Виноградов Анатолий Корнелиевич - Три цвета времени

- отвечал Марест. - Ему, конечно, надоедает вечная борьба с Марсанским павильоном.

   - Что такое Марсанский павильон?

   - Это логовище графа д'Артуа. Там он живет со своей сворой, мечтает о восстановлении майоратов, дворянских привилегий, об уничтожении палат, много молится и фабрикует ханжей на всю Францию... Но больше всего он занят использованием права короля на произвольную раздачу военных патентов.

   - Да, я слышал об этом. Сто пятьдесят генералов уже уволены в отставку и заменены всевозможной сволочью из свиты графа д'Артуа. Таким способом он обеспечивает себе свой собственный командный состав в армии.

   - Послушай, Бейль, наши посещения кафе "Руан" не могут оставаться дальше секретом. Ты должен появиться у друзей.

   - Я нигде не хочу появляться, - ответил Бейль. - Достаточно с меня твоего общества и обедов в компании Крозе и Коломба.

   Вечером в Большой опере Бейль случайно познакомился с американцем. В фойе новый знакомый задал ему не мало вопросов, касающихся Франции, ее литературы и политики.

   Вопросы американца подтвердили основательность собственных недоумений Бейля.

   Вернувшись домой в одиннадцать часов (это было 29 декабря), Бейль положил ноги в шофретку и стал писать письмо инспектору по собиранию косвенных налогов в Монт-Бризон на Луаре. Он писал до поздней ночи и забавлялся своим странным письмом, в котором со стенографической точностью передавался разговор с американским гостем. Заканчивался диалог вопросом американца о возможности слышать в Палате пэров знаменитого Шатобриана. "Это совершенно невозможно, - ответил я. - Так как правительство опасается, что Палата пэров может оказать чрезмерное влияние на общественное мнение, заседания этого высокого учреждения и речи, произносимые с его трибуны, держатся в строжайшем секрете... Вы видите, мой дорогой друг, из нашего обмена мнений жалкое состояние французской литературы. Это в то время, когда по соседству в Англии живут и пишут восемь поэтов, а в Италии гордятся именами Монти, Манцони, Пеллико и... Фосколо!"

   Засыпая, Бейль думал о том, что он не в силах переступить порог того дома, где все было полно воспоминаниями о молодости и о Наполеоне, - порог дома Дарю. Утром Бейль проснулся в десять часов от стука в дверь.

   Пришли Коломб и Марест.

   - Ну вот, не нужно посылать письма, раз ты приехал, - сказал Бейль, обращаясь к Коломбу.

   Пока он одевался, пришедшие громко хохотали и издевались над каждой фразой диалога с американцем.

   Бейль отнесся довольно безразлично к насмешкам. Ему хотелось есть.

   Пошли в кафе "Руан".

   Выпив чашку кофе с двумя бриошами, Бейль и его друзья направились к журналисту Лингаи, о котором шел разговор в кафе "Руан". Лингаи они застали за работой вместе с молодым человеком в сером сюртуке, с оловянными глазами и большим носом.

   - Что за отвратительная фигура? - спросил Бейль.

   - Это молодой юрист, сын художника Мериме.

   Бейль насмешливо оглядел молодого человека. Мериме встал, холодно поздоровался и, слегка поднимая брови, неприязненно и долго посмотрел на Бейля. Лингаи читал свою газетную статью, написанную по заказу министра Монморанси. Статья, блестящая и горячо написанная, защищала совершенно вздорную мысль.

   Обведя глазами присутствующих, Лингаи обратился к Мериме:

   - Вот вам второй урок риторики. Если вы хотите быть до конца молодцом, вы должны уметь написать прямо противоположное, но с одинаковым блеском и убедительностью.

   Говоря так, он взял лист бумаги и стал читать не менее красноречивое опровержение своей собственной статьи. Эффектно закончив последнюю фразу, он швырнул лист на стол и сказал:

   - А это заказано министром Корбьером для другой газеты. Так мы создаем общественное мнение Франции. Хуже всего, - сказал он, обращаясь к Мериме, - что я верю и той и другой статье.

   - Вернее, вы не верите ни одной, - ответил Мериме. - Я уважаю в вас это презрение к гражданским обязанностям, дорогой наставник.

   Лингаи прочел статью. Марест хохотал. Коломб был в ужасе.

   Бейль спокойно заметил:

   - А я думаю, что Лингаи верит обеим статьям. Не помню сколько лет тому назад, в одну и ту же неделю он дрался на дуэли из-за двух женщин.. Он верил и той и другой - ему верила и та и другая.

   Лингаи с благодарностью посмотрел на Бейля.

   - Приходится признаться, что упражнения в риторике - довольно полезная вещь, для моего ученика в особенности - Он жестом указал на Мериме - Если бы риторика не доставляла развлечения, то журналисту, серьезно относящемуся к делу, пришлось бы повеситься или переменить профессию, что иногда бывает значительно труднее, чем сунуть шею в петлю Если бы мне предложили занять пост нынешнего премьера, то я не согласился бы. Знаете ли вы, что сделал с могущественным премьером недавно Жирарден, незначительный депутат и посредственный журналист?!

