Виноградов Анатолий Корнелиевич - Три цвета времени

амелюк Рустан и за ним два гвардейских гренадера торжественно вышли из-за дворцового занавеса и, встав по обе стороны входа, стукнули прикладами о ковер. Потом сделали честь ружьем от правой ноги правой рукой на штык. Воцарилось мертвое молчание. Быстрыми, короткими шагами Наполеон подошел и, резко отодвинув коленом широкое кресло, взял простой деревянный стул. Царское кресло с гербом упало. Рустан подошел и непочтительно уволок его в угол. Военный совет начался.

   - Скифы жгут свое жилище, - начал Наполеон, - а Европа будет кричать о якобинском варварстве французов. Что сделали вы, господа маршалы и офицеры, для спасения Москвы от пожаров? Есть ли у вас доказательство того, что три четверти пожара не произошли от пьяного буйства солдат?

   - Французская рука не поднималась на московские дома. Ручаюсь, как губернатор нашего нового города, ваше величество!

   Наполеон ударил в ладоши. Под конвоем вошел пьяный французский гренадер с потушенным смоляным факелом в руках.

   - Кто это? - спросил Бонапарт.

   Мортье подошел и, взяв пьяного за ворот левой рукой, разорвал ему мундир. Восьмиконечный старообрядческий крест вывалился из-под грязной рубахи.

   - Кто ты? - спросил Мортье.

   Переодетый молчал.

   - Привести переводчика! - сказал Мортье, обращаясь к начальнику конвоя.

   Наполеон жадно слушал звуки чужого языка, быстро перекидывая глаза от переводчика на переодетого.

   - Спросите, почему он молчал до сих пор, - сказал Наполеон.

   - Это русский ночной сторож, ваше величество. Ему приказано молчать под угрозой казни. Сейчас он заговорил только потому, что, как он сам заявил, он готов к смерти.

   Еще минута разговора. Переводчик оборачивается с бледным взволнованным лицом, повторяя:

   - В Москве, оказывается, десятки тысяч крепостных, которым обещана вольная за поджоги, и столько же выпущено злодеев и убийц из тюрем с обещанием помилования за поджоги. Он говорит, что Москву сожгут дотла.

   Бонапарт сделал резкий и пренебрежительный жест. Конвоиры вывели переодетого.

   Вбегавший по лестнице на заседание совета граф Сегюр, едва успевший пробиться в Кремль со своими младшими офицерами, увидел, как тут же, на каменной черной лестнице, французские солдаты колют штыками гренадера со смоляным факелом в руке. Сегюру было не до вопросов. Вбежав в зал совета, он с негодованием разыскивал Мортье. В ту минуту, когда военный совет выслушивал донесение Мюрата о том, что в русской армии, стоящей неподалеку от Москвы, начались бунты по случаю сдачи города и пожаров, Сегюр сделал знак губернатору. Мортье, злой и взбешенный, подошел к нему.

   - Известно ли вам, - с бешенством шипел ему на ухо Сегюр, - что сейчас сквозь ряды спящих часовых вошел артиллерийский парк в незапертые кремлевские ворота? Достаточно одной искры, если пламя повернется на Кремль, чтобы все сидящие здесь, не исключая его...

   Сегюр хотел сказать "его величество" - и запнулся...

   Мортье понял и выбежал из зала.

   Докладчик читал:

  

   - "На аванпостах происходили мирные встречи французских солдат с казаками. Дважды приводили неукрощенных длинногривых коней, чтобы показать нашим солдатам бесконечные возможности роста русской кавалерии. Казаки уверяли, что в необъятных степях Азии неиссякаемые табуны перебрасываются все ближе и ближе к московскому дистрикту".

  

   - Успел ли прочесть неаполитанский король эту болтовню? - спросил Наполеон резко. - Какому несчастному идеологу вы поручаете писать мне этот вздор? Прикажите ему написать стихи, а сейчас на словах переходите к делу. Бросьте вашу бумагу! Нынче утром я отправил царю предложение заключить мир. Если он откажется, пусть пеняет на себя.

   Бонапарт разыскивал глазами Дарю. Маршал быстро встал и, отчеканивая каждое слово, произнес:

   - В два часа пополудни русский штаб-офицер из госпиталя под специальной охраной парламентеров и снабженный всем необходимым отбыл по Петербургской дороге с письмом вашего величества.

   Наполеон поднял руку. Дарю сел.

   - Если Александр не ответит в установленный срок, то мы сами сожжем Москву и пойдем на Тверь, куда двинутся Макдональд, Мюрат и Даву.

   Бертье осторожно толкнул локтем Бессьера. Бессьер шепнул:

   - Это лишь пробный шар.

   Но среди генералов уже шло большое движение. Все эти лица, такие разнообразные, очень молодые или очень старые, все эти недавние солдаты и дворяне старинной Франции, смешавшиеся за царским столом горящей Москвы, задвигали плечами, задергали концы аксельбантов, закачали головами.

   Бонапарт смотрел по сторонам и быстро спросил, пи к кому не обращаясь:

   - А как же Даву? Как здоровье герцога Экмюльского?

   - Он в армии, - ответил Лористон. - Рана тяжелая. В Кремль приехать не мог. Врач советует ему не ездить в Москву.

   Свистящий ветер, похожий на смерч, крутясь высоко в ночном небе, нес огненные шапки и искры горящего Замоскворечья. Огненный хвост, крутясь и извиваясь, ясно был виден в окна Кремлевского дворца. Острые моменты военного совета миновали. Воцарилось деловое спокойствие, оживляемое быстротою работы Наполеона. Послышались знакомые шутки и остроты, памятные многим по заседаниям Государственного совета, в которых обсуждались живо и остроумно бытовые казусы нового гражданского кодекса.

