Никандров Николай Никандрович - Путь к женщине

на нее.

  - Но вам, конечно, Зиночка, нет оснований очень отчаи­ваться. Вы такая славная, такая интересная, вы так еще моло­ды, что у вас еще будут встречи с мужчинами более интерес­ными, чем я...

  - Не успокаивайте, не успокаивайте, Никита Акимыч. Не надо.

   В сторону, с беспредельным сожалением:

   - И что я наделала! И зачем я так скоро ему поверила? Зачем целый месяц так откровенничала с ним? Всю раскрыл, обнажил, разглядел и - до свидания! Какой стыд! Стыд-то какой!

   Шибалин, не сводя с нее искоса-настороженных глаз:

   - Успокойтесь, Зиночка, успокойтесь! Не расстраивайте себя.

   Зина внезапно овладевает собой, выпрямляется, глядит тверже:

   - Не бойтесь, не разревусь...

   Бросает на него новый - чужой, насмешливый - взгляд. Начинает нервно вздрагивать.

  - Не обижайтесь, если и я выскажу вам правду...

  - Наоборот, прошу!

  - Видите что, невзирая на ваши литературные заслуги, на ваш талант и на прочее такое, я никак не могу признать вас человеком... как бы это выразиться, чтобы вас не обидеть, - ну, человеком нормальным, что ли... Вы очень, очень странный!..

   Шибалин голосом философа-вещателя:

   - Писатель, одержимый верой в мировое значение то одной своей идеи, то другой, не может быть не странным.

   Зина с более открытой враждебностью:

   - Можете придумывать какие угодно объяснения своим... ненормальностям, но поверят ли вам - это еще вопрос!

   Шибалин прежним приподнятым и вместе могуществен­ным тоном философа-трагика:

   - Каждое утро, когда я просыпаюсь, я прежде всего говорю себе: "Я призван совершить великое". Какая женщина этому поверит? Какая женщина это поймет?

   Зина:

   - Значит, мне сейчас уходить?

   Шибалин, возвращаясь к печальной действительности, лас­ковее:

  - Выходит, что да, Зиночка. Чтобы не терзаться напрасно ни вам, ни мне.

  - Вам-то что!

  - Не говорите так, Зина!

  - Вы пойдете себе "знакомиться" с той, в сарафане.

  - Возможно, что я пойду.

   У пианино уже в несколько голосов:

   - "Мужья и девы, легко отныне вам будет пару отыскать..."

   Зина недружелюбным взглядом смотрит издали на ком­сомолку в сарафане.

  - И чего вы в ней такого нашли! Обыкновенная провин­циалка, каких ходят по Москве тысячи! Вас прельщает то, что она хорошо поет?

  - Не знаю, Зина, не знаю. Может быть, и это. Сейчас в таких деталях мне трудно разобраться. Одно могу сказать: мне всегда сулил счастье именно такой тип девушки, с таким выра­жением глаз...

  - А может быть, вам нравится не тип этой девушки, а ее семнадцать лет?

  - Зина, в вас говорит раздражение, злость. Это нехо­рошо.

   Зина привстает, гордо щурит глаза, подергивает губами. Смотрит вбок.

   - Ну вот что, товарищ Шибалин... Я ухожу, ухожу от вас навсегда... Но вы, пожалуйста, не возомните чего-нибудь лишнего... Не подумайте, что я увлеклась вами серьезно или что я безумно в вас влюблена... Нет! Это было у меня просто так, опыт, игра... И потом, мне хотелось поближе узнать, что вы за человек... Так что, пожалуйста, не подумайте, что я из-за любви к вам брошусь в Москва-реку... Пожалуйста, не подумайте! Прощайте...

   Хочет сделать шаг, но еще на момент задерживается на месте. Вдруг со злобой, с приседаниями, с кривляниями, выкри­кивает плачущим писком:

   - Не брошусь в Москва-реку, не брошусь, не брошусь!

   Со сморщенным лицом убегает.

  

  

  

  

   Антон Сладкий вместо звонка резко хлопает в ладоши:

   - Товарищи! Тихо! Сейчас начнем! Участвуют все присутствующие в этом зале! Кто не спевался, тот все равно подтягивай, чтобы выходило погуще! Хор, становитесь потеснее! Пианино, давайте всем тон! Ну, тихо, начинаем.

   Он дирижирует, остальные поют.

   - "Долой условности и предрассудки... Все блага жизни нам даны!"

