Ожешко Элиза - Над Неманом

а страдалица. - Я так боюсь ветра, сквозняка, солнца... От ветра у меня кружится голова, от сквозняка делается невралгия, от солнца- мигрень... Будь добра, Тереса, подай мне ароматический уксус.

   Кирло, склонившись над ней, нежно шептал:

   - Ну, что? не лучше вам хоть немножко?.. все душит, не проходит?..

   Тереса, подавая уксус, также склонилась над подругой:

   - Начинается мигрень? Неужели? Боже мой! У меня тоже как будто заболела голова...

   Пани Эмилия, растирая виски уксусом, потихоньку шептала:

   - Милая, этой Марты все еще нет из костела... Я беспокоюсь об обеде... Поди, узнай, накрыли ли на стол. Я не знаю даже, варят ли мне бульон... Кажется, я ничего больше есть не смогу... Ах, эта Марта...

   С живостью и грацией шестнадцатилетней девушки Тереса бросилась, было исполнять приказание, как двери отворились, и в кабинет вошел мужчина, высокий, плечистый, седоватый, с длинными усами, загорелым лицом, со лбом в морщинах и большими карими глазами, в которые на первый взгляд нельзя было ничего прочесть, кроме забот и унылой задумчивости.

   Оба гостя встали при входе хозяина дома, пана Бенедикта Корчинского, и пожали его большую загрубелую руку. Он холодно еле прикоснулся к руке Кирло и почти так же равнодушно пожал белую, гладкую, как атлас, худощавую и холеную руку Ружица.

   Теперь, когда этот последний повернулся боком, можно было разглядеть его аристократическое, еще красивое, хотя исхудалое и болезненное лицо. Ружиц был высок и очень тонок, с волосами слегка подвитыми, может быть, для того, чтобы скрыть проступавшую лысину. По лицу его с тонкими, правильными чертами время от времени пробегала нервная судорога вдоль лба и бровей. С первого взгляда в нем можно было узнать вполне светского человека, но, должно быть, физически слабого, с расстроенною нервною системой. Когда он стоял рядом с сильным, плечистым, загорелым хозяином дома, их можно было счесть жителями двух различных планет. Одна только черта в них была общею: оба они были грустны. Корчинский загорелой рукой дернул книзу свой длинный ус, сел возле окна и, глядя, на жену, проговорил:

   - А детей все нет! Они должны были приехать час тому назад.

   - О, я тоже беспокоюсь о них!.. Кажется, у меня даже мигрень от этого начинается, - ответила пани Эмилия и тихим голосом начала рассказывать гостям, что ждет приезда детей на вакации; сын учится в агрономической школе, а дочь - в одном из варшавских пансионов.

   Витольд, говорила она, всегда любил сельское хозяйство, - вероятно, унаследовал эту склонность от отца,- а Леоню она поместила в пансион потому, что при своем слабом здоровье не может держать ее дома... Наконец, это совершенный ребенок, - ей всего пятнадцатый год.

   Кирло (он давно уже знал обо всем этом) старался завести разговор с хозяином дома. Говорил он даже с некоторой угодливостью, которой, видимо, надеялся сломить лед оскорбительного пренебрежения. Потирая костлявые руки и приторно улыбаясь, он начал сладким, заискивающим голосом:

   - А вы и в праздник все делами заняты!

   - Как же иначе? - глядя совсем в другую сторону, ответил Корчинский. - Для нас праздников нет. Наоборот, когда приказчики и рабочие отдыхают, нужно особенно бдительно смотреть, чтобы скотина была накормлена, чтобы не подожгли чего-нибудь.

   Слова эти, не заключавшие в себе ничего оскорбительного, произнесены были, однако, далеко не любезным тоном.

   - Нынче виды на урожай хорошие, очень хорошие, - снова заговорил Кирло.

   - Да, - ответил Корчинский. - Не знаю, как у других, - я несколько месяцев ни на шаг не выезжал из дому, - а у меня очень хорошо... Если уборка пойдет, как следует...

   - Тогда много тысчонок соберете со своего Корчина! - шутливо и фамильярно воскликнул Кирло.

   Корчинский поднял голову и с нескрываемым неудовольствием посмотрел на соседа своими карими глазами.

   - А цены? - спросил он. - Ваша жена не говорила вам, какие цены были на рожь в прошлом году и, вероятно, будут стоять и в нынешнем?

   Кирло на минуту смутился, но сейчас же захохотал.

   - Ей-богу, - воскликнул он, - жена моя такая страстная хозяйка, что ни до чего меня не допускает, ни до чего, - держит меня под башмаком!.. Впрочем, мы с ней отлично уживаемся... Да и что мы стали бы делать оба на нашем крохотном фольварке? Или я, или она. А так как ей хотелось...

   Корчинский усмехнулся и повернул лицо в сторону туалета своей жены, откуда несся смешанный запах рисовой пудры, туалетного уксуса и каких-то духов. Он снова потянул свой ус и, обращаясь к жене, сказал:

   - Отворить бы окно... а то здесь страшная духота...

   - О, нет, - мягко проговорила пани Эмилия, - ты знаешь, что я не могу сидеть при открытых окнах.

   - Глупости! - отрезал Корчинский. - Поневоле захвораешь, сидя в такой духоте.

