Виноградов Анатолий Корнелиевич - Три цвета времени

.

   - Да, но я не намерена выпустить ваши "Прогулки по Риму" под своей фамилией, хотя "Прогулки" - тоже явление прекрасное.

   - Но вы намерены читать мне нотации?

   - Нет. Я восхищаюсь умелым вором, обнаружившим гораздо больше таланта, чем владелец краденых вещей. Я хочу только, чтобы между нами была полная откровенность. Теперь расскажите, как поживает ваш "Жюльен Сорель"

   - Я решил переименовать роман. Я назвал его "Красное и черное", - пусть буржуа думают, что речь идет у рулетке, о лотерее их счастья. Меня гораздо больше интересуют цветовые определения времени. Красный цвет вызывает очень много воспоминаний. Двадцать лет тому назад французы носили этот цвет, поглощавший все остальные. Сейчас наступила черная полоса французской истории.

   - Я бы сказала - белая. Это цвет бурбонского герба, цвет королевских лилий; правительственная газета недаром называется "Белое знамя".

   - Вы правы, конечно. Я воспользуюсь этим указанием. Но черный цвет духовенства и чиновничества есть настоящий цвет теперешнего общества.

   - По крайней мере одной части этого общества. Делаю эту оговорку, мой друг, потому что... ну, буду говорить прямо. Вы должны знать, что в Париже сейчас неблагополучно, что провинции сильно волнуются. Вы знаете, как выросла городская нищета, вы знаете, что много недовольных и что открыто говорят о свержении династии. Есть часть общества, которую никак не может характеризовать черный цвет.

   - Я очень рад, что вы это понимаете. Могло ли быть иначе - ваш отец был тесно связан с Наполеоном.

   - Пониманием событий я обязана только моей наблюдательности. Меня главным образом интересует жизнь Франции за пределами салонов. Кстати, где вы последнее время бывали?

   - Я очень давно был у Жерара, видел там поляков, бывшего русского министра князя Чарторийского с женой. Я пытался попасть к госпоже Рекамье, но она была больна или сказалась больною. Карета Шатобриана стояла внизу, в карете сидела госпожа Шатобриан, в то время как ее супруг, по уверению лакея, в течение часа сидел у госпожи Рекамье.

   - Это похоже на Шатобриана. Если бы вы знали, до какой степени мне смешон этот бездарный писатель со своим "Гением христианства"! Ну хоть бы он оставил жену дома, вместо того чтобы держать ее в карете у подъезда в часы пребывания у престарелой христианской красавицы. Кстати, мой друг, Шатобриан приехал из Рима на короткий срок, нашел какие-то ваши проекты и очень мрачно о вас отзывался.

   - Мы не питаем симпатии друг к другу. Он имеет право "мрачно отзываться".

   - Послушайте, милый Бейль, если вы сегодня свободны, то сделаем небольшую прогулку. Я в вашем распоряжении, так как господин Готье уехал.

   - Ваш муж очень милый человек, но уж если он уехал, то позвольте мне посидеть с вами с гостиной.

   - Пожалуйста.

   Бейль и Юдифь Готье вернулись.

   - Ну, расскажите о Гюго, - сказала госпожа Готье, усаживаясь на кресло против маленького дивана, на котором сидел Бейль, слегка прислонившись к книжному шкафу.

   - Меня немножко тревожит увлечение Мериме этим пустомелей Гюго. Не знаю, что может быть между ними общего. Я читал широковещательное предисловие к "Кромвелю". Это чудовищная смесь христианского вранья с извращениями самой хорошей романтики. Что такое драматургия Гюго? Два года тому назад приехали на парижскую сцену гастролеры, лучшие актеры мира - английские гости. Поставили пять шекспировских трагедий. Вот откуда Гюго. Слабая голова не выдержала крепкого алкоголя, и язык стал молоть всякий вздор.

   - Говорят, все-таки он написал прекрасную пьесу, ее будут ставить во Французском театре. Что меня удивляет, так это ваше возмущение дружбой Мериме с Гюго. Вы упускаете из виду, что в дни вашей военной молодости у вас были такие же увлечения.

   Бейль покачал головой.

   - Не отрицайте, сейчас нет войн и нет ощущений военного молодого героизма. Литература заменила войну. Молодые соратники вступают в бой со старыми литературными понятиями, идут плечом к плечу, рука об руку и восхищаются друг другом. Дайте им восхищаться, ведь они оба моложе вас... на сколько?

   - На два месяца, сударыня! Не слишком ли часто вы напоминаете, что мне сорок семь лет? Конечно, и Клара и Гюго в сравнении со мной мальчишки, но это не значит...

   - Нет, это значит все. Вы должны быть снисходительны.

   - Величайшее заблуждение! Снисходительным можно быть к школьнику, который не выучил урока, но человек, который напечатал книгу, не может взывать к снисхождению. Не печатай тогда вовсе и сиди дома, выстукивая на счетах доходы от фабрики или завода. В одном отношении вы правы - литературные бои будут, жаль только, что они начнутся вокруг такой глупой пьесы, как "Эрнани" - дешевой стряпни из "Двух веронцев" Шекспира.

