Ожешко Элиза - Над Неманом

bsp;  - О! - воскликнула пани Кирло, - ты очень метко определил самого себя. Нужно действительно быть великой бесполезностью, чтоб так устроить свои дела.

   - Вот именно, - подтвердил Ружиц, - вот так и обращайся со мной всегда. Во всем свете только одна ты говоришь мне в глаза горькую правду. Сначала ты удивила меня, но потом привела в восторг. Мне хотелось бы, чтоб ты меня бранила еще больше. Помнишь, в древности люди бичевали себя плетью и думали, что с каждым ударом с их плеч спадает один грех.

   - Для того чтоб сбросить с твоих плеч все грехи, нужна рука более сильная, чем моя, - засмеялась было пани Кирло, но тотчас же сделалась серьезна, взяла Ружица за руку и, участливо глядя ему в лицо, спросила: - Ну, что, как ты поживаешь? Не хворал ли за последнее время? Осмотрел ли свое имение? А твоя ужасная привычка... Может быть, ты стараешься, победить ее?

   Ружиц небрежно улыбнулся:

   - Ты, милая моя исповедница, сразу задала мне столько вопросов, что я и не знаю, на какой отвечать сначала. На здоровье свое я пожаловаться не могу; мне даже лучше, пожалуй; единственная моя болезнь - это страшная апатия, а теперь я нашел кое-что, заинтересовавшее меня... Имения своего я не только не осматривал, но даже самая мысль об осмотре приводит меня в отчаяние. Ты хорошо знаешь, почему: непреодолимая лень, полное незнакомство с вещами подобного рода, а может быть, в особенности, вечный и неотступный вопрос: зачем?

   - Всему виной, - живо перебила пани Кирло, - твоя ужасная, пагубная привычка, вывезенная тобой из того подлого мира, где ты жил.

   Ружиц громко засмеялся. Пани Кирло нахмурила брови и энергически, сжатым кулаком постукивая по ладони другой руки, воскликнула:

   - Смейся, если хочешь, но я все-таки скажу, что это ужасно, непростительно! Наши мужики лучше,- те хоть просто водкой напиваются.

   - Милая кузина, эта ужасно для тебя и вообще для всех людей, живущих в глуши. Но в большом свете это распространено, стало чем-то вроде эпидемической болезни...

   - А ты не мог избегнуть этой эпидемии? Откуда она привязалась к тебе? Ты мне еще никогда не говорил об этом.

   - Очень просто. Я дрался на дуэли, был ранен и страшно страдал от раны. Сначала я принимал морфий для утоления боли, а потом просто привык к нему. Это единственное средство, при помощи которого я могу избавиться от невыносимой скуки, от упадка сил, а может быть, еще от... чего-то близкого к отчаянию.

   Он закрыл стеклами пенсне глаза, которые вдруг лихорадочно заблестели. Она слушала его с изумлением и, понизив голос, спросила:

   - Дрался на дуэли! Господи ты, боже мой! С кем же? Из-за чего?

   Ружиц с нервным смехом откинулся на спинку дивана.

   - С кем? Не все ли равно! А знаешь из-за чего? Из-за сущего вздора!

   Пани Кирло сжала руками голову.

   - Пусть чорт возьмет этот ваш большой свет, где совершаются такие безобразия и свободно продаются яды. Лучше я буду глупой провинциалкой, гусыней, овцой, только бы не знать этого большого света.

   - Ты права, - коротко ответил Ружиц.

   - Так как ты открылся передо мной во всем, то с моей стороны было бы подло потакать тебе...

   Она смутилась и замолчала, почувствовав, что в ее речи проскальзывают не особенно удобные выражения, которые и сама она считала неподобающими. Эти выражения и грубоватый тон появились у нее вследствие долгого и постоянного общения с поденщицами и батраками, а так как нрав у нее был живой, она не могла избежать их, даже когда очень этого хотела.

   - Что же ты замолчала? Или заметила что-нибудь неизящное в своей речи, как раньше в своем доме? - мягко спросил Ружиц.

   Пани Кирло покраснела.

   - Странное дело! Все-таки ты так добр и умен... Порой кажется, что в тебе сидят два человека.

   Пан Теофиль поцеловал ее руку.

   - Ты говоришь как философ. Видишь ли, эта двойственность может служить ключом к разрешению многих загадок.

   - Знаешь ли,- сказала она после непродолжительного молчания, - мне кажется, ты был бы гораздо более счастливым, если б родился не таким богатым.

   - Или если б родился глупым.

   - Это как же? - спросила пани Кирло.

   - Отгадай, - пошутил он и с любопытством поглядел на нее.

   С минуту она раздумывала.

   - Ну, это немудрено разгадать! Если бы ты был глупцом, то ни о чем бы не стал заботиться и превесело прокутил бы всю жизнь; а ты, хоть и поздно, опомнился и понял, что ты потерял и расстроил.

   Он засмеялся.

   - Ты не поверишь, кузина, как я люблю разговаривать с тобой. Ты так ясно высказываешь самые запутанные вещи.

   Они оба задумались. Пани Кирло тревожно соображала, посажены ли хлебы в печь, и не уехали ли купцы. Она встала с дивана, и вместе с ней поднялась Броня.

   - Я сейчас прикажу подать чаю.

