Виноградов Анатолий Корнелиевич - Три цвета времени

же наклоном головы, увенчанной легкой железной коронкой. Всю дорогу до самой Флоренции улыбка незнакомки озаряла Бейля. Незнакомка оживала перед глазами всюду. Он находил ее отражение в золотистом вечернем небе над Флоренцией, она смотрела на него в Риме, когда утром Бейль поднялся на Яникул и сел на свое любимое место около дуба Торквато Тассо. Он ощущал ее близость на Палатинском холме, смотря на синие Альбанские горы и вдыхая легкий воздух, пахнущий тмином. Золотисто-карие камни в морской воде у Мизенского мыса напоминали ему цвет глаз незнакомки. И так все предметы, все, что он видел и слышал, неизменно возвращало его мысль к ее внешности, к ее голосу, к ее спокойной улыбке. А между тем ни на минуту не возникало стремления узнать ее. Первый раз в жизни такая полная безотчетность чувств и полное отсутствие любопытства ума. В Риме он торопливо, с незнакомой порывистостью стал описывал свое путешествие. Он сделал все, что было ему поручено. Передал два письма от Конфалоньери в Неаполе, одно письмо - в Риме, синьору Висмара, у которого ему предложили остановиться. Для путевых очерков нужны были справки об античном Риме. Висмара - карбонарий, влюбленный в Рим, - имеет прекрасную библиотеку. Все стены увешаны гравюрами Пиранези. Тут круглый храм Весты, Палатин. Маленькая гравюра, изображающая угол Колизея. Игра света и тени превращает этот клочок бумаги в гигантское окно, через которое виднеются восемнадцать коридоров со сводами. В спальне Висмара стены увешаны целой сюитой гравюр того же мастера. Это - "карчери", тюрьмы и за?мки, лестницы, подземелья, переходы, склепы, башни, перекидные мосты, парапеты, бойницы. Безумная и дикая фантазия. Бейлю нужно не это. Он просит Висмара дать ему книги по классическому Риму.

   - Да это же все имеет отношение к Риму, это же все Roma (Рим), это же все - романтическое.

   - Как вы не понимаете, Висмара, что мне нужно классическое, выросшее из греческой почвы, чистая и ясная античность, без того, что вы так удачно окрестили романтизмом, то есть римским налетом на античность! Я использую выдуманное вами слово. Романтики и классики - это два берега реки общественного удивления. Классики - это правобережные люди вчерашних вкусов, артисты вчерашнего праздника жизни. Я сам романтик - пионер, смело причаливший к левому берегу, несмотря на крики Шатобриана и госпожи Сталь.

   - Ну, если вам нужна чистая античность, тогда возьмите немца Винкельмана, моего дальнего родственника.

   Так впервые из этой беседы возникли два литературных термина: романтика и классика. И в этот же день, читая биографию Винкельмана, Бейль вспомнил родину этого искусствоведа, маленький саксонский городок Стендаль, или средневековую Стендалию с пятнадцатью башнями на крепостных стенах. Десять лет тому назад, после того как Бейль выехал из Брауншвейга в качестве коенного комиссара, обложившего область невероятной контрибуцией и едва спасшегося от нападения вооруженной толпы, он три дня скрывался в этом городке под чужим именем и отдыхал в гостинице. Молодая белокурая немка, принимавшая его за странствующего графа, оказывала ему чрезвычайную благосклонность. Вот в этом городе вырос гениальный Винкельман, на этот город крестьяне под предводительством Катта сделали налет, собираясь выбить французов.

   Закончив путевые очерки "Рим, Неаполь и Флоренция", Бейль приготовил их к печати и подписал на титуле вместо своего имени новое ложное имя, название города: "Стендаль", и в пояснение прибавил: "офицер французской конницы".

   Бейль чувствовал сам впервые, как между художником и действительностью устанавливаются незнакомые другим людям взаимоотношения. Описывая Рим, Неаполь, и Флоренцию, Бейль, наблюдая за собою, улавливал новые явления. Офицер французской конницы Стендаль переполнен бурею небывалых чувств, окрашивающих все предметы. Он чувствовал, что впечатления кристаллизуются в его воображении и, закристаллизовавшись, получают неожиданную игру под лучами дневного света. Каждая грань кристалла была гранью тонкого и лучистого вещества, и все предметы преломлялись по-новому сквозь эту призму окристаллизованных впечатлений. Вот почему пятнадцать строчек холькрофтовских мемуаров как нельзя больше подходят в качестве эпиграфа к этой книге, хотя не было критика, который не счел бы необходимым удивиться, прочтя эти строчки на титуле первой стендалевской книги:

  

   "Смех от счастья, зародившийся в его сердце с того дня, как он ее увидел, вскоре заиграл и на ее устах. Тот взгляд и выражение глаз, которые впервые возникли, когда они взглянули друг на друга, так и остались неизменными. Любимый образ царил в его уме: каждая вещь в природе, каждый предмет напоминал ему о ней. Сама смерть не могла бы рассеять этой чарующей силы воображения. Ибо человеческое воображение не умирает. Подобно тому как утончается чувство, воображение также становится тоньше и острее у человеческих существ. Кровь быстрее струится по жилам под влиянием иных зрительных ощущений, и мир кажется иным оттого, что кровь быстрее струится по жилам".