   Худая, болезненная женщина вспыхнула румянцем, опустила глаза, дотронулась рукой до груди и горла и замолкла. Ей была неловко за мужа перед мало знакомым гостем.

   И все сразу замолчали, всем стало как-то неловко в душной атмосфере этого будуара. Пани Эмилия приняла еще более беспомощный вид; Кирло услужливо придвинул к ней вышитые по канве подушки, пан Бенедикт крутил свой длинный ус, пенсне Ружица насмешливо блистало в полутьме.

   В эту минуту откуда-то снизу послышались протяжные низкие возгласы, сопровождаемые плеском воды. Корчинский и Ружиц одновременно обернулись к окну. За прозрачной стеною кленов, по лазурному Неману длинной вереницей плыли плоты; на темном фоне леса, венчавшего высокий берег, они, как золото, горели на солнце, а стоявшие на корме плотовщики в белой одежде казались какими-то могучими речными исполинами: поворачивая тяжелые плоты, они ударяли по воде рулевыми веслами, из-под которых с плеском взлетали жемчужным каскадом брызги. Плывя, они все время перекликались, и их громкие крики отдавались в темном лесу раскатами гулкого эха.

   На другом берегу, по опушке густого леса в одиночку и кучками проходили какие-то люди; кое-где над самой рекой крылатыми точками кружились чайки; в одном месте рыбачий челн скользил между плотами; в кленах щебетали щеглы, свистела иволга и звонко, надрывно кричала чечотка. Все вокруг радовалось чудесной погоде, сверкая в ярких лучах, как чаша, налитая золотом и лазурью.

   - Прекрасная местность, - задумчиво проговорил Ружиц.

   Корчинский указал ему рукой на тяжко трудившихся за рулем плотовщиков.

   - Эти люди тоже не знают праздников...

   - А мне, - сказал он, - вся жизнь их кажется вечным праздником. Они здоровы, сильны и, как бы им тяжело ни приходилось, они всегда хотят жить.

   По лицу Ружица пробежала нервная дрожь; он снял пенсне и узкой холеной рукой провел по нахмуренному лбу.

   - Пожалуй, вы правы, - подумав, согласился Корчинский. - Работа - это не несчастье. Было бы только поле для работы и, главное, давала бы она плоды. Но когда что ни шаг натыкаешься на стену и думаешь, что все, совершенное тобой, пойдет прахом...

   Он махнул рукой и умолк. Умные страдальческие глаза Ружица с интересом скользнули по загорелому, изборожденному морщинами лбу и свисающим книзу усам помещика.

   - К чему же относятся ваши последние слова? - спросил он.

   Корчинский вскинул большие карие глаза, устремив на гостя глубокий, проницательный взгляд.

   - Как вы думаете?.. - нерешительно начал он и замялся, как будто внезапно охваченный робостью, необычной в столь сильном человеке. - Как вы думаете, сумеет ли в такое время хоть кто-нибудь из нас, - я подразумеваю тех, кто не станет попусту сорить деньгами и трудится как вол, - сумеют ли хоть они... ну... вы понимаете... - и он снова замялся.

   В глазах его вспыхивали искры, он не спускал с гостя горящего взора, в волнении покусывая кончики усов. Ружиц, видимо, не знал хорошенько, что ему отвечать. О предметах, затронутых Корчинским, он мало размышлял, а может быть, они и мало его занимали.

   - Кто ж это может предвидеть? - начал он. - Время сейчас тяжелое. Впрочем, с этой округой я так мало знаком... ведь я здесь свежий человек...

   - Не об округе речь, - живо подхватил Корчинский, - в этом, смысле все округи у нас равны. Так расскажите мне, по крайней мере, как идут дела там, где вы проживали?

   Лоб и брови Ружица нервно передернулись, но отвечал он с небрежной усмешкой:

   - Собственная моя персона являет собою печальный пример: мои тамошние поместья утрачены для меня.

   - Я слышал уже, но это другое! - воскликнул Корчинский. - Вы по рождению принадлежите к знати... Ну, а то... то? Я хотел бы узнать о средних помещиках, таких, как я сам, владельцах нескольких сотен или одной тысячи моргов...

   Светский, ко всему привыкший человек нашелся и здесь: он принялся рассказывать о финансовом и хозяйственном положении помещиков средней руки, земли которых были расположены по берегу Случи, и был ли рассказ его точен или неточен, соответствовал ли он действительности или не соответствовал - это его мало заботило. Его этот вопрос не очень занимал, и, быть может, потому он считал свой рассказ пустой для себя тратой времени. Однако говорил он плавно, на изысканном польском языке, лишь изредка вставляя в свою речь французские слова. Время от времени он ловко и учтиво подавлял нервную зевоту.

   Вдали от окна, в полумраке, велась другая беседа, значительно тише. Кирло, склонившись к пани Эмилии, что-то вполголоса говорил ей - сначала соболезнуя, и потом со столь забавной шутливостью, что вскоре на ее коралловых губках снова заиграла улыбка. Она с благодарностью взглянула на соседа:

   - Вот вы всегда умеете утешить меня и развеселить. О, если б я еще лишилась и вас...

   - Зачем меня лишаться? - вскинулся Кирло, - когда уже столько лет...