   Ружиц поспешно стал уверять, что почти никогда не пьет чаю. Пани Кирло проницательно посмотрела на него.

   - Неправда. Чай ты любишь и пьешь его много... это я знаю. Но ты уж попробовал наш чай... конечно, он хуже твоего.

   Ружицу очень нравилась ее правдивость.

   - Моя вина! - рассмеялся он, - ты уличила меня во лжи. Действительно, всего невкусного я боюсь как огня.

   - Тогда нужно было это сказать сразу: к чему лгать понапрасну? И без того ты уже, вероятно, налгал в жизни не меньше любого фарисея. Я принесу тебе варенья... вот о варенье моем ты не можешь сказать, чтоб оно было невкусно. Я училась когда-то у Марты Корчинской. Правда, я его немного варю, но уж лучшего ты, пожалуй, не едал и в своей Вене!

   И пани Кирло поспешно вышла из комнаты. Она сгорала от нетерпения заглянуть на другую половину дома. Во время ее отсутствия, вероятно, произошли какие-нибудь упущения, потому что в гостиную донесся ее сердитый голос. Потом она перекинулась двумя-тремя фразами с купцами и, наконец, показалась на пороге гостиной с подносом, уставленным несколькими блюдечками с вареньем. За ней Рузя несла малину и сахарный песок в старинном кубке художественной работы. Такие ценные изящные предметы, как комод красного дерева, два портрета на стене, резной туалет и серебряный кубок, как-то особенно резко выделялись на убогом фоне всей остальной обстановки и вместе с тем говорили, что хозяйка этого дома происходила из старого и когда-то богатого рода.

   Поставив на стол малину и сахар, Рузя важно выпрямилась и, тряхнув короткими волосами, вышла из комнаты. Мать по дороге что-то шепнула ей о белье, о купцах и о Стасе.

   Ружиц с жадностью ел варенье и повторял ежеминутно:

   - Превосходно, удивительно! Я очень люблю сладкое и не могу прожить без него двух часов. Так тебя варить варенье научила панна Марта Корчинская, эта старая оригинальная дева? Очень почтенная особа, если она обладает такими знаниями... Да, a propos, ты давно видела панну Юстину?

   - Мне кажется, никто не мог видеть ее так недавно, как ты. Ведь ты сюда приехал из Корчина?

   - Ты почем знаешь?

   - Слышала, как твой лакей рассказывал, и, признаюсь, очень недовольна твоими частыми посещениями Корчина.

   - Прежде всего, не частыми, потому что я был там всего несколько раз, а потом - чем же ты недовольна?

   - Ты сам хорошо знаешь об этом.

   - Брани меня сколько угодно, я сам позволяю тебе это и даже прошу. Но чем же я виноват, что панна Юстина мне очень нравится?

   - Вот именно! - воскликнула пани Кирло. - Для тебя и подобных тебе на свете важно только одно: нравится или не нравится, а все остальное - пустяки.

   - Ты до некоторой степени права.

   - Но ты скажи мне, - все более кипятилась она, - чем она, на свое несчастье, так понравилась тебе? Она недурна, это правда, но ты на своем веку видел и не таких; не кокетка...

   - Вот именно, - подтвердил Ружиц.

   - Воспитывали ее прилично, но все-таки воспитание это нельзя назвать светским...

   - Вот именно.

   - После истории с Зыгмунтом Корчинским она сделалась очень серьезна, не наряжается, не кружит головы мужчинам, не щебечет...

   - Вот именно,- в третий раз согласился пан Теофиль.

   - Ну и что же? Ведь вы в своем "свете" привыкли совсем к другим женщинам.

   Ружиц поставил блюдечко на стол и, откинувшись на спинку дивана, полунасмешливо, полусерьезно заговорил:

   - Прежде всего, ты должна знать, что люди с такой чистой душой, как у тебя, вовсе не понимают подобных вещей. Только мы, - слышишь? - мы, тунеядцы, знаем хорошо, почему чувствуем влечение к той или другой женщине... понимаешь? - влечение или инстинкт, который дает нам знать, что только с этой именно женщиной мы можем испить, в полном значении этого слова, кубок наслаждения... Вот ты и краснеешь, словно институтка... Ах! что это за чудная вещь - румянец на лице матери пятерых детей!

   Она действительно краснела по-своему, девичьим, густым, ярким румянцем, но постаралась преодолеть свое смущение.

   - Это ничему не мешает. Говори все. Я хочу знать, что ты думаешь о Юстине.

   - Поэтому, - продолжал Ружиц, - на первом месте здесь стоит влечение или, что для тебя будет более понятно, симпатия. К панне Юстине я сразу почувствовал симпатию. .. признаюсь, даже очень сильную. Ты права, я много знавал женщин неизмеримо красивее ее, даже повергал к их ногам свое здоровье и состояние... Но в этом контрасте черных волос с серыми глазами, в ее фигуре, движениях и так далее и так далее... есть что-то такое... словом, то, чего ты не поймешь... у панны Юстины есть темперамент, уверяю тебя...

   - Что же далее?

   - А далее то, что я уже сказал тебе раньше. Кокеток, Щебетуний, настоящих и фальшивых аристократок у меня было много... для меня достаточно... toujours des perdrix никогда не было моим девизом. Меня потянуло в другую сторону; я теперь понял, что значит здоровое тело и здоровая душа. Доказательством этого может служить мое уважение и привязанность к тебе.