   Часовой, стоявший у драпировки, смотрел, как огонь из Замоскворечья вычерчивает силуэт татарской мечети и островерхой церкви. Красные отблески оживляли муаровую портьеру из оранжевых и черных полос. Это сочетание цветов французский гренадер видел недавно на груди убитого русского солдата. Белый крестик на оранжево-черной ленте у русских был высшей наградой. Гренадеру хотелось дремать. Свинец наливал колени, виски и плечи, суставы пальцев дрожали. Ружье казалось расплавленным свинцом. Но долголетняя привычка брала верх. Летние мухи родимой Шампани жужжали в мозгу вместо мыслей. Это привычное состояние. Если к этому добавить еще стакан смоленской водки, то жужжание мух превращается в пение волынок, тает свинец в ногах, и тяжесть уходит из тела. Тогда под этот оркестр можно плясать и петь. Красные усталые веки раскрываются, чтобы отогнать сон.

   За столом жарко спорят генералы, а стравивший их в споре император улыбается улыбкой тигра и ждет, кто победит. На другом конце стола спит усталый герцог Тревизский. В дверь осторожно заглядывает опальный генерал Коленкур, обманутый Александром и ненавидимый Бонапартом.

   Потом опять начинается дремота. Здесь все-таки лучше, чем спать у лафета. Русские траншеи далеко. Лучше стоя заснуть в кремлевском зале, чем под пулями ночью в Москве-реке. Гвардеец не качнется. Он спит с открытыми глазами, превратившись в статую. Мухи шампанской деревни тихо жужжат вместо мыслей. Здесь он сам себе хозяин. Полногрудая Маргота не дерет его за волосы. Старик отец не ворчит по поводу дешево проданного урожая, а в обозе второго разряда имущества столько, что хватит прожить остаток дней безбедно.

   Глухая и темная осенняя московская ночь. Пятый час утра. Бонапарт окончательно оживился. Но все меньше и меньше становится группа спорящих маршалов. Император встает, подходит то к одному, то к другому, трясет за плечи, наклоняет голову с шуткой над ухом заснувшего.

   И вот, совсем неподалеку, раздаются ружейные выстрелы, совсем близко слышится свист огненных ракет, и уже нет никакой надобности трясти за плечи усталых маршалов, склонивших головы к столу. Все проснулись, все в движении, все ожило, весь зал заговорил.

   Маршал Мортье ожесточенно кричит соседу:

   - Я проклинаю тот день, когда я сделался преемником Растопчина.

   Мортье вдруг останавливается. Железные корсиканские когти впиваются ему в плечо.

   - Кого проклинаешь, маршал? - кричит ему Наполеон.

   - День! - ответил Мортье.

   - Смотри, как бы этот день не был твоим последним.

   - Ваше величество, чем скорее, тем лучше.

   Но Бонапарт уже не слушал, хотя в оправдание себя Мортье пытался рассказать о том, что происходит в Москве. Выбежав после предупреждения Сегюра, разогнав лучших кавалеристов по районам, он решил добыть сведения о работе восьмитысячного отряда, выделенного им специально для тушения пожара. Только часть вернулась. Сведения были неутешительны. Губернаторская власть была лишена связи с городом. Окраины лучше знали положение Москвы, нежели центр.

   Опаленный и едва держащийся на ногах от усталости офицер, держа в левой руке синий императорский пропуск, ворвался в комнату, отыскал глазами губернатора и, задыхаясь, с перерывами заговорил:

   - Господин маршал, башенные дозоры спят. Офицеры - за столами, на которых тлеют сальные огарки, солдаты - в лужах спирта. Никакого наблюдения из Кремля за ходом пожара. Огонь достиг невероятной силы, а сейчас началась перестрелка между солдатами из-за обладания винным погребом, совсем неподалеку от стены, в том месте, которое называется... - Офицер вынул из каски клочок бумаги и прочел строчку рапорта:

   - За-ря-дье.

   Мортье хотел подойти к императору, но, проклявши день своего губернаторства, он тщетно стремился поймать Бонапарта, бегавшего от группы к группе по обширному залу. Эта погоня за маленьким человеком с окаменевшим лицом и злыми глазами была трагедией маршала. Четверть часа среди неперестающего гула и шума ста голосов он тщетно бегал за Наполеоном и, наконец, поймал его у кресла. Это было кресло Дарю. Выпихивая осторожным, но настойчивым движением маршала с его сиденья, Бонапарт кричал:

   - Заседание военного совета продолжается. Маршалы Франции, офицеры Великой армии, займите места!

   Мгновенно воцарилась тишина. Дарю с незаконченной запиской, уронив карандаш, освободил для императора свое место. Генерал Дюма с поднятой правой рукой, убеждавший своего соседа, не кончил речи, так как генерал Лористон, встав лицом к императору, показал Дарю спину своего синего мундира. Несколько движений стульев и кресел - и зал замер. Наполеон кричал:

   - Какое ужасающее зрелище! Это они сами жгут сокровища, добытые руками рабов. Сколько дворцов! Какое невероятное решение! Что это за люди? Чего можно ждать от этой страны? Но раз я решил...

   В эту минуту раздался дерзкий голос обезумевшего Мортье:

   - Кремль минирован, под каждой стеною порох. Государь, мы взлетим на воздух!