   Он покосился на хозяина дома, весьма в эту минуту увлеченного разговором с Ружицем. Потом его серые загоревшиеся глазки впились в нежное лицо пани Эмилии, а костлявая рука медленно скользнула к ее руке, покоившейся на пышном шелку, словно лепесток лилии.

   - Бедная вы, бедная, - шепнул он, - уж я сегодня выкину что-нибудь такое, чтобы вас повеселить.

   За окнами, на лазурном Немане все так же всплескивали тяжелые весла, вздымая жемчужные каскады; легкий ветерок пробегал по кленам, и шелест листьев сливался с трепетом птичьих крыльев. На противоположном берегу, в дремучем лесу деревенский люд собирал землянику и травы, и оттуда доносилось звонкое аукание.

   В это время в одной из отдаленных комнат раздались звуки скрипки. Прислушавшись, можно было догадаться, что в верхнем этаже дома кто-то играл с большою экспрессией и пониманием какую-то трудную музыкальную композицию.

   При первых звуках скрипки Кирло, как будто вдохновленный неожиданною мыслью, многозначительно улыбнулся и, не говоря ни слова, выбежал в дверь, ведущую в гостиную, и плотно закрыл ее за собой.

   В столовой, вокруг длинного стола, деятельно хлопотала Марта, только что возвратившаяся со своей продолжительной прогулки. Ее большая соломенная шляпа лежала на одном из стульев, а голова с крошечною косицей, заколотою большим гребнем, заботливо склонялась над каждым прибором. Она готовила салат, приносила бутылки с вином, то и дело выбегала из комнаты и возвращалась назад, громко шлепая по полу туфлями.

   Прислуживал ей только один подросток, прилично одетый и расторопный, но не особенно привычный к делу и лишь слепо исполнявший ее приказания.

   Марта прошла четыре версты туда и обратно, но на лице ее не было видно и следов утомления. Она кашляла, ворчала, учила молодого лакея, но, несмотря на тяжелую походку и педантичность в выполнении всякой мелочи, двигалась так проворно, что в каких-нибудь четверть часа стол на десять человек был накрыт и все приготовления к обеду окончены. Подросток резал хлеб, а Марта раскладывала его по приборам, когда в комнату вбежала Тереса, всплеснула руками и радостно воскликнула:

   - А! Панна Марта уже здесь, и к обеду все приготовлено! Как это хорошо, а то пани Эмилия так беспокоилась...

   - И совершенно напрасно! - огрызнулась Марта. - Занималась бы своими вязаньями или своим здоровьем, а что касается хозяйства - это все лежит на мне.

   - Это ничего, - шепнула Тереса, - но она всегда находится в тревожном состоянии духа. Теперь у нее головокружение, и, конечно, дело кончится мигренью...

   - Очень естественно, а зевоты еще нет?

   - Слава богу, еще нет! - совершенно серьезно и с видимым чувством благодарности к провидению ответила подруга Эмилии.

   - Бенедикт дома?

   - Дома; он с гостями и женой... И опять сердится, что вы с Юстиной пошли пешком. Он говорит, что в праздник лошади не заняты.

   - Пусть лошади отдыхают, - им работы еще немало... Вечная глупость!.. Что мы - княжны, что ли, какие-нибудь, пешком ходить не умеем?.. Уф! не могу!

   Она, было, закашлялась, но тотчас удержалась, точно пораженная какою-то внезапною мыслью, и подбежала к окну.

   - А детей нет как нет! - крикнула она.

   Тереса тем временем пересчитывала приборы на столе.

   - На десять персон, ей-богу, на десять персон накрыто! - заволновалась она. - Разве еще кто-нибудь к нам приедет? Нас всех шесть человек, двое гостей, - восемь; а здесь на десять... разве еще кто-нибудь приедет?

   - Двое женихов к тебе приедут! - с гневной иронией крикнула Марта. - Или мало ты их поджидала?.. Ну, так теперь будут трое сразу! Пан Ружиц уже здесь, а двое еще подъедут...

   Она засмеялась так, что ее насмешливые блестящие глаза наполнились слезами. Тереса, слегка покрасневшая, добродушно заглядывала ей в лицо.

   - Ну, что вы говорите! Пан Ружиц... разве он может. .. такой вельможный пан. .. хотя, положим, сегодня он так на меня смотрел... О! да все они одинаковы, эти мужчины... Нет, скажите правду: разве кто-нибудь еще приедет?.. Ну, милая моя, дорогая, скажите!

   И она силилась своими худыми руками обнять Марту, но та сердито вырвалась из ее объятий.

   - А дети! - крикнула она. - Витольд и Леоня уже давно должны быть здесь... Может быть, к обеду подъедут.

   - Правда, - разочарованно произнесла Тереса: - я забыла...

   - Забыла, забыла!.. - гневно ворчала Марта, направляясь к буфету. - Может быть, и Эмилия забыла... О собственных детях забыла. .. Что у вас в голове? Романы только да аптека... Вечная глупость!.. А детей-то все нет и нет... О, боже мой, боже! Только бы несчастья, какого не было, а то с этими железными дорогами всего ожидать можно...

   Она снова обернулась лицом к окну, голова ее с большим гребнем, воткнутым в косицу, гневно тряслась, а в руке громко звенела связка ключей.