   - Я вижу, вы сегодня сердиты. Я еще больше вас рассержена. Я думаю, прав Бальзак, говоря, что с Италией случится то же, что с Францией. Общество меняет свое лицо. Францию нельзя узнать. Я даже не знаю, успеем ли мы измениться настолько, чтобы понять происходящее. Я не знаю, лучше ли понимают нынешнюю жизнь те, кто принимает в ней участие. Быть может, в некоторых отношениях она лучше открывается тем, кто стоит в стороне, если только такой человек действительно изучает жизнь. Я давно наблюдаю за вами, Бейль. У всех свои дела, свои будни, и только вы глазами неприкаянного человека следите за превращениями этого странного мира. Вас оскорбляет то, что исчез мир больших, общих дел. Скажу вам прямо: вы не нужны современному обществу. В Париже вас ценят за каламбуры, но бухгалтерская книга гораздо важнее ваших "Прогулок по Риму". Солнце, освещающее фабричные трубы и рабочую бедноту в Сент-Антуане, разве это не то самое солнце, которое заливало вечерним светом поля Аустерлица?

   - Вы восхитительно говорите сегодня, Жюль. Вы абсолютно во всем правы. Вы самый очаровательный мудрец в юбке.

   - Мое доброе чувство вы хотите обратить в смешное, я это заметила и в прошлый раз, когда мы проходили мимо кафе Велоцифера и Монморанси.

   Бейль взял ее за руку.

   - Вы должны простить мне эту насмешку, она никакого отношения не имеет к вам. Ваш дом - единственное место, где я чувствую себя совершенно свободным от мучительной раздражительности, к которой принуждают меня гостиные Парижа. Насмешка вызвана тем, что я боюсь утратить это свойство. Куда мне тогда деваться?

   - Мой друг, вы довольно последовательны и никогда не забываете о себе.

   - Вы меня просили быть откровенным.

   - На этот раз я меньше, чем когда-либо, раскаиваюсь в своей просьбе. Расскажите мне, пожалуйста, о Кювье, что представляет собою его маленькая падчерица.

   - Ах, Софи Дювоссель! Это очень милый человек, это прелестная девушка, умная, необычайно добрая, знающая дела и общественные связи каждого из нас, стремящаяся всем помочь и всем сделать приятное. Одним словом, тип тайной монахини, выполняющей обет в салонах.

   - Опять я не пойму, смеетесь вы или говорите серьезно.

   - Конечно, серьезно. Она живет в Ботаническом саду, и Мериме считает ее лучшим растением из всех опекаемых академиком Кювье. Кстати, великий ученый преобразил свое жилище - у него целый музей, приспособленный для работы. Я редко встречал человека, до такой степени организованного. Его дневная работа с шести часов утра расписана по часам. В каждом кабинете, соответствующем отдельной науке, собрано все необходимое для занятий на нынешний день, поставлен отдельный письменный стол, разложены начатые работы; в одном месте он - геолог, рядом - ботаник, потом - зоолог, минералог, потом - историк, исследователь человеческого общества., К вечеру он переходит в не менее интересный для него кабинет, где собираются его друзья, его гости. Там, после лекции в Сорбонне и после кипучей дневной работы, он является интереснейшим собеседником. Я думаю, у него один из лучших салонов Парижа. В последнее время я встречал там человека исключительного ума и огромных познаний, русского, я не помню его фамилии, знаю только, по рассказам Виргинии Ансло, что он ездит из города в город слушать знаменитейших ученых. Это довольно смешная скачка: выпрыгнуть из одного дилижанса, на ходу прослушать лекцию в Гейдельберге, потом сломя голову лететь в Веймар, оттуда - во Франкфурт, и так без конца. Кажется, в Париже он останется надолго. Это какой-то важный сановник русского царя. В Париже он сейчас занят устройством дел брата. Я вам расскажу потом о нем подробно. Кювье о нем очень высокого мнения, я тоже, так как он принадлежит к той группе русских, которые ненавидят рабство. Его брат оказался карбонарием и, как я слышал, приговорен к смерти. Берше указал мне на него в Чельтенгаме. Он стоял на берегу реки, скрестив руки на груди, высокий, холодный, сумрачный, и, по-видимому, был погружен в свои мысли.

   - Знаете, я очень не люблю русских и, кажется, никогда не смогу заинтересоваться их страной.

   - Я также, - ответил Бейль. - Но этот человек привлекателен, как европеец, а судьба его брата сделала их обоих для меня интересными. Кстати, ваш брат в Политехнической школе?

   - Что за скачки мыслей, Бейль? При чем тут Политехническая школа?

   - Политехническая школа, сударыня, это место, где я учился и оттуда ушел в дижонскую армию Бонапарта. Меня волнует судьба Политехнической школы. Я знаю, что сейчас эта школа, учрежденная Конвентом, кипит и возмущается состоянием Франции. Меня интересует вопрос о том, не захочет ли правительство Карла Десятого, казнившее всех уцелевших членов Конвента, казнить и это детище Конвента. Говоря о русских заговорщиках, я подумал о судьбе студента Политехнической школы.

   - Брат говорит, что если правительство не распускает Парижского политехникума, то только потому, что ничего не знает о его внутренней жизни, а не знает только потому, что вся школа живет, как один человек. Их никто не выдает.

   - Но они готовят что-нибудь?

   - Этого я не знаю.

   - Скажите вашему брату, что у них ничего не выйдет. Карл Десятый вернулся из поездки в северные лагери веселый, довольный и улыбающийся, думая, что переодетые жандармы, кричавшие ему приветствия, и есть тот милый и добрый народ, который после бога любит больше всего короля. Сент-омерский лагерь мобилизован. Говорят о том, что старый иезуит, полупаралитик и идиот, князь Полиньяк, скоро будет призван из Лондона в Париж на пост министра. Вообще мы все больше и больше заходим в тупик; даже монархический салон Ансло, и тот переполнился доктринерами, говорящими о перемене династии. Появился какой-то Годфруа Кавеньяк, который, как говорят, организовал республиканскую партию.