   Он поправил пенсне, проглотил еще несколько ложек варенья и вдруг, как бы спохватившись, быстро заговорил:

   - Сегодня, например, за обедом я сидел с ней рядом. Пока я делал, хотя самые отдаленные намеки на мое чувство к ней, она хмурилась, почти не отвечала, не смотрела на меня. Я переменил тактику и заговорил о посторонних предметах... Она тотчас же оживилась и стала даже разговорчивою, описывала окрестности Корчина, передала какую-то поэтическую легенду, связанную с каким-то оврагом близ Немана, и передала так, что я... почти заинтересовался... Она очень умна, очень, а когда говорит о том, что ее интересует, то в глазах ее мелькают такие огоньки, а губы складываются так, что... Только... штурмом ее взять нельзя... Добродетель требует дипломатии... это ее единственный недостаток и вместе с тем величайшая приманка.

   Пани Кирло так задумалась, что, казалось, не слыхала последних слов своего собеседника, но вдруг подняла голову и сказала таким тоном, как будто бы ее осенила великая мысль:

   - Если тебе так нравится Юстина, то женись на ней.

   Ружиц сдернул свое пенсне, заглянул в лицо кузине изумленными глазами и громко расхохотался.

   - Чудесная мысль, великолепная! Вот была бы неожиданность для всего света и для меня самого! А пан Ожельский? На камин мне, что ли, поставить прикажешь эту китайскую фигуру? А французское произношение панны Юстины, entre nous, особой чистотой не отличающееся? Воображаю, что было бы, если б она встретилась с моей теткой! Бедная княгиня так и умерла бы на месте.

   Он все продолжал смеяться.

   - Твоя выдумка ясно говорит о доброте твоего сердца и вместе с тем о полном незнакомстве с требованиями света... В такую амфибию, как Юстина, влюбиться можно, но жениться на ней нельзя - impossible.

   - Амфибия! - обиделась пани Кирло.- Ты женщину сравниваешь с лягушкой!

   - Очень естественно. Посуди сама: она и образованна и необразованна, и молчалива и разговорчива в одно и то же время... Словом, бог знает что.

   - Зачем же ты ездишь в Корчин? - спросила пани Кирло с блестящими от гнева глазами.

   - Потому что эта неожиданная для самого меня симпатия немного оживляет меня, возбуждает. Честное слово, она явилась как раз в пору, когда я почти окончательно уже разочаровался во всех прелестях жизни.

   - Но чем же все это кончится?

   - Милая кузина, я не такой философ, чтобы думать о конце всякой вещи. .. Advienne que pourra... Не надо пренебрегать даже самым коротким мигом наслаждения.

   - Юстина не позволит увлечь себя! Она прошла уже сквозь горькое испытание... я хорошо знаю ее характер и душу.

   Ружиц слушал с напряженным вниманием.

   - Ты хорошо ее знаешь? Ты уверена в том, что говоришь?

   - Уверена вполне.

   Он задумался и провел рукой по лбу. Глаза его как-то сразу потускнели; пани Кирло показалось, что он вздохнул.

   - А ты ведь действительно заинтересован Юстиной!- воскликнула она.

   - Насколько могу быть заинтересован чем-нибудь или кем-нибудь. Признаюсь, я сам себе удивляюсь. Кто может предвидеть движение своего сердца или, пожалуй, нервов...

   - Так женись на ней!- не обращая ни малейшего внимания на все его доводы, продолжала она свое.

   Тут дверь из сеней отворилась, послышался голос Рузи:

   - Мама, Стась возвратился... Он ужасно хрипит.

   Пани Кирло вскочила и выбежала из комнаты.

   Ружиц, оставшись один, опустил голову на руки и невольно слушал доносившиеся из глубины дома тревожные расспросы матери и хриплый, срывающийся до писка голос мальчика, похожий на самые визгливые звуки испорченной флейты. Через узкие сенцы из другой половины дома долетали стук топора, плеск воды, потрескивание огня и голоса кухонных девок.

   Погода становилась лучше. Ветер утихал, тучи быстро разбегались во все стороны; через густые высокие кусты бузины пробрался луч заходящего солнца и позолотил стоявшие на окнах скромные фуксии и розы.

   Вслушивался ли этот высокий худощавый человек, в изысканном платье, с подвитыми волосами и с пенсне в золотой оправе, в отголоски этого маленького домика, не говорили ли ему эти отголоски о жизни, которая вечно текла здесь тем же самым скромным, невозмутимым ручейком? Не наталкивали ли они его на сравнения, замечания, мысли, так же незнакомые ему до сих пор, как не были ему знакомы целые тысячи подобных скромных, незаметных существований?

   Он оказался очень задумчивым в ту минуту, когда озабоченная пани Кирло вернулась в гостиную, в тревоге позабыв даже прикрыть дверь в свою спальню. Не помнила она уже и 6 том, что было предметом только что прерванной беседы.

   - Сын у меня заболел, - глухо сказала она, - горло у него слабое, а в прошлом году он схватил такое воспаление, что мне пришлось позвать доктора. Боюсь, чтоб и в нынешнем не вышло чего-нибудь. Я уже приказала напоить его липовым цветом.

   Теперь лицо ее казалось гораздо старше, чем прежде. Ружиц протянул ей руку.

