Ожешко Элиза - Над Неманом

его немного прояснилось.

   - О, помилуйте, - сказал он, - я вам очень благодарен... Я уж и не ожидал такой чести, чтобы кто-нибудь из Корчина навестил мою убогую хату.

   Он снова приподнял шапку.

   - А как поживает панна Марта?

   - Она часто и с отрадой вспоминает о вас, - живо ответила Юстина.

   - Не может быть!

   Анзельм покачал головой.

   - Это вы только так, по доброте своей... Столько лет... Видел я ее... года три тому назад, в костеле... как она изменилась, постарела... а прежде какая была!

   - Она давно уж помогает моему дяде; работы у нее много, - прибавила Юстина.

   По губам старика промелькнула насмешливая улыбка:

   - А прежде боялась работы! Все равно пришлось...

   Он задумался, длинной бледной рукой сдвинул шапку со лба и, глядя вдаль поблекшими глазами, произнес своим тягучим голосом:

   - Утро видело ее румяной, цветущей, а вечер застал увядшей...

   Его, очевидно, оживила беседа с Юстиной. Он сделал несколько шагов и уселся на лавке, впрочем, довольно далеко от гостьи.

   Из-за угла дома показался Ян, посмотрел на разговаривающих и сказал:

   - Дядя, панне наш сад очень понравился.

   - Иди сюда! - крикнул Анзельм. Ян колебался.

   - Овса лошадям еще не засыпал.

   - Так иди и засыпь, - сказал Анзельм и обратился к Юстине: - Я очень рад, что вам мой садик понравился. Все это мной посажено, мной выращено. Если б вы заглянули сюда десять лет тому назад, то нашли бы одну крапиву, бурьян да всякий мусор...

   Юстина сказала, что слышала о его тяжелой и долгой болезни.

   - А-а!.. От... кого?

   Анзельм пришел в такое изумление, что начал заикаться. Голубые глаза его пытливо заглянули в лицо Юстины.

   - Разве в Корчине еще обо мне вспо... вспоминают?

   Он махнул рукой и живо добавил:

   - Вероятно, вам Янек говорил... Еще бы! Ему хорошо памятна моя болезнь. . Сколько он горя тогда натерпелся - и сосчитать трудно... А что это за болезнь была, о том только одному господу богу известно; свалила меня с ног, как колоду, да так целых девять лет в постели и продержала... С доктором советовался... раза три... тот ничего не помог, даже и повреждения во мне не нашел никакого... Говорили, что у меня ипохондрия... и ипохондриком меня называли. .. Должно быть, болезнь моя была душевная, а не телесная.

   Он разговорился и медленным, монотонным голосом начал описывать пережитые им страдания. Из его рассказа можно было заключить, что то была одна из тех страшных нервных болезней, перед которой наука становится втупик. Каким образом душевный недуг мог одолеть человека простого, жившего в прочной связи с такой же простой природой? Марта говорила Юстине, что Анзельм был когда-то крепок, как дуб. Вероятно, он и сам не раз задавал себе подобный вопрос, потому что, задумчиво глядя куда-то вдаль, проговорил:

   - Всякие случаи на свете бывают. .. Бывает, что человека, идущего по полю, охватит дурной ветер, от этого и ревматизм или другая какая хворь приключится... А бывают и другие ветры, - не те, что по полю свищут, а те, что навстречу жизни человеческой дуют.

   Он покачал головой и поднялся с лавки.

   - Не угодно ли вам будет посмотреть мой садик, коли уж он вам так понравился?

   Переходя по гладкой, как ковер, траве от дерева к дереву, он объяснял Юстине происхождение каждого из них. Болезненное, напряженное выражение его лица мало-помалу смягчалось, глаза вспыхивали веселым огоньком. Юстина тоже чувствовала себя в этой тихой усадьбе лучше, дышала свободней, чем несколько часов тому назад в доме, полном гостей.

   Они находились около группы сливовых деревьев, и Анзельм рассказывал, каким образом он охраняет ренклоды и мирабель от снега и мороза, но в это время Ян снова прибежал со двора и, остановившись неподалеку от них, некоторое время слушал рассказ дяди.

   - Вы не поверите, - не утерпел он, наконец, - что дядя сам насадил все это и теперь один ухаживает... На вид такой слабый, а силы у него много.

   Анзельм обернулся.

   - Да иди же сюда! - во второй раз сказал он.

   Яну самому очень хотелось в сад, но он воздержался.

   - Лошадей нужно напоить.

   -- А нужно, так ступай, - ответил Анзельм и начал рассказывать Юстине, как, лежа в постели, он не раз роптал на бега, как опасался за судьбу ребенка-племянника, которого обижали злые соседи, как, наконец, после выздоровления его охватило страстное желание работать.

   - Вот уже десятый год, как я воскрес, и тем временем мальчик мой вырос... Сначала мы высудили у соседей то, что у нас отняли, потом выстроили вот этот домик, а потом уж пошло и все остальное: и пасека и сад. Янек выучился пчеловодству у одного человека, который сам ездил учиться в столицу, как ухаживать за пчелами, а я его выучил столярному ремеслу.

   Он широко повел вокруг рукой.