   - Бейль, скажите, а вы сами принадлежите к карбонаде?

   - К французской карбонаде я не принадлежу. Я считаю ее скомпрометированной дураком Лафайетом и сенсимонистами с их нелепой системой. Вы знаете, до чего договорились ученики Сен-Симона - Базар и Анфантен? Они поделили весь мир на производительные и непроизводительные группы. К первым они относят промышленников - индустриальных рыцарей, строящих новый мир, ко вторым - земельную аристократию и старое дворянство. Этот чудак Сен-Симон не хотел видеть, что промышленник думает только о наживе, а вовсе не о христианском преображении мира, и что существует гораздо более страшная вражда - вражда между продавцом рабочей силы и ее покупателем - промышленником.

   - Да, я читала "Промышленный катехизис". В сущности это парадоксальная похвала буржуазии, это Христос за бухгалтерской конторкой, спасающий мир со счетами в руках.

   - Чистая сказка в духе Гофмана. Кстати, читали вы этого фантаста?

   - Читала. Не люблю. Скажите, правда ли, ваш доктор Корэф изображен Гофманом в какой-то сказке?

   - Не в сказке, а в целом ряде повестей. Он один из "авторов": он Винцент "Серапионовых братьев".

   Бейль взглянул на собеседницу. Большие голубые глаза госпожи Готье смотрели мимо него в окно. Бейль, пользуясь этой рассеянностью, поспешно пробежал глазами по ее лицу. Совершенно чистое, без морщин, умное и очень живое лицо обрамляли темно-рыжие волосы, губы оставались спокойными, даже когда она смеялась - тихо и почти беззвучно, только глаза, ее загорались, как голубые льдинки, освещенные солнцем, и в голубых зрачках появлялись золотые точки.

   Эта женщина чем-то напоминала Метильду, но без самоотверженной любви к Италии, без ее горячего атеизма, без ее необычайной полноты жизни, без обаятельных черт ломбардской красоты. Юдифь Готье была настоящая парижанка, но она была очень умна, была хорошим и верным другом и лучше, чем кто-нибудь, разбиралась в мыслях и чувствах писателя Стендаля. Между ними не было ни малейшего намека не только на любовь, но даже на увлечение; все же Бейль скучал, когда долго не видал ее. Г-жу Готье занимало это редкое проявление мужской дружбы, возможность вполне довериться мужскому благородству и полное понимание Бейлем ее женских свойств. Возникнув однажды, их отношения не прерывались; они шли очень ровно, медленно нарастая и постепенно превращаясь в чувство, необходимое, как воздух.

   В пять часов вечера Бейль тщательно пытался найти газету. Очередной номер не принесли к нему на квартиру. Розничная продажа газет была запрещена. Газеты уже давно стали страшно дороги: помимо подписной платы, взимались штемпельные сборы по десяти сантимов и почтовые по пяти сантимов с экземпляра. Все четыре разрешенные парижские газеты выходили тиражом не больше сорока тысяч. Издатели газет были запуганы - ничтожная ошибка могла вызвать пропажу залога в двести тысяч франков.

   Пришлось идти в неурочный час на улицу Рокипар, чтобы там, в кафе "Руан", достать очередной номер. Развернув маленькую газетку, Бейль понял, почему в омнибусе один военный советовал другому прочесть сегодняшний номер. Нынче ночью умер Дарю. Бейль уронил газету, вскочил из-за столика и, толкая входящих, ничего не видя перед собой, выбежал из кафе. Слезы бежали у него из глаз. Он не помнил сам, как оказался в восемьдесят первом номере на улице Гренель, как пожал руку плачущему слуге и обнял встреченного на лестнице Гаэтана Ганьона. Он стоял в переполненной комнате и чувствовал себя опозоренным и раздавленным в своих собственных глазах неблагодарностью к покойному кузену, который так много сделал для него в дни молодости.

   Утром следующего дня пышный катафалк стоял около церкви Фомы Аквинского. Военные треуголки старого образца с плюмажем, словно бросая вызов гвардейцам Карла X, вдруг показались на паперти. Мезон, Журдан, Бассанский герцог, маршал Макдональд, старые боевые генералы Наполеона, как тени прошлого, могучие и огромные, с дерзкими лицами прошли через расступившуюся толпу. Академик Кювье, в сюртуке с высоким воротом, в черном галстуке, с орденской лентой, сидел в карете неподалеку. Старые гвардейцы Бонапарта, солдаты давно ушедшей Франции, инвалиды на костылях, безрукие, одноглазые, пришли отдать последний долг покойному маршалу. Бейль, в черном сюртуке, взволнованный и трясущийся от подступающих к горлу рыданий, еще раз чувствовал, что он хоронит свою молодость вместе с гробом человека, встречи с которым он сознательно избегал долгие годы. Звуки органа неслись из церкви. Кругом суровые лица, львиные головы, какой-то подбор представителей могучей, но вымирающей породы людей... "Еще одного не стало!" - послышался голос. Бейль не выдержал и, потеряв всякое самообладание, закрыл лицо платком. Когда ему стало легче, он стал искать глазами всех милых когда-то сердцу обитателей Башвильского замка.

   Ни графини, ни племянников Бейль не отыскал. Он встретился глазами с высоким человеком, привлекшим его внимание вьющимися кольцами волос, тонкими губами, холеным барским лицом и очень живыми глазами, и вдруг вспомнил фамилию этого русского, о котором он говорил Юдифи Готье: ведь это Александр Тургенев.