   - Бедная ты моя! Сколько у тебя с детьми горя, заботы, труда, при твоих ничтожных средствах!

   Растроганная до глубины души, она уселась возле него и заговорила обо всем, что ее занимало и тревожило: как двенадцать лет тому назад, четыре года спустя после выхода замуж, заметив, что в Ольшинке все идет без всякого лада и призора, что им грозит близкое разорение, она сама принялась за хозяйство. Для женщины это было делом не совсем обыкновенным, но не боги горшки обжигают. Училась она у соседей, у соседок, преимущественно же у Корчинского и Марты; с каждым годом ее опытность и энергия возрастали; дело пошло и идет, даже недурно идет, только вот с воспитанием детей беда.

   - Ведь пятеро их... подумай, на таком-то клочке земли. .. дохода всего-навсего около тысячи рублей... А ведь всех нужно накормить, одеть, научить кое-чему.

   О воспитании дочерей она даже и не мечтала. Чему могла, учила сама, - пусть только хорошими хозяйками будут! Сыновья - другое дело, их нужно было отдать в школу. Но школа не дешево стоит. Бедная мать иногда хваталась за голову, придумывая, как бы извернуться. До сих пор средства находились, но она не уверена, пойдет ли так дело и дальше. Малейший неуспех, малейшее несчастие в хозяйстве - и ее радужные надежды рассыплются впрах. Теперь она делает, что может, и если б только Болеслав получше учился, а Стась не так часто хворал... Вот горе, какое! Один здоров, да не прилежен к науке; другой хорошо учится, но слабого здоровья.

   - Сколько тебе лет? - спросил Ружиц, которой все это время не сводил с нее глаз.

   - Тридцать четыре года, - с легким удивлением ответила пани Кирло.

   - А знаешь, ведь женщины твоих лет и твоего происхождения живут еще для себя, блистают в свете, пользуются всеми радостями и наслаждениями...

   Она небрежно махнула рукой.

   - На что мне все это? У меня другое дело, другие цели.

   И она еще долго говорила бы о своих горестях и надеждах, если бы Ружиц не перебил ее.

   Медленно, с остановками, - им начало овладевать утомление, - он стал рассказывать о своей полнейшей неспособности лично управлять Воловщиной, о том, что ему невозможно поселиться здесь навсегда, о том, что он ищет нового управляющего и желает, чтобы этим управляющим был не кто иной, как ее муж, Болеслав Кирло. Это было бы выгодно для обеих сторон. Воловщина под надзором его близкого родственника начала бы процветать и давать большой доход. Пан Болеслав получал бы вознаграждение, которое сильно подняло бы благосостояние семьи: две тысячи рублей в год, проценты с чистого дохода и разные другие выгоды, которые ему теперь лень перечислять.

   - Если ты согласна, милая кузина, то переговори с мужем. Пусть приготовит контракт, договор или что-нибудь вроде этого и привезет мне подписать. Через два месяца он может взять бразды правления из рук теперешнего моего управляющего, который становится решительно невыносим.

   Пани Кирло слушала внимательно, потом задумалась и замолчала надолго. Было видно, что перспектива, развернутая перед ней Ружицем, улыбалась ей всеми радужными красками. Отдохнуть немного после долголетнего неустанного труда, улучшить хозяйство в Ольшинке, не бояться за будущность детей - да ведь это золотая мечта! Больше этого она и желать ничего не смела. Но чем дольше она думала, тем больше омрачалось ее лицо. Наконец она отрицательно покачала головой.

   - Благодарю тебя, - тихо сказала она, - благодарю... Но этого не может быть. .. Я. .. никогда не соглашусь на это...

   Она чувствовала на себе его изумленный взор и с опущенными ресницами, быстро, как будто бы ей хотелось сразу покончить с этим делом, снять с души своей тяготевшее на ней бремя, продолжала:

   - Это было бы для нас величайшим счастьем, и я хорошо понимаю, что только потому ты и делаешь нам подобное предложение... но, видишь... для тебя-то пользы не было бы никакой. Воловщина - твое последнее достояние, нужно, чтобы кто-нибудь занялся ею как следует... а Болеслав, мой муж... о, нет, нет, и думать нечего!

   Вдруг она схватила его руку и подняла к нему взор, полный тревоги и мольбы.

   - Только не думай о нем ничего дурного! Я не говорю, чтобы он был... недобросовестным человеком... Вовсе нет. Он никогда никому зла не делал.

   - Так почему же ты отказываешься?

   - Почему? У всякого человека есть свои недостатки, ты это хорошо знаешь. И у него есть недостаток, даже не недостаток, а просто привычка... к бездействию... он не может трудиться. Если бы ты знал все: как его воспитывали, как он провел первую молодость, - ты сам бы согласился со мной. Отец его, - у него только и был, что этот фольварк, - вечно терся у панских притолок, ездил из дома в дом и таскал с собой сына. Болеслав прошел только три класса гимназии и с этим так и остался. Потом, когда он женился на мне и моим приданым заплатил свои долги, я сама делала за него все, отстраняла от него всякую заботу... Так уж он привык... С такими привычками как приступить к большому, сложному делу? Он, может быть, и взялся бы, да я знаю, что ничего путного из этого не выйдет. Нет, я не хочу! Пусть уж лучше все останется по-старому. Только я умоляю тебя всем на свете, не говори ему об этом проекте и сам забудь о нем, прошу тебя.

