Ожешко Элиза - Над Неманом

Тересе и с грустным оттенком прибавила:- Честное слово, не знаю, зачем я живу на белом свете и чужой хлеб ем! Вечное горе!

   За доктором посылать, однако, не представилось надобности. Бенедикт, навестив жену, возвратился в свой кабинет и взялся, было за шапку, когда через открытые двери другой комнаты увидал сына.

   - Витольд! - закричал он, - ты поступил очень нехорошо! Расстроил мать... она теперь больна по твоей милости. Может быть, по вашей теории так и нужно - ссориться с бабами и доводить их до истерики?

   - Я хлопотал за сестру, - необычно тихим голосом ответил юноша и положил на стол книжку, которую держал в руках.

   Бенедикт переступил через порог.

   - Мать была совершенно права, - заговорил он. - Леоню нельзя таскать по мужицким свадьбам. Я понять не могу, с чего тебе пришло в голову мучить мать своими идиллическими выдумками!

   Витольд молчал, опустив глаза в землю и крепко сжимая зубы.

   - Что ж ты молчишь?

   Пана Бенедикта начинало раздражать молчание сына.

   Витольд поднял глаза и неохотно ответил:

   - Я думал о том, отец, почему ты меня ни в пору моего детства, ни тогда, когда я вырос, не отдалял от этих идиллий, - напротив, ты даже побуждал меня к этому.

   - Софизмы! Ты меня за глупца, что ли, считаешь, чтобы я стал мальчика водить на помочах и прятать от людей? Но Леоня - девочка, а что мальчику здорово, то девочке может повредить. Ты, вероятно, с этим согласишься, да?

   Витольд молчал. На его лице пан Бенедикт впервые увидел выражение упорства; видимо, он твердо решил промолчать.

   - Ну, что же, или ты считаешь меня недостойным беседовать с тобой?

   Не поднимая глаз, Витольд тихо ответил:

   - Позволь мне, отец, не отвечать тебе... избавь от неприятности и себя, и... меня...

   - От неприятности! - повторил Бенедикт. - Ты прав! Но не на новые неприятности я рассчитывал, - я думал, ты поможешь мне позабыть старые, которые...

   Он махнул рукой.

   - Ну, уж верно мне судьба такая! На кого бог, на того и люди! Пусть так будет...

   Он схватил шапку и торопливо вышел из комнаты.

   Витольд долго стоял на месте, глядя в землю и до крови кусая губы. Но когда у крыльца послышался конский топот, он стремительно бросился к окну и не отходил от него, пока отец, быстро проскакав по дороге, тянувшейся за домом, совсем не исчез из виду. В тревоге и глубокой задумчивости он долго расхаживал по пустой столовой, видимо, борясь с собой. Потом решительно прошел сени и гостиную и остановился возле двери будуара пани Эмилии. Положив руку на задвижку, он с минуту стоял, заметно колеблясь и робея, наконец, собрался с духом и тихонько приоткрыл дверь. Но едва голова его показалась в полумраке будуара, все, кто в нем находились, замахали на него обеими руками. Как раз перед тем больная несколько успокоилась и как будто задремала. Увидев заглянувшего в комнату Витольда, Марта, Тереса, Леоня и горничная знаками давали ему знать в величайшем ужасе и глубочайшем молчании, чтобы он поскорее ушел, не нарушая покоя матери.

   Он поспешно ретировался, свистнул своего черного Марса, а через несколько минут уже шагал по направлению к Ольшинке с ружьем, перекинутым через плечо, и книгой, всегда торчавшей из кармана.

   Никогда еще пан Бенедикт не был таким сердитым и печальным, как в последнее время, когда на его голову обрушились разные денежные неприятности, а в сердце поселилась неожиданная печаль. Печаль эта росла и увеличивалась с каждым днем. Отношения между отцом и сыном внешне были добрые, но только внешне. Они вместе ходили по корчинским полям, даже разговаривали об агрономии, но оба чувствовали, что связь между ними была только наружная, что их души все более и более отдаляются друг от друга. С того вечера, когда пан Бенедикт бросил сыну несколько горьких упреков и пожелал себе скорой смерти, Витольд замкнулся в себе и упорно молчал обо всем, что могло навести разговор на жгучие темы. Он охотно разговаривал с отцом о разных мелочах, охотно исполнял его поручения, старался помочь ему в занятиях, но о своих убеждениях, о том, что ему нравилось или не нравилось, о своей будущности не говорил ни слова. А когда молодому человеку приходила охота порассуждать об этом, на его лице выступало то выражение непобедимого упорства, которое сейчас так неприятно поразило пана Бенедикта.

   Это тихое упорство все более и более раздражало пана Корчинского. Он предпочитал бы открытое сопротивление, чем замкнутость. Эта замкнутость положительно огорчала его. Бывали дни, когда они оба старались избегать друг друга; бывали дни, когда они без всякого предварительного уговора сталкивались друг с другом почти на каждом шагу, ходили вместе гулять, проводили вместе целые часы, спорили, разговаривали. Но в этих разговорах никогда не звучала чистосердечная нота, всякое откровенное слово замирало на губах.

   В один из таких дней они долго рассматривали книги Витольда, откуда молодой человек черпал темы для своих рассказов об успехах агрономии в цивилизованных странах.

   - О, чорт возьми! - крикнул пан Бенедикт. - Когда я подумаю, что и я когда-то прочел много таких же книжек и мудрости от них набрался немало, то просто сам себе не верю. Теперь я от всего так отвык, что стоит только взять что-нибудь печатное в руки, как сейчас же задремлешь!