   - Все это - работа рук наших: и забор, и вот это крылечко, и ульи. Когда нужно, берем на помощь поденщиков, но сами мы - и садовники, и пасечники, и столяры... В бедности иначе и быть не может, если человек заботится не об одном только пропитании, а хочет, чтоб и вокруг него все было хорошо.

   Он засмеялся тихим грудным смехом и расправил сгорбленную спину. Но в этом человеке было что-то такое, что волною грусти или разочарования гасило всякую искру его веселья. Он снова наклонил голову, сгорбился и продолжал:

   - Все это суетное и скоропреходящее. Не такими делами человек занимался, а все пошло прахом; не такими надеждами питался, а был отравлен... Все на свете, как струя в речке, проплывает мимо, как лист на дереве желтеет и сохнет...

   Голос его становился все тише и монотоннее; можно было подумать, что это слова молитвы, которую он давно заучил наизусть, которую испокон века повторял сотни раз днем и ночью. Но он опять поднял голову и начал смотреть куда-то вдаль.

   - У бога все равны, хотя одному суждено испытать на свете больше счастья, другому меньше. Может быть, всем этим - и домом и садом - будут пользоваться дети и внуки Яна. Потому-то каждому и дорого свое гнездо, а нам в особенности.

   Тут взгляд его скользнул по лицу Юстины.

   - Паны - дело совсем другое; они и в столицу ездят и в чужие края, веселятся, забавляются... А у нас что? У нас ни Парижа нет, ни театров, ни балов. Гнездо наше для нас - все... поэтому-то мы и держимся за него и руками и зубами.

   Юстина опустила глаза. Она чувствовала себя далеко-далеко от Корчина, как будто в ином мире.

   А на двор уже въезжал Ян на гнедом и вел на поводу Каштанку. Лошадки весело фыркали и стряхивали с себя капли воды. Ян соскочил с гнедого и через минуту кричал из глубины конюшни:

   - Антолька! Антолька!

   Из-под горы показалась девочка в короткой юбке, в розовой кофточке, босая, с коромыслом на плечах. Ее гибкая, стройная фигура сгибалась под тяжестью двух полных ведер.

   - Что тебе? - отозвалась она тонким голосом.

   - Нарви вишен, да поскорей только!

   - На что?

   - Гостью угощать... Посмотри-ка в сад, - прибавил он тише.

   Девочка поспешно поставила ведра, сняла с плеча коромысло, заглянула в сад и, закрыв лицо рукой, скрылась в доме. Через минуту она появилась снова, но уже в башмаках и с длинной жердью, снабженной железным! крючковатым наконечником. Как серна, она пробежала через весь сад, перескакивая через грядки, стыдливо опустив голову. Темная коса ее рассыпалась по худощавым, еще несформировавшимся плечам и спадала до самого пояса, завязанная на конце алой лентой. В волосах ее красовался вколотый в косу алый цветок мальвы. Она подпрыгнула, притянула клюкой ветку и принялась поспешно обрывать вишни.

   - Единоутробная его сестра, - тихо пояснял Анзельм Юстине: - от одной матери, но от разных отцов... Мать Яна, после смерти моего брата, вышла во второй раз замуж за Ясмонта и перебралась за три мили отсюда, в Ясмонтовскую околицу.

   Они снова уселись на скамью возле дома, но теперь вокруг них уже не было так тихо и пустынно. Сквозь щели забора мелькнула чья-то яркорозовая кофточка, совсем такая же, как те, какие носили Домунтувна и Ясмунтувна, потом из-за забора высунулся женский лоб, между тем как глаза, должно быть, пытались заглянуть сквозь щель в усадьбу Анзельма. Через минуту, несколько дальше, над забором появилась мужская голова с коротко остриженными волосами и круглым красным лицом, на котором топорщились усы, а еще дальше, там, где кончалась дощатая изгородь, за низким плетнем уже довольно долго стояла никем не замеченная старуха в темном платке, повязанном в виде чепца. Должно быть, и ей хотелось поглядеть, что такое творится в саду соседа, но она не двигалась с места, задумчиво подперев рукой длинное поблекшее лицо.

   Анзельм, не обращая никакого внимания на любопытных соседей, медленно и обстоятельно расспрашивал Юстину о том, как на панском дворе сажают и воспитывают фруктовые деревья. Юстина мало была знакома с этим делом: корчинским садом исключительно занималась Марта.

   Анзельм усмехнулся и покачал головой.

   - А боялась работы...- тихо проговорил он.

   Наконец появился и Ян, уже окончательно расставшийся со своими любимцами и помощниками, подбежал к сестре и, схватив ее за руку, подвел к скамейке. С корзиной, полной вишен, и с низко опущенной головой девочка остановилась перед Юстиной. Если бы ее не держал брат, она, наверное, убежала бы и спряталась где-нибудь. Ее тонкий стройный стан так напоминал молодую березку, склоненное личико было так прелестно, что Юстина почти инстинктивным движением взяла ее за руку, посадила на лавку рядом с собой, обняла и поцеловала в лоб. Девочка покраснела, но далеко не так, как ее брат. Все лицо Яна вспыхнуло ярким огненным румянцем. Опершись спиной о ствол старой груши, он оглянулся вокруг и провел рукой по лбу. Его сильная, могучая грудь наполнилась каким-то особенным чувством, перед глазами замелькали искры. Юстина, глядя на девочку, вспомнила коромысло, которое так недавно видела на ее плече.