   В это время за затворенными дверями столовой послышались торопливые шаги, какая-то борьба; один мужской голос настаивал на чем-то, другой о чем-то просил... Прозвучала струна, наконец, уже дальше, в глубине дома раздался громкий хохот Кирло... Марта, не отрывая глаз от дороги, видневшейся из открытых ворот, не обращала ни на что внимания; зато Тереса сначала приотворила двери, высунула голову и потом, с тонким веселым хохотом, маленькими шажками побежала через сени в гостиную. Двери в покои пани Эмилии были открыты, и пан Кирло, смеясь, тащил туда действительно какого-то весьма потешного человека. То был старичок среднего роста, с толстым брюшком и с круглым лицом, украшенным седыми усами. Его толстые румяные губы складывались теперь в застенчивую, добродушную улыбку, а голубые глаза стыдливо посматривали вокруг. Очевидно, он конфузился своей одежды, состоявшей из широкого цветного халата. Одной рукой старик придерживал полы халата, другой прижимал к груди скрипку. Борьба с паном Кирло была ему не под силу, и он тщетно старался вырваться из его рук.

   - Пустите меня, пожалуйста, - шептал он; - разве это можно?.. При дамах... и в халате...

   Но Кирло уже втащил его в комнату и представил Ружицу:

   - Позвольте мне представить вам знаменитейшего музыканта нашей местности... виноват... Литвы, а может быть, и всей Европы. Небрежность костюма ему, как артисту, извинят все, даже и дамы... С самого дня своего рождения он изучает музыку... Все состояние свое проучил, но зато как играет, как играет!..

   - Пустите меня... при дамах... при незнакомом человеке... - умолял старичок, напрягая все свои усилия.

   Незнакомый человек, то есть Ружиц, не только не улыбнулся, но даже скорчил недовольную гримасу. Корчинский, вероятно хорошо знакомый с шутками пана Кирло, смотрел через окно на реку; зато пани Эмилия и Тереса обе смеялись: первая - тихо и с некоторой сдержанностью, а вторая громко и с видимым удовольствием. Кирло, ободренный смехом дам и нисколько не обращая внимания на мужчин, продолжал, комически жестикулируя:

   - Иду я наверх, чтоб навестить нашего милого артиста, слышу - играет. Хорошо, думаю, пускай и нам что-нибудь сыграет. Он отговаривается, заявляет, что не одет... Что за важность! тем лучше! Артисты всегда бывают и не одеты и не умыты.

   В это время позади явно обиженного старика показалась молодая женщина в черном платье, красиво облегавшем ее сильный и здоровый стан. Голова ее была высоко поднята, а серые глаза метали на пана Кирло гневные взгляды.

   Не обращая внимания ни на кого из присутствующих, она повернулась к открытым дверям гостиной и громко позвала:

   - Марс! Марс!

   На ее зов появился любимый охотничий пес хозяина дома - большой черный пойнтер. Женщина в черном платье коротким жестом указала на него пану Кирло.

   - Вот Марс, - сказала она, - он умеет носить поноску, скакать через палку... Я позвала его вам на забаву.

   Голос ее слегка дрожал; губы были бледны. Она тихо и ласково взяла старика за руку.

   - Пойдем, отец! - сказала она.

   Когда, выпрямившись во весь рост, с поднятою головой и бледным, но невозмутимым лицом, женщина в черном платье вела под руку седовласого, слегка сгорбленного, старика, невольно можно было вспомнить Антигону.

   - Как она величественна! - шепнул Ружиц, провожая ее глазами.

   Кирло, не смутившийся ни на минуту, шептал что-то на ухо Тересе, отчего та вспыхивала румянцем и расцветала счастливою улыбкой. Корчинский дергал свой ус, и время от времени повторял:

   - Странное дело, детей все нет и нет!

   Ружиц не мог надолго оставить хозяйку в одиночестве. С оттенком участия он осведомился, успокоились ли ее нервы, и, получив отрицательный ответ, еще с большим участием заговорил о всеобщем предрасположении к нервным болезням и отсутствии какого-нибудь радикального лекарства.

   - Что касается меня, - сказал он, - я знаю только один паллиатив, который хотя и верною дорогой ведет к смерти, зато, по крайней мере, на минуту дает возможность позабыть... позабыть все...

   Пани Эмилия молитвенно сложила руки.

   - О, что же это такое? - воскликнула она.

   - Морфий, - с небрежною усмешкой шепнул Ружиц.

   - Нет, - так же тихо заговорила пани Эмилия, - мне кажется, что единственным верным лекарством было бы удовлетворение высших наших потребностей, - потребностей духа, воображения, тонких вкусов... Но - увы! - кто же так - счастлив, чтобы мог осуществить свои мечты, чтобы в жизни его не было диссонансов?

   - Бывают люди, которые осуществляют свои мечтания, и вот от избытка такого счастья... становятся несчастными, - с едва заметною иронией проговорил гость.

   В эту минуту двери гостиной снова с шумом распахнулись, и на пороге появилась рослая фигура Марты.

   - Дети едут! - крикнула она своим низким голосом и вихрем бросилась в сени.

   Корчинский, точно бомба, начиненная порохом, двумя скачками очутился за порогом комнаты; пани Эмилия медленно поднялась с кушетки.

   - Тереса, милая моя, дай мне, пожалуйста, мантилью, перчатки и платок на голову!