   Не дожидаясь вопросов, он продолжал:

   - В качестве премьер-министра Виллель внес в Палату проект крайне сурового закона о печати. Журналист Жирарден, депутат, всходит на кафедру и произносит пламенную речь против закона. Его пафос никого не заражает. Правые кричат: "Довольно!" Речь проваливается; один Виллель в министерской ложе вертится, чувствуя себя, видимо, плохо. Наконец, Жирарден поднимает руку и кричит на всю Палату: "Да имейте же уважение к премьеру! Я читаю дословно его собственную речь тысяча восемьсот семнадцатого года. Я ничего не прибавил от себя". В Палате скандал, и при громком хохоте левой и центра премьер уходит из ложи. Нет, все-таки журналистом быть лучше!

   Рассказ Лингаи всех рассмешил, особенно Мареста. Его острая бородка тряслась от смеха, он испускал неопределенные восклицания и брызгал слюной. Затем, обратившись к Бейлю, сказал:

   - Привыкайте, старина. Это вам не Милан. Мы живем в конституционной стране.

   - Да, в этой конституционной стране я начинаю чувствовать отвращение к политике так же, как раньше к религии.

   Марест повернулся и, схватив его за локоть, сказал:

   - Господа, вот полюбуйтесь! Он ненавидит религию и презирает политику. А между тем я имею точные сведения о том, что во время приезда в Гренобль из своего хваленого Милана пять лет тому назад именно Бейль повел бешеную агитацию в Гренобле и буквально протащил в Палату аббата Грегуара. Вот его религия и политика! От департамента Изеры прошел - не угодно ли - аббат Грегуар! Имейте в виду, дорогой друг, что этого поступка вам до сих пор не прощают в Париже в некоторых салонах.

   - Я не собираюсь бывать в гостиных. Что касается старика Грегуара, религия тут ни при чем. Надо помнить, что Грегуар - член Конвента и что он первый в тысяча семьсот девяносто втором году потребовал ареста Людовика Шестнадцатого.

   - Вот я и говорю, - останавливая Бейля, сказал Марест, - что если религия тут ни при чем, то политика имеет большое значение. Вполне допускаю мысль, что ты не знаешь всех последствий. Самая угодливая в мире Палата отказалась допустить Грегуара в свою среду, юридически не имея права лишить его депутатских полномочий. А король само это избрание считает для себя величайшим оскорблением.

   Бейль пожал плечами.

   - Марест, я не понимаю, к чему ваше выступление?

   - Да к тому, чтобы вы не надевали маски.

   - Не вижу, в чем тут логика, - возразил Бейль.

   Разговор на том оборвался. Мериме с величайшим любопытством смотрел на Бейля.

   Бейль нашел взгляд довольно дерзким и повернулся к своему новому знакомому спиной.

   Через минуту Бейль говорил:

   - Я все-таки не понимаю, что здесь происходит. Ну вот хотя бы, что за фигура этот Барро, с которым меня познакомил Коломб? Он абсолютно лишен фантазии, в биржевых делах он как рыба в воде, он подсмеивается над титулами и дворянством, он убежден, как он сам выражается, что настало время неограниченных возможностей для способных людей. В чем обнаруживаются его способности? В уменье перекупать процентные бумаги?

   - Да ведь это же делает всякий банкир, - вмешался Коломб, - а Барро имеет банкирскую контору в Люневилле. Нельзя же всем заниматься литературой, музыкой и живописью. Надо кому-нибудь наращивать капитал. Барро - это новый человек новой Франции.

   - Поздравляю новую Францию, если ее новый человек такая скотина, - сердито сказал Бейль. - Совершенно несомненно, что под видом всех этих конституций, палат, депутатов, общественного мнения осуществляется власть буржуа.

   - Я этого не думаю, - внезапно сказал Мерные. - Уверен, что через несколько лет аристократия сломает шею буржуазии.

   - А я уверен, - ответил Бейль, - что ее власть окончательно укрепится. Все сведется опять к благополучной тысяче людей, для которых целью жизни станут деньги, нажива, биржа и все развлечения сведутся к веселым вечерам и ночам в крысиных норах.

   - Это хорошее название для балетных кулис и для притонов танцовщиц, - сказал Лингаи. - Но театров не хватит. Вам придется увеличить число парижских публичных домов.

   - И то и другое стоит довольно дорого, - желчно возразил Марест. - Поэтому не позже, чем через три дня, я собираюсь жениться.

   - Это шутка? - спросил Лингаи.

   - Нет, это не шутка! Если я этого не сделаю, то моя старуха мать завещает все состояние церкви.

   - Я не знал, что вы такой скаред, - с негодованием заметил Бейль.

   - Вы говорите так только потому, что у вас нет ни гроша за душой, - желчно ответил Марест и надулся.

   Бейль не произнес ни слова. Весь вечер он не возобновлял разговора с Марестом.

   Утром следующего дня Марест напрасно ждал его в кафе "Руан". Бейль не приходил. Марест прочитал все газеты, раза четыре взглянул на часы, пожал плечами и ушел. Бейль сидел в кафе "Лемблен" один, пил кофе, читал газеты и думал: "В Италии бедность не считается преступлением и деньги ничего не прибавляют человеку в глазах общества живых и занимательных людей, которые там меня окружали".