  

   Любовью поэта написаны эти строчки. Это же чувство водило рукой Бейля, описывавшего лучшие города в мире. Он хотел сказать, что это чувство раскрыло для него впечатления от мира вещей, ранее ему чужого. "Ясно одно, что, помимо художника, сама действительность обладает способностью пробуждать тонкие и сложные ощущения красоты", - думал Бейль. Недаром художник выбирает и нанизывает впечатления не механически. Но ведь художник есть сам часть действительности. И поэтому деятельность воображения, выливающаяся в форме творчества, есть рождение новой действительности, есть искусство изменять мир. И чем сильнее кипящие страсти ума, тем прочнее и драгоценнее переплавка действительности, тем красивее выходит мир из рук своего подлинного творца - человека. "Так улыбка, после произнесенных слов остающаяся на губах говорящего и тающая, как световые блики, в воздухе и на предметах", - улыбка, о которой говорит Холькрофт, - сегодня это улыбка незнакомки, все озаряющая на пути Бейля.

   Энрико Висмара говорит хорошо о том, что римский карбонарий несет в мир римскую революцию, романтика, как римское миросозерцание, ломает мир классических традиций и превратит старую Европу в мировую республику.

   Третья книга брошена в свет. Делонэ в Париже выпустил томик "Рим, Неаполь и Флоренция", написанный офицером французской конницы - Стендалем. А тем временем Дидо обращается к господину Бомбэ с предложением переиздать нашумевшую "Жизнь Гайдна". И в то время как книжный транспорт старика Бэра везет в Германию французские новинки, в парижских витринах появляются новые издания "Жизни Гайдна", без имени автора.

   Господин Эккерман, секретарь веймарского министра, тайного советника фон Гете, покупает у Бэра новые французские книги и доставляет их в Веймар.

   В марте 1818 года, окончив чтение новых книг, разбор античных камей и описание мраморных статуй, старый Гете дописывал письмо к своему другу, музыканту Цельтеру, заканчивая словами:

  

   "Эти подробности я извлекаю из оригинальной книги Стендаля, офицера французской конницы. Необходимо, чтобы ты им заинтересовался. Он принял чужое имя. Это - француз, путешественник, полный острой жизненности, страстный почитатель музыки, танцев и театра. Он привлекает и отталкивает, он захватывает и волнует нетерпением, и в конце концов от его книг невозможно оторваться. Ои кажется мне одним из тех великих талантов, которые возникли в вихре войны и революции и скрываются под видом офицеров, чиновников или шпионов, а может быть, - всех троих вместе".

  

   Легко было сообразить неошибающемуся старцу, что под немецкой фамилией скрывается француз. В самом деле, зачем немцу Стендалю писать книжку на французском языке в Париже, описывая итальянские впечатления от трех городов на Апеннинском полуострове? Но гораздо труднее было положение того венского книгопродавца, которому австрийская полиция поручила во что бы то ни стало разузнать у Делонэ в Париже, кто этот офицер французской конницы - Стендаль, так дерзко отзывающийся об австрийской власти в Италии. Делонэ показал агенту министра австрийской полиции Седленицкого письма нотариуса Лароша, поверенного в делах этого кавалерийского офицера, барона Стендаля, путешествующего по Италии. И в то время как Бейль возвращался в Милан вдоль реки Олоны, в это же самое время в Риме, в Неаполе и во Флоренции по гостиницам и пансионам ловкие иезуиты наводили справки.

   Нигде никаких следов французского кавалериста Стендаля не оказалось.

  

   В миролюбивом настроении вернулся Бейль в Милан. Но в нем, в этом миролюбивом Бейле, жил бурный и безудержный темперамент карбонария Стендаля, офицера французской конницы. С этого момента наступает раздвоение, которое бросается в глаза даже его друзьям. Стендаль пишет, печатает и существует неизвестно где, его ищут и ловят, а господин Бейль - буржуа, с аристократическими претензиями - ведет праздный образ жизни в Милане, сидит в опере, выезжает на прогулку верхом и кочует из города в город по австрийской Италии. Во Флоренции вышла анонимная итальянская книжка о романтизме - "Romanticismo".

   Читают все с восхищением, но никто не знает, что автор - француз Бейль.

   Полина извещает Бейля о смерти мужа в Гренобле.

   Надо ехать во Францию. Опять мальпост, опять дорога, опять голубая карета с австрийским почтовым гербом на кузове, запряженная шестеркой, с переодетым жандармом вместо форейтора. Холодный ветер с севера около Альп, остановки на берегу Комо. И опять возобновленная встреча. Быстро промелькнувшая коляска, и в ней - прежняя незнакомка. Взглянула рассеянно, продолжая говорить со спутником, которого не удалось рассмотреть подробно. В черном плаще, худой, без шляпы, с огненно-рыжими волосами, изможденный, бледный, с огромными горящими глазами, похожий на хищную птицу в клетке зоологического сада. Бейль где-то видел это лицо. Да, все-таки Бейль узнает его.

   Однажды, поздно ночью, он видел этого человека у Конфалоньери. Это - величайший поэт Италии, изгнанник Уго Фосколо.

   Когда-то пламенный сторонник Бонапарта, Фосколо был офицером Цизальпинского легиона. Его всегда отличал генерал Массена. Фосколо под его знаменами шел против австрийцев, но внезапно, после битвы при Маренго, покинул войска и назвал Бонапарта предателем Италии. Потом появилась его книга "Последние письма Якопо Ортиса" - прославленный роман, изданный на средства Траверси и нашумевший на всю Европу. В этой книге были замечательные слова: "Наша страна принесена в жертву. Все погибло, и мы живем, как тени, оплакивающие свой позор и свои несчастья. Я отчаиваюсь в родине, я отчаиваюсь в самом себе. Италия - несчастная страна! Добыча роковых столетий! Жертва победителей! Я должен сухими глазами смотреть в бессильной злобе на людей, ограбивших мою страну и ее предавших".

