Виноградов Анатолий Корнелиевич - Три цвета времени

у пистолета.

   - Однако! - замечает Барро.

   Фат быстро указывает рукой на дверь и скрывается.

   - Придется войти, - говорит Барро.

   Минутное колебание. Потом три молодых девушки, очень грустные, очень испуганные, выглядывают друг из-за друга и открывают дверь.

   Мебель сделана словно для кукол. Барро едва помешается в этой комнате на Вестминстер-роу. Но через минутку все устраивается как нельзя лучше.

   Никто никого не ограбил.

   Бейль писал в дневнике:

  

   "Неприятно то, что за все время моего пребывания в Англии я чувствовал себя несчастным, когда не мог кончать своих вечеров в этом доме, но если бы не лондонская тоска и не разговоры об опасности этих приключений, то Вестминстер-роу никогда меня не увидел бы. Вы видите, что мне всего лишь двадцать лет, а не тридцать восемь, что упорно хочет мне доказать мое метрическое свидетельство. Если бы оно говорило правду, то я мог бы найти утешение в большом свете и у парижских женщин из общества. Но увы! При виде буржуазки в Париже или сен-жерменской куклы мое сердце герметически закупоривается от их фальши и манерности. Когда я думаю об аристократии, вышвыривающей десятки тысяч золота на ненужные балы и тщеславные обеды, когда я попадаю в порядочную английскую семью, я вижу, что эти ничтожные и нелепые существа создают свое благополучие, продаваясь правительству. Что же говорить о моей подруге из Вестминстер-роу? Я уезжаю из Англии с мыслью о том, что я всей душой буду радоваться наступлению революционного террора, который выметет авгиевы конюшни, именуемые английской аристократией".

  

   Барро и Марест уехали во Францию. Бейль предпринял несколько поездок на север и, чувствуя себя отдохнувшим, собирался последовать их примеру. Перед отъездом, вечером, он узнал час отхода мальпоста на Дувр и стал укладывать свой багаж. Вошел коридорный и обратился к Бейлю:

   - Как, неужели вы не останетесь на день? Мальпост уходит в шесть часов утра, а в восемь будет зрелище, которого вы не увидите во Франции. Все иностранцы, собиравшиеся уехать завтра, отложили свой отъезд.

   - Я не слышал ни о каком зрелище.

   - Советую вам пойти в столовую и взглянуть на площадь.

   Бейль закончил упаковку баула и спустился в столовую. Сквозь легкий вечерний туман, превращавший в серые силуэты островерхие дома на другом конце обширной и пустынной площади, Бейль увидел столбы с огромными перекладинами и восемь спускающихся петель. Горничная в белой наколке и белом фартуке накрывала на стол. Не отрываясь от своей работы, она вскинула на Бейля глаза и сказала:

   - Всех восьмерых повесят завтра, в девять часов. Если вы дадите мне шиллинг, я уступлю вам окно своей комнаты. За эти окна я не ручаюсь, так как здесь будет полным-полно. Жильцы заказали вино и хороший завтрак, чтобы не томиться ожиданием, пока привезут висельников.

   Бейль покачал головой. Вернувшись к себе, он стал ходить большими шагами из угла в угол. До самого утра он не смыкал глаз, думая о значении публичных казней и о том, как "счастливая тысяча" таким способом устрашает жителей Лондона и всей страны. Под утро он записал на переплете веселой шекспировской комедии "Двенадцатая ночь" следующее:

  

   "На мой взгляд, происходит простое убийство, когда англичане вешают разбойника или вора. Аристократия стремится раздавить свою жертву, полагая таким способом оградить свою безопасность, так как она хорошо знает, что именно она принудила человека стать негодяем... Эта истина, столь парадоксальная сегодня, станет, быть может, всеобщей к тому времени, когда эти строчки найдут себе читателей. Максимум человеческой свободы осуществится лишь в 1929 году".

  

   В шесть часов утра дождь забарабанил по крыше. На площади стояли тусклые лужи; небо заволокли тучи; каменноугольная пыль носилась в воздухе, который приобретал мертвящий и острый запах.

   Бейль дремал в кресле перед письменным столом.

   Вошел портье и тронул его за плечо. Извозчик взял багаж.

   Бейль закутался и поехал на остановку мальпоста, не взглянув на сооружение, стоявшее на площади, постепенно наполнявшейся любопытной толпою.

  

   День прошел прекрасно. Под зелеными деревьями парка Беньо просмотрены последние гранки книги "О любви". Огромная зеленая папка лежала на скамейке. Гранки рассыпаны на траве, песок вытоптан до самого грунта, поза автора самая неудобная. И все-таки не почувствовал даже, как свело шею и заныл локоть. В папке лежал оригинал: это итальянские афиши, сплошь исписанные на оборотной стороне свинцовым карандашом: они не производили уже того впечатления, как до поездки в Лондон. Образ Италии потускнел, и лучше не касаться воспоминаний, вызывающих боль. Семь лет промелькнули, как минута. По полугоду он не слышал ни одного французского слова. И если бы не раскрытие карбонарской организации, он никогда не вернулся бы во Францию. Он думал об этой стране: теперь можно снова увидеть памятники, улицы, городские площади, но нельзя увидеть общества, согретого веселостью и той живостью ума и непосредственностью чувства, которые оставались в ту пору только в Италии. Теперь это тепло исчезло, и воздух Италии заморожен холодными северными ветрами. Лучше туда не возвращаться.