   Никто не шелохнулся. Никто не посмотрел на Мортье. Бонапарт улыбался и недоверчиво качнул головой. Он встал и, ходя от одной двери зала к другой, посматривая на гренадер со спокойным видом, говорил:

   - Ну, кто же еще осмелится прервать меня в те минуты, когда я, завладев дворцом царей, должен, по-вашему, трепетать от их азиатского поджога?!

   Мортье, осмелевший и дерзкий, с бледным лицом, на котором суеверная почтительность к Бонапарту смешалась с железной решимостью спасти своего любимца, также встал с места.

   - Государь, - сказал он, - пренебрегая собственной жизнью, я готов спасти вас. Вся Москва объята пламенем, и горит Кремль.

   Часовые у двери сделали на караул. Вошел принц Евгений, прихрамывая, с лицом мальчика и с больной улыбкой. За ним громадная фигура грубого, пестро одетого, как в балагане, неаполитанского короля - Иоахима Мюрата. Оба подошли к Бонапарту. Евгений - сын Богарне, простой гражданин Мюрат, сделавшийся неаполитанским королем, по-родственному преклонили колена. Евгений скрестил руки на груди, и Мюрат, позабыв, что он в военном совете, обращается к Бонапарту со словами мольбы немедленно покинуть горящий Кремль. Бонапарт, отвернувшись, подходит к окнам. Ящики с ядрами, пороховые банки громадным неуклюжим обозом стоят перед окнами.

   - Одна искра, - говорит Мортье, - и все мы будем взорваны собственным артиллерийским парком. Добавьте к этому пороховые мины под лестницей, на которой Петр казнил стрельцов, и вы, государь, дадите такую беспримерную картину гибели французской славы, какая и не снилась вашим врагам в Европе.

   Безыменный офицер, все еще не ушедший из зала, начал говорить, как в бреду:

   - Огненный шар опустился на дворец князя Трубецкого. С этого все началось. Дворец воспламенился мгновенно. Потом загорелась соседняя биржа. Каторжане, длиннобородые и длинноволосые, вылезали из окон с пылающими, просмоленными волосами. Эти живые поджигатели разносят пожар. Наши злосчастные солдаты пытались готовить себе пищу в русских печах. Заложенные гранаты разносили дома в куски. И от этого тоже начинались пожары. Весь город горит!

   Слова офицера, наконец, достигли слуха Бонапарта. Бонапарт, все время, казалось, колебавшийся, резко обернулся к Мюрату и сказал, указывая на офицера кивком головы:

   - Расстрелять негодяя!

   Потом вызвал начальника гвардии и сказал:

   - Выступать!

   И пока тот, поворачиваясь на каблуках, уходил из зала, обратился к Мюрату, переводя глаза с неаполитанского короля на принца Евгения. Каждый раз, как глаза Наполеона переходили с Мюрата на Евгения Богарне, на спокойном лице появлялась презрительная улыбка. Принц Евгений был слишком похож на недавнюю императрицу Жозефину, с детской и нежной улыбкой больничной сиделки. Мюрат резко и отчетливо произнес:

   - В Петровский дворец! - словно поняв это безмолвное обращение Наполеона с вопросом: куда?

   Наполеон тихо говорил Мюрату:

   - Что же это? Я должен отдать Москву! Став господином положения, я должен уйти без всяких жизненных припасов, расположиться лагерем у ворот завоеванного города, бросив такую удобную стоянку для гвардии!

   Мюрат говорил:

   - Да, иначе взлетишь на воздух.

   Кремлевские дома горели. Горели избушки у Боровицких ворот. Горело Зарядье, базары за Красной площадью. Горела вся Моховая. Артиллерийский парк длинной лентой едва пробился через море пламени. Бонапарт, накинув серую шинель, ходил по парапету около Троицких ворот. Кутафья башня пылала. Не было никаких надежд на выход из Кремля. Наконец прибежал Мортье:

   - Ваше величество, я вас ищу. Есть ход совершенно безопасный.

   И, следуя за Мортье, Наполеон и маршалы, несшие важнейшие бумаги и секретную переписку Великой армии, смахивая искры, падавшие на плечи и кое-кому испортившие страусовые египетские перья на шляпах, дошли до башен, выходивших на Москву-реку. Скрипя и воя, открылись заржавленные двери погреба. Бонапарт спустился в подземный ход вслед за Мортье и польским офицером Вонсовичем, у которого оказался на руках русский чертеж московского Кремля и Тайницкой башни.

   Сквозь море огня, под искрами, через шипящие, дымные улицы, едва дыша, пробрались Бонапарт и его генералы на улицу у старого Москворецкого моста. Там стоял еще хвост колонны артиллерийского парка с зарядными ящиками. Бонапарт шел пешком. Гвардия, прорвавшаяся сквозь завесу огня, салютовала ему сквозь дым и пламя. Развернутое знамя, захваченное под Бородином, легло перед ним на мостовую. Ординарец подвел лошадь. Рустан держал под локоть отяжелевшего Бонапарта, когда тот, топча знамя конскими ногами, грузно садился на лошадь. Гвардейские трубачи, несмотря на огонь и дым, заиграли встречу. И вдруг появились носилки. Восемь человек вынесли из коляски раненого Даву. Он привстал на локте с рукой на перевязи, с глазами, горящими в лихорадке, и криком приветствовал Бонапарта. Наполеон снова соскочил с коня. Он подошел к Даву и упрекал его в безрассудстве.