   Он вынул записную книжку и стал подсчитывать свои расходы со дня приезда в Париж. Записная книжка была старая, давнишняя, парижская. Просматривая расходы, Бейль вдруг поймал себя на мысли, что выпала статья специальных расходов на женщин. Он был до такой степени погружен в море своих итальянских впечатлений за истекшие четыре года, что даже не заметил этой огромной перемены в себе. Расходы на все остальное были тоже очень невелики. Самая главная статья - театр и книги.

   "Можно ли быть довольным собой?" - подумал Бейль и решил, что ему не следует менять образа жизни. Для того чтобы иметь деньги, он не мог и не хотел ударить палец о палец.

   Воздержание, к которому он привык в Милане и которое впервые заметил, вернувшись в Париж, его рассмешило.

   В те минуты, когда после кофе Марест посматривал на часы, ожидая Бейля, последний испытывал непривычное состояние одиночества, но не чувствовал ни малейшего желания встретиться с Марестом. Он вышел из кафе "Лемблен" и пошел через Тюильри по набережным, останавливаясь около каждого торговца гравюрами. Чувство сильнейшей тоски охватило его под большими каштановыми деревьями Тюильрийского сада. В состоянии отвращения ко всему окружающему Бейль вслух произнес, отвечая на свои мысли о Метильде:

   - Раз я не могу ее забыть, то самый лучший исход - самоубийство.

   Обогнавший Бейля прохожий с удивлением оглянулся.

   Чтобы пропустить его мимо себя, Бейль сделал вид, что не может достать носового платка из редингота, и остановился. Вместе с платком на песчаную дорожку выпал билет на имя барона Мареста, выданный для бесплатного посещения Луврского музея. "Вот где надо провести день!" - обрадовался Бейль и пошел в Лувр.

   Длинные галереи с лучшими произведениями итальянской живописи заставили его вернуться к воспоминаниям о посещениях миланской "Бреры". Париж был совершенно забыт среди великолепных картин и статуй. Вот, наконец, копия с картины школы Леонардо "Иродиада", Бейль изменился в лице и, стоя перед полотном, испытывал то странное состояние, которое наполняет человека одновременно чувством горечи и наслаждения. От этой картины Бейль мог оторваться лишь для того, чтобы уйти из музея.

   Его охватила парижская горячая пыль. Опять, идя по набережной и покупая английские издания Шекспира в маленьких томиках, он встретился глазами с человеком, глядевшим из кареты, запряженной шестеркой. Толстое вялое лицо и бессмысленные бычьи глаза. Французский король примелькался парижанам. Прохожие даже не поворачивали головы. Лошади медленно тащили экипаж.

   "Какая скука. - подумал Бейль. - Вероятно, этот бык, глядя на мою голову итальянского мясника, так же думает обо мне без лести, как и я о нем.

   Тем лучше!"

   Пересекая дорогу и раскрыв руки, Бейлю загородил путь Марциал Дарю.

   - Можно ли так прятаться? Сейчас же идем к нам. Ты ни разу у нас не был. Сегодня у нас обедает твой приятель Филипп.

   - Ну если обедает Филипп Сегюр, то разреши в другой раз. Я несколько раз обедал с Филиппом Сегюром за рабочим столом императора. Тогда Филипп не мог говорить ни о чем, кроме своих тридцати ран. Это действительно храброе животное. Но если он был героем в России, в этой азиатской стране, то неужели в Париже вы не можете понять всей его низости?

   - В чем его низость? - спросил Марциал. - Впрочем, думай как хочешь. Филипп написал очень интересные воспоминания о походе в Россию и скоро их напечатает.

   - Вот уж это одно говорит о его низости. При Бурбонах печатать что-либо о Наполеоне - это значит совершать подлог. Что он может сказать искреннего и честного о русском походе, не подлаживаясь при этом к Бурбонам? Я говорю, что Филипп - мерзавец и напечатает книгу только для того, чтобы получить синюю ленту от Людовика Восемнадцатого. Я к тебе приду, Марциал, и довольно скоро. Передай привет графу и графине.

   С этими словами Бейль быстро перешел на другую сторону. Луврская картина стояла перед глазами. Бейль твердо и без колебаний решил на следующее утро отправиться в Лондон.

   Вернувшись в гостиницу, Бейль думал, что резко обошелся с Марциалом. Но если бы встретился кто-нибудь другой, эта резкость была бы неизбежной: образ Метильды покидает его всякий раз, как только кто-нибудь остановит его на дороге. Всякая встреча на улице, прерывавшая течение его мыслей, вызывала в нем приступ бешенства. А так как мысли были далеко от Парижа, то всякая парижская встреча вызывала раздражение. В таком состоянии вошел Бейль в маленькую, со вкусом убранную комнату Брюссельского отеля.

   Бывший слуга, а ныне содержатель гостиницы, Пти, отделал жилище Бейля заново. Книги, альбомы римских видов, флорентийское издание Пиранези и гравюры по стенам украшали комнату. Огромный письменный стол, покрытый малиновым сукном, был завален рукописями.