   Движением ветра отброшены гранки, зеленые блики и солнечные пятна от ярко освещенных деревьев понемногу сходили с полос разбросанной бумаги. Эта небольшая книжка, которая в скором времени появится в витринах, есть воспоминание об Италии и памятник очень хорошим чувствам.

   Солнце склоняется к западу. Пора идти.

   По дороге, в аллее Пале-Рояля, Бейль встречает лысого человека без шляпы, в старомодном сюртуке, худого, с воспаленными глазами, пошатывающегося. Это Андреа Корнер. Еще одно итальянское впечатление в Париже, второе за сегодняшний день! Утром он встретил ди Фиоре, с гордостью несшего свою львиную голову на могучих плечах. Ди Фиоре не скучая живет во Франции, так как это единственная страна, где ему не угрожает топор гильотины. Переписка о выдаче ди Фиоре кончилась. Он никогда не увидит родины, так как приговорен к смерти за участие в неаполитанском восстании. Корнер не имеет такой славы. Потомок венецианских дожей, один из самых знатных итальянцев, проживающих в Париже, он ведет цыганскую жизнь и совершенно опустился. Расставив руки, он загораживает дорогу Бейлю.

   - Послушайте, миланский дьявол, - обращается он к нему по-итальянски, - где же, наконец, моя квартира? Я уж не помню, когда я вышел.

   - Берите меня под руку, - говорит Бейль, - потому что я спешу, а вы склонны идти медленно.

   Он провожает его до квартиры на улице Гайон и сдает его консьержу. Привратник смеется.

   - Мы уже дали знать в полицию! Господин Корнер пропадал три дня.

   Бейль идет дальше один.

   На улице Гайон, против шестиэтажного серого дома, Бейль останавливается. Думает минуту, потом открывает дверь, отсчитывает ровно девяносто пять ступеней по темной лестнице, ощупью берет молоток и стучит в дверь. Со скрипом и свистом дверь открывается. Недовольное лицо смотрит на входящего. Это сам хозяин - Этьен Делеклюз. Очевидно, он писал. Он смотрит против света усталыми глазами, широко раскрыв веки и, узнав Бейля, успокаивается.

   - Почему вы так рано? - спрашивает он.

   - Вопрос нелюбезный. По-моему, я всегда прихожу вовремя.

   - Этого бы я не сказал. А сегодня и подавно.

   - Вы, я вижу, прескверно настроены, но все равно я не уйду и могу вас порадовать: через полчаса придут Нодье, Вите, Ремюза, Ампер. Ну, падайте в обморок!

   - Куда же я помещу такую ораву? И вы думаете, что я намерен болтать с вами, когда у меня срочная работа по журналу?

   - Так-то вы меня встречаете после приезда из Англии! Ах, черт вас побери, неужели вы думаете, что мы будем это терпеть!

   - Во всяком случае, терпеть буду я.

   - Ну давно бы так!

   - Вы знаете, что о вас справлялся молодой Мериме?

   - Не помню такого.

   - Как же так? Вы его видели у Лингаи.

   - Ах, этот юноша невзрачного вида! Помню, помню.

   - Да, этот юноша невзрачного вида разыскал в книжных магазинах все, что написано бароном Стендалем, и, что всего для вас хуже, он заявил, что статьи в лондонском "Ежемесячном обозрении", подписанные Альцестом и буквами Д.Н.К., - это ваши статьи, так же как и все, что написано бароном Стендалем.

   - Он служит в полиции, ваш Мериме?

   - Знаете, Бейль, по-моему, вам нужно обратиться к психиатру: или у вас действительно что-нибудь неблагополучно в политике, или вы больны.

   - Ни то, ни другое. Я просто не терплю любопытных мальчишек.

   - Мериме человек с исключительно проницательным умом, на редкость справедливый и честный.

   - Какое мне до этого дело?

   Раздался стук в дверь. Делеклюз поморщился, сгорбился и пошел к двери, ворча:

   - Ну, начинается нашествие! Это, конечно, Нодье. Кто же, кроме Бейля и Нодье, приходит не вовремя?

   Но это был Поль Луи Курье. Грустный, с огромными черными глазами, пряча изящный подбородок за углами высокого воротничка, доходящего до бакенбард, он молча протянул руку Бейлю, сел к окну и снял длинный камышовый чубук со стены. Привычным движением надел ремешок на левую руку, набил трубку, зажег и стал курить. Делеклюз спокойно смотрел на него.

   - Ну, как дела? - спросил Бейль.

   - Не могу сказать, чтобы тюрьма Сен-Пелажи была благоустроеннее других тюрем Франции. Я просидел два месяца и уже соскучился.

   - Вот как! - воскликнул Бейль. - Я не знал. Что вас принудило поселиться там?

   - Во всяком случае, не приискание квартиры, скорее вот этот лист бумаги.

   Он вынул из кармана тщательно сложенный документ. Это был подписной лист на покупку огромного Шамборского замка на средства населения для новорожденного принца Бордоского, сына убитого Лувелем Беррийского герцога, наследника французского престола.