   Даву кричал, чтобы покрыть оркестр гвардейских музыкантов, бешено сверкая глазами:

   - Я приехал за тобой, Наполеон, так как боялся за твою судьбу.

   Бонапарт протянул ему левую руку. Вопреки всем кавалерийским правилам, правой схватился за седельную луку. Опять мамелюк ловким движением помог тяжелому корсиканцу удариться в седло. Лошадь вздрогнула. Императорский поезд под эскортом национальной гвардии сквозь гнилую гарь и дым горящей Москвы поехал к Ходынскому полю.

   Был восьмой час утра. Моросил легкий осенний дождь. Небо было тускло. Наступал серенький осенний моросливый денек. И, как гигантский смерч, пирамида из дыма и огня поднималась над Москвою, когда Бонапарт, усталый, смотрел сквозь желтую листву парка на горящую Москву с башни Петровского дворца.

   Бейль осторожно пробирался по лестницам апраксинского дома. На полу спали ординарцы маршала. Спустившись по винтовой лестнице в поисках выхода, Бейль услышал разговор. В людской и в кухне повар-француз пытался объясниться - и делал это довольно удачно - с кучером и дворецким. Старуха, оставленная бежавшими барами и, очевидно, привыкшая к французской болтовне в апраксинском доме, не без успеха выступала в роли переводчицы.

   - Черномазый говорит, - объясняла она, - что ихний генерал - самый важный генерал.

   - Уважительный барин! - отозвался Артемисов. - Если бы все такие, можно было б не жечь.

   Повар кипятил крепкий кофе. На широкой лавке в кухне дремал другой повар - негр, любимец интендантского генерала Дюма. На подоконнике, у изголовья негра, стоял огромный четырехгранный штоф, пустота которого объясняла крепкий сон повара. Бейль распахнул дверь. Прислуга встала.

   Обращаясь к повару, Бейль спросил:

   - Как пройти в Зубово?

   Повар в свою очередь обратился к кучеру. С помощью старухи удалось установить направление жестами направо и налево, поворотами головы, счетом переулков и улиц по пальцам. Кучер покачал головой и произнес по-русски:

   - Не ходите, ваше сиятельство, огонь!

   Бейль не понял. Он был уже за дверью. Раз овладевшая им решимость гнала его на крыльях, но, пройдя пятнадцать - двадцать шагов, он пожалел, что не взял с собою Франсуа. Район Пречистенки горел. Дома, примыкавшие к Гагаринскому переулку, пылали. Эскадрон вюртембергских гусар довольно безуспешно боролся с пожаром. На улице было светло, как днем, и все пространство от Волхонки до Москвы-реки, покрытое большими и малыми строениями, было наполнено едким дымом, - а снопы пламени делали улицы светлыми, как днем.

   Немецкий офицер пытался открыть двери большой конюшни. Они были заперты изнутри, и большое здание, единственное не пылавшее среди моря огня, вызывало невольное удивление немецких солдат. Под ударами топоров ворота слетели с петель, и тогда жуткая картина открылась перед глазами Бейля. Солдаты поспешно шарахнулись в стороны. Дикая толпа полуголых людей, с безумными глазами, с пьяными криками и руганью, с вилами, лопатами и кольями, с диким гиком выскочила и понеслась вприпрыжку по улицам. Солдаты открыли стрельбу. Пьяные работали вилами, стараясь ударить гусар в лицо.

   Бейль поспешно устремился вдоль Остоженки. На повороте в первый переулок из временного военного госпиталя вытаскивали раненых, оставленных русскими, и приканчивали их прикладами и выстрелами. Двое солдат дрались на шашках, и каждый из них тянул к себе левой рукой большой золотой оклад с иконы. Стоны и крики слышались во дворе. Чем дальше по Остоженке, тем сильнее гулял огонь. В конце улицы горели маленькие двухэтажные дома. Здесь было полное безлюдье, так как продвигаться по тротуару было невозможно, а середина немощеной улицы осыпалась таким потоком искр, что пробраться было прямо немыслимо.

   Бейль не думал об опасности. Он шел в какой-то ярости, в каком-то исступлении, как бесноватый, охваченный безумной мыслью спасти из огня марсельскую подругу. При выходе из апраксинского дворца он думал лишь о том, чтобы ее увидеть, хотя бы на нее взглянуть; теперь им овладело всецело его охватившее стремление спасти ее из огня. Пробегая среди горящих домов, он чувствовал, как огненный вихрь сорвал с него головной убор, как волосы быстро подсыхают такой странной сухостью, что начинают сами шевелиться на голове; он чувствовал, как твердеют брови и загибаются концы ресниц. Едкий дым, гарь и удушливый, горячий воздух вызывали спазмы и приступы кашля. Из глаз струились слезы. В голове промелькнуло: "Лишь бы никого не увидеть, лишь бы никто не встретил, лишь бы кто-нибудь не думал, что я лишился рассудка и не владею собой".

   Наконец вот тот самый дом, про который, очевидно, говорил Таркини. Дом горит. Бейль бросается под деревянную лестницу - она проваливается и с грохотом падает вниз. Он вскакивает, стиснув зубы и тяжело дыша. Страшная боль в руке. Разорванный мундир и гвоздь, пробивший ногу. В доме пусто, не слышно ни вздоха, ни крика. И в следующем доме - то же. Зубовский парк пылает. Деревья сохнут. При ярком свете видно, как пожухли ветки, и в мгновение ока вся купа древесной листвы превращается в золотые метелки, в миллионы золотых кружков. Потом начинается медленное сгорание ствола, пылающего, как сальная оплывшая свеча. Некогда оглянуться. Дома тают в огне. И вот в одном из них несомненно тает, как восковая фигура, его подруга. Как мог он забыть ее ради легкомысленных парижских связей, ради венской аристократической кокетки Пальфи! Все это самообман тщеславных увлечений, в то время как настоящее счастье вот сейчас, тут где-то, сгорело в огне. Никаких других мыслей и прежде всего никаких мыслей о супруге господина Баскова.