   Ружиц смотрел на нее с изумлением.

   - Милая моя, а ведь ты до сих пор любишь этого человека!

   Пани Кирло ответила ему тоже изумленным взором.

   - Как же иначе? Я вышла за него по любви, никто меня не принуждал, - напротив, все отговаривали. Или ты воображаешь, что мы, как вы там в своем большом свете, можем двадцать раз разлюбить и полюбить вновь?

   - Двести раз, - поправил Ружиц.

   Но она не слыхала его иронических слов и продолжала:

   - У нас не так: у нас проникаешься любовью и уважением к человеку, с которым хоть несколько дней прожил счастливо. Наконец дети!.. Мой милый, когда ты женишься и наживешь детей, то поймешь, какой это узел!

   - И вместе с тем ты не хочешь, чтобы я доверился твоему мужу?

   - Не хочу, - живо перебила она, - не хочу, решительно не хочу! Он не в силах справиться с делом... введет тебя в убытки, я знаю заранее!

   Ружиц встал. В этом апатичном и больном человеке, вероятно, угасли еще не все хорошие чувства, потому что выражение, с каким он посмотрел на свою родственницу, было весьма близко к благоговению.

   - Что же делать, если ты решительно не хочешь этого! По крайней мере, ты должна позволить мне, - тут он взял обе руки пани Кирло и робко заглянул ей в лицо, - чтобы я принял на себя издержки по воспитанию твоих сыновей, пока... пока они не окончат ученья или пока я не проем остатков своего состояния.

   Он попробовал усмехнуться, но неудачно; нервная судорога прошла по его лицу, придав ему болезненное, почти трагическое выражение.

   - Пожалуйста, я прошу тебя.

   Она несколько минут стояла с опущенными глазами, со щеками, пылавшими огненным румянцем. Может быть, в это время она боролась с собой, не желая ни от кого принимать благодеяния. Две крупные слезы скатились из-под ее опущенных ресниц, проведя влажные бороздки по ее увядшему, некогда прекрасному лицу. Но она тотчас же овладела собой и подняла на Ружица взгляд, исполненный глубокой признательности.

   - Благодарю, - тихо сказала она, - я принимаю... от тебя, - ведь это для детей!

   Он поцеловал ее руку, и когда выпрямился, то его потемневшее, измученное лицо казалось гораздо более спокойным. - Ты оказываешь мне истинное благодеяние. Впереди, на темном безотрадном фоне я буду видеть хоть одну ясную точку. О подробностях мы поговорим в другое время. Теперь мне пора ехать.

   Он посмотрел на часы.

   - Вот уже шесть часов, как я выехал из дому.

   - Боже мой, - вздохнула пани Кирло, - а больше чем шесть часов тебе трудно обойтись без...

   - Без чего? Назови хоть один раз вещь по имени, или это слово застревает на устах? Ружиц пробовал шутить и опять неудачно. С каким-то сдержанным отчаянием он провел рукой по лбу и вздохнул.

   - Трудно, невозможно!

   Пани Кирло с грустью посмотрела на него.

   - Знаешь что? Для тебя единственным спасением был бы брак с женщиной, которую ты любишь.

   - Ты опять вернулась к своему!

   - И всегда буду возвращаться! - воскликнула, было, пани Кирло, но тут же улыбнулась и с веселым взглядом прибавила: - Се que la femme veut, Dieu le veut. Произношение мое едва ли лучше произношения Юстины, но пословица эта оправдывается часто... Впрочем, лучше сказать попросту: "Чего чорт не сможет, так баба подможет..." Вот увидишь, я тебя уговорю...

   Уже в дверях, крепко пожимая ему руку, она говорила:

   - Как только улучу свободную минутку, сама к тебе приеду, и опять об этом поговорим. И вот еще что пришло мне в голову: если ты действительно хочешь, чтобы у тебя в Воловщине был хороший управляющий, предложи это место Корчинскому. Лучше его не сыщешь. Отличный хозяин, работящий, как вол, а уж честен - чистое золото, говорю тебе: золото, ты попробуй...

   Ружиц небрежно махнул рукой. Видимо, он так спешил уехать, что теперь все на свете перестало его интересовать. Но пани Кирло сбежала с лестницы и у кареты вновь шепнула ему на ухо:

   - Подумай, что я тебе говорила о Юстине. Плюнь ты на тетку-княгиню и на все эти великосветские глупости! Бездельничанье не сделало тебя счастливым, попробуй начать трудовую жизнь.

   На лице Ружица появилась слабая, вымученная улыбка.

   - Вот что значит называть вещи своими именами! Хорошо, приезжай в Воловщину, обо всем поговорим.

   Едва карета выехала за ворота, пани Кирло торопливо вошла в кухню, наскоро сделала несколько распоряжений и отправилась в комнату к сыновьям. Шалун Болеслав и больной Стась возились с маленькой сестренкой, стараясь напугать ее топаньем и криками. Броня, сбросив, наконец, свой тулупчик и еще более растрепанная, чем всегда, отлично разбиралась в подобных шутках и, притворяясь испуганной, заливалась звонким хохотом, прячась от них по углам. Испугались только куры, сидевшие на яйцах, однако и они не покинули своих позиций в корзинках и с видом, исполненным достоинства, кудахтали что- есть мочи. Пани Кирло немного успокоилась, - больной мальчик не стал бы так играть, - позвала купцов в гостиную и после короткой, но энергической схватки, наконец, подписала условие, получила задаток и вышла на крыльцо.