   Антон Сладкий и поет и кричит:

   - Веселей! Веселей! Больше жара, пыла, подъема! Счастья больше! Ведь про любовь поете!

   Пение ширится, захватывает весь зал. Кто вначале подтя­гивал только слегка, сидя за своим столиком, тот теперь уже стоит на ногах в энергичной позе и молодо, весело заливается полным голосом:

   - "Все люди братья, на всей планете нет незнакомых, нет чужих"...

   Шибалин, увлеченный и словами песни, и музыкальностью исполнения, и невиданным зрелищем, глубоко волнуется и, сидя на месте, все чаще и все красноречивее поглядывает на ком­сомолку в красном платочке. Потом встает, идет прямо к ней, "знакомится", долго держит ее руку в своей руке. Девушка вспыхивает и, смущением и еще больше неожиданным счасть­ем: неужели из женщин всей земной планеты Никита Шиба­лин останавливается на ней?

   Дверь с надписью "Библиотека" полураскрыта. Вера, при­пав лицом к косяку двери, рыдает, Желтинский стоит позади нее и говорит:

   - Я еще понимаю его. Он все-таки человек не первой молодости, и ему лестно проверить свою мужскую силу на девчонке. Но она-то, дура, чего лезет, на что надеется!

   Зина сидит в дальнем углу зала за отдельным столиком, в одиночестве, в ошеломленно-окаменевшей позе и громадными глазами безумной смотрит в пустое пространство.

   Солнцев, еще более пьяный, чем прежде, вкатывается задом наперед в залу, таращит непослушные глаза, приятно по­ражается хоровым пением всего собрания, подбоченивается, закидывает назад волосы и с блаженно сияющей рожей, при­плясывая на месте, могуче и дико ревет, сразу покрывая всех:

   - "Стр-ра-да-тель мой, стр-ра-дай со мной..."

   Антон Тихий, в галошах, с бледным лицом, пробегает через весь зал из двери, по пути несколько раз кружится вокруг одно­го столика, спасаясь от преследующих его двух служителей, ста­рого и молодого.

   Антон Тихий:

   - Товарищи, я не на собрание, я только в библиотеку!

   Молодой служитель с протянутыми вперед руками, с оскаленными зубами:

  - Все равно, товарищ, в галошах нельзя!

   Старый, задыхаясь:

  - Мы с этого живем!

   Четверо других служителей, тоже очень прилично оде­тых, медленно проносят за руки и за ноги, как носят трупы, бесчувственные тела двух друзей, двух Иванов, Буревого и Гро­зового.

   Хор:

  

  

  

  

   По глубокому каменному руслу, между двумя рядами высоких столичных домов с красными крышами, зеленой полноводной рекой вьется и вьется бесконечная цепь мос­ковских бульваров. Где кончается продолго­ватое звено одного бульвара, тут же - только перейти через площадь - начинается звено следующего...

   На бульварах стоят в своих бессменных позах старые, видавшие виды, имеющие что рассказать деревья, - безмолвные свидете­ли всевозможных, вечно происходящих здесь любовных историй. Бесстрастно и умудренно, изо дня в день, из года в год, шумят они и шумят своими разросшимися вершинами...

   Под деревьями, на затененной земле, такая же древняя, как и деревья, и такая же разросшаяся трава, первая нежная зелень которой каждую весну сводит с ума москви­ча, уносит его мысль далеко-далеко от Моск­вы, ежегодно воскрешая в нем одни и те же заманчивые, но - увы - совершенно несбы­точные для него мечты...

   На газонах, на однообразном фоне этой зеленой травяной глади, кое-где аккуратно возвышаются, как могилы сановников, пест­рые цветочные клумбы с затейливыми, точно вышитыми по канве, узорами, с буквами, словами и целыми фразами, даже с портретами из растений - жалкая попытка юрких людишек обмануть тоску москвича и величавую красоту безграничной природы подменить хитроум­ной домашней декорацией с искусственными геометрически правильными холмиками, с вылепленными из цемента скалами, с выращенными в оранжереях растеньицами - в горшочках, вазочках, баночках - с просеянной, купленной в магазине зем­лицей...

   Вдоль, вкось и поперек бульваров, во всех направлениях, бегут, веселя глаз, чистенькие дорожки, посыпанные свежим пе­сочком, поднятым со дна Москва-реки. По бокам дорожек удоб­ные скамейки со спинками; возле скамеек железные урны МКХ - почему-то со смешными, очень узкими талиями - для бумажек и окурков...