  

  

  

  

   Четыре брата, выросшие в царствование Александра I на Волге, в симбирской Киндяковке, в семье опального масона Ивана Петровича Тургенева, образование получили в Германии и готовились к занятию первых должностей в России. С детства воспитанная ненависть к крепостному праву, блестящее образование, знакомство с европейской жизнью эпохи Наполеона сделали их непохожими на других. Младший брат, Николай, вступил в тайное общество, замышлявшее освобождение крестьян и ликвидацию самодержавия в России. В 1824 году он лечился за границей. Восстание на Сенатской площади застало его на пути из Италии на север. Весть о неудаче и самая мысль о военном заговоре в такой форме потрясли Николая Тургенева. Прибыв в Париж, он обратился за советом и помощью к Лафайету. В эти дни уже началось следствие. Лафайет посоветовал немедленно выехать в Англию, так как жандармы Священного союза могли схватить его в любом городе Франции и выдать Николаю I. В те дни, когда тайные агенты царя искали Тургенева на пути из Италии в Швейцарию, Тургенев ехал на север Британских островов, избегая Лондона и больших городов. "Монитер универсаль" печатал сообщение о петербургских делах в постановке верховного уголовного суда, который вынес смертный приговор Николаю Тургеневу. Тогда брат его Александр поспешил к нему с предупреждением. В Париже Александр и Сергей Тургеневы обдумывают средства помочь младшему брату. Сергей Тургенев не выдерживает горя, сходит с ума и вскоре умирает. Александр остается один. Он обращается к Разумовской, женщине, испытывавшей не мало несчастий и брошенной мужем, чтобы она по приезде в Англию повидалась с Николаем, так как самому Александру Тургеневу выезд из Франции не был разрешен. Тем временем царь потребовал у аглийского правительства выдачи Тургенева, но не получил ответа. Заступничество Лафайета и лондонских масонов в минуты колебаний английского министерства спасло Николая Тургенева. В невыдаче Тургенева Англией не было никакого великодушия, было лишь пассивное промедление и последующее забвение "маловажного случая". Лишь через год Александр Тургенев мог на короткий срок встретиться с братом Николаем в Чельтенгаме, где тот поселился. Но пронесся слух о выдаче Тургенева Николаю, и этот слух поразил его друзей - Жуковского, молодого Пушкина и Чаадаева. Пушкин из своей псковской ссылки писал в Ревель князю Вяземскому, прося его прекратить воспевание моря и красот природы, если Тургенев, преданный друзьями, выданный врагами, схвачен на изменническом корабле и морем отправлен к царю. И земля и море казались Пушкину предательскими стихиями:

  

   В наш гнусный век

   Седой Нептун - земли союзник,

   На всех стихиях человек -

   Тиран, предатель или узник.

  

   Тревога оказалась напрасной. Тургенев имел возможность укрыться и собраться с мыслями в Англии. Но брат его Александр с этого года находится в вечной тревоге: он устраивает материальные дела брата, своими письмами заменяет ему общество, высылает ему книги, подробно описывает день за днем интереснейшие явления европейской жизни. Снедаемый тоской и беспокойством, он постоянно стремится к перемене мест. В Париже произошла его встреча с Бейлем и Мериме. Он был ровесником Бейля и пережил его всего на три года. Оба холостяки, одинокие скитальцы, они, при всей разнице взглядов, имели некоторую общность воспоминаний. У одного были в памяти дни карбонарского движения в Италии, другой оплакивал лучших друзей, гремевших кандалами в Сибири, и судьбу двух несчастных братьев.

   Александр Тургенев после свидания с братом приехал в Париж и начал хлопотать о Николае через Жуковского. В 1828 году он писал брату в Англию:

  

   "Жуковский, получив письма мои (но еще не те, в коих я отвечал ему на его письма), вообразил себе, что его письма ко мне не доходят, и излил весь гнев свой в следующем письме от 4 декабря. Теперь, верно, он давно получил и ответы мои, хотя, конечно, пора бы было ему иметь их. Но, сколько я могу судить по числам, я, кажется, все письма от него получил. Он не знает этого и ни слова ни о чем, кроме самой почты и о графине. Удивительное дело! Ты только 12 ноября получил первое письмо мое. Итак, ты не получил многих. Не понимаю, что делается с письмами. Их читают: это само собою разумеется. Но те, которые их читают, должны бы по крайней мере исполнять с некоторою честностью плохое ремесло свое. Хотя бы они подумали, что если уже позволено им заглядывать в чужие тайны, то никак не позволено над ними ругаться, и что письма, хотя читанные, доставлять должно. Вот следствие этого проклятого шпионства, которое ни к чему вести не может. Доверенность публичная нарушена; то, за что в Англии казнят, в остальной Европе делается правительствами. А те, кои исполняют подобные законные беззаконья, на них не останавливаются, пренебрегают прочитанными письмами и часто оттого, что печать худо распечаталась, уничтожают важное письмо, от коего часто зависит судьба частного человека. И хотя была бы какая-нибудь выгода от такой безнравственности, обращенной в правило! Что могут узнать теперь из писем? Кто вверит себя почте? Что ж выиграли, разрушив святыню, веру и уважение к правительству? Это бесит! Как же хотят уважения к законам в частных людях, когда правители все беззаконное себе позволяют? Я уверен, что самый верный хранитель общественного порядка есть не полиция, не шпионство, а нравственность правительства. В той семье не будет беспорядка, где поведение родителей - образец нравственности; то же можно сказать и о правительстве и народах. Свободный и великодушный образ действий служит свидетельством и в то же время обеспечением власти. Меры, принимаемые для сохранения спокойствия, бывают почти всегда настоящею причиною беспорядков; вместо умиротворения они тревожат. Но куда я забрался с почтою? Все это для тех, кои рассудят за благо прочитать это письмо".