   Повалившиеся набок стропила внезапно перегородили ему дорогу. Перелезать через тлеющие и горящие бревна стало невозможно. Но Бейль попытался это сделать. Обжегся, проскользнул. Дальше начиналось Девичье поле. Остатки каруселей говорили о недавнем развлечении москвичей. Растопчин был оптимистом и, устраивая крестные ходы, не чуждался балаганов и каруселей: "это отвлекает простонародье от размышления".

   Бейль выбежал из клубов красного дыма и вдыхал перегретый пожаром воздух, давая легким отдых от мучительного удушья. Хотелось действовать, хотелось что-то предпринять; и вдруг мелькнула мысль: "Мелани была слабогруда и после выступлений на сцене часто страдала сердцем. Может ли она дышать хотя минуту в таком огне?" Потом поймал себя на мысли: голос был глубокий, грудной, богатый переливами, настоящий голос артистки, и на сцене Мелани была хороша. Зная, что никто его не видит, Бейль заломил руки и схватился за виски с чувством незнакомого прежде отчаяния. Он знал, что в эту минуту он отдал бы жизнь с легкостью и без раздумья только за то, чтобы увидеть Мелани живою или мертвою. Потом, смотря на пожар и ничего не видя, он стал уверять себя, что ошибся домом.

   Войдя в переулок, он решил, минуя обвалившиеся стропила, вернуться к предполагаемому дому Волконских. По описаниям, это было, несомненно, Зубово. Вот типичный фронтон и железные решетки провиантских магазинов. Каменные пустые сараи с полукруглыми верхними окнами. Это - то самое, о чем говорил повар Дарю. Вот против них и должен быть этот дом. Но как к нему пройти? Еще один поворот, как будто приближающий к цели. Раздается выстрел. Пуля свистит где-то над головой и шлепается в штукатурку. Бейль вынимает пистолет и прячется за контрфорс. Трое пробегают мимо.

   "Мародеры!" - думает Бейль и бросается в узкий переулок, по обе стороны которого горят дома. Бежит, зажмурив глаза и закрыв голову руками. Добегает до конца и видит каменную грязную стену тупика. В отчаянии, уверившись, что заблудился, бросается назад. Рухнувший дом загораживает ему дорогу. Остается ход через ворота и дворы. Обезумев и почти в бреду, Бейль останавливается на мгновение. Красные и лиловые огни, зеленоватое пламя - все указывает на то, что горят масла и какие-то вещества, окрашивающие огонь, как фейерверк. И вдруг, как во сне, раздаются крики и голоса - голос русского: "Эй!" и голос француза: "М-г Beyle! M-r Beyle!"

   Раздается взрыв. Печь разлетается в соседнем доме. Обломок кирпича падает к ногам Бейля. Апраксинский кучер, провожающий маршальского повара, выбегает из ворот с криком:

   - Ну, вот и они сами!

   Еще мгновение - и, путаясь в хворосте, лежавшем во дворе, вылезает из ворот Франсуа. Бейль смотрит на него дикими глазами. Лиловатый отблеск пламени светит ему прямо в лицо, и трое нашедших его видят, как в этом отблеске зрачки Бейля кажутся красными пуговицами. Кровь в невидящих глазах - обычное явление отражения прямого света и преломления его в зрачках. Русские крестятся. Маршальский повар смотрит с удивлением на Бейля, словно на какой-то адский призрак. Только Франсуа спрашивает:

   - Что случилось с господином Бейлем? Все ли благополучно? Император покинул Москву. Уж скоро наступит утро, и маршал приказал господину Бейлю немедленно в коляске переезжать в Серебряный бор. Артемисов свезет, - сказал он, указывая на апраксинского кучера.

  

  

  

  

   Наступило тусклое, серое и сырое утро. В открытые окна врывался воздух, отравленный гарью, смешанный с осенней сыростью. Бейль вытянул руки и застонал. Перед самым пробуждением, в тяжелом сне, он хотел протянуть руку, чтобы поднять занавеску из марсельских кружев. Он всегда просыпался первый, думал сделать это и теперь. Потом Мелани варила кофе. Вместо этого - холодное, дымное, серое московское утро. Жизнь сломалась, и вот ее уже нет. И еще наступит жизнь. И еще пройдет год. Будет московская зима, и будут снова многие месяцы ненужных встреч и ненужных разлук.

   По возвращении после ночного путешествия и поисков Бейль наотрез отказался ехать. От усталости он бросился в постель не раздеваясь. Таркини в комнате не было. Франсуа поставил на стол стакан крепкого алкоголя и кусок сыра с серым армейским хлебом. Все это было уже не нужно. Бейль проспал до утра и лишь утром решил ехать. Пожар не прекращался. Пока кучера хлопотали у колясок, Франсуа и Луи - ординарцы, обязанные сопровождать коляски, - без умолку рассказывали Бейлю о том, что все пожарные инструменты вывезены главнокомандующим Растопчиным нарочно, чтобы дать волю огню.