   И он посмотрел на библиотеку сына такими глазами, что Витольд чуть не рассмеялся, но сдержался вовремя. Ему стало жаль отца, и он прижал его руку к своим губам.

   - Витя, - нерешительно заговорил пан Бенедикт, - у меня есть к тебе просьба.

   - У тебя, отец? Ко мне? Просьба? Прикажи только, я... Было видно, что в эту минуту он готов был броситься в огонь по первому слову отца.

   Покручивая длинный ус и, видимо, стараясь не глядеть на сына, пан Бенедикт продолжал:

   - Через три недели ты уедешь из Корчина... тебе нужно проститься с теткой. Ты хорошо знаешь, как меня тяготит этот долг Дажецким... Если б ты к ним поехал, попросил тетку отсрочить мне платеж или разложить его на несколько лет, приласкался бы к ней, объяснил бы... Сыновей у нее нет, поэтому она очень любит племянников... Зыгмунт, когда был за границей, тянул из нее деньги сколько хотел... Может быть, она и тебе оказала бы какое-нибудь снисхождение... Правда, Дажецкий всеми делами занимается сам, но она имеет на него большое влияние... к тому же это пустейший человек, - поклонись ему пониже, поцелуй руку, и он все готов для тебя сделать...Что же, сделаешь ты для меня это, Витя, а?

   Брови Витольда нахмурились. Он молчал. Пан Бенедикт сконфуженно и вместе с тем с подозрением вглядывался в него.

   - Что же, можешь ты сделать то, о чем я прошу тебя? - уже почти резко спросил он.

   - Нет, отец... Мне очень грустно... нет... - сдавленным голосом ответил Витольд.

   - Отчего же? Соизволь по крайней мере ответить мне.

   - Позволь мне промолчать, отец.

   - Опять! - крикнул пан Бенедикт и покраснел до корней волос.

   Он хотел что-то сказать, но не мог, и с громом отодвинул стул, на котором сидел.

   - Хорошо. Будем молчать оба. Ты хочешь быть мне чужим? Прячешься от меня, как от врага? Хорошо. Будь же добр, отныне считать меня за своего знакомого, который отличается от всех других только тем, что после него ты получишь наследство!

   На этот раз Витольд побледнел и вздрогнул. Он хотел, было бежать вслед за отцом и на тяжкую обиду ответить градом горьких упреков. Но нет, что-то внутри его повелевало ему воздержаться и лучше перенести все, чем порвать узел, связывающий его с отцом. Витольд упал на стул, сжал руками виски и закричал:

   - Господи! Не можем понять друг друга! Заколдованный круг!

   Они, наверное, легче могли бы понять друг друга, если б не были оба так горячи и вспыльчивы. Непрестанное напряжение, в котором уже свыше двадцати лет жил пан Бенедикт, привилось Витольду, как будто кровь и нервы отца передались по наследству сыну. Кровь и нервы обоих были насыщены жгучей горечью страданий, перенесенных одним и глубоко прочувствованных другим.

   Но однажды, вскоре после окончания жатвы, пан Бенедикт приехал домой из соседнего города таким веселым и добрым, каким его давно уже не видали. Он не обращал никакого внимания на сидящего на козлах конюха, который исполнял обязанности кучера, усмехался самому себе и, - чего давно с ним не бывало, - подкручивал свой длинный ус не книзу, а кверху.

   В воротах Корчина с паном Бенедиктом столкнулась красивая карета четверней с ливрейным лакеем на запятках. На крыльце стоял только что вышедший из кареты Зыгмунт. Трясясь на сиденьи своей желтой брички, пан Бенедикт весело крикнул племяннику.

   - В счастливый день ты приехал ко мне, Зыгмунт! Я так рад, как будто меня произвели в генералы!

   Зыгмунт молча прошел за дядей в кабинет. Пан Бенедикт снял парусинное пальто, бросил на диван фуражку и вынул из кармана сюртука какое-то письмо.

   Письмо это было от адвоката, которому пан Бенедикт поручил ведение дела с Богатыровичами. Адвокат извещал, что противная сторона пропустила срок апелляции, что решение первой инстанции, которая присудила пану Бенедикту значительную сумму судебных издержек, вошло в законную силу. Пан Бенедикт расхаживал по комнате и похлопывал письмом по ладони.

   - Да, на своем поставил! И проиграли они, и карманы свои теперь должны будут растрясти! Для них это огромная сумма, да и для меня кое-что значит... в особенности теперь. Вот визг поднимут! Но уж я им не прощу! Ей-богу, ни гроша не прощу! Если добровольно не отдадут, все с молотка пущу... коров, лошадей, перины последние, а свое уж возьму! И поделом, пусть не лезут! И мне этот процесс вошел в копейку... конечно, не столько, но чего-нибудь да стоил. А тревоги, а неприятности они тоже не должны пройти даром. Для них это хороший урок... а для меня... фью, фью! Такая кругленькая сумма на земле не валяется!

   Адвокат спрашивает, взыскивать ли с околицы присужденные издержки. А как же иначе? Конечно. Пан Бенедикт сейчас напишет, чтобы к этому было приступлено немедленно, сейчас же. Пусть взыщут присужденную сумму, не взирая ни на что. Он не согласится ни на малейшую уступку, будет строго придерживаться буквы закона, а если не отдадут, тогда приступят к описи... да, к описи!