  

   Прочтя это письмо, Николай Тургенев покачал головой и сделал пометку против слов "за что в Англии казнят, в остальной Европе делается правительствами".

   Маццини, упоминаемый Тургеневым, был молодой карбонарий, возивший секретные документы Конфалоньери из Милана в Турин в дни Пьемонтского восстания в 1821 году. Конфалоньери приглашал Карла Альберта перейти границу, прогнать австрийцев из Ломбардии и сделать так, чтобы Италия из "географического понятия" превратилась в живую и единую страну. Как известно, кариньянский принц Карл Альберт, бывший лжекарбонарием, выдал движение. Миланская революция погибла. В те годы, когда шла переписка между братьями Тургеневыми, Маццини сидел в савойской тюрьме. Но итальянская молодежь читала его письма. Во Флоренции гражданин Вьессе устроил общественную читальню, в которой среди книг прятались письма Маццини.

   В это же время в Лугано типографские наборщики тайком набирали написанные невидимыми чернилами на хлопчатой бумаге записи Сильвио Пеллико.

   Александр Тургенев избрал для жительства Париж, как наиболее удобное место для хлопот за брата. Лондон был неудобен из-за трудности сношений с Россией. Париж Карла X не внушал больших опасений Николаю I. Парижские салоны тогдашнего времени привлекали русскую знать. Там легче всего было создать впечатление малой виновности Николая Тургенева.

   В Париже жил другой декабрист, Яков Николаевич Толстой, который давал секретные показания, разрушавшие оправдательные показания Николая Тургенева. Показания Якова Толстого никому не были известны и потому тем более опасны. А.И.Тургенев, считая Якова Толстого товарищем по несчастью, решил увидеться с ним и, не зная о его предательстве, предложить ему защищаться общими силами. С тяжелым чувством в душе А.И.Тургенев приехал в Париж. В письмах он все время уверял брата в благополучном исходе дела, стремясь обмануть таким образом тайных читателей корреспонденции из Парижа в Лондон. Он даже дневнику не доверяет всецело. Лишь изредка рисунок ромба мелькнет на страницах, как доказательство тайных свиданий с безыменными друзьями, братьями масонской ложи.

  

   А. И. Тургенев - брату Николаю.

   "17 августа 1829 года, письмо 21-е. Вечер. Rue des Bouchries, St. HonorХ, Grand hotel de Normandie [улица Бушери, Сент-Оноре, гостиница "Нормандия" (франц.)], No 6. Вчера в час пополудни приехал сюда. Во всю дорогу от Брюсселя сюда шел дождь, и Лафитовы дилижансы не так-то покойны, когда все места заняты. В заднем кузове сидело нас шесть человек, но сверх того два ребенка. Я проехал Монс еще в Бельгии, а затем границу, на которой нас осматривали, вскрывали все чемоданы, один мой забыли; женщин женщина ощупывала - все и везде; отъехав несколько миль, был другой осмотр и в самом Париже третий".

  

   Дневник А. И. Тургенева.

   "Приехал в Париж через заставу Villete [Вийе]. Был у Гизо, который объяснил мне положение Франции и состояние партий. У Девена. 17 августа плакал над гробом Сережи. 12 сентября. Был на похоронах Дарю в церкви Фомы Аквинского, видел Мэзона, Журдана, Макдональда, Бассанского герцога, Кювье сидел в карете.

   Лафайет путешествует по Франции, всюду напоминая революцию.

   20 сентября. Встретил у Кювье адвоката Сеттена Шарпа, коего знавал в Лондоне.

   26 сентября. Вечер у Кювье. С Корэфом, с Бюшоном - издателем хроник, с Мегу... т...? - автором "Клары. Газуль". Кювье показывал череп Декарта, подаренный ему шведским химиком Берцелем.

   30 сентября. Вечер с Корэфом у Жерара - автора картины из времен борьбы с гугенотами "Въезд Генриха VI в Париж в 1574 г.".

  

   А. И. Тургенев - брату Николаю

   "9 ноября получил твой номер 28-й. Прочитав его в саду Тюльери, я встретил там лондонского Лабенского и спросил его, какой из романов, не переведенных на русский язык, лучший и новейший. Он указал мне на "Хронику Карла IX" MХrimХe - его приятеля, с коим я третьего дня разговаривал у Кювье. Обещал завтра же через французское и через английское посольство отправить в Лондон два небольшие пакета. Я не удовольствовался его советом и пошел к молодой Гизо, и она рекомендовала Мериме "Карла", как наилучший, назвав еще "La mort d'Henri III" - scenes historiques par Vitet [Вите "Смерть Генриха III", исторические сцены (франц.)]. Так как оба по одной части, то оба и посылаю"

  

   Дневник А. И. Тургенева.