   Холодный ветер, бушевавший целый день, унялся, в воздухе было тихо. Далеко, где-то на краю занеманских лугов, заходило солнце, пронизывая золотыми лучами прозрачную ольховую рощу, за которой между редкими стволами мелькало Пестрое стадо, рассыпавшееся на противоположном берегу. С влажной лужайки, опускавшейся к темневшей поблизости деревушке, из ложбинок, затопленных водой, присутствие которой выдавали светло-зеленый аир и темные маковки камыша, все громче доносилось протяжное мычание коров. На лугу по тропинке двигалась кучка женщин, возвращавшихся с прополки. Дорожка, протоптанная от деревни до господского двора, ясно говорила о частых сношениях между соседями. Да и теперь навстречу женщинам и детям, возвращавшимся в деревню, шло несколько крестьян, направлявшихся в усадьбу.

   Пани Кирло хорошо знала, зачем они шли, - поговорить, потолковать о делах. Они исполу обрабатывали часть ольшинской земли, более отдаленную от усадьбы. Но бедной, женщине было не до них. Ей просто не стоялось на месте; с нахмуренным лбом, со сдвинутыми бровями, она не сводила глаз с огорода. Дневные работы там уже совершенно закончены, почему же ее дочь не возвращается домой? Почему тот стройный и красивый мальчик так часто приезжает сюда и ни на шаг не отходит от Марыни? Пану Бенедикту может не понравиться, что он чуть ли не каждый день ездит в Ольшйнку. А Марыня... почти еще ребенок. .. отчего ее лицо озаряется таким беспредельным, глубоким счастьем, когда она завидит черного Марса, широкими скачками врывающегося на двор впереди своего хозяина?

   - Что я с ними буду делать? - с видимым беспокойством спрашивала себя пани Кирло. - Отказать ему от дома, обходиться с ним сухо... нельзя... Да и за что, наконец? Мальчик он хороший, сын доброго соседа. Друг друга они знают с детства, - может быть, это простая дружба... А их все-таки нет как нет.

   Она сбежала с лестницы, торопливо прошла через двор и остановилась за кустами сирени. Марыня сидела в своем узком тулупчике на низком пороге амбарчика, куда она несколько часов назад увела от дождя деревенских ребятишек. Откинув льняную косу назад, девушка подняла розовое личико и, подперев его кулачком, не сводила своих ясных голубых глаз со стоявшего перед ней юноши.

   В охотничьем платье, ловкий, стройный, с ружьем за плечами, Витольд Корчинский о чем-то горячо говорил, coпровождая свою речь частыми размашистыми жестами. Издали это придавало ему оттенок энергии, вопреки его бледному исхудалому лицу, носившему следы утомления долгими и напряженными умственными занятиями.

   По беспокойной, нервной подвижности юноши в нем Можно было узнать одного из детей нашего тревожного века, нашего неустойчивого времени. Не разросся он крепким ветвистым дубом, но благодаря непосильному напряжению мысли и памяти вытянулся, как молодой гибкий тополь, чуткий ко всем изменениям окружающей его атмосферы. По его глазам видно было, что он много думал. Его чистый лоб был ясен и гладок, а в очертании губ сказывалась необычайная мягкость сердца. В каждом повороте головы чувствовалась, пожалуй, даже чрезмерная смелость и гордость; порой, глядя на него, можно было подумать, что вот-вот, через несколько дней или часов, он отправится в кругосветное путешествие.

   В эти два часа он, вероятно, немало говорил со своей собеседницей, он принес с собой даже книжку, - эта книжка лежала у нее на коленях, - и не уставал говорить, а она в свою очередь не уставала его слушать.

   Встревоженное сердце матери могло теперь успокоиться. У него был вид учителя, у нее - ученицы; они казались друзьями, во всем согласными друг с другом, занятыми составлением каких-то планов. Девушка утвердительно кивала головой в знак согласия, что воспламеняло юношу и заставляло его говорить е еще большим жаром. До пани Кирло доносились только отдельные выражения: народ, страна, община, интеллигенция, инициатива, просвещение, благосостояние и т. д. Раза два до ее ушей дошли фразы, точно целиком выхваченные из какой-нибудь умной книжки, - о необходимости труда, об исправлении исторических ошибок и т. д. Она улыбнулась так, как умеют улыбаться только матери: и снисходительной и в то же время гордой улыбкой.

   - Ладно, - сказала она, - если так, то ладно! Пусть себе говорят о таких хороших вещах!

   Она хотела, было идти назад, но снова обернулась на молодую пару. Марыня медленно поднялась со своего низенького сидения и в глубокой задумчивости взяла своего товарища под руку. Медленно прошли они огород и вдоль ольхового леса направились к деревне.

   Пани Кирло не раз видела их на этой дорожке. Казалось, какая-то невидимая сила влекла их туда. Теперь их фигуры, близко склоненные друг к другу, рельефно выделялись на зеленом фоне леса. У него больше чем когда-либо был вид апостола; она шла с наклоненной головой, с опущенными вниз ресницами и с тихой, восторженной улыбкой на свежих устах, которая сопровождает пробуждение молодой мысли и воли. За ними важно шел черный легаш, а заходящее солнце бросало перед ними на дорогу тысячи подвижных багровых пятен.