   Вслед за этими горячими словами были написаны его речи к Бонапарту, не попавшие в печать, но распространяемые в рукописях. Это были отклики Фосколо на совещание цизальпинских депутатов, созванных Бонапартом. Фосколо - автор трагедий, запрещенных Бонапартом. Фосколо - дивный стихотворец, сообщивший небывалую музыку латинской речи. Фосколо - писавший сатиры на императоров. Фосколо - преследуемый, дважды изгнанный, одинаково ненавистный французскому Наполеону и австрийскому Францу. Как он мог появиться так смело на австрийских дорогах в коляске с этой ломбардской красавицей? И кто она, так смело путешествующая с человеком, которого все считают проживающим где-то в Шотландии?

   Уже давно рассеялась дорожная пыль. Уже давно, мягко ступая по снегу, верховая лошадь медленно взбирается по крутой Сен-Готардской дороге. Бейль держит повод закоченелой левой рукой, изредка приподнимается в стременах, чтобы размять застывшие ноги, но мысли его по-прежнему в апельсинных садах и миртовых рощах, в зеленых виноградниках Ломбардии. Сравнение с апельсинным деревом приходит, ему каждый раз, как только он вспоминает незнакомку. Оглядываясь кругом, смотря на орла, летающего над снежной скалою, на горные тропинки, по которым медленно спускается австрийская артиллерия, Бейль именно по контрасту думает о незнакомке, он чувствует ее отсутствие все острее и острее, по мере того как позади, между ним и Миланом, воздвигается альпийская стена. Вместе с тем, удаляясь на север, он чувствует боль: щемящая боль закрадывается в сердце при мысли о том, как много в его жизни отведено скитаниям в дороге.

   Какое количество дней в году проводит он на одном месте, вне дороги и скитальчества? Это жизнь в мальпосте!

   Смутное чувство охватило Бейля, когда он подъезжал к местечку Клэ. Здесь когда-то был виноградник, принадлежавший его отцу. Старик его продал, как писала Полина. Во время остановки Бейль робко, с предосторожностями, чтобы не быть узнанным, подошел к изгороди. Крестьянин в кожаных штанах, в серой шляпе, в блузе, на которой перекрещивались ярко-желтые подтяжки, вооруженный кривым садовым ножом, стоял у изгороди и с недоверчивым удивлением смотрел на подходившего Бейля. Это был новый владелец виноградника.

   Бейль вынул монету и попросил срезать несколько кистей винограда. Подозрительно глядя на незнакомца, крестьянин исполнил просьбу. Бейль поспешно вернулся к экипажу и дорогой медленно ел виноград. Последняя кисть еще была цела, когда он подъехал к дому отца, на улице Старых Иезуитов, в Гренобле.

  

  

  

  

   Были дождливые дни. После ссоры с отцом из-за сестры Полины Бейль отвлекался от печальных размышлений верховой прогулкой. Он выехал вместе с сестрою, несмотря на облачный день и ненастье, и снова побывал в тех местах, куда в детстве любил уезжать с товарищами Бижильонами. Теперь, поднявшись на лесистый гребень Дофинэ и вдыхая смолистый холодный и необычайно легкий воздух гор, он смотрел на расстилающиеся перед ним синие, голубые, темно-зеленые и лиловые горы, покрытые лесами и уходящие в бесконечную даль горизонта, туда, где дымчатый, почти прозрачный горный гребень сливался с синеватыми и серыми тучами. На ближних и дальних предметах лежал голубоватый дым, синие озера вырезывались кое-где на пространствах темно-зеленого лесного массива. В этих лесах была прекрасная охота. Управляющий старика Ганьона когда-то рассказывал о барсуках, лисицах, куропатках, населяющих эту лесную глушь. Бейль вспоминал день св. Губерта в лесной сторожке, когда охотники с собаками устроили привал недалеко от Сент-Измьер и когда он, еще мальчик, едва не был разорван английскими борзыми.

   Полина разделяла вкусы брата. Она восхищалась Анри, как замечательным стрелком, который когда-то на пари стрелял птицу в лет. Она сама в своей охотничьей амазонке и сейчас склонна была возобновить охотничьи затеи Дианы, если бы не траурная вуаль, спускавшаяся на левое плечо. Возвращаясь домой, брат и сестра решили, не дожидаясь примирения с отцом, на следующий день вместе уехать в Милан.

   Расставание было вовсе не грустное. Дорога на юг обоим показалась сказочно хорошей. Снова возвращаясь в Милан, Полина быстро забывала горе, а ее брат с небывалым нетерпением отсчитывал километры.

   В мальпосте, в те часы, когда Бейль дремал, покачивая головой под толчки рессор, Полина любила читать. Ей нужно было многое узнать об Италии этих лет. Она везла с собой новую книжку "Рим, Неаполь и Флоренция в 1817 году". Она не соглашалась со многими суждениями автора этой книги, но, будучи снисходительным и мягким человеком, всюду старалась внести струю своего миролюбия, всему найти оправдание. Она прямо говорила брату, что некоторые суждения Стендаля ей кажутся поверхностными и намеренно озорными, но что это, очевидно, человек большого ума, хотя и неглубокого чувства.