   - Не тяжело носить воду на такую высокую гору? - тихо спросила она.

   - Как не тяжело! - теребя угол фартука, шопотом ответила Антолька.

   - Вода нам не дешево достается, - вставил Анзельм: - под гору идти за ней приходится, а нести на гору.

   - Иногда, зимой в особенности, я чаще ношу воду, чем она, - как бы в свое оправдание сказал Ян.

   - Он чаще носит воду, - поднимая голову и глядя на брата, подтвердила Антолька. - Да что ж, - быстро и с возрастающим смущением прибавила она, - и я тоже могу... отчего нет? Я в этом году в другой паз жать буду...

   Юстина задумалась... о чем? Может быть, в ее памяти воскрес образ женщины, такой же слабой и стройной, которая в тревоге и недоумении не знала, как спуститься с лестницы в несколько ступенек.

   - Человек не знает своих сил, пока... - начал было Анзельм, но не докончил: в эту минуту возле плетня послышался глухой стук, как будто на землю упала огромная клецка.

   Невысокая коренастая девушка в розовой кофточке, действительно похожая на пухлую подрумяненную клецку, тяжело перескочила через плетень и быстро пошла к скамейке. Уже издали на ее круглом смеющемся лице можно было различить белые зубы, блестящие глаза и задорно вздернутый нос. Издали она приветливо закивала головой и крикнула:

   - Добрый вечер! Всем вам добрый вечер!

   - Чего тебе? - поглядев на нее, коротко спросил Анзельм.

   Подойдя вплотную к нему, девушка громко затараторила:

   - Я пришла веды занять у Антольки...

   - Что же, ты в горсть, что ли, возьмешь? - флегматично спросил хозяин.

   Девушка посмотрела на свои красные руки, висевшие вдоль клетчатой юбки, и расхохоталась.

   - И правда, и правда! - проговорила она, показывая свои белые зубы. - Воду в горсти не унесешь, да я и не за водой пришла, а посмотреть на корчинскую панну. Она меня знает!

   - О, уж и знает! Один раз видела тебя на телеге и уж знает! - забывая о своей боязливости, накинулась на нее Антолька.

   - А как же? Если кому цветы бросают, того не только знают, но и любят!

   - Это правда, букет тогда упал прямо на нее, - подтвердил Ян.

   - Значит, такое уж мое счастье! - громко рассмеялась девушка.

   И все, должно быть, рассмеялись бы, если б Анзельм не обратился к Юстине

   - Эльжуся Богатырович, дочь Фабиана... самая отчаянная девка во всем околотке.

   - Ну, так что ж! И пан Анзельм смолоду, верно, не был таким печальным, как теперь, - отшутилась Эльжуся.

   - А невесте не мешало бы немножко запастись разумом, - сказал Ян.

   - Неправда, я еще не невеста: еще отец на смотрины поедет.

   - Почти невеста, почти невеста! - защебетала Антолька. - Ясмонт приезжал со сватом... это наша мама тебе сосватала... Может, не говорила ты, что красавчик?

   И она придвинула корзинку с вишнями к самому лицу подруги.

   - На вот, ешь!..

   Эльжуся захватила целую горсть красных ягод и поднесла ее ко рту. Около плетня послышался чей-то гневный, сердитый голос:

   - Эльжуся! Что ты там застряла? Иль дома дела нет? Эльжуся!

   Человек, голова которого недавно виднелась у плетня, теперь приближался к дому Анзельма, не переставая звать девушку. Дочь пришла за водой, отец пришел за дочерью. Она нимало не испугалась, только замолчала, может быть, потому, что рот у нее был набит вишнями, и отошла в сторонку, к высоким мальвам. Желтый Муцик с неистовым лаем бросился навстречу пришедшему, но тот отпихнул его ногой и самоуверенно продолжал путь. Был он среднего роста, коренаст, одет в грубого сукна сюртук и высокие сапоги; лицо его сильно походило на рыжик, если б только в такой гриб вставить маленькие блестящие глазки да приделать к нему вздернутый нос, под которым топорщится кустик рыжих усов.

   - Да позволено будет и мне приветствовать гостью Анзельма, - заговорил он напыщенным голосом, причем его хитрые глазки светились насмешкой. - Давно уже миновали те времена, когда наш убогий порог переступали знатные вельможи; и неизвестно, что скажет пан Корчинский, если узнает, что его племянница была в селении Богатыровичей, так сказать, в гнезде его величайших врагов!..

   Ян вскинул голову и выступил вперед:

   - Мы с дядей никому не враги! - горячо крикнул он.

   - Язык у тебя свербит, что ли, Фабиан, что ты так некстати болтаешь? - со свойственной ему медлительностью спросил Анзельм.