  

   До полудня оставалось еще часа два-три, когда Юстина, с огромным снопом полевых цветов, из-под ослепительного ливня солнечных лучей вступила в темные прохладные сени корчинского дома. Она вся раскраснелась и в своем светлом платье, с букетом в руках, походила на олицетворение цветущего лета. На крыльцо она взбежала быстро, но потом вдруг остановилась и долго смотрела куда-то вдаль, за ворота в поле. В задумчивости ее не было ничего печального. Она громко запела:

  

   Словно слезы, листья

   Дерево роняет...

   Пташка на могиле

   Песню запевает...

  

   Вдруг голос Юстины оборвался. Из столовой доносились оживленные голоса. В глубине комнаты, прислонившись к буфету, стояла Марта, а перед ней - молодой человек и девочка и о чем-то, перебивая друг друга, просили её, что-то горячо доказывали. На юноше было надето утреннее, довольно помятое платье, а девочка, худая, болезненная, желтая, в волнах кисеи, напоминала красивого слабого мотылька.

   - Неужели, тетя, вы для нас не сделаете этого? Мы так вас просим, так опасаемся за ваше здоровье... Доктор говорит, что вам необходимо лечиться. .. что у вас дурной кашель. Ну, милая, позвольте доктору притти сюда!.. Мы его приведем... Неужели вы для нас этого не сделаете?

   Девочка тонкими руками старалась обхватить костлявую талию старой женщины и высоко закидывала свою головку, силясь заглянуть ей в лицо, на котором попеременно отпечатлевались то гнев, то нежность. Но гнев, в конце концов, превозмог.

   - Да оставьте вы меня в покое! - раздался басовитый, хриплый голос Марты. - Что вы ко мне пристали? Вот наказанье-то господне! Доктор ваш глуп... что он услыхал в моем кашле? Пусть Эмилию и Тересу лечит, они больны, а я здорова, здоровехонька, и никаких докторов мне не нужно. Еще чего! Вечная глупость! Уф!..

   Она закашлялась бы, как всегда бывало с ней в минуты возбуждения, но удержалась. В это время в столовую вошла Юстина. Марта бросилась к ней, словно к избавительнице.

   - Ты гуляешь, душечка, гуляешь, пропадаешь, бог весть, где и ничего не знаешь, что в доме делается. Вечное несчастие! У Эмилии расстроились нервы, заболела грудь, сердце, все заболело... привезли доктора. Бенедикт так испугался, что приказал не жалеть лошадей... они и до сих пор все в мыле стоят, не отдышатся. Доктор приехал полчаса тому назад и, как всегда, нашел, что страшного ничего нет. Расстройство нервов, небольшой катар гортани... или как там его?.. Как всегда, посоветовал ей почаще выходить на свежий воздух, развлекаться, написал два рецепта... А тут я принесла в ее комнату закуску и кофе для доктора, и нужно же такому греху случиться, - закашлялась... и закашлялась-то не сильно, так... чуть-чуть... А он посмотрел на меня и говорит, что это дурной кашель, что мне лечиться надо... Я поскорее бежать, а дети за мной: "Лечись, тетя, лечись, потолкуй с доктором!" Принесла его сюда нелегкая! Больна, больна... вечная глупость! Уж если я больна, то кто же здоров? Говорю тебе, что я вот эту стену рукой насквозь пробью, если захочу.

   Когда Марта, размахивая руками и покачивая головой, над которой торчал высокий гребень, произносила свой монолог, Витольд и Леоня, о чем-то пошептавшись друг с другом, выбежали из комнаты. Юстина взяла руку Марты, поцеловала и пристально посмотрела ей в глаза.

   - Я все понимаю, тетя, - тихо сказала она.

   - Понимаешь?.. Уже? - насмешливо заговорила было Марта, но заметив, что сказала что-то неловкое, разразилась гневом: - Что ты понимаешь? Тут и понимать-то нечего. Я совсем здорова и вовсе не нуждаюсь, чтобы мне, как индейке, в горло пихали разные катышки. А ты сейчас в меланхолию впадаешь... "Понимаю!" Ничего ты не понимаешь... Вечная...

   Ее взгляд вдруг упал на сноп цветов, который Юстина положила на стол.

   - Откуда это? - крикнула Марта, указывая глазами на букет, который походил на диковинный разноцветный веник.

   - Угадайте, - рассмеялась Юстина.

   Угадывала ли Марта? Ее тонкие губы крепко сжались, она подалась всем корпусом вперед, а ее блестящие глаза как-то сразу погасли и впились в букет, как во что-то, напоминавшее дорогое, но безвозвратно погибшее прошлое.

   - Юстина!

   В ее глухом голосе слышалась какая-то несвойственная ему нота.

   - Что, тетя?

   - Где ты была?

   - В Богатыровичах, - спокойно ответила молодая девушка.

   - А кто тебе дал... это?

   Она темным, сморщенным пальцем указала на букет, не спуская с него взгляда. Юстина низко наклонила голову над охапкой цветов.