   - Я был в Англии, - сказал Бейль, - и там не мог получить сведений о том, что шамборские листы являются пропуском в тюрьму.

   - Пожалуйста, не зубоскальте, - это вовсе не так весело. Я выпустил памфлет, который был настолько удачен, что подписка на национальный подарок наследному принцу сорвалась. За это я получил два месяца тюрьмы. В самом деле, наследные принцы любят, когда им дают, а мы любим, когда нам оставляют.

   - Когда вы угомонитесь, Курье? - спросил Делеклюз.

   - Послушайте, неужели вас не возмущает, - закричал Курье, теряя спокойствие, - неужели вас не возмущает, что для чего-то делалась революция, для чего-то проливались потоки крови и вот - все безвозвратно погибло? Я недавно встретил двоюродного брата, отбывающего воинскую повинность в гвардии. Спрашиваю: "Что вы сегодня делали?" Он отвечает: "Приобщались святых тайн с левого фланга по одному". Спрашиваю: "Как по одному?" - "Да так, по одному, - отвечает. - Расставят шеренгами, скомандуют: "По головному номеру слева направо на первый, второй рассчитайся", потом: "Вторые номера вперед, стройся" - и маршируй к причастью, а перед этим исповедь, с обязательным рассказом священнику о политическом настроении в ротах и эскадронах". Спрашиваю: "Кто ваш полковник?" Называет. "Он служил?" - "Служил". - "Где?" - "В Англии попом, обедни служил". - "Ах, вот как", - говорю.

   - Ах, вот как! - повторил Бейль. - Не правда ли, замечательно! Знаете, Курье, вам несдобровать!

   - Знаете, Бейль, я вам это крикнул, когда видел вас в североитальянском мальпосте.

   Тень пробежала по лицу Бейля. Надо как можно скорее выпустить книгу, которая тяготит, как тяжелый баул, нагруженный воспоминаниями. Хорошо, если сегодня не будет итальянских тем для разговора. Нодье обещал говорить о Шекспире, Вите заявил, что будет очень интересный вечер, и никто не догадался предупредить Делеклюза.

   - Я скажу, чтобы купили вина, - сказал Делеклюз.

   Курье сидел в облаках дыма, насмешливый, ядовитый, как Мефистофель на Брокене. Бейль вертел в руках подписной лист на покупку Шамборского замка в подарок наследному принцу. Вся верхняя часть листа была заполнена гравюрой, изображающей ребенка в роскошной колыбели, около которой лежит борзая. Фигуры в горностаевых мантиях подносят ребенку план его будущего владения и грамоту. Нижний край листа занимает герб Бурбонов.

   - Билет беспроигрышной лотереи, - сказал Бейль.

   - Франция уж не мало проиграла, - ответил Курье. - Буржуазия разорила крестьянство, а эти двенадцать тысяч арпанов земли с виноградниками - подачка, совершенно незаметная в бюджете королевской семьи. Если Шамборский замок не будет в крестьянских руках, это сильно подорвет благосостояние края.

   - Послушайте, Курье, я никак не могу поверить, чтобы вы были яростным защитником крестьян. Ведь вы же ведете с ними постоянные процессы.

   - Дорогой мой, вы ошибаетесь. Процессы ведет моя жена, которая готова четвертовать меня самого за каждую строчку моих памфлетов. Меня боятся, со мной как с памфлетистом невозможно бороться открыто, поэтому применяют тайные средства. Инсценировка процессов в моем имении - это дело подкупа.

   - Одно время я сам так думал, но мне говорили, что вы недаром подписываетесь Виньероном. [Vigneron - винодел (Примеч. автора.)] Мне казалось, что Курье смирился, раз он стал прятаться за спину Виньерона.

   - Я хотел бы знать, за какую спину не прятался гражданин Бейль? - едко ответил Курье. - Во всяком случае, мой псевдоним является простым обозначением моего ремесла - я действительно винодел.

   Бейль улыбнулся.

   - Привыкайте, голубчик, к Франции, привыкайте, - ворчал Курье. - Кстати, верните-ка мне шамборский лист, вы его совсем измяли, а для того чтобы заменить его чем-нибудь, подержите в руках вот эту бумажку.

   Бейль прочел. Секретный циркуляр министерства внутренних дел, датированный маем 1822 года, предписывал французским чиновникам всеми мерами содействовать в провинции избранию угодных правительству депутатов в Палату. Этот циничный циркуляр заканчивался прямым указанием на министерские фонды, из которых можно черпать средства для подкупа избирателей. Вместе с тем предлагалась довольно сложная система устранения нежелательных кандидатов. Бейль вспомнил рассказы о лионских событиях.

   - Провокация стала обычным явлением, - сказал Курье. - То, что случилось в Лионе, в менее острой форме наблюдается повсюду. Полиция, печать и биржа связаны теснейшим образом в общей работе. Крупнейшие финансисты заинтересованы в компрометировании рабочих, они подкупают полицию и инсценируют стычки рабочих с солдатами. Переодетые полицейские подстреливают часовых в фабричных районах, а газетные репортеры уделяют этим событиям колонки в газетной хронике. В конечном счете человек, совершивший провокацию, с негодованием печатает в газетах известие о происшествии, сам же читает, сам же возмущается, сам же требует репрессий и сам же налагает кару. Все это при полном безмолвии массы французских граждан.