   - Ведь он кавалерист, а я помню, какие легкомысленные люди кавалерийские офицеры. Ты сам знаешь, Анри, - говорила она, обращаясь к брату.

   Брат почти всегда соглашался; в некоторых случаях он советовал ей меньше обращать внимания на автора и больше вникать в те предметы, которых он касается.

   - Я, знаешь ты, сам недолюбливаю этого Стендаля. Порою он кажется мне изрядным пустомелей.

   Публика мальпоста иногда принимала участие в спорах. Негоциант из Болоньи и неаполитанский врач знали книгу Стендаля. Оба в высшей степени отрицательно отзывались об авторе и говорили, что этот офицер Стендаль, зараженный настоящим якобинским духом, представляет собой довольно опасную фигуру. Бейль немедленно соглашался с ними и начинал рассказывать вереницу нелепейших анекдотов, слышанных "об этом Стендале", причем не скупился на самые бранные клички и едкие характеристики. Тогда Полина вступалась за автора, и Анри Бейль бывал в восторге, слыша в этой защите голос родной крови.

   - Однако тебя можно заподозрить в том, что ты имеешь какое-то сродство с этим Стендалем, - сказал он ей однажды.

   Полина особенно интересовалась кружком графа Порро. Она слышала, что лучшие люди Германии, Франции и Италии встречаются в его доме. Бейль называл Шлегелей, госпожу Сталь, Сильвио Пеллико, лорда Байрона, лорда Брэгема, Борсиери, Людовико Брэма и особенно - Федериго Конфалоньери. Последний - блестящий представитель человеческой породы, огромный политический темперамент, могучий ум, железный характер, несокрушимая воля - одним словом, сочетание свойств человека, не встречающееся в этой жалкой Франции, сославшей на каторгу всех энергичных людей. Во время одной из таких характеристик внезапно раздался голое старика - соседа по мальпосту:

   - Confalonieri? Questo liberale? зn uomo sommamente pericoloso! [Конфалоньери? Этот революционер? Он человек в высочайшей мере опасный! (Примеч автора.)] - прохрипел низким басом старик с ввалившимися губами и желтыми щеками. Сказав это, он вынул, синюю фляжку, открыл пробку и налил себе в золотую стопку дымящегося зеленого ликера. Когда он подносил золотую стопку к беззубому рту, на сухих и длинных костлявых пальцах заиграл золотой перстень с огромной сердоликовой церковной печатью и обнаружились скрытые под рукавом черные агатовые четки. Из-под кружевной манжеты высовывался черный крест, которым кончалась вереница четок. Выпив три стакана ликера, старик оживился и, уставив горячие, злые глаза фанатика на Бейля, заговорил:

   - Италии необходим палач не в кардинальском пурпуре, а в белой одежде. Римский первосвященник скоро благословит это дело. Страна забыла бога, и отсюда все несчастья и озлобление века. Ваш Бонапарт был истинным духом тьмы, но он был послан для кары. Только великие северные цари Габсбурги и Романовы поняли правду церкви. Скоро никаких Конфалоньери не останется в Италии.

   Бейль сделал вид, что утомлен дорогой. Он зевал почти в лицо старику, закрыв глаза, и через минуту действительно заснул, предоставив Полине и другим спутникам продолжать беседу со старым иезуитом. Он подумал только о том, как отчетливо звучат пророчества старого святоши, и решил рассказать Конфалоньери об этой встрече при первом же случае.

   Миновав горные склоны и спустившись к зеленеющей долине Ломбардии, Бейль почувствовал незнакомое прежде состояние удушающей радости. Никогда Франция не казалась ему такой потускневшей, и никогда Италия так не манила его, как в это возвращение. Ломбардия была для него светом и воздухом, тем, без чего не может жить человек. В месяц северной поездки он испытывал непонятную ему самому тоску. Теперь, с каждой перепряжкой мальпоста, сердце билось нетерпеливей. В ушах, не переставая, звучала певучая музыка лучших стихов, когда-либо слышанных им:

  

   Bella Italia, amate sponde,

   Pur vi torno a riveder.

   Trema in petto e si confonde

   L'alma oppressa dal piacer.

   Tua bellezza, che di pianti

   Fonte amara ognor di fu,

   Di stranieri e crudi amanti

   T'avea posta in servitЗ.

   Ma bugiarda e mal sicura

   La speranza fia de're:

   Il giardinc di natura

   No pei barbari non И.

  

   Этот хамелеон, вечно меняющий цвета, Монти, столько раз приветствовал разных властителей Италии и столько раз менял оболочку, что трудно найти его самого под масками. Но в нем кипят живые страсти поэта; его стих до такой степени певуч и звучен, что все можно ему простить за эти строчки об Италии из его "Битвы при Маренго".

   Монти приветствовал Суворова, приветствал Бонапарта, приветствовал австрийскую власть, играя словами "Австрия" и "Астрея". Насколько маленький Сильвио, с его детским лицом, круглыми очками и поднятыми бровями, лучше и приятнее в общении, искреннее и честнее, нежели этот лукавый царедворец с лицом куропатки и губами, сложенными сердечком!