   Около кожаной оттоманки, над которой была полка со статуэтками из Танагры, на кожаном кресле и на полу лежали огромные томы голландского перевода "Тысячи и одной ночи". На подоконнике вороха тонкой бумаги, театральные афиши итальянских концертов, программы, сплошь исписанные карандашом, записки о неаполитанских событиях, сделанные под непосредственным впечатлением рассказов полковника Скотти, чередовавшиеся с размышлениями о любви. И так как этих размышлений накопилось очень много, то Бейль решил превратить их в целый трактат. Осмотревшись кругом, он подошел к письменному столу и с радостью заметил, что работа на три четверти готова.

   - За границей могут приходить в голову гениальные мысли, но книгу можно писать только во Франции. В этом я убедился, - шепотом сказал Бейль и, пройдясь из угла в угол, сел за работу, решив, что лучшее дело, какое может он найти себе во Франции, - это создавать книги.

   Вернувшись к своим мыслям 1814 года, когда он в Париже после приезда из России снова засел работать над "Историей живописи", Бейль дал себе слово работать изо дня в день. Заскрипело гусиное перо, и он вывел большими буквами латинскую фразу: "Nulla dies sine linea" - "Ни одного дня без письма", и повесил этот листок над письменным столом как напоминание.

   В пять часов в дверь постучали три раза. Бейль взглянул на часы: звали к табльдоту. Бейль занял свое место. Через минуту, ехидно улыбаясь и посмеиваясь, вошел Марест и с любопытством взглянул на Бейля.

   - Я уже справлялся о вашем здоровье. Отчего вы не пришли в "Руан"?

   - Я был в кафе "Лемблен".

   - Вот как, - в этом притоне конспираторов и опасных либералов? [*]Поздравляю!

   Человек пять или шесть, опустив газеты и оторвавшись на секунду от чтения, метнули глазами на Мареста. Эти "пять-шесть", как лица "без определенных занятий", были отмечены особой печатью обитателей гостиниц. Никто не интересовался ими и их посетителями, но Бейль успел узнать, что им можно верить и что они в сущности имеют вполне определенные занятия. Это мнение подтвердилось впоследствии их участием на баррикадах в 1830 году. Бейль спокойно ответил Маресту:

   - Благодарю за поздравление.

  

   [*] - В начале прошлого столетия термин "либерал" был равнозначен современному "революционер". (Примеч. автора.)

  

  

  

  

   Концы флагов щелкают, как тысячи бичей; морские канаты натянуты до отказа. На пристани тускло горят фонари, дождь сечет крупный, сплошной. Поздняя ночь в Калэ. Волны с ревом ударяются о берег, молнии чертят небо, без перерыва свистит и воет ветер. Этот заунывный звук ветра охватывает огромные пространства.

   Воздух сырой, тяжелый.

   В эту ночь Бейль и его спутник, военный экс-комиссар Эдвардс, тщетно разыскивали в темноте среди леса мачт на огромном дебаркадере узкий коридор, чтобы пробраться к маленькому неуклюжему пароходику с огромными колесами по бокам, недавно начавшему переброску пассажиров с французского берега в Англию и обратно через Ламанш.

   Поиски длятся целый час. Англичанин Эдвардс говорит:

   - Кажется, только на русском языке можно по-настоящему выругать эту погоду и безрезультатные поиски нашего пироскафа.

   Бейль молчит и вздрагивает: тонкая холодная струйка воды бежит за ворог по спине. Ветер рвет из рук зонтик и сбивает Бейля с ног.

   Поднимая грязный баул из лужи, Бейль еле удерживается от ругани.

   Голова болит, во всем теле ломота. Вчера в отвратительной грязной гостинице, куда приехали в дилижансе, Бейль и Эдвардс в нетрезвом виде поругались с английским офицером, который назвал их "вралями". Сегодня утром оба узнали, что оскорбитель уехал.

   Эдвардс стонет по поводу того, что оба они остались неотмщенными. Бейль вяло говорит ему, что они найдут этого капитана в Дувре и вызовут его на дуэль. Но из-за чего произошла ссора, Бейль не может вспомнить Ах да, вот в чем дело: Эдвардс рассказывал о происшествии в Лондоне, на Катор-стрит, где собрались на секретное совещание все министры Англии. Только что произошли манчестерские бои с рабочими.

   - Ведь вот странная вещь, - говорил Эдвардс - Эти фабриканты забивают рынок товарами, совершенно не считаясь с тем, нужны ли они, и без конца заботятся о новых машинах, заменяющих живого рабочего. А как только рассчитали лишних рабочих, началась манчестерская история. Возьмите хотя бы историю на Катор-стрите! Карбонарий Тистльвуд, вроде итальянцев, о которых вы рассказывали, и тридцать таких же, как он, головорезов узнали о секретном совещании министров в частном доме и решили свернуть им шеи, как цыплятам.

   - И эти сволочи поплатились головою, - раздался вдруг грубый голос с другого конца стола.

   Это говорил английский капитан.

   - Все казнены, - продолжал он, глядя в упор на замолчавшего Эдвардса, - и наш король Георг Четвертый совершенно спокойно путешествует по Шотландии и Ирландии, где его всюду встречают овациями.