   - А сам ты ничего не имеешь против пана Корчинского, никакой обиды от него не видал? - быстро заговорил Фабиан. - Ты не помнишь, как он и меня и тебя перед всей своей дворней назвал ворами? Не помнишь, как он нас таскал по разным судам? Не видал, как пан Корчинский задирает нос, когда проходит или проезжает мимо нашей околицы?

   Но Анзельм выпрямился, поправил свою баранью шапку и заговорил:

   - О пане Корчинском я знаю куда больше, чем ты понять и сообразить можешь, да не твое это дело... А все-таки зла я никому не желаю, и враждовать ни с кем не буду. Дай бог пану Корчинскому доброго здоровья и долгой жизни... Я его не проклинаю, и никогда проклинать не буду.

   Его блеклые глаза устремились куда-то вдаль, плечи снова опустились вниз. Фабиан оперся руками о дерево и заворчал:

   - Ты всегда такой, будто только вчера беседовал с самим господом богом. Ну, а я другой человек. Я пану Корчинскому до смерти своей не прошу и того, что он меня обозвал вором, и тех денег, что я переплатил ему за разные потравы... Я не испугаюсь сказать перед его племянницей, что этот процесс - дело моих рук. Я и шляхту подговорил, я и адвоката нанял, я и стараюсь и бегаю повсюду. Пусть знает, что и слабая муха кусается, когда ее мучают. Выиграет ли он, проиграет ли, а хлопот и издержек это дело ему будет стоить не малых. Мне и этого довольно. Обгладывай, коза, березку, если послаще ничего нет, Он - аристократ, в золотых палатах живет, я - убогий шляхтич из бедной хижины, но бывает так, что муха и коня до крови искусает. Может быть, в этом процессе я и жизнь свою положу и последние деньжонки ухлопаю; может быть, если проиграю, глупые люди проклинать меня будут. Но я надеюсь, что бог правду видит, а кто на него надеется, тот и в пучине моря не потонет.

   Все это он выпалил подбоченясь, крича все громче и размахивая руками; видно, внутри у него все кипело, так что на лице у него даже выступил пот. Казалось, он никогда не замолчит; но Ян, который давно уже с беспокойством посматривал на Юстину, встряхивая головой и кусая губы, не выдержал, наконец, и положил ему руку на плечо.

   - Опомнитесь, пан Фабиан, - проговорил он сквозь стиснутые зубы.

   Фабиан обернулся и поднял голову, чтобы заглянуть молодому человеку в лицо.

   - Что это значит? - крикнул он.

   - Придите в себя, - повторил Ян, и глаза его сверкнули таким гневом, что старик смешался и сразу остыл.

   - А разве я наговорил чего-нибудь? - уже значительно тише спросил он.

   - Глупостей наговорили! - крикнула Эльжуся, выскакивая из-за кустов. Она схватила отца за полу сюртука и еще энергичнее прибавила: - Да, да! Пойдемте отсюда, а то опять о пане Корчинском вспомните...

   Фабиан отстранил дочь и сконфуженным голосом промолвил:

   - Если я сболтнул что-нибудь, то уж простите... Язык без костей - мало ли что наговорит... Извините... Покойной вам ночи!

   Он снял шапку и собрался, было уходить, но остановился и посмотрел на Яна. Лицо его, за минуту перед тем пылавшее от гнева, теперь, казалось, смеялось каждой своей морщинкой: смеялись его красные щеки и маленькие глазки, и вздернутый нос, и даже шевелившиеся усы. Он махнул Яну шапкой и крикнул:

   - Если Христос бежал от Ирода в Египет, то и мне не стыдно бежать от тебя; только помни, что яйца курицу не учат. Сначала поживи с мое, потом и осуждай... Покойной ночи!

   Он еще раз махнул шапкой и пошел к плетню. Эльжуся побежала вслед за отцом, подпрыгивая, распевая и выплевывая по дороге вишневые косточки.

   В это время над плетнем промелькнула коса, и раздался густой низкий голос:

  

   А кто хочет вольно жить,

   В войско пусть идет служить!

  

   Песня звучала не то грустно, не то сердито.

   Фабиан ускорил шаги и закричал гневно:

   - Адась, ты не мог скосить клевер, когда я был в городе? Погоди ты, каналья, все зубы тебе повыбью!

   - Скосил, скосил!.. Что вы горло-то дерете? - нисколько не испугавшись, ответил крепкий рыжеватый юноша, который только что показался из-за плетня с косой в руках.

   Сухопарая баба, все время не двигавшаяся с места, повернулась к серому домику, стоявшему неподалеку от усадьбы Анзельма, но невидимому за плетнем и садом.

   - Эльжуся! Сбегай-ка за водой! - протяжно крикнула она визгливым голосом.

   Но издали уже послышался повелительный голос Фабиана:

   - Не надо! Ты только и знаешь Эльжусю погонять, а парням всегда делаешь поблажки. Пускай Адась сходит за водой, а девке и без того дела хватит, пора ужин готовить!

   - Адась! Пойдешь? - снова затянула мать.

   - Сейчас! - крикнул уже скрывшийся за дверью парень и громко запел:

  

   Там весельем захлебнется.

   Крови, как воды, напьется!

  

   В саду Анзельма на минуту воцарилась тишина. Ян застенчиво приблизился к Юстине.