   "9 ноября. Получил от брата из Чельтенгама No28. Я отвечал ему No32 через Лабенского (лондонского [Брат русского консула в Париже. (Примеч автора.)]). Посылаю брату два пакета - в одном двенадцатая часть "Истории" Карамзина и поэма Пушкина ["Полтава". (Примеч. автора.)], а в другом "Chronique du temps de Charles IX" par MХrimХe и "La mort d'Henri III" par Vitet. ["Хроника времен Карла IX", Мериме и "Смерть Генриха III", Вите (франц).] Вечер у Свечиной. Подписался на журнал "Oniversel" ["Всеобъемлющий" ("Всеобщий") (франц.)], он вообще белого цвета, т.е. в духе правительства.

   20 ноября. Мадам Рекамье просила зайти в неприемный день для какой-то политической конфиденции.

   Был у Корэфа.

   27 ноября. Гр. Нессельроде пригласила к Свечиной для переговоров о деле. Был и показывал письмо Толстого, замечания брата о тайных обществах в его журнале. Обещала уведомить через Свечину. Матусевич повез сегодня мои письма и книги. Вечер у Свечиной. Разговор у камина о России. Дювоссель".

  

   А.И.Тургенев был у Якова Толстого. Без обиняков попросил его показать, какие сведения сообщил он о себе в следственную комиссию. Яков Толстой долго рылся, находил все не то, что искал, наконец, достал черновик. Волнуясь и не глядя в глаза Александру Тургеневу, показал. Документ незначительный. Простое указание, что не Тургенев, а Семенов ввел Якова Толстого в тайное общество. "И то хорошо", - подумал Александр Тургенев. В это время из бумажки, сложенной вчетверо, выпал клочок бумаги, который Яков Толстой торопливо поднял. Когда он выпрямился, лицо его было красно, глаза потемнели. Казалось, наклонение головы сопровождалось для него невыносимым напряжением. А.И.Тургенев протянул руку к выпавшему клочку. Яков Толстой, как бы не замечая этого движения, положил на этот листок большую книгу, потом с небрежным видом спросил у Тургенева денег. Тургенев не дал.

   Живя в Париже на положении эмигранта, Яков Толстой стремился вернуть себе расположение царского правительства. Он писал патриотические опровержения на книги, брошюры и газетные статьи, невыгодно говорившие о России. Он написал брошюру о книге Ансло "Шесть месяцев в России", использовав появление этой брошюры как повод для выражения своих патриотических чувств.

  

   Николай Тургенев написал царю Николаю Романову записку о том, что он не считает себя виновным в деле 14 декабря, так как уже за год перед тем он не был в России, и что он не считает себя виновным и лично против Николая I, так как не ожидал видеть на престоле этого великого князя. Все дело находилось у Жуковского.

   А.И.Тургенев усердно вчитывался в книжку Кампера, доказывающего, что северное восстание 14 декабря 1825 года было осуществлением большого общего карбонарского плана.

   Н.И.Тургенев писал большую докладную записку о своих взглядах на переустройство России и о тайных обществах. Брат Александр подыскивал французского юриста, который взялся бы оформить эту записку в официальный документ. Молодой Мериме предложил А.И.Тургеневу свои услуги в качестве переписчика и юриста. Но Тургенев, боясь политических взглядов Проспера Мериме, обратился к юристу Ренуару, который и ведет это дело в дальнейшем.

   Дневные досуги А.И.Тургенев расходует на лекции в Сорбонне, слушая Кювье и Гизо. Дневные досуги Бейля уходят на лихорадочную работу над романом "Красное и черное". Он ходит по бульварам и предместьям Парижа, обдумывая судьбу своего героя, который не может найти в жизни места, способного принять его энергию. Направить эту энергию в сторону церкви и дворянской реакции кажется ему отвратительным, превратить Жюльена в механизм предпринимательской наживы не менее отвратительно. Конечно, Жюльен отказывается от предложения лесопромышленника Фукэ стать пайщиком лесной торговли. Два класса общества, земельная аристократия и городские промышленники, стоят друг против друга, стремясь превратить парламент в арену налоговых стычек при полном безмолвии настоящей живой Франции. Что делать в таком случае человеку, вышедшему из крестьянской среды или из среды городской бедноты? Вот Жюльен на вершине своей славы, втянутый в аристократическую интригу, он имеет возможность поступить на военную службу. Это происходит в те дни, когда три тысячи эмигрантов получили лучшие должности в государстве, столкнув заслуженных деятелей революции и старых сподвижников Бонапарта. Еще семь тысяч кандидатов ждут своей очереди. Для них построены полки и батальоны королевских лейб-гвардейцев. Шесть тысяч никуда не годных людей составили эту лейб-гвардию. Она обходится Франции в двадцать один миллион ежегодно. Жюльен вступил в драгунский полк. С кем он будет воевать? Куда пойдут французские войска?

   Только через год история ответила на этот вопрос. Книга Бейля вышла раньше, а еще раньше его герой роковым образом погиб, оказавшись одиночкой в поле под выстрелами враждующих классов.

   Бейль чувствовал утомление, дописывая последнюю главу романа. А.И.Тургенев чувствовал утомление, дописывая последние слова защиты младшего брата. Оба встречались вечерами и, не делясь друг с другом впечатлениями утренней работы, забывали усталость среди легкомысленных, но остроумных собеседников.

  

   А. И. Тургенев - брату Николаю.

   "29 ноября. Полночь. Сегодня познакомился в церкви с русской дамой, вдовою Наумова, которого я когда-то знавал у Щербатовых. Дочь у ней премилая, а мать понравилась мне тем, что первый вопрос ее мне был о тебе, хотя она тебя знает только по слуху. Потом с лишком три часа сидел у кн.Гагариной и переговорил о многом. К ней пришел один русский, Соболевский, побочный сын Соймонова и приятель Вяземского. Он при мне сказывал княгине Г-ой (говоря о Вяземском), что он жил в Пензе, собирая свои сочинения и желая их издать, с тем чтобы по издании было чем съездить в Англию и пожить с Н.И.Тургеневым. Это меня очень тронуло, и я намерен за то послать ему европейские книги".