   - Ты пошел бы к бабам, Зыгмунт, на полчаса, а я пока напишу ответ... Сегодня вечером из местечка отходит почта, я пошлю нарочного, чтоб не терять времени...

   Уже добрый десяток лет всякий раз, когда ему нужно было послать письмо, он долго откладывал и писал с большой неохотой. Однако сегодня он сразу уселся за стол и, потирая руки, достал из ящика бумагу. Очевидно, в подобных случаях у него уже не ныло внутри, как бывало прежде.

   Зыгмунт, одетый как всегда, по последней картинке, со шляпою в руках, прошел через пустую столовую, остановился на минуту и, вместо того чтоб постучаться в дверь будуара пани Эмилии, начал подниматься наверх по лестнице. Корчинский дом был знаком ему с детства, но он на минуту заколебался, вспомнив, что наверху жила не только Юстина, но и Марта. Однако, выглянув в окно, он увидел старую деву: гремя ключами, она шла в сопровождении дворовой девки, направляясь к отдаленному амбару. Дверь пани Эмилии была, как всегда, плотно заперта, в гостиной - ни души, и только сверху доносились звуки скрипки. Зыгмунт поднялся по лестнице. В узком полутемном коридоре на него нахлынули волны музыки - то упражнялся пан Ожельский. Он отворил двери той комнаты, в которой так часто бывал в годы своего детства и юности. Тогда в ней жила Марта; теперь, - он хорошо это знал, - можно было найти Юстину.

   Действительно, молодая девушка была в комнате одна. Она сидела у раскрытого окна, но, увидев его, поднялась, уронила на стол рукоделье - какой-то белый платок с одной уже вышитой буквой. Зыгмунт протянул ей руку, к которой она едва прикоснулась кончиками пальцев. Под его пристальным взглядом она слегка побледнела, потом покраснела и, наконец, спросила изменившимся голосом:

   - Чем я могу объяснить, кузен, ваше посещение?

   Вместо ответа Зыгмунт еще внимательнее посмотрел на нее и с дружеским упреком проговорил:

   - Какая вы недобрая, даже стула мне не предложите!

   - О, садитесь, кузен... пожалуйста.

   Она подвинула к нему стул и опустилась на свое место, с виду холодная, со слегка нахмуренными бровями и с легкою тревогой в глубоких глазах. Зыгмунт сел так, что узкий носок его ботинка касался платья Юстины, и заглянул в окно.

   - Довольно красивый вид... - начал, было, он.

   - Вы его хорошо знаете, - перебила Юстина и опустила глаза на свою работу.

   - Из этого я должен заключить, - подхватил Зыгмунт, - что мне не дозволяется любоваться им из окна вашей комнаты? Вы очень любезны, кузина. Но отчасти вы правы: я не обладаю уменьем любоваться красотами родной природы... может быть, потому, что сильное впечатление на меня может производить только новое для меня, оригинальное, неожиданное... Как же можно сравнить хотя бы этот миленький пейзаж с великолепными видами Италии?

   И Зыгмунт начал описывать красоты Рейна, Дуная, Альп и Адриатического моря. Говорил он хорошо, образно, ни на минуту не спуская взгляда с наклоненной головы Юстины. Он, видимо, любовался ее блестящими, иссиня-черными косами и чистыми очертаниями смуглого лба. Потом взор его скользнул по ее опущенным векам с густыми черными ресницами, на мгновение остановился на ее полных пунцовых губах, вполне уже спокойных в эту минуту, и наконец упал на ее статную фигуру. Темный лиф обрисовывал ее свежий пышный стан, грудь вздымалась медленно и ровно.

   Мало-помалу речь его стала замедляться; он несколько раз заикнулся, вдруг прервал свой рассказ и с румянцем, вспыхнувшим на его бледных щеках, тихо спросил:

   - Я думаю, вы догадались, что я пришел к вам не для того, чтоб описывать красоты природы.

   Юстина подняла на него свои глаза:

   - Когда вы входили сюда, я спросила себя: что за причина?

   - Причина вот какая: я хотел спросить, правда ли, что пан Ружиц добивается вашей руки, и вы... конечно, по предположениям... намереваетесь выйти за этого во всех отношениях истрепанного миллионера?

   Он говорил быстро; в голосе его прорывались резкие ноты. Юстина опустила на колени работу и подняла голову.

   - Если вы мне скажете, по какому праву вы предлагаете мне такие вопросы, я тотчас отвечу вам на них.

   - А вы сами не догадываетесь об этом праве... не признаете его? - спросил Зыгмунт, едва сдерживаясь.

   - Не догадываюсь, - ответила Юстина.

   - Это право - самое величайшее из всех прав на земле: право любви! - закричал он.

   Юстина быстро встала со стула, попятилась назад и решительно проговорила:

   - Прошу вас, уйдите отсюда.

   Но он уже стоял перед нею.

   - Не бойся, Юстина, не бойся ничего... Та любовь, о которой ты не хочешь слушать, так чиста, возвышенна, идеальна, что не может обидеть тебя... Я хорошо знаю, что ты можешь сказать мне. Я сам по своей воле утратил то, чего теперь жажду всеми силами своей души. Но прости мне минутную слабость. Припомни стихи, которые мы с тобою когда-то так любили: Ils ont peche, mais le ciel est un don, ils ont aime, c'est le scean du pardon! Будь великодушна и возврати мне свое сердце, свое доверие, приязнь... свою душу! Я больше ничего не хочу, ничего больше от тебя не потребую, кроме твоей души, Юстина!

