у ресниц. Чтение двенадцати фолиантов, написанных ужаснейшим латинским почерком шестнадцатого века, не дроходит даром. Два переписчика отказались работать. Приглашен третий, и в скором времени все двенадцать томов материалов будут готовы. "Только Бейль мог выносить такую адскую работу в Риме", - говорил Тургенев. Бейль думал, вспоминая впечатления ранней молодости: "В соляных копях Галена, там, где огромные подземные озера насыщены соляным раствором, проводники бросают сухие, безлистные ветки грабины, которые через несколько минут покрываются кристаллами соли. Сухая и безлистная ветка звенит и при свете факелов переливается всеми цветами радуги. Сухие и мертвые протоколы старинных судов, исковые записи и тяжбы старой Италии, только соприкасаясь с насыщенным раствором моего воображения, могут загораться блеском и превращаться в живые и яркие картины. Будем работать!"

   Четыре томика новелл готовы. Можно отдохнуть. По привычке все сравнивать с Францией, Бейль принимается за чтение французских материалов, мемуаров времен Людовика XIV, совершает поездку в Равенну и в другие северные города.

   Лизимак после неудачной интриги подал в отставку, и Бейлю стало его жаль. "Куда деваться этому бедному греку?" - думал он. Министерство, наконец, узнало что-то помимо Лизимака и Бейля. Оно Лизимаку прислало предложение извиниться перед консулом. "Отношения становятся трагикомическими, - думал далее Бейль. - Я согласен притворяться, что плеск воды в стакане я принимаю за бурю, но я отказываюсь погибнуть в этой буре, если мне это предлагают". Он написал просьбу о переводе его на консульское место в любой южный пункт Испании, написал с полной серьезностью и с полной готовностью к переезду. Ожидая ответа, он закончил главу "Красного и белого" и начал писать следующую, рассказывающую о том, как молодой человек, не смогший вынести удушливой атмосферы Франции, уезжает в Испанию. Он хотел зашифровать эту главу, но не нашел на привычном месте шиф