   - Вы, пани, не гневаетесь на меня за... за то, что Фабиан говорил о пане Корчинском?

   Он слышал, что дядя называл ее "пани", и сам стал называть ее так же. Дядя лучше его знает, как с кем обращаться, - он два года бывал в панском дворе. Но Анзельм становился все более и более беспокойным. Он все чаше поправлял свою шапку и моргающими глазами смотрел на заходящее солнце, оно почти совсем опустилось к темной полосе бора.

   - Янек!

   Его блеклые глаза беспокойно заглянули в лицо племяннику.

   - Разве мы сегодня не пойдем к Яну и Цецилии?

   Ян тоже смутился.

   - Нет, куда же!.. Не велика важность, если один день пропустим!

   Старик поник головой.

   - Нехорошо, нехорошо, - прошептал он, - если мы к осени не докончим этого креста.

   - Вы были в овраге Яна и Цецилии? - спросил Ян у Юстины.

   Она начала припоминать. Ей казалось, что она слыхала об этом месте, но никогда не была там, наверное, никогда не была.

   - Конечно, конечно... Какое дело господам до этого? - сказчл Анзельм.

   Юстина встала. Первой ее мыслью было проститься с этими людьми и уйти. Лицо ее как-то сразу застыло, окаменело; теперь она казалась старше, чем была на самом деле. Так с ней бывало всегда, когда ее охватывала скука или печаль. Она была очень впечатлительна. Ей не хотелось ни итти отсюда, ни возвращаться домой. Что она будет делать там? Неподвижно сидеть рядом с разряженной невестой графа, снова видеть позор отца, снова встречать подозрительные взоры вдовы Андрея Корчинского, снова видеть полные слез глаза Клотильды, снова при каждом приближении человека, который когда-то составлял все ее счастье, все блаженство, дрожать перец ним, бояться выдать себя каким-нибудь движением. Нет, нет! Кому она там нужна? Кто ждет ее возвращения? А если кто-нибудь и ждет, то да будет проклято это ожидание! А здесь? - Здесь тихо, спокойно, свежо, точно для нее, вновь родившейся на белый свет, здесь уготован новый мир.

   И, переводя свой взор с измученного лица Анзельма на глубоко задумавшегося Яна она попросила:

   - Возьмите меня с собой!

   Анзельм пытливо посмотрел на нее.

   - А... зачем? - спросил он, заикаясь, как заикался всегда, когда был удивлен или взволнован.

   Но тотчас же утвердительно кивнул головой и приподнял шапку.

   - Пожалуйста, мы будем очень рады!

  

   Тропинка, вся заросшая богородицыной травой, выводила прямо на неширокую дорогу, отделявшую поселок от полей. Длинный летний день тонул в мягких полутонах вечера. На всем необъятном куполе неба не было ни одного облачка. Небо, вверху ярко-синее, по краям бледнело, ослепительно сверкая на западе огромным солнечным диском, одиноко плывущим к темному бору.

   Растянутый в длинную линию поселок стоял весь в золотистой мгле, насквозь пронизанной лучами заходящего солнца. Можно было подумать, что это сплошной сад, если бы из-за густых деревьев не виднелись деревянные постройки. То были серые, покрытые соломой домишки, сараи, овины, амбары. Низенькие заборы и плетни страшно запутанной сетью разделяли десятки усадеб, рассыпанных в самом странном порядке: они то уходили вглубь, то выступали вперед, то, как будто бы искали уединения в тени деревьев, то перерезали друг другу дорогу, а не то лепились у самого края сбегающей к реке горы.

   О старости этих усадеб красноречиво говорили окружающие их деревья. Иные домики тонули в тени раскидистых серебристых тополей, из-за других темные липы высоко выставляли свои верхушки; здесь плакучие березы старались проникнуть в окна своими тонкими ветвями, там суковатые ивы раздались во все стороны, точно оспаривая место у столетних груш или яворов.

   Младшие сочлены семьи ровесников и стражей поселка, вишневые и сливовые сады манили к себе своей яркой зеленью и живыми красками созревающих плодов. Еще ниже, у самых плетней, все пространство заросло густой стеной орешника, дикой малины, вперемежку с беленой и крапивой.

   Вероятно, ни у кого не было ни времени, ни охоты выпалывать все эти дикие растения, зато огороды были полны растений культурных. Здесь всюду, над низкой зеленью овощей, возвышались леса тимиана и душицы, пестрели яркие головки мака, цепкие усы гороха взбирались вдоль тычин. В конце огородов, у самого дома, на грядках пестрели десятками оттенков и красок, заглушая друг друга, мальвы, ноготки, гвоздика, резеда, кустистое божье дерево, душистый горошек.

   Все это было связано между собой двойной сетью плетней и тропинок. Тропинки самыми прихотливыми изворотами бежали от дома к дому, перерезывали огороды, перескакивали через плетни, прокрадывались вдоль стен, обрывались, исчезали и вновь появлялись среди зелени, назойливо напоминая зрителю, что и здесь кипит жизнь во всех ее сложных проявлениях.