   Пани Эмилия оперлась дрожащими руками о стол. Она не притворялась: нервы ее действительно были до крайности расшатаны.

   На крыльце стоял Корчинский, изменившийся в одну минуту до неузнаваемости; теперь в его блестящих глазах не было и следа недавней грусти, морщины на лбу исчезли, а губы радостно улыбались под длинными усами. Рядом с ним стояла Марта, на ее желтых щеках выступил яркий румянец; глаза ее учащенно моргали, а губы шептали: "Милые мои, ненаглядные". Нетрудно было угадать, что те, кого тут встречали, бросятся, прежде всего, в объятья именно этих людей.

   У входных дверей Тереса, с помощью пана Кирло, устанавливала кресло, в которое тотчас же бессильно опустилась пани Эмилия.

   - Тереса, - шепнула она, - ради бога, лавровишневых капель... А вы, пан Кирло, возвратитесь к пану Ружицу; его неловко оставлять одного.

   Через несколько минут перед крыльцом остановилась четырехместная бричка, из которой почти одновременно выскочили: стройный русоволосый юноша и девочка лет пятнадцати. Посыпались поцелуи, вопросы, все голоса смешались... Слышны были басовые ноты голоса Марты, смех девочки, быстрая речь юноши, спазматические всхлипывания пани Эмилии и пискливые возгласы Тересы, тщетно призывавшей горничных, чтобы отнести больную в ее комнату.

   Ружиц и Кирло рассеянно смотрели в окно на сцену, происходившую на крыльце.

   Вдруг Ружиц отвернулся от окна и спросил:

   - Кто это такая... панна Ожельская?

   Кирло расхохотался.

   - Ага! приглянулась, видно? Правда, она недурна, но не по моему вкусу, - холодна чересчур, эксцентрична...

   Ружиц пожал плечами.

   - Вкусы бывают разные, - флегматически проговорил он и начал подпиливать маленькою пилкой свои холеные ногти.

   - Должно быть, бедная? Бесприданница? - спросил он немного погодя.

   - Пять тысяч рублей отданы под проценты пану Бенедикту... Что это за приданое!.. Собственно говоря, никакого приданого, а горда при этом, как княжна, и зла, как оса.

   - Да, и я заметил это, - сказал Ружиц.

   По его лицу промелькнула ироническая улыбка.

   - Девушка с темпераментом, - немного погодя добавил он.

   Кирло проницательно заглянул ему в лицо своими пытливыми глазками.

   - Ой, не воспламеняйтесь так быстро! - сказал он. - Темперамент, темперамент! Был - да весь вышел...

   Тонкие черные брови молодого пана дрогнули; дрожь пробежала по всему лбу и скрылась под его поредевшими, слегка подвитыми волосами. Однако это не помешало ему спросить равнодушным, даже слегка шутливым тоном:

   - А что такое?

   Кирло снова сделался фамильярным.

   - Помните вы Зыгмунта Корчинского. .. художника, что мы встретили у Дажецких?

   - Помню; очень приличный человек и, кажется, не без таланта... Жена у него прелестная блондинка... Ну, так что же?

   - Ну... он и панна Юстина...

   - Роман? - небрежно спросил Ружиц.

   - Да еще какой! - разразился Кирло.

   - Когда он уже был женатым?

   - О нет! это еще с детства... обыкновенно, как это бывает с кузенами...

   - Ну, и почему же?..

   - Почему они не обвенчались? Об этом и речи быть не могло... Семья... ну, и потом сам он...

   Однако продолжить разговор им не удалось: с крыльца уже все вошли в сени и с минуты на минуту могли войти в гостиную.

   Тем временем Юстина привела отца своего наверх, где по бокам узкого коридора находились две комнаты. Одна из них принадлежала пану Игнатию Ожельскому и заодно служила спальней приезжим гостям. Юстина взяла из рук отца скрипку и положила ее в футляр.

   - Зачем вы позволяете этому господину так издеваться над вами? - с резкой нотой в голосе спросила она и махнула рукой. - Впрочем, что я говорю!.. Я уж столько раз просила... умоляла... не помогает и... не поможет!

   Она взяла в углу комнаты кувшин и налила воды в медный рукомойник. Старик, в распахнувшемся халате, стоял посреди комнаты со сконфуженным видом и вечною своею добродушною улыбкой.

   - Видишь, милая моя, - начал он, - если б ты знала, как это трудно... Наконец, ведь это никому не помешало...

   - О, как бы мне хотелось, чтоб вы поняли!.. - воскликнула девушка.

   Она вдруг замолчала, повесила около рукомойника полотенце, а на одном из столов поставила маленькое зеркало.

   Старик тем временем приблизился, было к скрипке, и достал ее из футляра, но Юстина мягко взяла инструмент из рук отца и положила на место.

   - Одеваться нужно, отец, сейчас будет звонок к обеду.

   - Ах, обед! Хорошо, хорошо... я уж и проголодался... А ты знаешь, что будет к обеду?

   - Не знаю, - ответила Юстина и разложила на столе бритвенный прибор.

   - Все готово, отец.

   Старик не двигался с места и искоса все посматривал на скрипку.

   - А мне нельзя еще немножко поиграть?

   - А обед?