   При последних словах он схватил ее за обе руки. По губам Юстины пробежала ироническая улыбка.

   - Разве это моя душа, Зыгмунт? Это мои руки... выпусти их, пожалуйста!

   Скрестив руки на груди и высоко подняв голову, с побледневшим лицом, она заговорила:

   - Хорошо, я скажу все, и пусть это окончится раз навсегда. Я любила тебя так, что даже после долгой разлуки, после того, как ты обвенчался с другою, я не могла равнодушно слышать твой голос, а стоило тебе приблизиться ко мне, чтоб я чувствовала, что все... все прошедшее ко мне возвращается! Боже мой, как я страдала! Когда ты приезжал в Корчин, я не хотела тебя видеть... не раз, как безумная, я убегала на берег реки с мыслью, что лучше смерть, чем такая борьба и такая тревога...

   - Юстина! Юстина! - с новым порывом бросился к ней Зыгмунт; но она повелительным жестом отстранила его от себя и продолжала:

   - Такая тревога! Я не столько оплакивала потерю всего, что когда-то было для меня высшим счастьем, сколько опасалась... да, опасалась какой-нибудь злой минуты... ужасной минуты... в которую я сама... которая столкнула бы меня окончательно в бездну падения. А позорить себя я не хотела. Да, Зыгмунт, хотя я была унижена, хотя и ты и другие люди сделали все, что могли, чтобы дать мне почувствовать мое ничтожество, - я сохранила свою гордость... да, я стала еще более гордой и боялась того, что мне казалось последним, глубочайшим унижением. Моя гордость, - гордость женщины или человека, я не знаю, - отталкивала меня от тебя, защищала меня от тебя, выгоняла меня из дома, когда ты приезжал... Надолго ли хватило бы ее? О, конечно, ненадолго! Но я нашла еще более сильную помощь... В тот день, помнишь, когда ты разговаривал со мной... твоя жена так смотрела на меня и на тебя, а глаза ее мало-помалу наполнялись слезами. Чем провинилась передо мною эта женщина, чтобы плакать из-за меня? Я не хочу никого заставлять плакать! И вот тогда-то я испугалась не только унижения, но и греха. Между мною и тобою были слезы, которые я увидала в глазах твоей жены. Между мною и тобою стала моя совесть!

   Юстина говорила, глядя в окошко; признания, видимо, не дешево стоили ей.

   Слова ее придали смелость Зыгмунту. Значит, любовь не совсем угасла в ее сердце!.. И тихо, почти нежно он прошептал, наклонившись к ее уху:

   - Можно ли было подумать, чтоб ты, Юстина, моя прежняя, поэтичная Юстина, придавала какое-нибудь значение мнению толпы или нелепым предрассудкам?.. Слезы Клотильды? Но уверяю тебя, что я сумел бы успокоить ее! Совесть - понятие условное: для натур рабских, униженных - совесть одна, для независимых, высоких - другая. Святейшее право на земле - это любовь, высочайшая добродетель - брать и давать счастье...

   Юстина хотела перебить его, но Зыгмунт увлекся и продолжал так же тихо:

   - Я очень несчастлив... мне кажется, что во мне все замерло. В жизни меня ничто не интересует... Я не могу творить. Ты одна можешь воскресить меня, возвратить к жизни, счастью, искусству... Оставь этот дом, поселись в Осовцах.... я там полновластный господин. Моя мать сделает для меня все, а Клотильда - ребенок, которого можно занять куклами и ослепить мелкою монетой нежности... Мы будем жить вместе... Неразлучно... Не бойся, я никогда не оскорблю и не унижу тебя ничем! Ты будешь только моею музой, моим вдохновением, товарищем и сестрой моей одинокой души... А что скажет грязный и придирчивый свет, это нас не будет интересовать. Мы будем жить в области идеалов, в области духа и с презрением смотреть вниз на тысячи мелких, ничтожных существ...

   С разгоревшимися глазами, с влажным лбом Зыгмунт заглянул в глаза Юстины и хотел было обнять ее, но она отскочила назад и, бледная как полотно, глухо проговорила сквозь судорожно сжатые зубы:

   - Он, она и еще одна! Совсем как во французских романах!

   Негодование Юстины возрастало с каждой минутой.

   - За кого ты меня принимаешь? О чем ты говоришь? Или, может быть, ты сам этого не понимаешь? Как! Оскорбить невинное существо, не сделавшее нам ни малейшего зла, оскорбить в том, что составляет все его счастье, честь, даже, может быть, жизнь; каждый день, каждую минуту лгать и обманывать, вечно ходить в маске, скрывать свой позор... Боже мой! И ты смел предложить мне такую жизнь?.. По какому праву? Что я тебе сделала? О, какое счастье, что я больше уже не люблю тебя! Да, не люблю! Если б я даже еще любила тебя, любила бы даже, как прежде, то перестала бы любить теперь... от гнева, от обиды, от отвращения...

   Теперь, когда она дрожала и мяла в руках платок, когда ее грудь поднималась высоко, а глаза светились, как два черных бриллианта, было видно, что в жилах ее течет не розовая водица, а горячая бурная кровь. Никогда еще она не казалась Зыгмунту такою прекрасной. Он смотрел на нее с восторгом, с восхищением и вместе с тем с гневом.