   Дорога пылила черной пылью плодородной земли. Необычайная пышность все подавляющей буйной растительности давала впечатление изобилия, впечатление какой-то плодоносной бури. Виноградники сменялись полями ирисов, фруктовые сады - оливковыми рощами; деревни с домами, окруженными темной листвою лавров и копьеобразными кипарисами, мелькали перед окнами мальпоста. Форейтор трубил в почтовый рожок, встречный капуцин, с горбатым носом, загорелый под цвет своего коричневого подрясника, с серыми, запыленными волосами, сворачивал с шоссе на проселок одноколку, запряженную осликом. Нищие, казавшиеся странным противоречием богатству этого края, спали в пыли по краям дороги под горячим солнцем. Католические патеры в широких шляпах были похожи на пастухов и бандитов; подозрительные наездники, сворачивавшие издали на боковые тропинки с почтового тракта, в широкополых шляпах, с карабинами за плечами, были похожи в свою очередь на католических попов. На полях, подвязывая растения, работали мотыгой и лопатой худые, сухопарые ломбардские батраки, составлявшие главную часть населения этой богатейшей равнины, поделенной между помещиками и крупнейшими фермерами.

   Бейль думал о чрезвычайной запуганности этого населения, об ужасающей нищете наряду с богатством, о постоянных сменах власти в Северной Италии и неуверенности в завтрашнем дне, в силу которой эти бедняки и нищие Ломбардии могли то выставить толпу повстанцев и грабителей, то двинуться мстительной карой в города, охваченные революцией, по призыву католических попов и австрийских жандармов. Бейль думал о том, какую огромную ошибку делают его друзья карбонарии, не пытающиеся найти связи с этим населением.

   Он вспоминал клятву Байрона и Конфалоньери: "Буду всеми силами бороться за истинный и справедливый закон рабочих полей, ибо без этого закона немыслима истинная свобода. Поля и земли не могут быть собственностью. Я обязуюсь бороться за отмену частных владений". Бейль вспоминал, как, произнося эти слова, Байрон глядел на ритуальный череп, лежавший на столе, и протянул руку, чтобы взять у Конфалоньери карбонарский символ - цветущую ветку акации. Эта ветка передавалась только тем, кто, помимо всех клятв, обязывался содействовать истреблению королевских семей.

   Наступал вечер, а с ним - очередная остановка. Менялись ночлеги. Утром, с восходом солнца, начиналась новая дорога, мелькали города, местечки, виллы, придорожные траттории. Стояли томительные, знойные, горячие дни. Солнце обжигало мальпост. Все реже и реже пассажиры садились на империал. Все чаще и чаще менялись путники внутри кареты. Старый иезуит давно сошел, встреченный почтительно старой дамой с собачкой около Фино. Его место занял маленький круглый человек, развернувший баул с платками из шелковой тафты и начавший восхвалять свои товары. Это были розовые, серые, голубые платочки, платки с самыми нежными стишками, вышитыми и оттиснутыми по углам; с сонетами Петрарки на тех, что были подороже, и просто с объяснениями в любви, - в полном соответствии со вкусами и средствами покупателя. Продавец рассчитывал больше всего пленить своим красноречием молодого, щеголевато одетого путешественника, сидевшего в углу мальпоста. Но тот проявил полное равнодушие и, казалось, дремал под щебетание веселой молодой женщины, которая занимала своего спутника совершенно неуловимым бессодержательным разговором. Наоборот, она сама с любопытством перебирала шелковые ткани и набрала себе дюжину платков с самыми нежными и трогательными надписями.

   Молодой человек начал как будто просыпаться. Равнодушное выражение сменилось у него чувством некоторого ужаса, когда он увидел, что придется платить. Произошла нежная сцена, насмешившая всех пассажиров. Молодой человек примирился, вынул цветной кожаный венецианский бумажник и заплатил, присоединив к отобранным платкам еще один, с крестом и понтификальными значками в виде ключей по углам.

   - Вот это похвально. Молодой человек обнаруживает зрелость выбора, - заметил старик с большими усами, сидевший напротив.

   - А вы думаете, это для себя он покупает? Это для дядюшки - тревизского каноника. Еще год тому назад он накупил бы мне и не таких подарков, а теперь, когда дело сделано, он упирается по поводу каждой лиры. В наказание я буду пользоваться этими платками так, как он не ожидает. Здесь есть такие надписи!

   И она залилась звонким смехом.

   Мальпост въезжал на площадь Саронно в то время, когда она смеялась. К ее смеху присоединился почтовый рожок форейтора, которому словно отвечала городская труба австрийского герольда. За поворотом у столба палач бил кнутом, со свистом рассекавшим воздух, голого человека, прикрученного к спине осла и перевязанного веревками так, что наказуемый не мог пошевелить руками. Кругом стояли австрийские солдаты в белых мундирах. Смех замер на губах молодой женщины. Мальпост быстро миновал площадь, а старик, сидевший в углу, произнес с важностью:

   - Так им и надо. Эти проклятые карбонарии не дают жить честному итальянцу.

   Полное молчание всех пассажиров мальпоста было ему ответом. Бейль нахмурился и всю дорогу до самого Милана не произносил ни слова. Зато другие пассажиры, после некоторого молчания занявшись разговорами на посторонние темы, робко возвращались к суждениям о только что виденной расправе с итальянцем. Больше всего говорил старик, ненавидевший карбонариев. Он рассказал что у него два сына, из них один - "честный австрийский офицер", а другой - "негодяй, шляющийся по лесам и скрывающийся от правительства".

   - Очевидно, тоже карбонарий, - добавил старик. - Мои старые руки не достанут его плетью, но пусть его настигнут в одно прекрасное время австрийские карабинеры.

   Молодая женщина пыталась возражать Она сказала, что отцу трудно навсегда выкинуть сына из сердца.