   - Да, да, обед. Вероятно, сегодня будет что-нибудь хорошее, - ведь гости... Утром я спрашивал у панны Марты, что будет к обеду. Да разве она ответит кому-нибудь по-человечески? Зарычала, закашлялась, расчихалась и полетела вниз... Я выпил только чашку кофе с сухариками и съел кусочек ветчины, а вниз уж мне сходить не хотелось, - играл на скрипке... Ветчина в нынешнем году удалась необыкновенно... а печенье так и тает во рту... прелесть!

   Лениво, не спеша, он уселся перед зеркалом и занялся своим туалетом. Юстина ловко и быстро чистила щеткой сюртук отца. Старик нахмурился.

   - Так всегда, - заворчал он: - как только гости приедут или еще что-нибудь случится, Франек ко мне и носа не покажет. Один человек на всех... и при буфете, и за столом прислуживает, и мне, и пану Бенедикту... Где это на свете видано, чтоб в таком доме некому было воды подать и сюртук вычистить?

   - Он уже вычищен! - ответила Юстина.

   - Вычищен... вычищен... - брюзжал старик, - а кто его вычистил? Ты сама! Ну, хорошо ли это, чтобы благородная девица сюртуки чистила?.. На что это похоже?..

   По губам Юстины промелькнула улыбка. Она в раздумье остановилась посредине комнаты.

   - Когда я уйду,- сказала она,- вы опять начнете играть?

   - Может быть, очень может быть... а что?

   - Сегодня нельзя... Как позовут к обеду, нужно, чтобы вы были совсем одеты... Пожалуй, лучше будет, если я футляр на ключ запру.

   - Ну-ну, не запирай... не запирай...

   Но Юстина повернула уже маленький ключ, спрятала его в карман и вышла.

   Другая комната, не особенно маленькая, очень чистая, с двумя кроватями и скромною, но приличною обстановкою, вот уже несколько лет служила обиталищем Марты и Юстины. Юстина остановилась у окна и медленно стала расчесывать густые черные волосы, в которые во время утренней прогулки вплелись зеленые иглы и молоденькие сосновые веточки. На Немане было тихо. Плоты проплыли, исчезли рыбачьи челны, лазурная гладь опустела, и лишь изредка над нею в ослепительном солнечном свете, стремительно кружась, проносились сверкающие, как атлас, чайки. Но вот откуда-то показалась маленькая лодка с двумя мужчинами.

   Один из них сидел на дне лодки с наклоненною головой, точно с интересом присматривался к подводной растительности, которая вырывалась на поверхность множеством круглых листьев и цветами водяных лилий. Другой, высокий и статный, стоя разгребал веслом воду - от лодки бежали широко расходящиеся круги. Юстина заметила, что гребец, придержав весло, с минуту всматривался в дом, обращенный окнами к голубой реке. Потом, когда лодка пристала к противоположному берегу, гребец обернулся и бросил взгляд по тому же направлению, а затем с ловкостью горного оленя начал карабкаться на высокий песчаный берег. Время от времени он останавливался и поддерживал под руку товарища, который взбирался с большим трудом и частыми остановками. Первый из них был одет в короткую сермягу, окаймленную зеленым шнурком; на втором был длинный кафтан, а на голове, несмотря на жару, - большая баранья шапка. Вскоре оба исчезли за первыми деревьями, и тотчас из лесу послышался чистый, сильный мужской голос:

  

   Ходит дивчина,

   Бродит дивчина,

   Лицо - маков цвет!

   Стиснуты руки,

   Взгляд полон муки -

   Ей постыл белый свет!

   Что ж ты тоскуешь,

   Что ж ты горюешь,

   Дивчина моя?

  

   Голос певца мало-помалу стихал в отдалении, зато у опушки послышались новые голоса:

   - Ay, ay! Гей, гей!

   - Янек! Янек! Иди сюда! - кричал кто-то басом, а какой-то женский тонкий и острый голос затянул веселую плясовую песню:

   Только услышу я вальс этот - снова

   Я вспоминаю друга родного.

   Песня оборвалась, и от самого неба до земли вместе с солнечным светом снова воцарилась ничем невозмутимая тишина.

  

   Бенедикт Корчинский принадлежал к тому небольшому числу людей своего поколения, которые получили высшее образование. Этим он был всецело обязан временам молодости своего отца, - тем временам, что получали свой свет и тепло от одного великого, ярко горевшего очага. Очагом этим была виленская академия, и Станислав Корчинский, сын наполеоновского легионера, когда-то воспитывался там. Может быть, это обстоятельство, а может быть, наследственные особенности, которые не всегда, но часто, как глубокий источник, внедряются в лоно многих поколений, спасли Станислава от миазмов, обыкновенно носящихся над стоячим болотом.

   При барщине, обеспечивавшей безбедное существование, под каменными сводами, стесняющими кругозор и свободное движение, общество и было этим стоячим болотом, полным миазмов, отупения, бессмыслицы, лени и апатии. Людские организмы - эти жалкие грибы, которые вбирают в себя соки питающего их дерева, соки здоровые или ядовитые, - насколько могли, сопротивлялись заразе. Много сопротивлявшихся полегло, но маленькая горсточка, вооруженная наследственными или благоприобретенными, силами, еще бодро сопротивлялась. К числу последних принадлежал отец Бенедикта. Он не взлетел чересчур высоко, но и не опустился ко дну. Может быть, у его праотцев были когда-нибудь крылья, но так как крылья в гнилой атмосфере были бесполезны, то они и превратились в едва заметные придатки, при помощи которых можно было ходить по болотам без риска увязнуть в тине. Но наличность таких придатков при известных условиях почвы и воздуха все-таки намекала на существование крыльев, хотя бы и в отдаленном прошлом. Достаточно, что трое сыновей Корчинского провели детство в атмосфере, свободной от гнилых испарений разврата и тирании, освещенной если не солнцем, то по крайней мере звездочкой человечности, оживленной если не делами, то хоть честными стремлениями их отца.