   - Я думал, что любовь все очищает и освящает... - начал, было он.

   Но Юстина прервала его:

   - Оставь слово "любовь"... это не любовь, это..

   Она остановилась на минуту, краска смущения залила ее лицо, но она пересилила себя.

   - Это просто пошлый роман во французском вкусе... и в наших книгах об этом много писали, и в жизни это часто случается!.. О! Такой роман известен мне давно. Он был проклятием моего детства, свел в могилу мою мать, обесчестил отца... Потом я познакомилась с ним ближе... он обыкновенно начинается звездами, чтоб окончиться грязью. Музы, родные души, чистые чувства, недосягаемые вершины идеалов!.. Боже! Сколько слов, сколько прекрасных, поэтических слов!.. Хотела бы я знать: вы, употребляющие их, лжете или обманываете ими самих себя? Но эта поэзия - только предисловие к величайшей прозе... Любовь все очищает и освящает! Может быть, но только не такая, что прячется от всех и стыдится самой себя. Ты сказал, что право любви самое святое из всех прав. О да! Но о какой любви ты говоришь? Не о той, наверное, которая с недавнего времени загорелась в моей душе. .. Иди на могилу отца, Зыгмунт, иди на могилу отца...

   Юстина вдруг остановилась; ей не хотелось высказываться до конца. Зыгмунт стоял перед нею, наклонив голову и закусив губы.

   - Философ, - прошептал он, - резонирует, взвешивает все, разбирает...

   - Нет,- ответила она, - о философии я не имею никакого понятия. А способностью резонировать, взвешивать, разбирать я всецело обязана тебе.

   Он с удивлением и недоумением посмотрел на нее.

   - Может ли быть, чтобы ты, Юстина, когда-то такая пылкая, поэтическая, сделалась вдруг такою холодной, рассудительной, осторожной? Нет, ты силой хочешь подавить своя чувства. Ты горда и хочешь сама перед собою разыграть роль героини.

   Она пожала плечами и сухо ответила:

   - Ты сказал, что у нас обоих душа возвышенная, независимая. Прошу тебя, измени мнение обо мне. Уверяю тебя, что я женщина самая обыкновенная, вполне подчиняющаяся кодексу обыкновенной нравственности. Вот и все.

   - Все! И ты больше мне ничего не скажешь? Ничего? Ничего?

   - О нет! - поспешно перебила Юстина, - мне необходимо тебе сказать решительно и раз навсегда, что из чувств, которые я к тебе когда-то питала, во мне не осталось ничего, кроме желания добра тебе наравне со всеми другими людьми... Теперь все мок чувства заняты чем-то или кем-то... может быть, вместе и чем-то и кем-то, что не имеет с тобой никакой связи.

   - Вероятно, паном Ружицем и les beaux restes его миллионов, - зло рассмеялся Зыгмунт.

   - Может быть.

   Смешавшийся, оскорбленный, разочарованный, но, все-таки не сводя с Юстины глаз, он церемонно поклонился ей, взял со стула шляпу и вышел из комнаты.

   Солнце уже зашло, когда красивая карета с грохотом подкатила к крытому подъезду осовецкого дома. Услышав стук колес, пани Корчинская вздрогнула и едва не уронила книгу, которую держала в руках. По своему обыкновению она сидела в одном из кресел возле большого стола, заваленного книгами и журналами. Подняв голову и опустив глаза, она со спокойным выражением лица ожидала сына.

   В гостиной, в нижнем этаже, Клотильда играла на фортепиано. Когда карета загремела у крыльца, музыка смолкла, потом снова послышалась и снова смолкла. Однако через несколько мгновений Клотильда начала какую-то бравурную пьесу, но играла неровно: то вяло, то слишком громко. В ее искусной игре сказывалась талантливая ученица крупнейших музыкантов; но теперь, в ожидании разговора наверху, она дрожала от волнения и, наконец, уже не владея собой, совсем умолкла, когда Зыгмунт входил к матери. Чувствовалось, что это дитя, одиноко игравшее в большом пустынном доме, охвачено нестерпимой мукой и тревогой.

   Когда Зыгмунт вошел в комнату матери, с первого взгляда можно было догадаться, что всю дорогу от Корчина до Осовец его волновали бурные чувства и что под влиянием их он принял какое-то энергическое решение. Зыгмунт поцеловал руку матери и сел напротив нее около стола, заваленного газетами и книгами.

   - Винцент сказал мне, что вы хотели меня видеть, как только я возвращусь. И я также, возвращаясь из Корчина, решил переговорить с вами о важном деле...

   Она посмотрела на него; в ее глазах мелькнуло беспокойство.

   - Я слушаю тебя, говори. Может быть, мысли наши сошлись, и мы будем говорить об одном и том же.

   - Не думаю. Я даже уверен, что вы никогда не думали о том, что я предложу вам теперь, вернее - о чем хочу умолять вас.

   Он ласково, нежно улыбнулся, матери и, наклонившись, снова поцеловал ее красивую белую руку.

   - Porions...- шутливо начал он, - вы будете очень удивлены моим предложением... испуганы даже... Oh, comme je te connais, ma petite, chere maman! Но, хорошенько обдумав дело, вы, может быть...

   - Я слушаю тебя, - повторила она, и ее чудесные глаза, потускневшие от слез и горя, с невыразимою любовью остановились на голове, склоненной к ее коленям, - на голове сына, на котором сосредоточивались все ее надежды и упования, все мечты, вся гордость.