   Бейль, взяв с полки английский перевод "Поля и Виргинии", пытался забыться чтением. Это всегда удавалось. Гравюры, изображавшие далекие южные ландшафты чужих стран, юношу, спасающего девушку из воды, отвлекшие Бейля на мгновение, опять вызвали в нем картину гибели Мелани в огне. Потом, почти не думая, он протянул руку и взял вторую книгу. Это была странная книга - издание 1803 года с портретом негра в треуголке и мундире генерала Конвента. Бейль вздрогнул: это был несомненный портрет Туссена Лувертюра, вождя восставших негров. Это была книжка офицера Кузена Д' Аваль - она о жизни и смерти негрского героя. Тонким английским почерком Растопчин сделал надпись: "Негры сожгли свою столицу, и французам ничего не досталось". Бейль бросил книгу. Пожар Москвы приобретал страшный смысл. Встал. Лошади были готовы. Бейль вышел на крыльцо и вдруг схватился за притолоку. Зубная боль, как удар в челюсть, едва не повалила его на землю. Выпив стакан спирта, он почувствовал себя легче. На другой стороне площади конные канониры вытащили единственную пожарную машину и пробовали ее на соседнем загоревшемся доме. Коляска направилась в веренице других экипажей, увозивших из Москвы людей и военный багаж, вместе с огромным количеством награбленного имущества, в направлении к Тверской. Вскоре, достигнув одного из переулков по Тверской улице, Бейль увидел, как со стороны Кузнецкого моста, где жила французская колония, выбежала купчиха Готье, госпожа Сент-Альб и две женщины с узлами. Сент-Альб бросилась на колени перед коляской, умоляя вывезти ее из Москвы. Бейль уступил ей место в коляске и пошел пешком.

   Движение экипажей было настолько медленно и каждый перекресток подавал на главную магистраль Тверской такое количество повозок, что пешая ходьба нисколько не затрудняла Бейля. Генерал Кригенер поровнялся с ним и рассказывал ему все сплетни о ночном военном совете в Кремле. Несмотря на рассеянность, Бейль уловил оттенок злорадства в его повести о французских неудачах.

   Только к вечеру сквозь деревья старинного парка замелькал императорский штандарт на Петровском дворце. А через час Бейль входил в большую избу села Всесвятского, где ждал его, негодуя и ворча, старый Дюма, окруженный товарищами Бейля - Бюшем, Бергонье, двоюродным братом Гаэтаном Ганьопом, бароном Жуанвилем и Марциалом Дарю. Молодежь не сдавалась. Привыкнув к зрелищу горящего города, она уже не смотрела в сторону Москвы и развлекалась по-своему.

   Через какие-нибудь полчаса дремлющий Бейль увидел над своим изголовьем карикатуру с надписью:

  

  

   Французская колония и русские купцы в поддевках с большими бородами сидели у бивуачных огней в Серебряном бору. Огромная поляна от Петровского парка до Серебряного бора была сплошь уставлена артиллерийскими повозками. Гвардия снова ушла в Москву, с ведрами оцепила Кремль и отбивала у огня место, облюбованное Бонапартом. Восемь тысяч людей работали без передышки. Наполеон был мрачен и настроен плохо. Он почти не отпускал от себя Дюма, требуя у него точных сведений о возможности восстановления фуража. Бейль, не разгибаясь, сидел за работой.

   Блестящие математические способности Бейля помогали ему оперировать огромными цифрами с быстротой и легкостью, поражавшей военных инженеров, кончивших учрежденную Конвентом знаменитую парижскую Политехническую школу имени Эйлера. В этих занятиях прошел весь день.

   Бонапарт, усталый, сел за стол с карандашом в руке и не мог решить уравнения с двумя неизвестными. Он гневно пытался поймать Дюма на ошибке и не мог этого сделать, так как сам горел в лихорадке. Генерал Дюма взял с собою Бейля на доклад. Стоя перед обеденным столом императора, Бейль, замороженный от отчаяния и измученный до крайности, спасался только огромным напряжением способностей математика. Бонапарт, жуя куски холодной индейки и запивая глотками белого вина, говорил ему цифры, предлагая карандаш. Бейль вычислял наизусть и с каждым итогом, с каждым решением задачи, не замечая прояснившегося лица Бонапарта и восхищенного взгляда генерала Дюма, чувствовал только одно облегчение: он менее ощущал невыносимую боль пережитой утраты. Записав решение задачи о длине пути, пробеге лошадей, потере конского веса на ста километрах, Бонапарт подвел итоговую цифру и, передавая Дюма листок, сказал:

   - Обеспечить конницу!

   Прием был кончен. Бонапарту подавали кофе, когда Бейль выходил из Петровского дворца. Франсуа развернул кожаный чемодан. Бейль, порывшись, достал зеленую тетрадку с брауншвейгским дневником, книжку Ланци "История живописи в Италии" и запись своих собственных впечатлений об итальянских музеях и галереях, перелистал дневник 1806 года. Там были поездки на Брокен, масонская ложа, спуск в шахту "Доротея" на Гарце, наконец, в виде отдыха после брауншвейгской стычки, когда он, вооружив больных и раненых, отбив нападение на французский гарнизон в Брауншвейге, выехал всего на три дня в маленький саксонский городок Стендаль, записки: "Стендаль красивый город. Было тринадцать башен. Родина Винкельмана, написавшего вот эту восхитительную "Историю искусств". Отряды Гофера и тирольского разбойника Катта с вооруженными крестьянами бродят вокруг. Катта видел в корчме, охотясь за козами в девяти милях от города Стендаля".