   - Да, кажется, австрийская полиция в Милане не доходила до этого, - сказал Бейль.

   - Там было другое, там была работа конгрегации. По сравнению с конгрегациями ваши друзья из Санта-Маргарита кажутся овечками. Во Франции целых пять полиций, из которых одна ненавидит другую, одна стремится провалить другую, и, пожалуй, самая страшная полиция - это полиция иезуитских конгрегатов. Она работает, как часовой механизм, и очень редко ошибается. Людовик ее не любит, но Марсанский павильон кишмя кишит черными тараканами в рясах... Скажите, Бейль, какую должность вы хотели бы занимать сейчас?

   - Решительно никакой.

   - Известно ли вам, что Карл д'Артуа требует второго пересмотра списков должностных лиц? Наполеоновские офицеры почти сплошь увольняются, не говоря уж о тех, кто был связан с революцией. Имейте в виду, если вы начнете литературную деятельность неудачно, а я в этом уверен, то вам скоро станет довольно скучно, особенно если вы сделаетесь депутатом.

   - Такая возможность исключена, - ответил Бейль. - Я твердо стал на дорогу к нищете. Как вам известно, избирать могут девяносто восемь тысяч из двадцати девяти миллионов французов, а попасть в депутаты может только тот, кто принадлежит к пятнадцати тысячам богатейших граждан.

   - Ну, тогда возможность заскучать у вас еще шире. В одно прекрасное время, после непонравившейся газетной статьи, офицеры гвардейского батальона по очереди будут вызывать вас на дуэль. Если вы прекрасный стрелок, то уложите двоих, но поверьте, что третий найдет способ проколоть вас рапирой. Вас уничтожат на законном основании, без права вмешательства какого бы то ни было органа защиты. Такова наша Франция.

   Бейль сложил циркуляр, вручил его Курье и заходил большими шагами из угла в угол.

   Ржавый ключ повернулся в двери. В комнату вошел Делеклюз с мальчиком из магазина, несшим корзину с вином.

   Делеклюз готовил холостую пирушку. Бейль ему помогал. Курье сидел молча, утопая в облаках дыма.

   Приходили гости, главным образом из компании Арсенала - группа боевой литературной молодежи, собиравшейся у Нодье, библиотекаря Арсенального музея.

   - У тебя нет рояля, - сказал Нодье, обращаясь к хозяину, - у тебя не поют и не танцуют. Какой же ты после этого журналист?

   - Я привык, что танцуют под мою дудку, - сказал Делеклюз.

   - Ну, этого не случится, - возразил Нодье, - ты не Дафнис, и мы не козлы из стада Хлои.

   - Когда ж прекратятся ваши классические сравнения? - произнес юноша в сером сюртуке, стоявший в углу со скрещенными на груди руками.

   - С каких пор Мериме ненавидит классические образы? - спросил Курье.

   - Во всяком случае, если я мирюсь с ними, то только в вашем присутствии. Ваша работа над рукописью "Дафнис и Хлоя"...

   - Боже мой, когда кончатся злые намеки?! - воскликнул Курье с притворным испугом. - Еще один классический образ - это фурия. Вы знаете, Мериме, что человек, отравивший мне жизнь по поводу пасторали Лонгуса, на которую, быть может, я имел несчастье уронить чернильную каплю, носил такую фамилию - это итальянец Фурия. Так вы что - хотите сейчас заняться воспоминаниями о моих флорентийских злоключениях и неудачах?

   - Нет, я хочу только сказать, что пора нам выйти из мира греческих и римских героев, пора вообще пересмотреть всю классику.

   - Молодой человек прав, - сказал Бейль. - Когда отцы нынешних торговцев шли против Бастилии, кстати сказать, в тот день почти не имевшей заключенных, то им нужно было рядиться в греческую тогу, в римскую каску, хотя бы на театральных подмостках. Ну, а теперь скажите, стоит ли тревожить тени древнего Рима ради конторки и прилавка?

   - Что же, по-вашему, заслуживает внимания? - спросил Мериме, словно радуясь возможности говорить со Стендалем.

   - В Риме итальянцы заняты преодолением своей настоящей античности. Они хотят построить свободное итальянское государство, разнообразят и украшают эту идею, пренебрегая традиционными формами. Они называют это "романтичизмо".

   - Вот то, что нам нужно, - сказал Нодье. - Нам надо наш сильный французский романтизм противопоставить обветшалым классическим традициям наших прадедов. Кто, по-вашему, может обрадовать зрителя со сцены - Расин или Шекспир?

   - Шекспир, конечно, - ответил Бейль.

   - Но это вопрос! - воскликнул Вите. - И я даже не знаю, законно ли ваше противопоставление.

   - Ах, оно очень законно, - заявил Курье. - Неужели жить тем, чем жили несколько веков назад, неужели сохранять старые формы театра? Дико и нелепо при головокружительной смене событий давать зрителям трагедию одного дня лишь потому, что Аристотель и Буало требовали единства времени!