   Зыгмунт поднял голову, но не изменил позы и доверчиво, с той же ласковой улыбкой заговорил, не выпуская руку матери из своей руки:

   - Не правда ли, мама, что я у твоих ног провел детство и юность так, как должна была проводить их la belle au bois dormant, сладко дремлющая в хрустальном дворце, посреди заколдованного леса, которого не видела и из которого к ней долетали только благоухание цветов и трели соловья? Не правда ли, chere maman, что вы тщательно устраняли меня от всего будничного и пошлого и взамен этого развивали во мне тонкие чувства, приучали к возвышенному, идеальному,- не правда ли?

   - Правда, - ответила пани Корчинская.

   - Также, правда и то, что вы предназначали меня к высокому поприщу и поставили мое воспитание так, чтоб я не хотел, не мог смешиваться с серою толпой, - ведь да?

   - Да.

   С возрастающею нежностью, которую не могли победить глухие подозрения, она вслушивалась в его плавную речь и чувствовала ласковое пожатие его мягкой выхоленной руки. Таким, каким он был в настоящую минуту,- ласковым, поэтичным, - Зыгмунт всегда очаровывал ее. Одну ли ее? И та женщина, с которой он только что расстался, которая когда-то упивалась звуками его голоса, и другая, почти еще ребенок, которая, отдала ему безраздельно всю свою невинную душу и теперь, одна в этом доме, изнывала в слезах и тревоге, и многие, многие другие знали всю силу обаяния Зыгмунта.

   - Не правда ли, что потом вы сами послали меня в широкий свет, где я так много лет провел среди чудес науки и искусства... что за это время совершенно отвык от здешней монотонной бессмысленной жизни, с которой, впрочем, я никогда не имел ничего общего, так как и раньше жил в созданной вами обстановке, как заколдованная принцесса в своем хрустальном дворце? Не правда ли, лучшая и разумнейшая из, всех матерей?

   - Правда. Но чего ты хочешь?

   - Я хочу, прежде всего, ma chere maman, сказать, что за все, сделанное вами для меня, я горячо, бесконечно благодарен вам...

   Он поцеловал несколько раз ее руку.

   - Потом... так как совершенно невозможно, немыслимо, чтобы после такого прошлого я остался навсегда привязанным к этому клочку земли, к этим коровникам, амбарам, сараям... que sais-je?.. к этому ужасному Ясмонту, который каждый вечер приходит морить меня докладами о хозяйстве, к этим грубым и вместе с тем жалким соседям... Разве это возможно? Дорогая мама, разве кто-нибудь, зная мою подготовку, зная мои потребности, мой широкий кругозор, может требовать этого от меня?

   Он широко развел руками, на лбу его прорезалась морщина. Всецело, до глубины души он был уверен, что такое требование было бы абсолютно невозможным и несправедливым. Пани Корчинская молчала. До некоторой степени она оправдывала жалобы сына, помнила хорошо о своих собственных антипатиях и неудовлетворенности.

   - Я тебя вполне понимаю, - задумчиво сказала она. - Все, что ты перечислил, тебе, конечно, перенести трудней, чем кому-нибудь другому. Но, дитя мое, ничья жизнь не может быть свободна от горя, борьбы, страданий и исполнения трудных...

   Зыгмунт быстро вскочил с места.

   - Благодарю! Для меня совершенно достаточно этих страданий и борьбы. Они унесли два года моей жизни.

   - Если б ты был исключением... но... мы все несчастливы.

   Зыгмунт остановился перед матерью и спросил:

   - Но, надеюсь, вы не желаете, чтоб я-то увеличил число несчастных?

   Пани Корчинская ответила с едва заметною дрожью в голосе:

   - Нет, на свете матери, которая хотела бы несчастья своему ребенку, но я для тебя при выборе между пошлым счастьем и возвышенным несчастьем выбрала бы последнее.

   - Кто же говорит о пошлом счастье? - небрежно бросил Зыгмунт. - Разве избранное общество, красота природы, наслаждение искусством составляют пошлое счастье?

   - Конечно, нет. Но ты родился здесь, твои обязанности здесь, и здесь ты должен жить.

   - Почему должен? - перебил Зыгмунт, - почему должен? Но мы, милая мама, незаметно пришли к тому, что составляет суть моего предложения... нет!.. моей горячей просьбы.

   Он немного поколебался, потом снова сел напротив матери, наклонился, взял ее руку и заговорил по-прежнему - ласково, нежно, поэтично.

   Он просил ее продать Осовцы и вместе с ним уехать за границу. Жить они будут в Риме, Флоренции или Мюнхене, каждое лето будут уезжать в горы или на море. Если к сумме, вырученной от продажи Осовцев, присоединить приданое Клотильды и то, что впоследствии достанется ей от отца, то составится капитал, достаточный для их прожития. Жить, конечно, можно будет не роскошно, но вполне прилично. Наконец, он не теряет надежды разбогатеть, когда при соответственной обстановке в нем вновь проснутся творческие силы. Жить и путешествовать они будут всегда вместе, пользоваться высокими наслаждениями, исполнять все свои желания, - нужно только выбраться отсюда, из этого болота косности, застоя и тоски, избавиться от зрелища окружающих их кислых лиц.