   Далеко разносятся по московским улицам стройные звуки духового оркестра, играющего на кругу одного из бульваров. И музыка эта является венчающим дополнением и к удиви­тельной солнечной погоде, и к плавающему в воздухе благо­уханию растений, и к ярким, праздничным - по случаю воскре­сенья - нарядам гуляющей публики, и, главное, к отрадному сознанию каждым москвичом своей незанятости сегодня.

   Как и всякая подлинная красота, музыка глубоко проника­ет каждому в душу, будит, волнует, обещает иные миры, настой­чиво твердит о чем-то более важном, более высоком, чем по­вседневные, хотя бы и московские будни...

   И гуляющих на бульварах великое множество.

   Они идут главными аллеями, идут по-праздничному, не спеша, двумя встречными течениями: одни только еще к музыке, другие уже оттуда. И впечатление от всей этой густой, поблес­кивающей на солнце, медленно движущейся человеческой массы такое, как будто повыползли из темных нор на солнечный при­пек слепые, тыкающие друг друга мордами детеныши - дете­ныши какой-то мудрой, расположившейся в сторонке матери...

   И замечательное явление! Куда ни взглянешь - на тех ли, что движутся лавой по продольным дорожкам, или на тех, что без конца колесят вокруг какой-нибудь одной облюбован­ной клумбы, или наконец на тех, что уютно устроились на глу­боких садовых диванах, - всюду наблюдаешь одно и то же: парочки, парочки, парочки. И видишь ли при этом совершен­но дряхлых старцев, или совсем юнцов, почти детей, - кар­тина остается неизменной: он и она, он и она, он и она. И, как никогда и нигде, в этот день на московских бульварах вдруг с небывалой остротой начинаешь постигать и радостный и страшный смысл человеческой жизни, неотразимый закон земного людского бытия...

   Тем резче бросается в глаза на фоне этого сплошного царства парочек слоняющаяся в полном одиночестве примет­ная фигура писателя Никиты Шибалина. И тем неестествен­нее и тем трагичнее рисуется каждому судьба этого необычно­го человека, - возможно, единственного во всей Москве - вышедшего в этот день на бульвары не гулять, а с исключитель­но важной мыслью: допонять до конца, сломить и подчинить своему творческому влиянию, своей новой социальной идее устаревший любовный быт человеческих масс, населяющих как СССР, так и всю земную планету.

   И сидит ли Шибалин на скамейке, шагает ли взад-вперед по аллеям, кружит ли по кругу, - всюду с одинаковым внимани­ем, с одинаковым упорством прощупывает он глазами всю про­плывающую возле него публику, нескончаемое шествие охва­ченных любовью парочек...

  

  

  

  

   Вот одна такая парочка, юнец и юница, оба прекрас­ные своей благоухающей юностью. Завидев издали осво­бодившееся местечко, они с веселым смехом бегут по дорож­ке и со всего разбега падают на скамейку, на другом конце которой восседает в сосредоточенном раздумье Никита Ши­балин.

   Даже как следует не отдышавшись, юнцы тотчас же заво­дят между собой разговор, со стороны похожий на весеннее щебетание молоденьких пташек.

  - Ляличка, ты очень любишь меня?

  - Витичка, и ты еще спрашиваешь? Очень! Очень люб­лю! Просто ужас, как люблю!

  - Почему же ты так мало говоришь мне об этом?

  - Ма-ло?

  - Конечно, мало! Лялик, сиди и повторяй сейчас слово "люблю" десять раз, а я закрою глаза, чтобы ничего не мешало, и буду слушать.

   Откидывает голову назад, на спинку скамьи, плотно закры­вает глаза, сидит и слушает с блаженной улыбкой, разливаю­щейся на нежном шелковистом лице.

  - Только, смотри, не торопись, - озабоченно произносит он вверх уже с закрытыми, незрячими глазами. - Растягивай каждое слово как можно длиннее.

  - Хорошо, хорошо, - смеется довольным смехом Ляля.

   Она усаживается смирно, устремляет лучисто-восхищен­ные глаза прямо перед собой в пространство, легонько покачи­вается корпусом взад и вперед и ласково повторяет, точно баюкает ребенка:

   - Люблю, люблю...

   Но вскоре сбивается со счета, строит наивно-виноватую девичью рожицу, умолкает...