   Все соседи, даже целый уезд взволновался, когда пан Корчинский отдал сыновей после курса в средних учебных заведениях в высшее. Зачем, для чего? Разве после отца им не оставался большой участок отличной плодородной земли, где они могли бы жить и барствовать, как барствовали и жили их предки? Разве они не были шляхтичами, разве все права не были на их стороне?

   Не все осуждали поступки Корчинского; были и такие люди, что поступали по его примеру, но большинство все-таки пожимало плечами. Если б кто-нибудь мог приподнять край завесы недалекого будущего, как бы он громко осмеял, на весь свет осмеял бы этих самонадеянных, спесивых, недальновидных людей! Корчинский колдуном не был и будущего не предвидел, - до такой степени не предвидел, что если б кто-нибудь развернул перед ним будущность его сыновей, то пан Станислав или рассердился бы, или громко расхохотался и сказал бы: "Это невозможно!" Однако благодаря лучу света, который запал ему в голову от великого светильника, и он кое-что предвидел и понимал. Понимал о", что рано или поздно, может быть, очень скоро, труд станет свободным и более правильно распределится между людьми. Тогда жизнь его сыновей вместе с жизнью всего общества, перелитая в новую форму, потребует и новых орудий. Может быть, ему хотелось, чтобы его сыновья узнали всю радость, которую испытывает человек от общения с наукой и от постепенного развития умственного кругозора, - радость, которую испытал когда-то и сам пан Станислав. Может быть также, тень надвигающегося будущего порой касалась его головы, но на все доводы и шутки соседей он только хмурился и неизменно отвечал:

   - На всякий случай! На всякий случай!

   Наконец, до некоторой степени это было делом прямого расчета. Они вовсе не были так богаты, как это казалось с первого взгляда. По размеру своего поместья Станислав Корчинский принадлежал к помещикам среднего достатка. Потом, благодаря строжайшей экономии, при усиленном труде, он прикупил к наследственному Корчину другой фольварк, одинаковой ценности. Словом, средства у него были прекрасные, но если разделить его имущество на четырех, человек (у пана Корчинского была еще дочь), то на долю каждого пришлось бы не особенно много. Мысленно пан Корчинский назначал младшему сыну, Бенедикту, родовой Корчин, а старшему, Андрею, благоприобретенный фольварк и возлагал на обоих обязанность выдать приданое сестре и известную сумму денег среднему брату, Доминику, который изучал право в далеком большом городе.

   Бенедикт окончил курс в агрономической школе и вернулся в свой Корчин. Его отец и мать давно уже умерли, сестра вышла замуж. Зато в двух милях от Корчина хозяйничал в своем фольварке несколько лет тому назад женившийся Андрей, а Доминик приехал в родной дом на короткое время отдыхать от университетских занятий. Кроме того, в Корчине проживала родственница Корчинских панна Марта. Двадцатичетырехлетняя девушка, может быть, чересчур высокая, но статная, умная, с веселыми глазами, так умело взялась за хозяйство и наполняла дом таким веселым шумом, что пан Бенедикт почти и не заметил пустоты. Наконец, все три брата жили в добром согласии, а теперь перед ними мелькнуло что-то такое, что придало их жизни особый смысл и значение. Во всех троих сразу заговорила кровь деда, наполеоновского солдата; огонь, который в предшествовавшем поколении еле тлел под искрой, разгорелся и вспыхнул пламенем. О, как бурно, как безумно весело провели они эти два года! Стоячие воды болота зашумели, вздулись и начали выбрасывать кверху кипящие каскады; в мертвой атмосфере завыли ветры, разнося по земле золотистые туманы и образуя на небе ярко горящие зори и радуги. Дух демократизма всеуравнивающим плугом пахал общественную ниву. Высоты, проникнутые раскаянием, склонялись к низменностям, готовые вознаградить за все свои несправедливости, почти умоляя о доверии и снисхождении. Между Корчином и соседнею деревней Богатыровичами установились тогда хорошие, доверчивые отношения. Жители этой деревни обладали когда-то документами, удостоверявшими их дворянство, но давно уже их потеряли и теперь вели убогую, трудовую жизнь мелких хлебопашцев. Вдруг корчинский дом широко распахнул перед ними свои двери. И ожил старый низкий большой дом; сколько народу толпилось в нем, что за шум оглашал его залы, врывался в окна и плыл дальше, вдоль по течению реки! Такого шума, такого грома не слыхали ни этот густой бор, ни эти холмы со времен шведского нашествия.