   - Еще более нелепым я считаю, - заговорил Бейль, - давать вместо живых характеров условные риторические формулы пороков и добродетелей. Куда к черту годится ваш Расин по сравнению с Шекспиром?

   - Послушайте, - прервал его Вите, - ну как можно отрицать Расина? Ведь это же безукоризненный французский язык, ведь он умеет оторвать вас от плоских и низменных будней.

   Бейль сорвался с места. Откидывая стул, роняя стакан со стола, он рванулся, словно корсар на палубу, и зарычал:

   - Язык?.. У Расина язык? Да ведь это же мертвец! Понимаете ли вы, что такое язык без души, язык без выразительности, язык кукол с номерами, выпаливающих со сцены благородные фразы? Как можно вернуться ко всему этому приторному вздору после двадцати лет революций, казней, войн и заговоров? Мы сегодня сидим у Делеклюза и хохочем над остроумным памфлетом Курье, а через две недели Курье будет сидеть в тюрьме, а Нодье в качестве прокурора будет его судить. Мы и сейчас имеем казни, заговоры, подготовку войны с Испанией, мы вскоре увидим, как французские офицеры опозорятся ловлею Гиего и Квироги - этих лучших людей нашего времени, этих героев революции. И что же? В ответ на живые требования нынешнего дня вы будете отвечать пышными фразами библейской Гофолии? Почему близок нам Шекспир и почему в Шекспире я усматриваю то, что так удачно назвали романтикой? Да потому, что он давал своим современникам живую картину страстей, казни времен Елизаветы, заговор Суссеки и тысячи таких вещей, которые держали зрителей в невероятном напряжении, умели их потрясти, ставили перед ними живые задачи и давали им разрешение. Вот что я называю романтикой, а жить старьем, реставрировать прошлое, делать прививку дряхлой крови наших отцов новому поколению - это я считаю классицизмом. Собирайте у себя в Арсенале ваших чудаков, там у вас рояль, у вас поют баллады, читают стишки господина Гюго, кажется, даже исполняют католические гимны; у вас бредят там средними веками. Пожалуйста, делайте что хотите, но не думайте, что это кому-нибудь нужно. Что может быть глупее и нелепее украшения монархических тряпок средневековой мишурой, и это в дни, когда паровая машина и химическая лаборатория отнимают у вас всю вашу мистику и весь ваш бред! Вы хотите закрыться от действительности, вместо того чтобы ее преодолеть. Вы хотите, чтобы мы в полдень смотрели на часы, показывающие два часа ночи. Наше понимание все-таки достойнее вашего самообмана.

   - Да здравствует Бейль! - закричал Делеклюз.

   - Вы непременно должны записать то, что сказали, - это замечательные мысли, - сказал ему Мериме.

   - Хорошо, - ответил Бейль, - я запишу, но только помните, что я не люблю непрошеных советчиков.

   Мериме смотрел на побагровевшего Бейля в упор совершенно спокойно и невозмутимо.

   - Я не могу вам советовать, но очень прошу.

   - Зайдите ко мне завтра, я дам вам итальянские "Записки о романтизме", - сказал Бейль, стремясь скрыть удивление. Мериме поклонился.

   Поздно ночью, возвращаясь домой, Бейль обдумывал предмет спора всего вечера. Памфлетная форма Курье его увлекала. Живые и яркие мысли о новой и старой литературе, о классическом и романтическом группировались очень стройно. Подходя к дому, он вспомнил, что забыл зеленую папку у Делеклюза. "Опасно оставлять у журналиста гранки", - подумал он, потом махнул рукой, вошел в пустынную и одинокую комнату, зажег свет и написал на листе бумаги "Расин и Шекспир, сочинение господина Стендаля", затем взял анонимное итальянское издание своих "Записок о романтизме" и стал читать его и подчеркивать.

  

  

  

  

   В течение недели два маленьких томика трактата "О любви" смотрели сквозь стекла витрин книжных магазинов. Во всем Париже нашлось тринадцать человек, купивших книжку из праздного любопытства, и те, пожимая плечами, оставили неразрезанным второй том.

   Через месяц книга была забыта, а на бульваре Пуассоньер издатель Монжи-старший по рассеянности стал раздирать эти томики на обертку.

   Наступил 1823 год, и неугомонный Бейль выпустил новую книгу, "Расин и Шекспир", после горячих споров на тему о том, не является ли Шиллер, в сущности говоря, более современным автором, следует ли возвращаться к Шекспиру. Очень трудно было убедить даже Мериме в том, что "Шиллер не более как простой копировщик риторики Шекспира, преподносящий христианские надувательства в напыщенной форме".

   "Наша трагедия должна быть проще. Шекспир нам ближе потому, что наши события похожи на события в Англии 1590 года, но мы неизмеримо выше по уму англичан XVI века; наша трагедия должна быть проще и должна обойтись без риторики. Шекспир пользовался этим средством только потому, что он нуждался в приспособлении к понятиям публики тех или иных драматических положений. Тогдашний зритель был невежествен, и житейская отвага заменяла ему быстроту умственной работы. Французский ум в особенности должен отбросить немецкую галиматью, случайно названную романтизмом. Шиллер не обладает достаточным умом, чтобы предложить своему веку трагедию, выражающую основные стремления эпохи и конфликты со старым миром. Таким образом, если Шекспир по времени отстоит дальше, то по внутреннему смыслу он гораздо ближе нашим дням, чем недавно умерший Шиллер".