   - Чего же ты остановилась? - раскрыв удивленные глаза, кричит ей Витя, после каждого ее слова загибавший на руке по пальцу. - Ты только семь раз повторила, за тобой еще целых три раза! Продолжай! Только повторяй еще медленнее! Тяни по слогам!

   И он опять откидывается на спинку скамьи, закрывает глаза.

   А Ляля, чтобы снова не просчитаться, напряженно глядит перед собой в песок дорожки и по-кукушечьи поет:

  - Люб-люуу... Люб-люуу... Люб-люуу...

  - Ну, теперь ты доволен? - пробуждает она его от вол­шебного сна.

   Витя неохотно раскрывает глаза, окидывает взглядом вок­руг - не заметит ли кто - и, вместо ответа, порывисто целует ее:

   - Лялик!.. Дорогой!.. Золотой!..

   Потом, после того как освобождает ее из объятий:

   - Лялик, знаешь, что я придумал? Чтобы мы с тобой могли объясняться в любви, где угодно, когда угодно и при ком угодно, давай сделаем так. Слово "люблю" состоит из пяти букв, и, вместо того чтобы каждый раз произносить вслух это слово, мы можем просто показывать друг другу пять пальцев. Ну, что я тебе говорю? Читай!

   Показывает ей пять пальцев. Ляля глядит, счастливо жму­рится, читает:

   - Люб-лю.

   Потом сама показывает ему пять пальцев:

  - А я что тебе говорю? Витя:

  - Люб-лю.

   И оба заливаются детским заразительным хохотом, хлопа­ют в ладоши, болтают под скамьей ногами, оживленно щебечут...

   - Как хорошо ты придумал, Витик! - повторяет Ляля с упоением. - Как хорошо! Теперь, по крайней мере, мы можем никого не бояться: ни пап, ни мам, ни вообще!

   Витя с лицом, осененным новой идеей, вдруг вскакивает со скамьи, делает жест и горячо предлагает:

   - Ляля! Давай пойдем сейчас нарочно в самое людное место, к самой музыке и будем там вот так при всех объясняться!

   Ляля отвечает ему пронзительным торжествующим виз­гом, и оба они вприпрыжку несутся в глубину бульвара, показы­вают друг другу на ходу пять пальцев, разливисто хохочут.

   А плывущие им навстречу звуки далекого оркестра под­нимают их еще выше, еще сильнее заставляют надеяться, еще горячее верить.

   Счастливая парочка давно исчезает из вида, а с лица Шибалина все еще не сходит улыбка мудрого умиления...

  

  

  

  

   Вузовец и вузовка, взявшись под руки и по дружески сомкнувшись плечами - он правым, она левым, - долго кружат перед глазами Шибалина все на одном и том же месте, вокруг клумбы с жиденьким фонтанчиком.

   Вузовец, высокий, худой, не по летам серьезный, почти угрю­мый, одетый в поношенную смесь, с пачкой книжек под мышкой.

   - Любви нет. Есть половое влечение.

   Вузовка, низенькая пышка, с пылающими щеками, очевид­но, разгоряченными предыдущей беседой:

  - Значит, по-твоему, в отношениях мужа и жены все сво­дится к голой физиологии?,

  - Не по-моему, а по-научному. Пролетарская наука рас­сеяла мистический туман, которым буржуазные классы окружа­ли простой физический акт.

  - А поэты? А романисты? - звучит тревогой девичий голос вузовки. - Неужели и они тоже идут насмарку со свои­ми мировыми произведениями, посвященными любви?

  - Пусть будут прокляты твои поэты и романисты! - отби­вает безжалостные слова вузовец. - Пусть будут прокляты поэты и романисты, в течение долгих веков затемнявшие со­знание человеческих масс, воспевавшие как что-то высшее не­существующую любовь! Сколько человеческих жизней они ис­коверкали, сколько поколений молодежи сбили с правильного пути! Я и сам одно время мучался их "любовью", тоже вздыхал на луну, слушал соловьев, декламировал чувствительные стишки, тратил даром юные силы! Раз даже хотел стреляться из-за ихней "безнадежной - ха-ха-ха - любви!" Чахотку тоже, на­верное, схватил по их милости...

   Голос его сухо срывается, он синеет, пучит глаза, наклоня­ется, кашляет в землю:

   - Кха-кха-кха...

   Вузовка, по-женски торжествующе сверкнув глазами:

   - Aral Хотел стреляться из-за любви? Значит, что-то такое есть, какая-то сила есть?