   - Он хорошо носит национальные костюмы, наш элегантный старый джентльмен, и я ничего не хочу сказать плохого о короле, - произнес Эдвардс, подливая себе пива. - Скажу только, что в прошлом году, со смертью Георга Третьего, умерла и умиротворяющая политика вигов. Наша конституция сводится к нелепости. По чьей вине прекращено действие habeas corpus act'a? По вине торийского министерства! Вы арестовываете напропалую, не предъявляя обвинений по три дня!

   Бейль, выпивший столько, что голова кружилась от непривычного напитка, совершенно забывшись, со всею откровенностью высказался о лицемерии английского общества:

   - Ваш Георг Четвертый возложил на себя корону Англии, а его супруга в это время не была одинока, проживая в Неаполе. Вам, конечно, известно, что когда она явилась в прошлом году в Лондон для предъявления своих прав на корону, то Георг Четвертый подал жалобу в Палату лордов, обвиняя свою жену в проституции. Капитан, быть может, скажет нам, почему Лондон, встречавший овациями Каролину, теперь встречает овациями ее бывшего мужа, почему Георг преследует величайшего поэта Англии, почему все тот же Лондон громит жилища лорда Байрона, раздувая его бракоразводный процесс до размеров политического события? Потому, что английское лицемерие прощает все коронованному четвероногому и не прощает ничего свободолюбивому поэту.

   Вот тут и начались крики, что "все это - вранье" и что "не стоит разговаривать с вралями". Капитан поднялся и, шатаясь, вышел из комнаты, прежде чем Бейль и Эдвардс поняли всю оскорбительность его слов.

   Ветер свистел и шумел в ушах. Идти было скользко, говорить не хотелось, потому что приходилось кричать; косые струи ливня били в лицо. Бейлю хотелось вернуться, но Эдвардс настаивал на поисках. Наконец, сверкнувшая молния обнаружила стоянку парохода. Черная масса с высокой трубой и низкими мачтами стояла совсем неподалеку. Около фонаря матрос принял баул и повел путешественников на пароход. Где-то неподалеку лязгали якорные цепи. На полутемной палубе вповалку лежали кучами пассажиры, положив головы на ящики, мешки и узлы. С риском наступить кому-нибудь на лицо Бейль нетвердой походкой, чувствуя себя больным и насквозь промокшим, пробирался в каюту верхней палубы. При свете висячей лампы стали переодеваться, спросили коньяку, чаю и красного вина. Эдвардс распорядился сварить все вместе и этим пойлом поил своего спутника. Белокурые кудрявые волосы Эдвардса прилипли ко лбу, голубые глаза смеялись, хотя он был зол. Бейлю хотелось спать, но Эдвардс, сжимая кулаки, повторял, что он "должен разыскать эту скотину капитана" и непременно с ним драться.

   Под эту постепенно стихающую воркотню Бейль заснул.

  

   Третий день в Лондоне. Ах, как далеки миланские дни и ночи карбонария Бейля! Днем - прогулки по городу и посещения Британского музея, ожидающего прибытия кораблей лорда Эльджина с украденными в Греции мраморами. Вечером проклятый надоевший Эдвардс таскает Бейля по кабакам и тавернам Лондона. "Тоска и отчаяние вызвали эту поездку!" На Темзе сгущается туман, канаты, скрученные пирамидами, пахнут морем. Рыбья чешуя горами лежит на берегу. В низеньком трактире у фонаря, подслеповато мигающего зеленовато-желтым светом из мглы, Здвардс находит капитана и шепчет Бейлю, уже нетрезвому и выбившемуся из сил:

   - Вот он, наконец!

   - Кто он? - спрашивает Бейль.

   - Вот он, ваш враг! Идите, вызывайте его. Я - ваш секундант.

   Это ужасно! Бейль никогда не был трусом, но тут волосы зашевелились у него на голове и руки онемели до локтя. Он не чувствовал никакой злобы к капитану. Подойти и оскорбить человека, бормотавшего что-то в пьяном виде, показалось ему диким и бессмысленным. Капитан прямо шел на них, но в двух шагах Эдвардс и Бейль - один с радостью, другой с досадой - увидели свою ошибку. К счастью, это был совершенно незнакомый офицер.

   Бейль не мог вспомнить, он ли сам, или Марест произнес прекрасную фразу: "Дурной вкус ведет к преступлению".

   Драка с капитаном была бы, несомненно, проявлением дурного вкуса. "Эдвардс - человек дурного вкуса. Наши дороги расходятся, - подумал Бейль, - надо лишь ускорить расхождение".

   Бейль уехал в Ричмонд. Это, конечно, досадно, так как за эти дни он может пропустить начало постановки шекспировских трагедий с гениальным Кином, а в сущности говоря - это главное наслаждение, манившее его в Лондон.

   Ричмонд совершенно очаровал Бейля. С большой высоты открывается вид на зеленые луга, на огромные поля с исполинскими деревьями.

   Бейль думал, до какой степени преступным искажением ландшафта была бы порубка этих деревьев. Однако во Франции с водворением буржуазии такая порубка совершается повсюду. Виды Ричмонда и Виндзора напоминали Бейлю дорогую для него Ломбардию, холмы Брианцы, Комо, Каденаббин - прекрасный край, где протекли его лучшие дни. Он вновь испытывал состояние "счастья, переживаемого безумно", как он сам любил писать, улавливая в воздухе этой местности пылинки какого-то странного огнистого вещества. Глотая его, он молодел, кровь бежала по жилам быстрее, глаза блестели и мысль работала с необычайной живостью. Чувство ровного напряжения тепла пронизывало все тело.