   Словно картинка за картинкой, одна усадьба сменяла другую; они были разбросаны повсюду, и вдалеке и вблизи, они стояли особняком или тесно лепились друг к другу, отличаясь лишь своими размерами, окраской цветущих растений и очертаниями окружающих их деревьев. Среди лазури и зелени, которые служили им фоном, они объединялись в огромную живую картину, оглашавшую воздух многоголосым гомоном.

   Юстина глядела вокруг широко раскрытыми глазами. Она находилась в самом центре околицы. Все население домов, мимо которых она проходила, высыпало наружу после трудового рабочего дня. Повсюду мелькали клетчатые юбки и яркие кофты женщин... Одни сзывали кур, другие пололи грядки овощей или у порога дома мыли кадки и ведра.

   С поля возвращались одноконные и двуконные плуги на широко раздвинутых волокушах; за ними шли мужчины в зипунах и сермягах, босиком и в высоких сапогах, в маленьких щегольских или больших мохнатых шапках, шли, понукая лошадей и громко переговариваясь; с лугов возвращались косцы, поблескивая косами или размахивая зубастыми граблями. В домах скрежетали жернова и постукивали ткацкие станки. На каждой дорожке, за каждым плетнем слышался топот: это подростки гнали в ночное лошадей. Одни лошади скакали порожняком, на других ехали босые ребятишки в холщевых рубахах, лихо, поглядывая из-под старых шапчонок со сдвинутым на затылок козырьком. В каждом дворе заливались лаем или весело взвизгивали собаки, радуясь приходу хозяев, и далеко разносились звонкие детские голоса, скликавшие своих Жучек, Волчков и Муциков. Среди густой зелени прокрадывались серые и черные кошки; кичливые петухи с высоты плетней бросали миру протяжное "покойной ночи"; утки, стаями возвращаясь с реки, вылетали из-за горы и с кряканьем бросались в траву.

   В вишневых садах девушки подпрыгивали к усыпанным ягодами ветвям; а где-нибудь поблизости не один плут останавливался в тени, и не одна коса, звякнув, запутывалась в ветвях, когда владелец ее склонял голову не то к сорванной вишне, не то к уху девушки, которая заливалась румянцем, поправляя воткнутый в волосы алый цветок. Кое-где возле дома на длинной скамье сидели старухи и мирно беседовали, сложив на коленях праздные руки. То проедет к кузнице верхом на коне гибкий и статный юноша, с фигурой, словно изваянной вдохновенным скульптором, то медленно под сенью высоких лип пройдет седовласый старец. А в целом это был человеческий рой, подобный пчелиному рою, добывающий свой хлеб тяжким, кровавым трудом, в грубой одежде, с дочерна загоревшими, покрытыми потом лицами - и все же не мрачный, напротив, - в вечернем воздухе то и дело раздавались взрывы жизнерадостного молодого смеха.

   Песни, прерываемые работой, снова взлетали и, смолкнув в одном месте, раздавались в другом, то задорные, плясовые, то заунывные, то ближе, то дальше, пока чей-то мужской голос не заглушил их, и тогда звонко, во всю ширь полей зазвучали строфы той самой песни, которую недавно, идя за плугом, насвистывал Ян...

  

   У дороги явор, явор расцветает,

   В путь далекий Ясек коника седлает.

  

   Может, он пел бы и дальше, но вдруг возле ближайшего дома послышался крик, смешанный с плачем и смехом. На дорожке, стиснутой плетнями двух усадеб, показалось двое людей: маленький сгорбленный старичок в холщевой свитке и высокая плечистая девушка. Беззубое, сморщенное лицо старика выражало сильнейшее горе и ужас; он весь дрожал, а руки его судорожно подергивались. Он не мог бы держаться на своих заплетающихся слабых ногах, если бы его не поддерживала сильная девушка и не ободряла энергическими восклицаниями:

   - Да успокойтесь, дедушка! Пойдемте домой! Паценко здесь нет! Он уже не приедет с бабушкой! Он умер, и бабушка умерла! Полно чудачить, пойдемте домой!

   Но старик сопротивлялся изо всей силы и, не обращая внимания на внучку, дребезжащим голосом! выкрикивал:

   - Я найду соблазнителя, я бабушку не отдам! Где он? Пойдем искать, Ядвига, пойдем!

   Девушка, поддерживая старика, все повторяла:

   - Да нет здесь Паценко! Умер он и никогда сюда не придет! Это только Мацеевы скверные мальчишки вас пугают!

   Но старик рвался вперед и грозил своею иссохшею рукой. За ними вслед скакали на одной ноге два мальчика и кричали, смеясь во все горло:

   - Паценко приехал! Паценко приехал и увезет бабушку у дедушки!

   Девушка подняла свою голову, покрытую роскошными каштановыми волосами. На глазах ее блеснули слезы.

   - Что я буду делать? - заплакала она. - Они его дразнят, а он все идет... опять, пожалуй, упадет и разобьется, как недавно...

   - Старик всегда выходит из себя, когда ему скажут, что Паценко приехал, - шепнул Ян Юстине. - Это тот самый Паценко, что увез у него жену.

   Анзельм выступил, остановился перед стариком и спросил:

   - Куда вы идете, пан Якуб?