   Вузовец, перестав кашлять:

  - Ничего нет. Человеческая глупость есть. Человеческая отсталость есть. Предрассудки есть. Привычка к старым кумирам, к старым словам есть. "Любовь", "ревность", "верность", "изме­на" - все эти словечки прошлого должны быть навсегда выбро­шены из лексикона современной рабочей и учащейся молодежи.

  - Ну нет. Я не согласна. Не знаю, как у вас, у мужчин, но у нас, у женщин, любовь часто выражается в форме очень сильных, чисто душевных переживаний, когда нам хочется только духовной близости с мужчиной, без какого бы то ни было намека на физи­ческое сближение. Что же это такое? И как ты это объяснишь?

  - Очень просто. Трезвая революционная мысль, осво­божденная от дурмана романтики, подобные ваши состояния называет скрытой формой женской сексуальности - когда физическое желание облекается в психические одежды.

  - Значит, и на этот раз действуют те же центры?

  - А конечно.

   - Выходит, что все красивые порывания друг к другу лю­дей разного пола в конечном счете ведут к одной цели?

  - Обязательно. Как говорится, все дороги ведут в Рим. Но самых дорог может быть много.

  - Странно, странно, Вася...

  - Ничего странного, Тася... Наоборот, все удивительно ясно. Просто избыток биологической активности индивида время от времени заставляет его приводить в действие свой оплодотво­ряющий механизм, для чего ему естественно бывает необхо­дим - в качестве партнера - другой такой же механизм. Вот и вся "тайна сия".

   - Фу!.. Как все-таки противно ты это выражаешь!.. "Ме­ханизм", "механизм"... Как будто речь идет не о человеке, а о какой-то бездушной машине!..

  - Человеческий организм, дорогая моя, та же машина. Причем хороший человеческий организм - хорошая машина, плохой - плохая. Вот почему я и говорю, что окончательная машинизация человека составляет актуальнейшую задачу на­шего времени.

  - А душа есть?

  - Какая душа? Ты ее видела? Никакой души нет и быть не может.

  - Совсем?

  - Ну, конечно, совсем. Не наполовину же.

  - А как же в книжках иногда пишут: "дух человече­ский". Значит, дух все-таки есть?

  - "Духа" тоже нет. Есть дых. Это по-научному. Пойдем, сядем вон на ту скамейку, я тебе покажу по этому поводу в одной книжке одно интересное место...

   Они уходят от круглого бассейна в сторону, садятся на скамью в малолюдном месте, под развесистым кустом зелени. Он нервно листает страницы книги, она, наклонив лицо, следит за его работой, нетерпеливо ждет - красная, возбужденная, мучимая своей упорной, не желающей сдаваться мыслью...

  

  

  

  

   Из разговора между собой двух других гуляющих Шибалин узнает, что он - заведующий отделом, она - его машини­стка. Он большой, грузный, рукастый, с широкими плоскими медвежьими ступнями. Она маленькая, хрупкая, воздушная, на высоких, едва касающихся земли, точеных копытцах.

   Заведующий под влиянием не то отличной погоды, не то прекрасного своего самочувствия вдруг игриво наклоняется к щеке машинистки:

  - Итак, Катюша, ты моя?

  - Нет.

  - А чья же?

  - Мамина. Заведующий весело смеется:

  - Такая большая и все мамина?

  - Да.

   И лицо машинистки делается все серьезнее.

   - До каких же пор ты будешь считать себя не моей, а маминой?

  - Пока ты не согласишься выполнить маленькую фор­мальность.

  - О-о-хх!.. Она все об этом!..

  - Да! Об этом!

  - Всегда испортит настроение...

  - И всегда буду портить, пока не добьюсь своего! Раз обещал, должен исполнить!

  - Кто обещал?

  - Ты! Ты! Ты обещал! Неужели у тебя хватит смелости отпираться от собственных слов?

  - Кто отпирается? Я не отпираюсь.

  - Значит, признаешь, что обещал, когда только еще схо­дились?

  - А ты помнишь, в каких выражениях я обещал?

  - Для меня безразлично, в каких выражениях. Важно, что обещал.

  - Я не обещал, я только сказал: "поживем - увидим".

  - Это все равно. Смысл один. Раз сказал "поживем", а "пожили" мы уже достаточно, следовательно, должен оформить наши отношения.

  - Торопиться с оформлением нам незачем... Никто нас в шею не гонит...

  - Тебе незачем, а мне есть зачем! Петя, скажи откро­венно, почему ты так тянешь с этим?