   Белые, блестящие, бесконечно далекие облачка на западе с заходом солнца горели над этой местностью. Днем под ласковым, ясным и радостным солнцем деревья и травы пламенели зеленым огнем, все вещи казались наполненными светом.

   Спустя два дня, выходя из дубовой рощи и смотря на пашни, расстилающиеся перед холмом, Бейль вдруг поймал себя на мысли, что в воздухе Ричмонда, столь похожего на Ломбардию, совершенно растаял и утратил жизнь облик Метильды. Неужели на пути от Миланского собора до лондонского Тауэра он растерял свои страдания? Эта мысль была ему и грустна и отрадна.

   В Англию Бейль ехал с мыслью излечиться от болезни любви, а когда почувствовал успех лечения, стало жаль болезни.

   Позже, вечером, сидя на камнях старинного моста, спускающегося на нижнюю площадку Ричмондской террасы, и читая книжку "Воспоминания госпожи Хетченсон", Бейль услышал итальянское приветствие. Он обернулся. К нему подходил человек в голубом рединготе, в красных ботфортах без каблуков, с хлыстом в руке. Рыжая лошадь под седлом ржала неподалеку, у палисада сельского дома. Бейль вскочил: перед ним стоял Берше - неаполитанский изгнанник, карбонарий, поэт, не принадлежавший к избранному обществу, но бывший другом нескольких английских семей, живших в Милане.

   - Виделись ли вы с леди Джерсей? - был первый вопрос Берше.

   - Нет, - ответил Бейль - Я ее не видел и не собираюсь видеть. Я знаю, что люди, переехавшие Ламанш, теряют память о встречах на континенте.

   - Что за странная мысль! Но вы по крайней мере видели Гоббоуза, Брэгема?

   - Знаете ли, Берше, если я встречу радушный прием, я не буду обрадован в той степени, в какой может меня огорчить холодная встреча или нежелание узнать.

   - Вы напрасно так говорите, - сказал Берше - Если вы стали таким недотрогой, то все же нет оснований опасаться, что здесь, в Англии, вас будут расценивать по рекомендациям барона Биндера и миланской полиции

   - Однако я слышал, что в Англии случаются вещи, которые далеко оставляют позади произвол австрийской полиции в Милане.

   - Вы имеете в виду манчестерскую бойню? - спросил Берше.

   - Да, именно ее, - ответил Бейль.

   - Но ведь это событие было бы невозможно в Италии. У нас нет еще такого количества фабрик, как здесь. Даже шелковая фабрика во Флоренции, и та построена русским - Анатолием Демидовым. Не будьте более строгим к английскому обществу, чем к французскому. Однако что же мы здесь стоим? Пойдемте ко мне.

   Маленький дом под красной черепицей принял собеседников.

   - Я только что с прогулки верхом, - сказал Берше. - Давайте пить чай.

   - Очень благодарен Никогда бы не сказал, что итальянец может привыкнуть к этому страшному английскому вареву.

   - Во Франции не пьют чая? - спросил Берше.

   - Крайне редко, и то только в домах англоманов, - ответил Бейль.

   - А что вы вообще можете сказать о французском обществе? Почему вы так пренебрежительно пожали плечами, когда я заговорил о нем?

   - Ну, если мы можем говорить свободно, то я скажу вам, что мне отвратителен старый прогнивший мир, который сейчас проступает сквозь покровы новых лет, подобно тому как болотная вода просачивается сквозь настилку из свежего дерна. Аристократия бредит былым блеском, требует возврата имений и привилегий, мечтает об уничтожении конституции и реставрирует самые дикие и нелепые суеверия. Я слышал недавно Жозефа де Местра. Этот жулик-иезуит с величайшим красноречием проповедует фальшь, которой сам не верит. В то время когда в лабораториях производят опыты разложения воды на газообразные вещества, этот болван и шулер в обществе серьезных людей доказывает, что если поп кормит человека беловатым тестом, то оно очищает совесть человека. Ко всему прикладывает руку государство. Женщины стали набожными. Они считают Байрона исчадием сатаны и в салонах расставляют сети мистической философии молодым людям. Иногда такой опыт кончается выгодными браками и хорошей должностью для обращенного. Чаще всего из этого ничего не выходит, кроме страшной скуки и лицемерия. Вы раскрываете объятия красавице, а она, прежде чем вам ответить, предлагает благоговейно поцеловать брильянтовый крест, висящий у нее на шее, и отдается вам, молитвенно сложив руки и устремив глаза в небо.

   - Что за гадость! - говорит Берше. - Англия хороша хоть тем, что полиция не допускает иезуитов, пока они не изобрели способа перелетать Ламанш на ангельских крыльях.

   - Да, но вы забываете, что никакие иезуиты невозможны в том обществе, которое само не склонно их порождать. Вся Франция пропитана фальшью, и человек, мечтающий о разумном применении своей энергии, должен там чувствовать себя несчастным.

   - Ну, а как вы? Что вы делаете в Париже?