   - Ян Богатырович, - ответила она тише, чем прежде. Марта выпрямилась, как будто это имя ударило ее в грудь, и захохотала:

   - Ха-ха-ха! Ну, это уж у них в семействе такой обычай! Все букеты собирают, а как соберут, то метла метлой выходит! Когда-то я видела часто такие букеты, точь-в-точь как этот! А запах-то какой, по всей комнате разошелся! И запах тоже знакомый... Уф! Не могу...

   Она не удержалась и закашлялась; голова ее затряслась, щеки покрылись румянцем.

   - Юстина!

   - Что, тетя?

   Марта стояла перед молодой девушкой, вытянувшись во весь рост, похожая на придорожный столб, стоящий на двух подпорках, и, грозя пальцем, заговорила:

   - Что ты затеваешь, паненка? Может быть, ты думаешь, что господь бог одним людям дает обыкновенные сердца, а другим каменные?.. Верно, ты думаешь так, а? У тебя сердце, потому что ты паненка, а у него камень, потому что он мужик, а? Позабавься камушком, позабавься! Чему это мешает? Со скуки, от безделья! Для разнообразия, - после панских конфет мужицкие метлы, а тем временем, глядишь, бог снова какого-нибудь пана пошлет!

   Она долго говорила бы на эту тему, но в комнату весело вбежала разодетая девочка и прильнула к ней, как бабочка к потемневшему от времени и непогод, столбу.

   - Вот мы и поставили на своем! - зачастила она. - Вот вы и должны будете говорить с доктором! Видзя его ведет уже сюда!

   В гостиной действительно послышались шаги двух мужчин. Марта, как ужаленная, сорвалась с места и, пробежав гостиную, кинулась в соседнюю комнату. За ней бросилась Леоня, а потом и Витольд, который, оставив доктора в гостиной, пытался догнать тетку и уговорить ее. Но Марта, нагнувшись вперед, высоко подбрасывая юбки своими пятками, пробежала две комнаты, опрокинула два стула, стоявшие на дороге, и, наконец, очутилась в длинном коридоре, ведущем в кладовую. На бегу, она достала из кармана большой ключ и дрожащей рукой старалась попасть им в замочную скважину. Запыхавшись, она шумно и трудно дышала, что-то ворча себе под нос. Леоня, тоже задыхаясь, только тут настигла Марту и ухватилась за ее платье.

   - Тетя! - зазвенел на весь коридор тонкий обиженный голос девочки, - я вам вышью туфли! Я вас крепко-крепко расцелую, только сделайте это для меня...

   Марта обернулась, приподняла девочку, осыпала ее горячими поцелуями, затем втолкнула ее в кладовую и с треском захлопнула за собой дверь. В это время прибежал и Витольд.

   - Тетя! - крикнул он, - пожалуйте к доктору.

   Он начинал не на шутку сердиться. Под его нахмуренными бровями глаза загорались гневом. Но в кладовой слышался только смех, поцелуи, стук посуды. Очевидно, осажденные весело проводили время в своей крепости. Витольд приставил губы к замочной скважине и опять повторил:

   - Так вы не хотите исполнить мою просьбу?

   Из кладовой раздался грубый голос Марты, в котором теперь звучали неподдельная нежность и любовь:

   - Голубчик ты мой, милый, золотой! Ничего мне не нужно, честное слово, ничего не нужно... К лицу ли мне доставлять кому-нибудь хлопоты, отнимать у кого-нибудь время? Не сердись на меня, милый. Может быть, скушать чего-нибудь хочешь?.. Сыр есть отличный, свежий морс. Хочешь, а? Тогда иди сюда.

   - Ну, что уж с вами делать! Отоприте дверь!

   Через минуту враждующие стороны уже заседали в кладовой. С младенчества, как начали они себя помнить, сколько времени провели здесь дети с этой высокой ворчливой, подчас сердитой женщиной, которая целовала их тут, носила на руках и закармливала лакомствами до того, что они потом хворали, а она просиживала целые ночи у их кроваток, полная страшной тревоги и беспокойства, и убаюкивала старыми народными песнями!

   В спальне пани Эмилии дело шло совсем иначе. Голубую комнату освещала голубая лампа, привешенная к потолку. Кроме этой лампы, до поздней ночи горела еще одна у кресла Тересы. Каждый день до поздней ночи Тереса читала вслух романы, воспоминания, путешествия. Эта тощая перезрелая дева, с лицом, напоминавшим увядшую розу, хорошо знала три иностранных языка. В эту ночь она читала путешествие по Египту. Они вместе с Эмилией столько уж начитались о разных странах Европы, что с некоторого времени отправились далее, в другие части света. Египет необычайно понравился пани Эмилии и пробудил в ней даже чувство невыразимой тоски. Все, что. они читали о нем, было так ново, так волновало воображение и казалось таким заманчивым. Почему она родилась не в Египте? Там она, наверное, была бы счастливее! Вздыхая, она закинула за голову исхудалые руки; глаза ее расширились и казались огромными. На минуту она прервала чтение.

   - Как ты думаешь, Тереса? Я там, наверное, могла бы больше ходить, двигаться, жить, любить!

   - О да! - ответила Тереса. - Воображаю себе, как там люди, среди такой чудной природы, должны горячо любить!

   И ее бесцветные глаза устремились куда-то вдаль. Пред ней представа