  - Видишь, Катя, я все никак не могу решить, подходящая ли мы друг для друга пара...

  - Полтора года живем и все не можешь решить? Хоро­шо, что наконец проговорился! Значит, у нас все это время была только проба? А я-то, дура, воображала, что я тебе уже давно жена! А он все "пробует"! Только "пробует"! Полтора года "пробует"...

  - Катя, только без слез! Хотя на улице будем стараться обходиться без слез! Довольно видим мы их дома и в учрежде­нии. И далось тебе это глупое слово: "жена", "жена"!.. Разве ты не замечаешь, что за словом "жена" слышится слово "жа-ба"? "Же-на", "жа-ба". Почему тебе хочется быть непременно же­ной, а не оставаться любовницей? Глупая ты! Тебе же будет хуже! Если ты останешься любовницей, тогда у меня, кроме тебя, никакой другой женщины не будет. А если станешь женой, явится и другая, любовница.

  - Какая пошлость! И еще хвалится этим.

   Я не хвалюсь, я только сознаюсь.

   - Почему же непременно явится любовница? Разве без нее нельзя?

   Заведующий разводит толстыми руками:

  - Такая уж у нас, у мужчин, психология. Машинистка ударяет в землю маленьким копытцем:

  - Неправда! Я не знаю такой психологии!

  - Ты не знаешь и китайского языка, а между тем он все-таки существует.

  - Слушай, Петя, говорю тебе серьезно! Мне уже надое­ло находиться в неопределенном положении! Вот тебе одно из двух, выбирай: или женись на мне по-настоящему, по-челове­чески, или давай разойдемся! А жить по-скотски я больше не хочу, не могу!

  - Что ж, Катя. Если так, тогда давай, конечно... разойдемся...

  - Ага!.. Я так и знала!.. Я так и знала, что он это скажет!.. Я нарочно ему предложила, а он и рад! Насытился! Уже! Одной насытился, теперь можно приниматься за другую: машинисток в отделе много! А потом можно за подавальщиц чая взяться, за курьерш, за уборщиц! Ведь вам, мужчинам, порядочность жен­щины не нужна, интеллигентность женщины не нужна, душа женщины не нужна!

   Заведующий останавливается среди дороги:

   - Тише! Не кричи на улице! А то сейчас же сяду на извозчика и уеду домой! Сама просила выйти погулять, а сама и тут скандалит! Если ты несчастлива со мной, то заяви об этом прямо, а не устраивай диких сцен!

   Лицо у него решительное, голос пропитан безапелляцион­ностью, неумолимостью, как на службе в отделе. И машинистка, лучше других знающая его характер, смиряется, опускает лицо, снижает тон.

  - Ну, Петичка, ну, миленький, ну, не сердись! - упрашива­ет она его, когда они продолжают идти. - Я не говорю, что я несчастлива! Нет! Я только спрашиваю: почему ты не хочешь дать мне полного счастья, понимаешь, полного счастья?..

  - Катя, ты забываешь, с кем имеешь дело, забываешь, кто я, какая моя политическая физиономия.

  - Вот ерунда! Можно быть самым страшным революцио­нером, а официальность в браке все-таки признавать. Разве мало мы знаем партийцев, женатых самым настоящим обра­зом? Все современные социалистические вожди женатые. Все самые видные народовольцы-террористы были женаты, многие из них даже имели детей и не стыдились. А ты все мнишь себя каким-то невиданным революционером, которому шагу шагнуть по-людски нельзя. Петя, скажу откровенно, я и сама раньше считала тебя человеком большим, а теперь вижу, что на самом деле ты человек маленький, очень маленький. Самый послед­ний обывателишка, какой-нибудь мальчишка, и тот женится, не боится, а ты дожил до таких лет, а жениться на мне боишься. Какой же ты после этого революционер? Ты просто трусишка! Трус, трус, трус!

  - Вот! Уже! Наскочила на нового конька! Теперь поедет...

  - Да! И поеду! Тебе хорошо так говорить, а мне-то како­во? Жить полтора года с мужчиной и даже не знать, замужняя ты или холостая, дама или девица? Это черт знает что такое! Другая минуты не терпела бы такого унижения! И если бы я просила идти венчаться в церкви, а то ведь я от этого уже отказалась, сделала уступку, большую уступку, а ты и маленькой уступочки мне не делаешь, отказываешься даже регистриро­ваться в ЗАГСе!