   Наутро следующего дня, по поручению генерала, отправился верхом вместе с Франсуа в апраксинский дворец. Маршал Пьер Дарю и повеса Марциал Дарю - оба просили осмотреть дворец Салтыкова и дать распоряжение генерал-квартирьеру об оставлении его за маршалом Дарю, генералом Дюма и командиром голландского отряда, генералом Ван-Дэдэм. Доехал без приключений. Дворец Салтыкова нашел легко. Он не был тронут пожаром и даже еще не разграблен, равно как и дворец главнокомандующего Растопчина. Бейль осмотрел их оба, отправил Франсуа за вещами, заняв библиотечную комнату салтыковского дворца и сдав лошадь в комендатуру, пошел скитаться по Москве.

   Проходя мимо Страстного монастыря, Бейль увидел рядом с красивым старым домом Римской-Корсаковой небольшое здание Дворянского пансиона и в ту минуту, когда поровнялся с окнами первого этажа, едва не был сбит мальчуганом, бросившимся из окна. Сочтя мальчика воришкой, Бейль схватил его за руку. Дерзкие глаза пойманной птицы были ему ответом. Мальчик в темно-лиловом расстегнутом мундире с низким воротом и обшлагами, покрытыми золотым шитьем, изображавшим лавровые ветки, смотрел на него дерзко и презрительно.

   - Кто ты? - спросил Бейль по-французски.

   - Я гимназист Петр Каховский, - ответил беглец, не смущаясь и произнося французские слова довольно чисто.

   - Откуда бежишь?

   - От ваших товарищей, - сказал мальчик и поднял окровавленный палец, на котором прочно держалось отбитое горлышко узкой бутылки.

   Бейль взял мальчика за руку, вошел во двор и, стукнув ногой в незапертую дверь, увидел в широкой большой комнате, в облаках табачного дыма, человек восемь французских офицеров и с ними старика в колпаке, в вязаной куртке, с шарфом на шее. Один из офицеров кричал пьяным голосом:

   - Он приказал: "Расстрелять негодяя" - только за то, что я осмеливался сказать правду о смертельной опасности. Однако сам уехал, а мы - оставайся в Москве. Наши лошади повезли генеральский скарб, а младшие офицеры спешились. Вот что значит смертельная охота посидеть на троне русских тиранов.

   - А ты бы молчал, - ответил другой. - Тебя вывели, постреляли в стену и отпустили. Так последнее время все мы делаем. Недоставало, чтобы мы своих французов расстреливали в Москве!

   Внезапно говорившие остановились. Бейль, держа Каховского за руку, старался вглядеться в лица. Пьяный офицер закричал:

   - А, вот ты, чертенок! Будешь обливать вареньем голову моему денщику?

   Каховский с горящими глазами объяснил Бейлю, что с тех пор, как господа офицеры поселились в его пансионе, он жил с ними хорошо и ходил вместе на добычу, но его заставили засунуть палец в бутылку с вареньем, и он от боли, размахнувшись, действительно ударил денщика по голове.

   - А это что за адвокат? - вдруг спросил один из собутыльников, пальцем указывая на Бейля остальным.

   - Это интендант, организатор легального мародерства! - крикнул другой.

   - А здесь организаторы нелегального мародерства! - закричал Бейль.

   - Какое оскорбление! - раздалось несколько голосов. Но встал усатый швейцарец и, загремев грубым голосом, потребовал:

   - Никаких ссор, пусть пьет с нами!

   - Да, не время ругаться, - сказал другой. - Пусть пьет!

   Бейль присел и выпил большой стакан. Это была смесь всевозможных московских вин с водкой. Один из офицеров кричал:

   - Мой дед был почтальоном в Дижоне. Мой отец с большим трудом с помощью брата купил себе офицерский патент, но принужден был уступить его другому, так как аристократы в полку стали его травить. Какая разница с теперешним положением! Все неперевешанные графы сделались маршалами. Армия полна неперевешанным дворянским сбродом. А вы - дворянин? - обратился он внезапно к Бейлю.

   Бейль отрицательно покачал головой.

   - Ну тогда вы - наш товарищ. Надо испечь в московской золе всех аристократов.

   Каховский наклонился к Бейлю и сказал:

   - Уйдемте, пока не поздно. К вечеру дело всегда кончается побоищем.

   - Идем со мной! - сказал Бейль. - Захвати свое имущество.

   - Все мое на мне, - шепнул Каховский.

   По дороге Бейль пытался узнать о судьбе Зубова. Каховский ничего не знал, но сказал, что у каких-то Волконских сгорела женщина с ребенком. Бейль поник головой. Шли молча, выбирая уже сгоревшие места, и иногда утопали ногами в золе.

   И вдруг при виде большого пустыря с сожженным бурьяном Бейль остановился. Из маленькой лачуги, в углу двора, примыкавшего к пустырю, с раскиданным сгоревшим забором, осторожно вышел человек, несущий узел на правом плече и большую оркестровую арфу на левом. В туфлях и серых чулках, в оливковом фраке и широкополой шляпе, оп показался до странности знакомым Бейлю. Бейль ждал, когда оп выйдет на улицу, и воскликнул:

   - Фесель, неужели это ты?!

   Арфист остановился в недоумении, потом, поставив арфу и скинув узел, бросился, протягивая Бейлю обе руки.

   - Боже мой, китаец, великий египтянин, ты ли это? - воскликнул арфист, припоминая итальянские и марсельские прозвища Бейля.