   - Он для меня уже больше не сын. Он восстановил против меня внучку, которая мне на днях сказала "Папа говорит, что дед Чекино хочет запереть солнце в тюрьму, если оно не перестанет светить". Это я-то, Чекино, хочу запереть солнце! Это он, мой бывший сын, осмеливается внушать такие мысли своей дочери и моей внучке! Я слишком снисходителен, если терплю пребывание в своем доме этого карбонарского отродья.

   Кучер, направивший мальпост по мягкой дороге и слышавший этот разговор, с любопытством наклонил голову к стеклу и пронзительно глянул старику в лицо. Широкоскулый, с огромным оскалом зубов, он улыбался совсем недоброжелательной улыбкой, запечатлев в своих серых зрачках фигуру старика.

   - Я уверен, что и этот парень - карбонарий, - сказал старик, откидываясь назад с чувством нескрываемого страха. - Нельзя ни о чем говорить в дороге, прямо не знаешь, кого бояться. Всюду, начиная с моей собственной спальни, есть уши, и везде идет борьба.

   Торговец платками вдруг оживился, приятная, льстивая улыбка ловкого продавца сбежала у него с лица. Он просто к серьезно сказал:

   - Послушайте, синьор. Ведь нельзя же всех молодых итальянцев посадить в тюрьму. Не хватит никакого Шпильберга.

   - Ну, есть еще мантуанские подземелья. Да в конце концов нет надобности всех этих каналий сажать. Надо посадить вожаков.

   Полина спросила Бейля, что такое Шпильберг.

   - Это - очень невеселое место: замок, окруженный рвами, где-то в Моравии, в очень глухой лесной стороне. Кажется, это самая страшная из австрийских тюрем.

   Торговец платками не унимался.

   - Знаете ли что, синьоры, - сказал он, - я вовсе не карбонарий и не люблю запах пороха, но скажу вам правду - карбонариев делают сами австрийцы с помощью наших патеров Что можно делать сейчас человеку без разрешения властей? Пить и есть в случае, если имеешь деньги, и веселиться, не рассуждая, если этих денег много, но ни в коем случае нельзя ни учиться, ни читать, ни путешествовать, ни даже вести такую беседу, как наша с вами сейчас. Когда человек голодает и ищет работу, он ее не находит. Он уходит в лес, его считают разбойником. Я торгую шелком, а мой брат занимается скупкой крестьянского урожая. Он говорит, что и по деревням неспокойно. Вот хорошо вам так относиться к сыну по крови, а припомните-ка, что сделал генерал Мангес, когда священник захотел со святыми дарами навестить за городом своего духовного сына. Помните, еще недавно был в силе приказ, чтобы по ночам за городской чертой не появлялись люди с пищей Это было в те годы, когда родные подкармливали своих лесных беглецов. Священника генерал Мангес приказал расстрелять возле заставы, потому что нашел у него кусочек хлеба. Таким способом думали выморить голодом всех карбонариев. Да разве так сделаешь! После такого распоряжения вместо одного их становится пять! Поверьте мне, карбонариев делают австрийцы и попы.

   В Милан приехали в час сиесты. Все ставни были закрыты, улицы, освещенные горячим солнцем, были пусты, С остановки мальпоста Бейль и Полина поехали на извозчике на площадь Бонапарта. Все было на месте. София содержала комнату опрятно, нигде ни пылинки. Письмо получено вовремя. Покой для госпожи Полины отведен. Только конверт был распечатан.

   - Очевидно, в мое отсутствие племянник по ошибке распечатал ваше письмо, синьор Бейль. Потом какой-то человек с большими усами, в очках, приходил и просил сообщить о вашем приезде в отдел паспортов.

  

  

  

  

   Из сада на Виа-Ровани выходит красивый старик с седыми усами, бритым подбородком, седыми торчащими бровями, голубоглазый; походкой, полной достоинства, небрежно помахивая тростью, идет он по миланской улице. Весь облик прекрасного старца дышит благородством, говорит об открытом характере; каким-то радушием веет от каждой улыбки этого человека. Встречные смотрят на него с уважением, на него заглядываются женщины, австрийские офицеры делают ему под козырек, а жандармы вытягиваются в струнку. Старик не спешит. Он любил утренние прогулки, он любил работать, ходить и говорить не спеша, расценивая каждое свое слово, но он умел думать с бешеной быстротой и схватывать неуловимые вещи с такой резкой ясностью, что ему мог бы позавидовать юноша. Ни одна морщинка при этом не изменялась на его благородном чистом лице.

   Около Санта-Маргарита старик пошел быстрее. Часовые расступились перед ним, отдав честь ружьем. Старик поднялся на второй этаж, вынул маленький ключик, отпер свой кабинет, дернул сонетку и, нажав кнопку в стене, открыл шкаф. Вереница подвижных ящиков на шарнирах, послушных привычной руке, потянулась к нему навстречу из секретного шкафа. На звонок с шумом, цепляясь палашом за мебель, вошел карабинер, звякнул шпорами, отдал честь, приложив руку к треуголке с целым снопом черных перьев.

   - Приведи сюда Николини, - распорядился старик, не оборачиваясь.

   Повернувшись на каблуках так, что серебряная канитель эполет взлетела на воздух, жандарм механической, отчетливой походкой вышел из комнаты. Выражение лица у старика внезапно изменилось. Он достал письмо и, зная, что на него никто не смотрит, стал читать, дав волю своим чувствам. Ноздри его раздулись, горбатый нос стал крючковатым, губы стиснулись, подбородок выступил вперед, в глазах появились огонь и злоба хищной птицы. Благородный старик стал просто инквизитором Сальвоти, главной в Ломбардии ищейкой его императорского величества короля Франца.