  - Чудачка ты, Катя! Чем ближе тебя узнаю, тем больше убеждаюсь в этом! И к чему тебе вся эта формалистика: "офи­циальность в браке", "церковь", "регистрация"? Неужели ты ду­маешь, что это хоть сколько-нибудь нам поможет? Неужели нельзя прожить без этих комедий? Мой лозунг: как можно меньше разыгрывать в жизни комедий!

   Машинистка нежно-плаксиво, прижимаясь к нему:

   - Петинька, миленький, пойми, - как ты этого не понимаешь, - что это нужно не мне, а моей маме, с которой я очень дружна, для трех моих тетей, маминых советниц в жизни, для четырех дядей, которых я очень люблю, для бабушки, которая с нами живет, для нашей старой няни, к которой мы все привыкли, как к родной, и которая никогда мне этого не простит, если узнает...

   Лицо заведующего вытягивается, изо рта трудно выталки­вается стон:

  - Ой!.. Ой!.. О!.. Такая куча родни!..

   Да! Охай, охай! Но на это, Петя, я тебе прямо должна сказать, что порывать из-за тебя с моими родными я тоже не желаю! У меня такие хорошие, такие славные родные! Они так любят меня, так любят! Они разорвут меня на куски, если узнают, что я с тобой так живу, без всего, без всякого обряда! И мне уже стало невмоготу вечно обманывать маму! В течение полутора лет каждый день прятаться, лгать, скрывать от всех нашу связь - на это никаких нервов не хватит!

  - А зачем же скрывать? Не беспокойся, твоя мама, да и весь твой фамильный род, все они прекрасно осведомлены о наших отношениях.

  - Ничего подобного! Если бы мама узнала, она одного дня не пережила бы, сразу умерла бы от разрыва сердца. Она даже ничего не подозревает. Она только знает, что ты мной интересуешься и что я благодаря тебе устроилась на службу машинисткой во Внешторг, в отдел экспорта, в твой подотдел пера и пуха. И она очень благодарна тебе за это, очень! "Зна­чит, несмотря на революцию, еще не все сделались эгоиста­ми", - говорит она. "Но все-таки, - прибавляет она всякий раз, когда речь заходит о тебе, - он какой-то такой... не то что невоспитанный или несимпатичный, нет, а какой-то такой... не­надежный".

  - А мне какое дело до того, что она говорит! Мне ведь не с ней жить, не с мамой твоей и не с тетушками твоими, а с тобой!

  - Да, это-то так. Но не надо забывать, Петя, и того, что если мы с тобой повенчаемся или хотя бы зарегистрируемся в ЗАГСе, то тогда мама подарит нам все, что на первое время необходи­мо в хозяйстве: разные ложки, плошки... А так нам придется все это покупать. Признаться, в надежде, что ты не будешь долго упрямиться и этой осенью обязательно женишься на мне, я уж отдала лудильщику полудить стоявший у нас без употребления хорошенький никелированный самоварчик, маленький-малень­кий, как раз на двоих. Но так мама нам его не отдаст, скажет: "Много таких мужей найдется, пусть лучше самоварчик в чула­не на полке стоит".

  - Странный ты человек, Катя! "Самоварчик", "самовар­чик"! И это в то время, когда у меня голова ходит кругом из-за забот по службе...

   Машинистка испуганно:

  - А что, разве что-нибудь случилось?

  - Случилось то, что мой подотдел пера и пуха висит на волоске, каждый день его могут расформировать, потому что там давно нет ни пера, ни пуха, одни служащие! И завтра же я могу оказаться без места, на улице, с протянутой рукой! А ты приста­ешь ко мне с "самоварчиками", "этажерочками", "бутоньерочками", с какими-то "стенными талелочками!" Черт с ними, со стен­ными тарелочками.

   И заведующий, взмахнув с отчаянием рукой, сутулится, морщится и ускоряет шаг, точно старается убежать от "само­варчиков", "этажерочек", "стенных тарелочек".

   Машинистка, с безгранично преданным лицом, вовремя повисает на его руке и удаляется вместе с ним в глубь бульвара.

  

  

  

  

   Старые, матерые супруги, он и она, от долгого ли сожитель­ства или от какой-нибудь другой причины очень похожие друг на друга. Оба расплывчатые и закругленные, без каких бы то ни было острых углов и резких линий.

   Идут, все время ссорятся.

   Вот супруг без всякой причины вдруг резко ускоряет шаги, несется изо всех сил по бульвару. Супруга одышливо от­стает от него.