   Самым горячим из братьев Корчинских был старший, Андрей. Он забросил жену, ребенка, свое хозяйство и почти все время проживал в родимом гнезде. Доминик, нерешительный и более сдержанный, тоже откладывал со дня на день свой отъезд. Для Марты это время было золотою порой ее жизни. Она поспевала решительно всюду, - гости сходились десятками, - вместе с другими она надеялась, ждала и, как птица, оживленная радостью весны, часто пела. Голос у нее был грубый, необработанный, но сильный и чистый. Чаще всего она бывала тогда около Анзельма Богатыровича, красивого юноши в грубой обуви и кафтане из домашнего сукна. Анзельм смеялся так громко, что его было слышно по всему дому, распевал своим могучим баритоном сотни песен, приносил Марте громадные, как веники, букеты полевых цветов, а когда садился рядом с ней за стол, то постоянно краснел и приходил в полнейшее смущение.

   Брат Анзельма, Юрий, сильно сдружился со старшим Корчинским - странная дружба между людьми различного положения и воспитания. Андрей был сыном достаточного дворянина, получил хорошее образование, женился на самой богатой невесте во всей округе, у Юрия же не было ничего, кроме 20 десятин земли, которую он обрабатывал собственными руками; в школе он не был; впрочем, в одном их положения сходились: и у того и другого были дети Маленький Зыгмунт Корчинский и Янек Богатырович были ровесниками. Вероятно, эти люди были связаны и не одним этим; с той поры, когда братья Корчинские, наклоняя головы, в первый раз вошли в низкую дверь дома Богатыровичей, Андрей и Юрий почти никогда не разлучались. Вместе они ходили беседовать в широкое поле, вместе охотились на диких уток и бекасов, вместе в рыбачьем челноке ездили по Неману в отдаленные деревни и местечки, вместе читали книжки, вместе...

   Бенедикт, тогда еще стройный худощавый юноша, не вполне оправившийся от напряжения последних лет учения, более похожий на студента, чем на помещика, ласково принимал и угощал в своем доме братьев и соседей, а с солидными родственниками, наезжавшими в Корчин, вступал в самые ожесточенные споры... Да, эти два года пролетели как в лихорадочном сне!

   Все это после казалось сном, полным сверхъестественных сновидений, - до того этот сон не походил на сменившую его действительность... Когда Бенедикт очнулся от сна своей первой молодости, то, прежде всего, заметил, что около него нет братьев. Андрей вместе со своим другом Юрием Богатыровичем исчез с лица земли, а одно из корчинских урочищ тотчас же переменило свое название. В урочище находился тот занеманский бор, с которым соединялись обширные леса Андрея и его соседей. Прежде его называли Сверковым, а теперь все стали называть Могилой. Кто первый дал ему такое имя, почему оно распространилось сразу и повсеместно, - трудно объяснить, но, принятое всеми окрестными жителями, оно было! единственным надгробным памятником старшего из братьев Корчинских. Другого не воздвигали ему никогда. .. Вдова Андрея, вместе с маленьким сыном, поселилась в своем приданом имении, довольно большом, в двух милях от Корчина. Доминик остался жив, но судьба забросила его далеко. Только несколько лет спустя он прислал брату письмо, где извещал, что наконец-то ему удалось кое-как пристроиться.

   Бенедикт заложил имение в банк, чтобы выплатить брату, согласно завещанию отца; сестре выдать приданое было тоже не из чего, - и до сих пор чистый, как кристалл, Корчин теперь был обременен долгами. Долги эти не были результатом легкомыслия или расточительности. Но, тем не менее, когда Бенедикт, очнувшись ото сна молодости, во второй раз оглянулся вокруг, то увидал, что он вовсе не богат... Он не был ни трусом, ни сибаритом, и это открытие мало его смутило, но за ним последовало еще много других. Стояла пора урожая на ту цепкую траву, что точно железными клещами впивалась в колесницы больших хозяйств и не пускала ни на шаг, ни взад, ни вперед. В таком положении кони, будь они даже арабской породы, ничего не могли поделать: чтобы двинуть колесницу вперед, нужны были покорные судьбе, терпеливые волы. Бенедикт вставал на дыбы, как бешеный, необузданный конь, но мало-помалу угомонился.

   Сначала, в силу привычек, приобретенных в молодости, он настораживал уши и водил глазами по густым облакам, обволакивавшим небо, но тотчас же заметил, что ничего хорошего он ни увидать, ни услыхать там не может, что поющие деревья и золотые зори его первой молодости занесены в разряд басен, да еще таких басен, какими пугают избалованных детей, чтоб они были послушны. Он согнул спину и начал выпутывать свою колесницу из цепких объятий проклятой травы. Работа Пенелопы! Оторвешь одну плеть - вырастут две... Сначала он делал это неловко и все еще время от времени позволял себе смотреть на небо. Это ему подчас дорого стоило.

   Так, например, пришла ему в голову мысль обучить своих бывших крестьян читать, разводить фруктовые сады, лечиться у докторов, а не у знахарок, пореже навещать корчму. Но вскоре он должен был бросить все свои затеи и на несколько месяцев отлучиться в ближайший город, чтобы замять одно дорогостоящее и довольно небезопасное дело. С той поры в эту сторону небосклона он и не обращал уже взора. Потом агрономические сведения побудили его переменить породу корчинского скота на другую. Сказано - сделано; это сулило ему большие выгоды, но и стоило немало денег, а тут наступил срок взноса временно установленных налогов, и к старым долгам прибавился еще новый.

&nb