   Для Сальвоти это был день невероятной удачи. Байрон - "этот сумасшедший негодяй, знатный и развратный англичанин, оскробляющий всех и вся, начиная от австрийских офицеров и кончая европейскими монархами", вчера поселился в Равенне, за неделю перед тем рассчитав своего слугу Николини. И вот Николини явился с письмом этого безумца, не сданным на почту, а принесенным прямо ему - Сальвоти.

   Ах, какое прекрасное письмо! Этот подлый лорд назначает неаполитанским карбонариям свидание в остерии Борачина, просит их приехать, принять от него деньги и оружие. Он прямо пишет, что согласен оказать им всяческую помощь в борьбе против религии, против "ханжей и варваров". Это ли не доказательство? Это ли не документ?

   В коридоре послышались шаги. Сальвоти тотчас же снова надел маску благородного благожелательства и безупречности.

   Вошел Николини.

   - Умеешь ли ты читать и писать? - обратился к нему Сальвоти.

   - Да, синьор.

   - Вот тебе лист бумаги. Пиши имена всех, кто бывал у твоего лорда в Милане.

   - Я многих имен не знаю.

   - Тогда опиши внешность. Но помни, что если кто-нибудь узнает о том, что ты у меня был, то...

   С этими словами Сальвоти рассмеялся дружелюбным, каким-то необычайно веселым смехом. Николини уставился на него, широко раскрыл глаза и затрясся всем телом.

   Через минуту гусиное перо, сажая кляксы, заскрипело по бумаге. Сальвоти читал другие письма. Читая, он выдвигал карточки и наносил сведения, классифицируя и распределяя, делая отметки: вендита, что значит - рынок, а вместе с тем обозначает карбонарскую ложу, венту, объединение в двадцать человек; на других он делал пометку: баракка, что значит - хижина, или место карбонарской явки, на третьих он отмечал: фореста - лес; этим словом обозначалась область или район, охваченный действием венты.

   Закончив чтение, он написал короткий рапорт в Вену о том, что его поиски французского барона де Стендаля не увенчались успехом и что, по-видимому, это - вымышленное имя. Рапорт он закончил требованием высылки в Милан штатного расписания офицеров французской конницы. И в особенности списков 6-го драгунского полка.

   Николини кончил и стоял, с почтительным ужасом смотря на благообразного старца.

   Обратившись к нему, Сальвоти, рассеянно глядя в сторону, произнес:

   - Возьми это письмо твоего господина и немедленно сам выезжай в Ла Кава, чтобы вручить его тамошнему почтальону. Это сельский разносчик - Руджиери. Он доставит письмо по назначению, а ты вернешься обратно, заехав предварительно в Равелло. Там, на самой вершине, в маленьком домике около мавританского дворца Руфоли, ты постучись в окно против витых колонн Руфоли и спроси священника. Если ты его не застанешь, приди второй раз, но никому ничего не говори. Когда увидишь священника, назови ему имя того, к кому пишет твой господин, и прикажи ему принять на исповедь жену этого синьора. Потом постарайся, не попадаясь на глаза ее мужу, ехать за ним на север. Опишешь мне всех, кто будет ехать с ним или с ним говорить. Если провалишься, то...

   Николини опять задрожал всем телом и схватился за грудь, слушая этот старческий смех. Он хорошо знал, что мешок с камнями примет его и опустит на дно мантуанского колодца, если этот страшный синьор будет им недоволен.

   Сальвоти писал длинный рапорт министру полиции в Вене графу Седленицкому:

  

   "Если бы лорд Байрон не доказал своего полного сумасшествия, то его следовало бы поставить под соединенный надзор бюро священной полиции всех наций в Вене. Но безумие этого знатного англичанина заставляет сомневаться в успешности его политических актов. Он очень удобен для нас, как яркий огонь, на который летят интересующие нас птицы. Окружающие его женщины весьма разговорчивы. Я приставил к нему генуэзского флейтиста в качестве слуги. Байрон не чает в нем души, но у него есть очень опасная фигура, бывший гондольер - венецианец Тита, слесарь и оружейник, бесконечно преданный своему господину. Все наши попытки поссорить этого лакея с другими слугами пока не увенчались успехом. Необходимо сношение вашего сиятельства с мажордомом святейшего отца, чтобы самым секретным способом можно было изгнать лорда Байрона из нынешнего притона карбонариев в Равенне. Нами получены сведения, что Байрон подготовляет издание подпольной газеты "Tenda Rossa" - "Красное знамя". Уже это одно говорит о том, что пребывание Байрона здесь нежелательно. Я имею два выпуска его подпольного журнала "Карбонарии". К счастью, удалось арестовать наборщика и раскидать третий выпуск еще до первого оттиска. Прошу указаний вашего сиятельства.

  

   Ординарец постучал в дверь и доложил Сальвоти о том, что его желает видеть некий священник. Вошел красивый молодой человек с легкомысленным и нахальным лицом, румяный и как-то особенно улыбающийся, с видом наивного бесстыдства, совершенно не гармонировавшим с его черной одеждой и лиловыми чулками.

   - Здравствуйте, отец Павлович, - сказал Сальвоти. - Как на этот раз удалось ваше путешествие из Вены?