   - У меня новый пароксизм влечения к литературе, но я не рассчитываю на успех. Вернувшись после семилетних скитаний, я вижу, что во Франции невозможно добиться успеха, не унижаясь и не заискивая перед газетами. Я полагаю, что подлость нужно поберечь до первого министра, и пока от нее удерживаюсь.

   - Однако вы саркастичны, - сказал Берше, пряча подбородок под галстук так, что белые острые кончики воротника царапали щеки и закрывали черные маленькие бакенбарды. Голубой ворот, широкий, выступающий за лацканы, делал его совсем горбатым. Слова Бейля сильно его взволновали.

   Бейль продолжал:

   - Что я могу написать? Я приготовил к печати книгу, совершенно непозволительную со стороны формы. Это - трактат о любви. Прекрасная мишень для дураков. Что может сказать о ней теперешнее французское общество? Что книга страдает эготизмом, что форма ее неудобна, так как всюду выступает автор со своим "я". Новая порода людей, которых Делеклюз недавно назвал "беллетристами", будет кричать, что моя книга совсем не роман, что о любви можно говорить только в романах. Конечно, мое точное научное описание особого вида безумия, именуемого любовью, не может иметь успеха во Франции. Это безумие все реже и реже встречается в нашей стране. Наконец, во Франции родился новый человек: банкир, владелец мануфактуры, почтенный промышленник, то есть человек с понятиями, в высшей степени положительными. Этот новый человек, конечно, не станет терять время на такие вещи, как моя книга. Проводя дни в расчете с двумя тысячами своих рабочих, миллионер-промышленник смутно почувствует только одно: что я уважаю живую мысль больше, чем мешок с деньгами.

   - Да, но если бы в Италии были миллионеры-промышленники, то мы давно прогнали бы австрийцев. А теперь, - вы знаете последние новости? Италию разгромили прежде, чем вооруженные отряды успели занять города. Вы знаете, что австрийские тюрьмы полны, что их населяют лучшие люди Италии, вы знаете, что Кариньянская собака - Карл Альберт - оказался гнуснейшим предателем; он трусливо бежал, вместо того чтобы из Пьемонта пойти в Милан. Я получил об этом письмо недавно. Такие же письма получили живущие в Лондоне изганники, страшно бедствующие, - Россетти, Маццини и Фосколо.

   - Фосколо?! - воскликнул Бейль.

   - Да, Фосколо, - повторил Берше. - Фосколо получил письмо от Метильды Висконтини, после того как Сальвоти подверг ее тюремному допросу.

   Бейль слегка побледнел.

   - Ну, и что же? - спросил он.

   - Она отвечала ему хладнокровно и отказалась назвать кого бы то ни было.

   - Она просила меня передать привет друзьям, - сказал Бейль. И, вынув маленькую записочку, зашитую в клеенку, он передал ее Берше, чувствуя, что обрываются последние нити, связывавшие его с Миланом.

   Берше держал на ладони это письмо и говорил:

   - Ну, а если бы судьба не привела вас в Ричмонд, неужели это письмо путешествовало бы с вами еще целый месяц?

   - Нет, так или иначе, но я нашел бы способ вручить его Фосколо, хотя вы, конечно, поймете трудность моего положения.

   - В чем же эта трудность?

   Бейль подумал и решил замаскироваться трусостью.

   - Я не знаю, как работает сейчас международная полиция. Мое знакомство с Лафайетом всем известно. Не уверен, что за мною не следят.

   - А я уверен, что за Лафайетом не следят. Ведь он очень стар, очевидно, весь его революционный пыл исчез.

   - А я могу вам сообщить, что не только революционный, но и всякий другой его пыл дает себя чувствовать в Париже.

   Берше улыбнулся, но, вспомнив опять о мучениях своих друзей в австрийских тюрьмах, загрустил.

   Примирение собеседника с английской полицией раздражало Бейля. Он почувствовал свое всегдашнее ощущение, в силу которого он не мог отличить преступника от человека, наводящего скуку. Берше стал ему невероятно скучен. Быстро, с некоторой резкостью он простился и ушел. Провожая его, Берше сказал:

   - Я удивляюсь, как вы, зная Лафайета и многих интересных парижан, не умеете лучше использовать ваше путешествие в Англию. От вас зависит возможность дважды в неделю бывать на обеде у лорда Холланда и у других не менеее замечательных людей.

   - До свидания, - ответил Бейль. - Я даже никому не сказал в Париже, что еду в Лондон. У меня была лишь одна цель - видеть Шекспира на сцене.

   - До свидания. Кин играет Отелло послезавтра. Желаю вам полного удовольствия, - бросил ему на прощанье Берше.

   На обратном пути в Лондон Бейль записал на полях мемуаров госпожи Хетченсон следующую фразу: "Берше подробно расспрашивал меня о Франции. Молодые люди из мелкой буржуазии, подобные ему, хорошо воспитаны, но не знают, куда деваться, так как всюду дорога загорожена ставленниками иезуитской конгрегации. В конце концов они сорвут конгрегацию и при первом случае низвергнут Бурбонов. Это похоже на пророчество, и тот, кто прочтет мои слова, может мне не поверить".

   В Лондоне ждали Марест и Барро, с трудом разыскавшие Бейля при помощи английского банкира, переводившего ему деньги в Англию.