   - Что ты здесь делаешь на пожарище, с оркестровой арфой? - спросил Бейль.

   - Собираюсь улизнуть из Москвы, а перед этим думал проситься к вам в Оперу. Ведь вся французская колония ждала вас с нетерпением. Долго ж вы шли до Москвы! Еще неделю тому назад Растопчин выслал в Сибирь сорок французских семей, разорив их дочиста. Тут были купцы...

   Бейль прервал его,

   - А как Баскова?

   - Жива, жива! Мелани жива! Она во-время успела уехать по горящим улицам с мужем и ребенком, получив двойной пропуск в Петербург. Она почти что разошлась с мужем и тянула отъезд до последнего дня, надеясь на медлительность мужа и скорость ваших маршей.

   Бейль почувствовал, как исчезает тяжесть в теле, как отхлынули мучительные мысли. Дослушав рассказ и дав адрес салтыковского дома арфисту, он быстро вместе с мальчиком направился в свое новое жилище.

  

  

  

  

   Давно прошел обеденный час. Бейлю хотелось есть, но все ждали генерала Дарю, и никто не решался ускорить начало обеда. Должны были дождаться важных вестей. Закончив работу, Бейль сидел в библиотеке Салтыкова с Каховским и слушал, как тот с запинками, но довольно чисто переводит на французский язык фразу за фразой обширную рукопись князя Щербатова "О порче нравов в России". История русских самозванцев и в особенности самозванца Пугачева, выступившего под именем убитого женою Петра III, воспламенила его воображение. Россия казалась ему страной неслыханной грязи, самозванства, тупой покорности рабов и тупого самодурства господ.

   Из окон виднелись кое-где поднимающиеся дымы одиноких пожаров и обуглившиеся кварталы Москвы. В соседней комнате Бюш вычислял по бюллетеню Мортье количество сгоревших домов. За три дня пожара сгорело двенадцать тысяч зданий и двадцать три тысячи человек. Погибли четыре тысячи лошадей. Голос Каховского мерно и спокойно продолжал: "По количеству любовников оная Северная Семирамида превзошла всех развратных женщин мира. Одному только Зубову да сербу Зоричу выпали на долю счастливые имения и двенадцать с половиной тысяч душ".

   "Своеобразное исчисление имущества! - думал Бейль. - Богатство помещиков, в большинстве случаев бездушных скотов, определяется таким странным понятием, как душа. Какая огромная разница между теми русскими, которых я видел в Париже! Это элегантные люди, весьма любезные и даже блестящие по уму. Но во что они превращаются у себя на родине, в своих деревнях!"

   За портьерой в соседней комнате отрывистый голос Бюша продолжал диктовку военному писарю. Бейль вынул английский брегет и нажал пружинку. Прозвонило два часа сорок пять минут, а маршал не возвращается из дворца. Шаги, раздавшиеся в коридоре, увы... не были шагами маршала. То был ординарец генерала Ван-Дэдэм, рыжеволосый, голубоглазый валлон, который, весело осклабившись, ставил на стол обеденной залы в бывшей маленькой гостиной салтыковского дворца желтую деревянную кадку с виноградной лозой. Восемнадцать небольших кистей винограда, помятых и слегка сморщенных, свисали довольно уныло по черенкам лозы. Но все-таки эго был подарок из Франции. Ван-Дэдэм не зря сделал этот шаг любезности навстречу Дарю, который становился любимцем императора.

   Декардон подошел, сорвал ягоду, бросил в рот и, сделав отчаянно кислую гримасу, выплюнул ее на паркет.

   Этот жест всех развеселил своей неожиданностью. Раздался взрыв хохота.

   - Ты стал совсем русским, - сказал Бергонье. - Ты ведешь себя, как свинья.

   Декардон звякнул шпорами с легким поклоном и, повернувшись на носке, произнес:

   - Я только прегустатор его светлости. Кто знает замыслы голландцев!

   - Какие замыслы? - раздался громкий голос.

   Дарю вошел и швырнул треуголку на стол.

   - Наконец-то! - прокричал генерал Дюма. - Мы могли умереть с голоду.

   - Извините, господа, - произнес Дарю. - Я предупреждал, что никогда не следует меня ждать.

   Он хлопнул в ладоши. Пока накрывали на стол, он несколько раз внимательно поглядел на Декардона, словно желая что-то вспомнить, и каждый раз переводил глаза на других. Так вопрос о "голландских кознях", предложенный молодому человеку, остался висеть в воздухе. Дарю, видя все взоры обращенными на себя, с любезной предупредительностью начал рассказывать. Попытка отправить первого парламентера к царю в Петербург не удалась.

   - Письмо пошло только сегодня, - сказал Дарю. - Шталмейстер Оденард, кирасирский полковник, нашел в Москве брата русского министра, аккредитованного при кассельском дворе. Этот самый брат... (граф Дарю щелкнул пальцем в воздухе) проклятая фамилия, никак не запомню... сегодня повез письмо Александру. Письмо кончается словами: "Я вел войну с вашим величеством без вражды. Простая записка ваша, полученная мною или перед, или после битвы на Москве-реке, могла бы остановить мое вступление в столицу. Я желал бы иметь возможность принести вам в жертву это мое преимущество. Вы можете быть только довольны, что я даю вам отчет о состоянии Москвы. Я прошу господа бога, чтобы он принял под свое святое покровительство ваше императорское величество".

   Офицеры переглянулись. Дюма нахмурился. Он был атеистом и республиканцем в душе. Бейль произнес:

   - Вели