   Старик взглянул крохотными глазками из-под красных опухших век.

   - А-а... кажется, пан Шимон?

   - Да, я - Шимон. Куда вы идете?

   - Шимон, - объяснил Ян, - мой дед, отец дяди. Якуб живых людей не распознает, принимает их за умерших отцов и дедов, точно живет среди усопших.

   - Паценко приехал! - часто мигая ресницами, повторил старик голосом обиженного ребенка.

   Анзельм выпрямился и решительным голосом проговорил:

   - Паценко не приезжал и никогда не приедет, потому что его нет на свете.

   Беззубый рот старика широко открылся.

   - Не приезжал? Пан Шимон говорит, что не приехал? Значит, ребятишки меня обманули: прибежали и кричат - "Приехал!" Так верно, что не приезжал?

   - Не приезжал, - повторил Анзельм.

   - Честное слово?

   - Честное слово, - торжественно сказал Анзельм. Старик совершенно успокоился; девушка протянула Анзельму свою большую красную руку.

   - Спасибо, - сказала она, - большое спасибо. Он всегда вам верит... У нас в околице всего несколько людей, которым; он всегда верит... Дедушка, пора идти домой. Молочка дам и вареников с вишнями.

   Она хотела направить его в надлежащую сторону, но старик все усмехался и силился выпрямиться.

   - А вас, пан Шимон, куда бог несет?

   - К Яну и Цецилии.

   Точно луч солнца озарил облысевшую голову старика и разгладил все его морщины; улыбка его стала радостной, глаза вспыхнули, он поднял свой тонкий желтый палец и заговорил слегка дрожащим, но громким голосом:

   - Ян и Цецилия! Да, Ян и Цецилия! В старину то было, лет сто спустя, а может быть и меньше, после того как литовский народ принял крещеную веру, когда в нашу сторону пришли двое людей...

   Он говорил бы и дальше, если б не Ядвига, которая присела перед Анзельмом и сказала:

   - Милости просим зайти в нашу хату.

   Она искоса взглянула на Яна.

   - Боюсь, как бы не быть вам в тягость, - ответил Анзельм!

   Она снова присела.

   - Какое в тягость!.. Милости просим, дедушка будет очень рад.

   Но Анзельму было некогда. Высоко подняв шапку, он вежливо поклонился и пошел своей дорогой. Ядвига опечалилась, обняла деда и повела его домой.

   Ян с плотничьим инструментом в руках издали наблюдал за этой сценой, не принимая в ней никакого участия.

   - Пошел бы ты, помог бы Ядвиге успокоить дедушку, - обратился к нему Анзельм.

   Ян поморщился, посмотрел на крышу ближайшего дома и ответил:

   - Он уже успокоился.

   На дворе одной из усадеб, недалеко от дома старого Якуба, в это время происходила оживленная беседа. Несколько человек сбились в кучку и слушали Фабиана, который давал своим соседям отчет о теперешнем состоянии процесса. Издали были слышны его энергические восклицания: "Убей меня бог! издохнуть мне, если я не покажу ему, где раки зимуют!"

   У ворот стояло несколько плугов и борон с невыпряженными лошадьми. Владельцы их слушали словоохотливого соседа с живейшим интересом и волнением. Время от времени кто-нибудь обращался к нему с вопросом или высказывал свои сомнения, а один, в серой бараньей шапке, высокий ростом и почтенного вида, подперев кулаком худощавое лицо, только подкручивал свой черный ус и непрестанно поддакивал:

   - А как же! Еще бы! Уж это так! Ясное дело!

   Другой, судя по виду, бедняк, босой и в сермяге, с целой копной русых волос на голове и высоким прекрасным лбом, робко запинаясь, поминутно жалобно повторял:

   - Ох, бедные мы, бедные, пропадем мы без этого выгона! Ох, кабы это правда была, что можно его отсудить!

   Третий, молодой красавец, с гладко расчесанной бородой и ухарски закрученными усами, бойко выкрикивал:

   - И все тут, и конец! Нам должен отойти этот выгон, нам, обществу! И все тут, конец!

   - Испокон века он нам принадлежал, - снова, заглушая всех, раздался сердитый голос Фабиана.

   Анзельм ускорил шаги. Было видно, что он старательно избегает всяких ссор и споров. Он как-то боязливо бросил взгляд на галдящую кучку народа и проскользнул под самой стеной какого-то сарая.

   - Выгон никогда не был наш и бесспорно принадлежит пану Корчинскому, - тихо заговорил он, - но они на каждую пядь земли зарятся.

   Он покачал головой и поправил шапку.

   - Хотя, с другой стороны, и то сказать можно: как тут и не зариться, если земли-то мало! У нас так: одним праздник, а другим все великий пост.

   Они проходили мимо маленькой хатки без трубы, без крыльца, без плетня, с жалкими грядками не менее жалких овощей. На дворе росло только одно дерево - громадный дуб, который своими развесистыми ветвями точно хотел прикрыть всю неприглядную наготу бедного домика. На пороге сеней сидела бледная женщина и чистила картофель.