   Делились впечатлениями, ходили вдоль Темзы, любуясь маленькими домами с элегическими палисадниками, в которых цвели кусты осенних роз. Посещали фабрики, заводы, по настоянию Бейля осматривали новые станки и машины.

   Бейль делал замечания о новой породе людей, проводящих десять часов у машины в беспрестанном наблюдении за мельканием кеевского челнока. Поражала величина этих предприятий, насыщающих товарами целые страны и города. С ними не могли сравниться маленькие фабрики Парижа, с ними бешено стремились конкурировать лионские фабриканты, и (еще одно наблюдение) их совершенно еще не было в стране семилетних скитаний Бейля - в Италии.

   Упорный и суровый труд английских рабочих казался Бейлю каким-то кошмаром. Марест на лету ловил его короткие замечания и старался парировать их. Он кричал по-французски, стоя около машины и покрывая ее шум:

   - Это то, чего не знает еще Франция. Это Англия платит нам за четыре коалиции и Ватерлоо.

   Ему в тон отвечал Бейль:

   - Это то, что вызовет во Франции взрыв и катастрофу в тысяча восемьсот семидесятом году.

   - Анри любит швыряться цифрами, как слабоумный, - смеясь, заметил Барро.

   - Уверяю вас, что через десять лет вы вспомните мои слова. Итальянец счастливее благодаря своей беззаботности и той легкости, с какой он переносит нищету, а северянам придется в ближайшие годы покрыть огромные пространства фабричными трубами. Трудно сказать, что получится из этой новой армии рабов, которых не знали Египет и римский мир.

   Вернулись в гостиницу обедать. Марест и Барро жили в маленьких номерах верхнего этажа. Сошлись в большой, продолговатой и очень высокой зале. На огромном столе лежали куски жареного мяса, весом в сорок килограммов, и длинные, тонкие, острые ножи. Каждый подходил, резал себе сам и ел, сколько хотел, уплатив в кассу два шиллинга.

   - Надо доваривать эти кровавые ломти в желудке, - говорил Марест после обеда. - Англичане допаривают их, наливаясь крепким чаем, а я думаю, что гораздо лучше - шотландская водка.

   Бейль отказался пить и, оставив спутников, пошел в театр. Бейля до потери чувства времени увлекла игра Кина.

   Время для Бейля всегда имело один из трех цветов - оно было черным, красным или белым. Знаменитый артист на несколько дней оторвал его от всего мира своей игрой шекспировских пьес. Наступали красные часы.

   Замечательный трагический гений Кина странно не гармонировал с теми рассказами, какие Бейль о нем услышал. Это был бесшабашный прожигатель жизни, обитатель кабачков и притонов, совершенно преображавшийся с минуты появления на сцене. Его игра потрясала, вызывала благороднейшие чувства и лучшие мысли.

   Время исчезало. Было таяние времени, как в дни большой болезни или большого счастья.

   Бейль писал в дневнике.

  

   "Между миланскими днями и моим сегодняшним состоянием встали вереницы шекспировских трагедий.

   Я выздоравливаю, но жалею о болезни".

  

   На балу в клубе Альмака Бейль увидел своего банкира, которому Коломб переслал собранные в Гренобле деньги

   - Господин Бейль. сегодня прибыли ваши деньги. Завтра вы получите извещение Очень рад встретить вас здесь. Вы попали сюда сразу, но я получил пригласительный билет только после двадцати лет беспрестанных хлопот об увеличении своего состояния.

   Бейль действительно случайно получил приглашение на бал в аристократический клуб, куда не допускались представители других сословий. Бейль смеялся, думая о тех невероятных перегородках, которые, несмотря на революционные натиски, не сломаны в Англии. В голосе банкира слышалось уязвленное самолюбие. Бейль писал в дневнике:

  

   "Во Франции с подобными нравами я уже столкнулся однажды. Это было в то время, когда безродные генералы старой наполеоновской армии продавались Людовику XVIII и, путем всевозможных низостей, старались проникнуть в гостиную Таларю и другие салоны Сен Жерменского предместья. Вежливость высших классов в Англии и во Франции запрещает всякое проявление энергии. Молодые люди страшно заняты тем, чтобы их волосы, образующие хохолок с одной стороны пробора, не падали на лоб".

  

   Итак, в Лондоне воспоминания о Милане и о Метильде растаяли. Остались тени чувств, имена и слова вместо образов.

   Вечером - забавное и отвратительное происшествие.

   Барро шепчется в коридоре с мальчуганом лет восемнадцати - фатом с оттопыренными губами, напомаженным и наглым.

   Барро входит в комнату и предлагает ехать в публичный дом. "В этот вечер нет спектакля. Настоящая английская скука", - говорит он. Марест отказывается. Бейль соглашается. Чувство пустоты, охватившее его, вызывает стремление хотя бы и к опасному приключению. Извозчик едет полтора часа.

   На окраине, недалеко от берега реки, - трехэтажный маленький дом из тонкого кирпича. Барро выходит, фат начинает торговаться, прежде чем войти. Бейль смотрит с презрением, Барро произносит по французски:

   - Кажется, мы попали в скверную историю. Нас здесь ограбят дочиста и выбросят в Темзу.

   Бейль распахивает редингот и молча показывает рукоятк