   - На этот раз я пробуду здесь долго, - ответил священник; - поездка становится все труднее и труднее. В четырех километрах от Комо кучер вывалил меня на повороте, двое бандитов набросились на меня и перерыли мой баул, прощупывая каждую складку. Это - особенные бандиты: они не взяли ни денег, ни вещей, только изругали меня страшно.

   - Но все обошлось благополучно?

   - Да, вот вам часослов с двойным переплетом. Здесь вы найдете секретные инструкции и приказ о моем назначении.

   - Вы молодец, - сказал Сальвоти. - Но какое положено вам жалованье? Вы знаете, что мы сидим совершенно без денег?

   - Это меня совершенно не касается. Вам предписано выдавать мне три тысячи крон операционных. Откуда вы будете их брать, - мне безразлично.

   - Послушайте, святой отец. Я буду выдавать вам три тысячи, но с условием, что ежемесячно на мою долю вы будете выделять пятьсот крон. Иначе я пишу рапорт о вашей непригодности.

   Павлович осклабился и звонко, заливисто рассмеялся.

   - Напишите, напишите, дорогой Сальвоти. Я посмотрю, какая у вас будет мина через месяц.

   Сальвоти взял нож, вскрыл кожаную крышку переплета, достал клеенку, разрезал и вынул документы. Чтение их сделало его очень невеселым.

   - Это вы создаете неправильное впечатление у Седленицкого? - сказал с бешенством Сальвоти. - В Вене, очевидно, думают, что работа здесь легка.

   - Очевидно, в Вене так не думают, если прислали вам в помощь такого молодца, как я.

   - Вам здесь нечего будет делать. Таких, как вы, здесь много.

   - Таких, как я, вообще мало, и если я через год не сделаюсь духовником короля и божьей совестью всех заблудившихся, посаженных в Шпильберге, то ручаюсь вам, мой дорогой новый начальник, что вы сами будете занимать в этом прекрасном замке почетное место в первой камере.

   - Послушайте. Неужели вы думаете, говоря мне такие дерзости, установить правильные отношения в работе?

   - Ну об этом мы поговорим сегодня вечером. Я приглашаю вас в мою келью в Павийской чертозе. Там соберутся самые миленькие девушки Милана, и мы весело проведем вечер.

   Сальвоти секунду колебался, потом протянул Павловичу руку и сказал:

   - Приду.

   Постучавшись, вошел секретарь с почтой.

   На первом месте в папке лежало письмо следующего содержания:

  

   "Нам стала известна ваша деятельность. Помните, проклятые наймиты и изменники, что каждый ваш шаг известен итальянскому народу. На вашу разведку, основанную на предательстве и выдаче единомышленников за деньги, мы ответим всенародной конспирацией и разведкой, которая сделает для нас ясным каждый ваш шаг. С нами сердца и мысли угнетенной Италии. С вами - австрийские кроны и подкупы".

  

   - Вот такие письма каждый день, - сказал Сальвоти. - И все разные почерки. В одно прекрасное время нам придется убираться к черту.

   - Ну что ж, уедем на короткое время, пока эти дураки сядут в магистратуре. А впрочем, не все ли равно, кто сидит у власти, лишь бы хорошо платили. Священникам всегда открыта дорога. А вот ваше положение - неприятное. Вы - итальянец и мирянин. Вас могут просто вздернуть на фонарь.

   Разговор продолжался в этом же роде еще часа два. Потом оба поехали в магистратуру.

  

   На следующее утро молодая девушка Чекина, служившая в доме Метильды Висконтини, с ужасом каялась хозяйке в своем легкомысленном поведении и рассказывала, что молодой аббат, с которым она провела вечер, подливая ей вина, усиленно спрашивал ее о том, кто бывает у маркезины Висконтини.

   - Я даже не знала, синьора, что ваша девичья фамилия Висконтини. Я уверила аббата, что вы - Дембовская и что ваш супруг, офицер французской армии, в настоящее время вернулся в Польшу. Но аббат знает очень много, и я, кажется, опьянев, наговорила лишнее. Но он спрашивал о синьоре Фосколо, которого я совершенно не знаю. Он говорил, что это - рыжий карбонарий, бежавший в Англию.

   Метильда Висконтини ничем не выдала своего волнения. С живостью успокоив Чекину, она отослала ее и стала ждать своего нового, недавнего друга, с которым она познакомилась у графа Порро. Это был француз из армии Бонапарта, ставший миланским гражданином, - синьор Арриго Бейль.

   Синьор Арриго Бейль, идя на площадь Бельджойозо, где жила дважды встреченная им незнакомка, у которой он теперь был принят, чувствовал неизвестную раньше застенчивость, но со смехом говорил самому себе, что в его возрасте можно не бояться застенчивости. Он ловил себя на мысли о том, что почти юношеская очарованность этой женщиной соединяется в его сердце с чувством бесконечного к ней уважения, почти полного преклонения. Она восхищала его невероятной жизненностью, живостью ума, свежестью чувств и той удивительной насыщенностью нервов, которая сказывалась в каждом мускуле, в каждом движении, в каждом взгляде этой великолепной миланской красавицы. После двух месяцев знакомства, когда она разрешила ему почти каждый день на четверть часа приходить в театральную ложу Ла Скала, где она бывала со своей двоюродной сестрой, графиней Траверси, Бейль, наконец, был принят в ее гостиной на площади Бельджойозо. Он был умный, интересный собеседник, отнюдь не назойливый и не аффектированный, всегда бесконечно веселый и в то же время сдержанный. Но пришло время, когда эта сдержанность становилась все более и более трудной об