   Зыгмунт пришел в хорошее настроение и шутливо прибавил:

   - Не правда ли, мама, что кислые лица здесь преобладают? Все точно по ком-то или по чем-то плачут, не находят себе места, хлопочут... Отсюда и меланхолия qui me monte a la gorge и душит меня, как globus hystericus бедную тетю Эмилию. Вы только один раз ездили за границу, да и то давно... еще с покойным отцом. Вы не знаете, что такое значит перемена атмосферы; вы не воображаете, сколько там найдется такого, что вполне достойно вашего внимания...

   Пани Корчинская молчала. С высоко поднятою головой и опущенными ресницами она сидела неподвижно, не вынимая из рук сына своей холодеющей руки. Наконец тихо, но решительно она проговорила:

   - Я никогда не сделаю этого.

   Он вскочил на ноги.

   - Почему? Почему?

   Пани Корчинская подняла на него глубокие суровые глаза.

   - Собственно потому, что ты сейчас сказал... Чтобы твоя, как ты говоришь, меланхолия осталась при тебе.

   - Но ведь это глу... pardon!.. Крайний идеализм! Положительно, мама, вы крайняя идеалистка. Вы обрекаете меня на вечную тоску, хотя нет ничего легче, как избежать ее; вы прирастаете к одному месту, как гриб, только потому, что и другие грибы должны расти на нем, - это беспощадный, крайний идеализм.

   Она прямо взглянула ему в глаза и спросила:

   - А ты, Зыгмунт... ты не идеалист?

   Он - конечно! Он считает себя за идеалиста и не допускает, чтобы кто-нибудь мог заподозрить его в материальных стремлениях. Но это-то и делает для него невозможной здешнюю жизнь. Он жаждет идеалов и высших впечатлений, а его окружают будничность и монотонность. Он идеалист, но не чувствует ни малейшей склонности к аскетизму, не может быть ни отшельником, ни дервишем. Он человек культурный, ему необходимы развлечения, общество, а здесь нет ни того, ни другого. Не имея возможности работать, по недостатку впечатлений, он проводит целые дни без цели, без дела, а это просто адская жизнь, от которой можно с ума сойти, ошалеть.

   Зыгмунт горячился. Издавна накопившееся в нем недовольство, слова матери, грозящие разрушением его блестящего плана, теперь сильно изменили не только способ его выражения, но даже и самую внешность Зыгмунта. Теперь он уже не напоминал последнюю модную картинку.

   - Тут всякий человек, будь он отъявленным идеалистом, обратится в разжиревшего вола! - восклицал он, расхаживая по комнате, засунув руки в карманы жакетки. - Тут только и можно заботиться, что о собственном брюхе. Я чувствую, как во мне мало-помалу угасают все мои душевные силы... Я глубоко несчастлив, чувствую, что размениваюсь на мелочи, пошлею...

   При последних лучах дня пани Корчинская следила за сыном и, когда он остановился на минуту, заговорила каким-то странным голосом, который, казалось, с трудом выходил из ее груди.

   - Ты говоришь, что тебе недостает впечатлений, что ты не можешь работать, терпишь, лишения... Отчего ты не ищешь утешения в своей любви? Ты должен быть хоть с этой стороны очень счастлив...

   - Ну... не совсем, - неохотно проворчал Зыгмунт.

   Тихо, едва слышно пани Корчинская спросила еще:

   - Ты не любишь Клотильду?

   Зыгмунт немного смутился.

   - О нет, нет... я питаю к ней симпатию... огромную симпатию... но она не удовлетворяет меня... Она не доросла до моих духовных потребностей... Ее вечные нежности и бессодержательная болтовня...

   Пани Корчинская с живостью перебила его:

   - Она - дитя, прелестное, страстно любящее тебя дитя, которое при свете твоей любви может созреть и развиться... Ты отвечаешь не только за ее счастье, но и за все ее будущее...

   - Pardon! - воскликнул Зыгмунт, - к педагогике у меня нет склонности, и я никому не обязывался учить мою жену. Се n'est pas mon fait. Или она подходит мне, или нет. Voila! А если в нашем союзе есть какие-нибудь недостатки, то жертвою их, конечно, являюсь я, а уж ни в каком случае не она.

   Повернувшись спиной к матери, он встал у окна. Солнце уже скрылось, и только широкая розовая полоса еще горела между деревьями парка. Несколько минут царило молчание. Наконец пани Корчинская решилась его нарушить. В ее сдавленном голосе чувствовалась невыразимая тревога.

   - Зыгмунт, поди ко мне... сюда... ближе...

   Он подошел к ней.

   - Во имя всего, что когда-то соединяло нас, во имя того, что ты любил когда-то, умоляю тебя, отвечай мне правду, одну правду... Видишь ли, мне пришла в голову только одна мысль, которая повергла меня в страшную тревогу... я чувствую страшную тяжесть на совести... Но все равно, я хочу знать правду, чтобы уяснить свое положение, исправить, что можно, чего нужно избежать, - избегнуть... Скажи, ты любил когда-нибудь Юстину? И не это ли чувство заставило тебя так скоро охладеть к Клотильде? Если бы... тогда... вместо того чтобы отговаривать, я бы согласилась на твой брак с Юстиной, если бы она была твоею женой, чувствовал бы ты себя более счастливым, более мужественным, более способным к жизненной борьбе и исполнению своих обязанностей?

   Зыгмунт выслушал мать с полунасмешливою, горькою улыбкой, пожал плечами и опять начал расхаживать по комнате.