  

   Дневник А. И. Тургенева.

   "11 декабря. Получил от Толстого еще пятьсот франков, всего девятьсот, осталось на нем тысяча сто франков. 19 декабря. Отправил к брату No 40. Слушал лекцию Гизо. К вечеру представил Соболевского Кювье и слушал Bell-Stendhal, MХrimХе и других. Видел медаль на переделку камеры депутатов - единственный памятник министерству Лабурдонэ".

  

   А. И. Тургенев - брату Николаю.

   "No 41-й. Париж, декабрь, 20, 1829. Воскресенье. Вчера отправил тебе по почте No 40-й и был на лекции у Гизо, который продолжал объяснять средние века и сравнивать Францию и Германию в их политических и гражданских элементах того времени, из натуры и собственных общин возникших. Забыл о лекции Кювье и не пошел к нему, ввечеру возил к нему Соболевского и засиделся с его приятелями за полночь: обыкновенно говорун Стендаль - автор описания Рима и Флоренции и прогулок по разным странам Европы, острый и иногда оригинальный, и поэт Мериме остаются после чаю, и вчера сам Кювье был очень забавен - чем же? - анекдотами о революции".

  

   Кювье, зная о занятих Проспера Мериме в архивах, обратился к нему с просьбой найти письмо Робеспьера, написанное накануне казни. Вечером 20 декабря 1829 года Мериме доставил Кювье это письмо. Перед приходом А.И.Тургенева Кювье с восторгом показывал это письмо своим гостям до тех пор, пока Мериме не показал на свет водяного знака 1829 года на лионской бумаге. Письмо было написано рукою Проспера Мериме, но так хорошо, что даже великий знаток автографов, Кювье, принял его за подлинное.

   Вечер прошел в анекдотах о революции.

   Александру Ивановичу Тургеневу удалось внушить целому ряду русских, проживающих в Париже, мысль о полной непричастности брата Николая к тайным обществам России. К числу этих людей принадлежала Софья Петровна Свечина, державшая в Париже католический салон, ученица Жозефа де Местра, последовательная иезуитка, экзальтированная женщина, занимавшаяся делами благотворительности. Она приходилась теткой молодому Сергею Соболевскому, другу Пушкина, приехавшему в Париж в первый раз 25 ноября 1829 года и сразу ставшему на короткую ногу с литературным кружком, собиравшимся на улице Жубер, у Виргинии Ансло. Интерес ко всему русскому, характеризовавший Проспера Мериме в течение всей его жизни, и некоторое сродство характеров привело к тому, что сверстники и холостяки сдружились между собою. Соболевский и Мериме родились оба в 1803 году; Бейль и Тургенев оба родились в 1783 году. По-разному относясь друг к другу, они в течение 1829 и 1830 годов встречаются у Ансло, Жерара, Рекамье и Кювье. Французские писатели нашли в русских дилетантах и книголюбах не только читателей, но почитателей и собеседников. Соболевский своим литературным вкусом, прекрасным знанием всех европейских языков, блестящей способностью писать эпиграммы на любом языке, не довольствуясь простым успехом, пускал пыль в глаза, строя из себя русского вельможу. Единственная страсть, которой он отдавался до потери сознания, это была библиофилия: во время заграничных поездок он собрал одну из замечательнейших библиотек России. А.И.Тургенев, бывший старше Соболевского на двадцать лет, относился к нему так же покровительственно, как и к Пушкину, нo с меньшей близостью. Большая часть времени А.И.Тургенева уходила на дела брата, все свои досуги он посвящал лекциям и понемногу входил в круг работ, которые впоследствии сильно и серьезно его увлекли: он собирал документы, грамоты и другие первоисточники, относящиеся к дипломатической истории России. В те дни, которые описаны им в дневнике, он с волнением ждал от близкого ко двору поэта Жуковского вестей о пересмотре приговора. Окончательное решение ему еще не было известно. Николай I сказал Жуковскому: "Если Тургенев считает себя невиновным, пусть приезжает и доверится милосердию монарха". Давно возвращенный из ссылки Сперанский, когда-то либерально настроенный, руководил работой верховного уголовного суда. Он был негласным организатором всего следственного процесса декабристов. Но история только много позже узнала об этом.

  

   А. И. Тургенев - брату Николаю.

   "Париж, 14 февраля 1830 г. No 51. Воскресенье. От Рекамье поехал к Свечиной, от ней к Жерару; сам он болен, но жена принимает гостей, и тут нашел я Мериме, которого называют вторым Вольтером, а я Клингером - по печальной философии безбожия и насмешек: он автор "Клары Газуль" и прочего. О нем сказал бы другой Пушкин:

  

   И ничего во всей природе

   Благословить он не хотел

  

   В сенях Жерара он предлагает мне билет для "Гэрнани", который представится в четверг в 3-часа 19 февраля. Завтра опишу встречу мою с поэтом Гуго и получасовой разговор. Тут видел и Ансло и Бера и любезничал с женой Бера, а Мериме просил достать билет на первое представление, в субботу, новой трагедии Гуго "Гэрнани", о которой давно уже пишут все журналы, и более четырех месяцев, как уже все места розданы приятелям автора. Сказывают, что партии классиков и романтиков собираются свистать и аплодировать новое произведение начальника последних".