   Но Мериме не так легко было убедить. Спор начинался с утра в комнате Бейля, читавшего молодому другу еще свежие страницы записей, потом продолжался в кафе "Лемблен", вечером - в ложе французского театра и, наконец, ночью - в маленькой комнате кабачка у Желтых ворот, в Венсенской роще, за столом, уставленным бутылками, в перерывах между озорными приключениями с балеринами. Утром спор возобновлялся, и так целую неделю, до тех пор, пока Мериме не решил расстаться со своим другом, находя, что точек соприкосновения между ними слишком мало. Бейль убеждал не делать безрассудств и перечислял все "точки соприкосновения" в такой форме, что Мериме, всегда сдержанный и холодный, катался со смеху и бегал из угла в угол. Мир был заключен. Оба сошлись на одной затее. Трактат "Расин и Шекспир" вызвал скептическое замечание непременного секретаря Академии наук господина Оже. Мериме и Бейль решили совершить бандитское нападение на академию. Два дня старый и молодой сочиняли анонимное письмо к Оже. В нем были: утонченные рассуждения о задачах, которые возложил на академию ее основатель кардинал Ришелье, указания на то, что Оже ни в каком случае не опрадывает его доверия, предупреждение господину Оже, говорящее о том, что ровно через две недели по получении этого письма господин Оже лишится своей любовницы и может получить такое украшение головы, которое сделает невозможным надевание шляпы.

   С хохотом перечитав письмо, они запечатали его и отправили..

   - Я никогда ни в чем не раскаивался, - говорил Бейль.

   - Единственно, в чем я раскаиваюсь, - это в том, что судьба свела меня с вами, - смеялся Мериме.

   Бейль пожимал плечами и советовал:

   - Подружитесь с Оже.

   Мериме доставал из папки рукопись, тщательно переписанную министерским стенографом, и, галантно расшаркиваясь, протягивал Бейлю.

   - Будьте любезны прочесть. Оже готовит к печати разгром ваших теорий.

   - Не могу я прочесть это сейчас.

   - Оставьте это у себя и помните, что я умею делать подарки друзьям.

   Бейль с любопытством перелистывал академический "Манифест против романтизма".

   - А что, если мы ответим?

   - Необходимо ответить, - сказал Мериме. - Академическая защита классицизма - это слишком серьезная вещь. Гонение на романтиков может превратиться в политику цензурного комитета.

   - Но я же совершенно не намерен быть защитником литературных школ.

   - Ну так не отвечайте.

   - Но ведь он делает выпады лично против меня?

   - Ну так отвечайте.

   - Но ведь это может превратиться в полемику?

   - Ну так не отвечайте...

   Бейль остановился и в упор посмотрел на Мериме.

   - Ради бога, дорогой друг, не вносите в жизнь литературных приемов: вы стряпаете, говоря со мной, диалог в манере Рабле.

   - Так ли уж это плохо? - лукаво улыбнулся Мериме. - Вы стряпаете ваши сомнения в манере Рабле.

   - Чего доброго, вы станете писателем, - сказал Бейль.

   - Вот посмотрим, не перестанете ли вы быть писателем, когда Оже напечатает свой "Манифест"!

   - Нет, друг мой, я слишком хорошо знаю, что если человек взялся за перо, то должен приготовиться к тому, что его будут ругать канальей.

   - Надеюсь, вы не собираетесь к этому привыкать.

   - Я не собираюсь отвечать на оскорбительные выпады существ этой породы.

   - А я уверен, что вы можете меня испортить настолько, что я захочу водить пером по бумаге.

   - Я уверен, что это случилось бы и без моего развращающего влияния. У вас есть склонности ко всякого рода порокам.

   - О, как это сильно сказано, - возразил Мериме. - Я всего лишь не счел бы себя склонным к добродетелям.

   - Я в этом убедился, - сказал Бейль. - Неделя у Желтых ворот больше не повторится.

   - Ну, будет неделя у Александрины. Кстати, вчера я видел ее с капитаном инженерных войск в великолепном интендантском экипаже.

   - Оригинальное сочетание родов оружия! - усмехнулся Бейль. - Вы что же - дежурите на улице при ее проезде?

   Мериме помолчал. Потом, рассмеявшись, сказал:

   - Я понимаю вас, хитрец, вы ревнивы и боитесь, что я знаю адрес ваших вечерних увеселений. Не беспокойтесь, у меня самого их достаточно, и я не буду ездить по вашим. Кстати, чтобы переменить тему разговора, известно ли вам, что Манюэль исключен из Палаты?

   - Да, я читал его речь первого марта и считаю, что он совершенно прав, - это лучший и благороднейший человек в Палате. Если он говорит сдержанно о позоре Франции, предпринимающей испанскую интервенцию для подавления революции, так это только печальная истина, а не повод для исключения. В январе монархические страны - Пруссия, Австрия и Россия - потребовали восстановления монархии в Мадриде. Теперь и Франция приложит к этому руку. Что может быть подлее!