   - Это хата Владислава... видели, что с Фабианом разговаривал, русый такой?.. Женился он на крестьянке, народил четверых детей, а земли-то у него всего-навсего полторы десятины. Да, у нас всяко бывает.

   Действительно, каждый мог убедиться, что не все жители Деревушки пользовались одинаковым благосостоянием. Таких хат, как у Владислава, было немного, но и между более зажиточными видна была значительная разница. Видимо, земля - единственный материальный ресурс всех жителей околицы, подвергалась частым, и неравномерным дележам: что издавна поколение за поколением, семейство за семейством кроили между собой и без того небольшие участки; поля, сады и огороды поливались целыми ручьями пота и слез. Только вековые деревья своими могучими ветвями осеняли как достаток, так и нищету, а милосердная или, пожалуй, равнодушная природа накидывала на все покрывало поэзии.

   Анзельм вышел из околицы, и с дороги, которая с этого места начала круто спускаться вниз, свернул в сторону - туда, где струился еще пока невидимый Неман. Юстине показалось, что из освещенного пространства они вступили в темный холодный коридор. Перед ними открывалось ущелье - такое длинное, что конца его нельзя было видеть, и такое узкое, что его стены поднимались над ними, как горы.

   Сначала стены эти казались рядом голых скал, страшно исковерканных и изломанных силой какого-то геологического переворота; только кое-где покажется куст можжевельника или тощая сосенка, склонившаяся над пропастью. Но дальше растительность попадалась все чаще и, наконец, сплошь покрывала все стены одним ковром зелени всевозможных оттенков, осыпанной цветами самых разнообразных колеров. Куда ни глянешь, повсюду - по крутым обрывам и отлогим покатостям, растут ольховые и березовые рощицы, возвышаясь стройными стволами своих деревьев над непроходимою чащей барбариса, дикой малины, цветущего шиповника и калины, красующейся шапками своих белых цветов. Еще ниже стелется море кустистой медунки, крапивы, полыни, высоких полевых подсолнечников, окутанных сетью диких злаков. Все это с обеих сторон широкими волнами сбегало вниз, ко дну ущелья. У самой вершины солнце протянуло по лесу широкую золотую ленту, в которой хрупкие ольхи, казалось, вздрагивали от наслаждения, и серебрилась белая кора берез. Но ниже эта солнечная лента бледнела и, постепенно угасая, совсем исчезала, а внизу уже надвигался холодный насыщенный влагой сумрак.

   В глубине, по дну оврага вилась полоса, поросшая сочной густой травой. Она раскрывала тайну природы и веков, повествуя о той неведомой, давно исчезнувшей силе, которая разломала здесь землю и образовала огромное ущелье. Когда-то, давным-давно, взбунтовавшиеся воды великой реки ударили в сушу, прорыли себе в ней ложе и снова ушли, напоив землю той влагой, от которой и поныне еще вечно зеленела эта лужайка, и невиданно сказочно разрослись кусты и деревья, покрывавшие склоны высокой горы. Но лужайка все суживалась и, наконец, уступила место узкой расщелине, а тропинки, ведущие в глубь ущелья, лепились к самым горным откосам и то терялись под сводами зарослей, то снова выбегали на открытое место. В расщелине чувствовалась близость воды, пахло сыростью. Там лежали большие камни, покрытые влажной плесенью, росли голубые незабудки, широко распускала свои ветви лещина, а из-под густого навеса белокопытника доносилось едва уловимое ухом журчанье.

   Вдруг что-то зашипело, забурлило, словно кипяток в закрытом сосуде. То был водоем, просвечивавший своею зеркальной поверхностью сквозь листья белокопытника и изливавший тонкую струю воды вниз, на красноватые камни. И, словно по велению природы, давшей в этих местах право голоса только одному ручью, здесь царствовала ничем более не нарушаемая тишина. Птицы жили наверху, посреди веселых березовых и ольховых лесов, а сюда почти не заглядывали. Родник бурлил, журчал, и лишь изредка в кустах барбариса слышался трепет птичьих крыльев или с ручья залетал резвый ветерок и с тихим шелестом обрывал лепестки шиповника.

   Юстина остановилась и, наклонившись, заглянула в прикрытый листьями и цветами водоем. Остановился и Анзельм и медленно огляделся вокруг. Его грустные глаза теперь были ясны; с шутливой усмешкой на губах он продекламировал:

  

   Ветерок траву ласкает,

   Шелестит трава, вздыхает.

  

   То было неясное эхо, принесшее ему из дальней молодости отрывок полузабытой песни. Анзельм пошел вперед, карабкаясь на гору по естественной лестнице из выбившихся наружу корней деревьев. Он шел медленно, сгорбив спину, с большим трудом, изредка пользуясь помощью Яна. А Ян не нуждался ни в каких лестницах. По временам он исчезал в зарослях, - видна была только его маленькая шапочка да рука, которую он протягивал на помощь старому дяде.

   В голове Юстины блеснуло воспоминание. Она уже видела, как эти же люди карабкались на высокий берег Немана; в тот раз один из них останавливался и обращался лицом к дому, у окна которого стояла Юстина. Но воспоминание это как молния промелькнуло в ее сознании. Она остановила