   - Очень сомневаюсь. Вы знаете, я совершенно в ней разочаровался. Она - существо холодное, ограниченное, начиненное разными предрассудками, да еще с претензиями на роль героини... Притом, только сегодня я заметил, какие у нее грубые руки... вообще она больше походит на красивую дюжую деревенскую девку, чем на женщину из приличного общества... Клотильда гораздо больше подходит мне. . она изящней, прилично воспитана, у нее есть музыкальные способности. .. даже весьма порядочные. Вся беда в том, что я удивительно скоро осваиваюсь со всем, а раз освоюсь, то начинаю скучать... Са depasse toute idee , какая у меня жажда впечатлений... В этом смысле я совершенно ненасытен, поэтому меня так и угнетает здешняя монотонность...

   Он говорил еще что-то, но трудно было сказать, слушала ли его пани Корчинская или нет. Из ответа сына она узнала о двух вещах: первое, что Юстина недавно его отвергла; второе, что он никогда искренно не любил ни одну из этих женщин. Да и мог ли он любить кого-нибудь или что-нибудь? Мало-помалу гордая голова пани Корчинской склонилась на грудь, в которой крепла едва сдерживаемая буря, и поднялась только тогда, когда Зыгмунт нежно спросил: неужели он должен навеки отказаться от своего заветного плана? Неужели дорогая мама, обсудив все хладнокровно, не согласится, что для него, Зыгмунта, дольше оставаться здесь - значит погибнуть навеки?

   Тогда пани Корчинская опять подняла голову и с привычной надменностью и энергией в голосе ответила:

   - Я никогда не смогу равнодушно смотреть на это. Пока я жива, никогда на этой земле, в этих стенах, другие люди... чужие боги...

   Дальше она не могла сдерживаться.

   - Великий боже! Но после моей смерти ты сможешь сделать это... да, ты сделаешь это, как только я закрою глаза... Как трус, ты убежишь из рядов побежденных, как эгоист, не захочешь разделить с ними горький хлеб страдания. Ты отдашь наследие своих отцов за мешок с деньгами, чтобы купить себе беспечальную жизнь. Боже мой! Может быть, я больна, может быть, я вижу тебя таким в страшном, уродливом сне... Зыгмунт! О Зыгмунт! Разуверь меня, скажи, что ты вовсе не так думаешь и чувствуешь...

   Спокойный и холодный Зыгмунт, казалось, почти не замечал волнения матери.

   - Успокойтесь, пожалуйста. Кто вам говорит о беспечальном житье? Мне нужно нечто более важное, тут дело о моих способностях... вдохновении...

   - Разве душа артиста - бабочка, что перепархивает на своих слабых крылышках с цветка на цветок? - почти закричала пани Корчинская. - Разве здесь земля ничего не родит, разве здесь солнце не светит? Разве здесь царство смерти, что ты не можешь найти вокруг себя ни малейшего проблеска жизни и красоты?.. Неужели здесь ничто не может привлечь твое внимание, встряхнуть твою душу, вдохновить ее любовью или страданием? А я мечтала... а я мечтала.

   Тут в ее голосе зазвучали с трудом сдерживаемые слезы.

   - А я мечтала, что именно здесь, на лоне родной природы, при теплом участии родных по крови и духу людей, твои способности еще более разовьются в тебе, вдохновение заговорит более громким голосом. Я мечтала, что именно здесь тебе станет, понятен язык малейшей былинки, красота, которая кроется в лучах родного солнца, в переливе света и теней, что соки этой земли, - которая и тебе мать, - ее сладость и отрада легче проникнут в твою душу и одухотворят ее могучею силой.

   Зыгмунт стоял перед матерью пришибленный и, как видно, крайне огорченный. Он разводил в недоумении руками и почти одновременно с ней говорил:

   - Но ведь все это чуждо мне... Я, ma chere mаmаn, с этим светом, тенями, сладостями, травами etc, etc никогда не встречался, не сжился с ними, не привык... я привык к другому. Ведь невозможно культурного человека обратить в дикаря из-за... соков земли, с которыми я до сих пор не имел ничего общего!

   Медленно, обеими руками опираясь о стол (ноги отказывались служить ей), пани Корчинская встала и заплакала так, как плакала всегда, без рыданий, без судорожных подергиваний лица. Крупные слезы катились из глаз ее и медленно текли по щекам.

   - Моя вина, моя вина, тяжкая вина моя! - несколько раз повторила она. - Я ошиблась. Между тобою и тем, что должно быть предметом твоей горячей самоотверженной любви, я не установила никакой связи. Правда, я всегда говорила тебе об этой любви, много говорила... но слова эти были плохим посевом. Я ошиблась... Но, дитя мое...

   Она молитвенно сложила руки на груди.

   - Не карай меня за мой невольный грех!.. О да, невольный! Я думала, что поступаю хорошо... Я держала тебя в хрустальном дворце, потом послала в чужие края, потому что, по моему мнению, ты должен был стать звездою первой величины, а не тусклою свечкой, - вождем, а не рядовым. Да, я вижу, что ошиблась, но ты должен исправить мой грех. Вспомни историю твоего отца; ты хорошо ее знаешь. Разве ты не можешь почерпнуть силу, мужество, величие духа из того же источника, из которого черпал он? Твой отец, Зыгмунт, любил народ, которым и ты окружен со всех сторон, умел жить с ним, поднимать его, утешать, просвещать.

   Вдруг она смолкла. В сумраке, который уже начинал наполнять комнату, она услыхала насмешливый и презрительный голос, который произнес толь