   - Заметьте, что Манюэля оборвали на действительно революционных словах, - сказал Мериме. - Ведь эта фраза: "Опасность, грозившая королевской семье, стала действительно живой угрозой с той минуты, когда Франция, революционная Франция, почувствовала, что теперь она должна вызвать к жизни новые силы и новую энергию"...

   - Да, я все это знаю, - перебил Бейль, - я знаю, что вы этому не сочувствуете и что все это глубокая правда. Я знаю и то, как Палата кричала ему: "Цареубийца! Вон! Долой!", - но тут мы никогда не поймем друг друга.

   - Бейль, скажите, правда ли, что во Франции существует Тайный комитет, в котором работают бывшие итальянские карбонарии? Правда ли, что Лафайет и Манюэль входят в этот комитет? Правда ли, что вы под именем инженера Висмара участвовали в туринском восстании?

   - Все это вздор, и я удивляюсь, как умный человек может слушать сплетни.

   - Но вы не скрываете ваших симпатий?

   - А вы напрасно подавляете ваши антипатии, - возразил Бейль. - Поедемте-ка лучше обедать, а потом проедемся за город.

  

   Мериме и Бейль отдыхали на широкой зеленой скамейке под деревьями Булонского леса. Через минуту к ним подошел невысокий человек с курчавыми волосами, в низеньком цилиндре и с огромной тростью в руках. За ним шел Курье - рассеянный, с грустными глазами, ничего не видящий. Пока толстяк испрашивал разрешения сесть на ту же скамейку, он спокойно расположился рядом с Бейлем. Бейль оглянулся, узнал Курье и воскликнул:

   - Вот что значит быть гордецом! Он даже не здоровается!

   - Ах, простите! - поспешно воскликнул Курье. - Познакомьтесь, пожалуйста: доктор Корэф - врач особы его величества прусского короля, Анри Бейль - личный секретарь, внук, брат и дед Бонапарта.

   Мериме смотрел насмешливо на обоих. Бейль и Корэф были одинаково плотно сложены, и в выражении лиц было какое-то неуловимое сходство.

   - Поменьше царственного родства, - сказал Бейль.

   - Нет, это сущая правда, - произнес Курье и, обращаясь к доктору Корэфу, продолжал разговор:

   - Спешить некуда - раз уж вы пришли на мой вызов, давайте погуляем. Никогда, кажется, хорошая погода не созывала сюда столько парижан, сколько сегодня, а потом я вам покажу документ, далеко не безынтересный для вас.

   - Курье опять затеял какую-нибудь политическую интригу, - сказал Бейль.

   - Совсем нет! Я просто хочу разуверить господина Корэфа в его плохом мнении о парижской полиции. Он смотрит на Париж, как на место политического отдыха. Не знаю, кто его в этом уверил.

   - Я очень высокого мнения о Париже вообще, - сказал Корэф, - а следовательно, и о парижской полиции, но уверяю вас, что ей со мной нечего делать. Я слишком недостойный предмет ее внимания.

   - Послушайте, - сказал Бейль, - пойдемте вот за этими молодыми людьми. Это русские офицеры, одного из которых мне называли когда-то. Я его сразу узнал.

   - Ах, вот этот красавец? Но зачем мы будем за ними ходить?

   Тем не менее все встали и, вмешавшись в толпу, пошли в двух шагах позади русских офицеров. Бейль с величайшим волнением следил за каждым жестом Ширханова, которого он не видел почти десять лет. Спутник Ширханова напоминал мальчика, виденного им в дни московских пожаров. То был воспитанник дворянского Пансиона, который вместе с учителем переводил для него на французский язык страницы русских исторических сочинений, с любопытством посматривая на врагов, занявших Москву столь внезапно, что он с товарищами по пансиону не успел выехать. Фамилию этого мальчика Бейль не помнил, он знал только, что она звучит по-польски и что зовут его Петром. Неужели до такой степени могут сохраниться детское выражение глаз и очертания бровей, оттопыренная нижняя губа, что даже прошедшие десять лет не меняют человека?!

   Русские офицеры говорили, не стесняясь, на своем языке. Бейль разобрал только несколько раз фамилию Сен-Симона.

   Курье, обращаясь к Бейлю, спросил:

   - Вы, кажется, не знаете русского языка?

   - Я хорошо запомнил только русские ругательства, - ответил Бейль.

   - Но вот Корэф, должно быть, понимает по-русски.

   - Очень мало. Братья моей жены - Матьясы - ведут в Москве какие-то коммерческие дела. По-моему, молодые люди говорят о посещении Сен-Симона, которого они застали больным. Неужели этот чудак со своими фантазиями может иметь успех?

   - Да, потомок герцогов и граф, отказавшийся от титула, живущий сейчас в мансарде на хлебе и на воде, мечтающий обновить человечество социализмом, - как видите, он пользуется успехом у русских гвардейцев, - заметил Бейль.

   - Страна крепостных рабов и дикарей-дворян - что общего между ее представителями и сумасшедшим чудаком Сен-Симоном! - воскликнул Курье. - Россия живет семнадцатым веком. Я думаю, что холеные дворянчики интересовались Сен-Симоном так же, как русские цари интересовались уродливыми карликами.