  

   "No 53. Париж. 1836 г. Февр. 24. 3-й час за полночь. Я отправил к тебе сегодня или вернее вчера No 52 и опять провел день, полный жизни, начав его чтением журналов и в церкви St.Thomas d'Aquin [Святой Фома Аквинский (франц.)] на погребении молодой девушки и кончив сейчас у живописца Жерара. Гизо спрашивал о тебе. От него прошел я к кн.Щерб. Напился чаю, поболтал о моих грехах и в полночь с Соболевским пустился к Жерару, где нашел многочисленное и интересное общество. Усевшись с женою Ансло, за которой начинаю волочиться, с Мериме и с его приятелем Белем (иначе Стендаль), я загляделся на милое, красивое, хотя и не прекрасное личико - это была актриса Малибран - соперница Зонтагши, которая восхищает Париж игрою и голосом. Ее уговорили на пение, и она спела несколько прелестных итальяно-испанских арий и увлекла за собой старуху певицу Грассини, которая дряхлым голосом, но все еще с прежнею методою пропела после Малибран, а наконец и обе вместе пели из Россини. В промежутке Мериме и Стендаль рассказывали m-me Ансло похабные анекдоты, похабные до такой степени, что я и тебе не смею пересказывать их; она слушала, заставляла повторять, а я хохотал, как сумасшедший, и жал ручку исподтишка у кокетки, любезной, но уже несколько подержанной. Она звала меня к себе по вторникам. Муж ее - любезный и умный малый - собирает весельчаков авторов на вторничных вечеринках, где языку Мериме, Беля и им подобных воля неограниченная.

   С химиком Тенаром, у коего жена красавица, попедантствовал о платине и о трех умерших англичанах-химиках и выслушал две пьесы m-lle Gay [Мадемуазель Гей (франц.)] и тут нашел ее опять с матерью, которую Малибран и хозяйка уговаривали прочесть "Ses adieux А Rome" [Ее прощание с Римом (франц.)], и что-то еще, где больше поэзии, но есть и слишком невинные признания и странные желания: "Je voudrais verllir pour aimer". [Я хотел бы не спать всю ночь, чтобы наслаждаться любовью (франц.)] Я шепнул мадам Ансло совсем другое, и опять начались наши похабные разговоры и кончились у камина анекдотами Жерара о Муре, коего он видел здесь у Орлеанского и не мог надивиться его блаженству от присутствия за столом у принца крови.

   Жомара я проспал, иначе мог бы пополнить вечер и академико-географической беседой.

   4-й час утра. Пора дочитать "Националь" и спать. Завтра разбудят меня письмом твоим. Мериме сказывал мне, что сегодня и вчера Тьерс - издатель "Националя" и историк революции - был с Минье у Шатобриана и волновался на статью в "Дебатах". Как будто бы Шатобриан не был участником в издании журнала, но Шатобриан хотел с ним поважничать, тогда Тьерс принял иной тон в разговоре - важный - и с достоинством отвечал Шатобриану, который спустил своего тона несколько, желая умаслить оскорбленных журналистов. Но учтивость не помогла, и Тьерс расстался с Шатобрианом хоть и с наружной холодностью и учтивостью, но почти с враждой в сердце. Что-то будет из сего междоусобия в оппозиции. "Дебаты" оправдываются и другими, например, Гизо, тем, что они должны были поддерживать белый цвет свой, т.е. преданность монархии, но монархии конституционной.

   А "Националь" заговаривает о смене династии".

  

   "Париж 1 марта 1830 г.

   Господину Жюль. Сен-Дени.

  

   У меня вы можете найти владетельную особу. Эта владетельная особа весьма ревнива, так как ей попались на глаза строчки одного из ваших милых писем. Я болен и чувствую себя слабым. Ни шампанское, ни тем более "Эрнани" не способны поддержать мои силы. Буду у вас в воскресенье, а вернее всего силы позволят прийти к вам только в понедельник. Я вижу, что вы становитесь моим врагом, подозревая во мне свойство бумажного колпака. Я принял столько опия, что мой мозг превратился в вату, но в этих облаках из ваты вы витаете, как королева.

   Dimanche. [Воскресенье (Примеч автора.)] "

  

   Это письмо еще не высохло, когда Бейль услышал торопливые шаги и осторожный стук в дверь. Вошел граф Пасторэ. Бейль снял повязку со лба и, щуря больные глаза, рассматривал вошедшего. Пасторэ старался держаться с изящной непринужденностью, но во всем чувствовалась напряженность и борьба с внутренним смущением. Его глаза бегали, и он никак не хотел смотреть на Бейля прямо. Увидя размашистую подпись "Dimanche", Пасторэ испуганно перевел глаза на портрет Байрона, висевший на стене.

   - Ты, кажется, никогда не вставал так рано, - сказал Бейль.

   - Я, видишь ли, к тебе по небольшому делу...

   Бейль смотрел на Пасторэ и вспоминал о нем слова Виргинии Ансло: "Это человек, у колыбели которого были в гостях все феи с добрыми дарами, а одна, явившись незваной, сделала все добрые дары идущими во зло". "Все есть в этом человеке, - думал Бейль. - Он красив, он умен, он полон самых добрых намерений, и, однако, редко кто может вызывать такое отвращение, как он. Он очень похож на своего отца, дворянина, шедшего в генеральные штаты депутатом третьего сословия. О нем Мирабо сказал однажды, когда тот входил на депутатскую скамь