   - Только не этот высокий адъютант. Я о нем самого лучшего мнения, - сказал Бейль.

   - Откуда вы его знаете? - спросил Мериме. - И что за влюбленный тон?

   - Мне называли его фамилию, но нужно сделать горловую операцию, чтобы безнаказанно ее произнести. Он был адъютантом какого-то князя на букву "В". О князе говорили как о герое Шевардинского редута.

   - Это что такое? - спросил Мериме. - Вы знаете, когда мне было одиннадцать лет, я часами простаивал около решетки Тюильри и смотрел, как эти азиаты на маленьких лошадках, в меховых шапках, с желтыми лампасами, вооруженные пиками, разъезжали по улицам Парижа. Это было замечательное зрелище! С тех пор я ищу встречи с русскими.

   - Я склонен без всякого чувства приличия подойти и познакомиться, - сказал Бейль. - Но я не знаю, как это будет принято. Лучше послушаем, о чем они говорят.

   Корэф, стараясь переводить дословно, произнес:

   - Старший говорит младшему: "Послушай, Каховский, ведь весь "Катехизис промышленников" - сущий вздор. Я буду по-прежнему противиться допущению купеческого сословия в общество и союзы. Купцы суть невежды, а без просвещения наше дело неосуществимо".

   Еще несколько шагов по аллее. Долетают обрывки русской речи. Молодой человек горячится, и глаза его сверкают. Ширханов улыбается и с грустной серьезностью думает о значении произносимых слов.

   Корэф передает:

   - Русский, кажется, цитирует "Новое христианство". Очевидно, они под сильным влиянием социалиста... "Государи Европы объединились под знаменем христианства в Священный союз, но их поведение поддерживает старую систему власти меча и власти кесаря". Молодой поляк убежден, что ни царь, ни промышленники не могут дать, как он выражается, истинной свободы... Однако они опасны, ваши русские офицеры. Что за черт, да он якобинец, ваш офицер! Посмотрите, как горят глаза, когда он оборачивается к спутнику. Слышите, слышите, что говорит? Он говорит, что Риего сделал ошибку, что надо истреблять царские семьи. Если бы Фердинанда обезглавили, так же как Людовика во Франции, то не было бы клятвопреступлений короля и не было бы организованного убийства целой страны силой чужестранного оружия. "Правительство, не согласное с желаниями народа, всегда виновно, ибо в здравом слове закона есть воля народная. Недостаточно повесить Аракчеева, - надо обезглавить Александра, надо истребить царскую фамилию".

   Четверо французов переглянулись.

   - Вот вам новый Робеспьер, - сказал Мериме - А вы говорите, что они крепостники и офицеры императорской гвардии.

   - Я уверен, что это чрезвычайно редкий случай, - сказал Курье. - Перед нами террористы в гвардейских мундирах. Во всяком случае, они не простые путешественники и не зря были у Сен-Симона.

   - Но этот Каховский - законченный террорист, - произнес Корэф настолько громко, что оба офицера быстpo обернулись, посмотрели на французов и свернули, ускорив шаги, на боковую аллею.

   Вторично произошла встреча двух военных героев 1812 года. Снова одно мгновение смотрели они из толпы друг на друга, не зная о том, как судьба скрестила их дороги однажды. Князь Ширханов давно забыл морозное декабрьское утро у Аракчеева в Грузине, когда, будучи молодым поручиком, просидел всю ночь, переписывая французские письма военного комиссара наполеоновской армии Анри Бейля.

   Бейль, когда-то тщетно искавший в горящей Москве Мелани Гильбер, писавший ей бескорыстные дружеские письма, никак не думал, что эти перехваченные письма читал офицер, дважды встреченный им в Париже. Судьба развела их снова.

   Затерявшись в толпе, русские офицеры исчезли. Через минуту четверо французов о них позабыли. Высокий, полный и грузный человек в длинном сюртуке с огромным бархатным воротом, с круглым лицом, умными глазами, встретился им. На губах заиграла улыбка, глаза стали веселыми, широкополая шляпа поднялась в вежливом приветствии, солнце осветило сияющую лысину. Беранже, насмешливо скаля зубы, с преувеличенно любезным поклоном поздоровался с Бейлем и Курье, потом сухо кивнул головой в сторону Мериме и Корэфа.

   - Я все-таки на месяц дольше, чем вы, засиделся в тюрьме, - сказал он, обращаясь к Курье.

   - Большому кораблю - большое... плавание, - ответил тот. - He могу сказать, чтобы в этом отношении я вам завидовал.

   - А я все-таки завидую Виноделу. Ваши памфлеты - это такое крепкое вино, что сшибает с ног даже литературных пьяниц вроде меня.

   - Ну, батюшка, я бы отдал все мои памфлеты за вашего "Сатану, умирающего от яда иезуита Лойолы". Согласитесь сами, что черт, не выдержавший иезуитского напитка, - это очаровательная шутка! Но то, что иезуитский генерал немедленно занимает трон владыки ада, то, что иезуит становится чертом и управляет миром, - это совершенно несомненно. Я никогда не смогу написать о господе боге так, как вы. Мне никогда не изоб