  - Пф... пф... пф... - шумливо дышет она всей своей утробой и жалуется: - С тобой совсем нельзя ходить.

  - И не ходила бы! - скосив один глаз назад, огрызается на нее супруг. - Я тебя предупреждал, что со мной тебе будет трудно ходить!

   И, улучив момент, он с такой внезапностью останавли­вается, что супруга, разогнавшись, пролетает несколько шагов мимо него.

  - То вдруг бежишь, как сорвался с цепи, - утомленно возвращается она к нему, - то вдруг станешь и стоишь среди дороги, как пень! Ну, чего ты тут стал?

  - Жел-лаю! - ломает назад плечи супруг.

  - Ну, что такое ты делаешь?

  - Гул-ляю! - ставит в пол-оборота он голову.

  - Разве так люди гуляют?

  - Хоч-чу! - весь вздергивается он, как картонный пля­сун. - Хочу - бегу, хочу - стою, хочу - бросаюсь под поезд! По настроению! И неужели я даже на это потерял право, женив­шись на тебе? Скажи, а воздухом дышать ты мне разрешаешь?

   Так задирает в небо лицо, что чуть не валится назад. Как утопающий, хватает жадным ртом воздух. Чавкает:

   - Ам-ам...

   Говорит театральным приподнятым тоном:

   - Сегодня воздух так вкусен, так благодатен, что невольно приходит на память то счастливое невозвратное время, когда я был холост и жил вовсю, на все сто процентов!

   Супруга стоит, глядит на него, покачивает с сожалением головой:

   - И глупо. Очень глупо. Ничего остроумного нет. Люди с годами умнеют, а он глупеет.

   Супруг со скрежетом:

   - Поглупеешь! Пятнадцать лет без передышки с тобой живу!

   И он продолжает шагать по дорожке. Однако вскоре - увидев, что она идет рядом, - с гримасой раздражения начина­ет нарочно забирать ногами вбок, вбок, вбок.

   Супруга, при всем своем старании, не успевает забирать, отстает, разевает трубой рот, задыхается.

   - Видали? Видали? Видали, какие номера он выделывает?

   Супруг вдруг заносит ногу через проволоку, ступает на газон, с освобожденным видом шагает по зеленой траве.

   Супруга останавливается перед проволокой, в ужасе гля­дит на него:

   - Вот сторож сейчас увидит и оштрафует тебя!

  - Меня-то не оштрафует, - стоит среди зеленого газона супруг, скрестив на груди руки, как памятник. - А вот метнись-ка ты сюда, так сейчас налетишь на три рубля золотом!

  - И еще дразнит! И еще смеет дразнить меня! - бара­банит дрожащими коленями по проволоке супруга, не смея ступить на запретный газон. - И это мне от него награда за то, что я за все пятнадцать лет ни разу не изменила ему, пропустила столько хороших случаев! А он теперь все делает мне напере­кор, все! Когда мне хочется пройтись пешком, он вдруг прыгает в первый попавшийся трамвай! А когда у меня ноги отказыва­ются действовать, и я берусь за ручку автобуса, он вдруг шмыг от меня с мостовой на тротуар: "желаю промяться пешком!" Я люблю гасить свет в комнате в десять часов вечера, а он сидит при электричестве до часу ночи! А если я под праздник провожусь с тестом допоздна, он не считается с моей работой и, угрожая кулаками, силой гасит огонь! Когда мне хочется мяс­ного на обед, ему подавай непременно вегетарианского! Я - в оперу, он - в драму! И так во всем, решительно во всем, всю нашу жизнь, все пятнадцать лет! Ну, разве можно назвать его нормальным человеком? Хорошо еще, что у меня характер та­кой добрый, а то другая на моем месте давно бы бросила его!

   Супруг вдруг кидается напрямик - через клумбы, через цветы, через дорожки, через скамейки - к боковому выходу с бульвара на мостовую.

   Супруга, скосив выпученные глаза, ковыляет на коротких ногах за ним - в обход, в обход, в обход.

  - И куда тебя понесло?

  - На трамвай!

   И они исчезают в кустах, тонут в зеленой листве, сперва он, потом она.

  

  

  

  

   Двое прилично одетых мужчин, двое друзей разного воз­раста. Один, что постарше, - недавно женился, другой, помоло­же, - сгорает от нетерпения жениться. Первый выглядит понеряшливее, второй пофрантоватее.

   Желающий жениться:

  - Значит, уже? Капут? Женился? Недавно женившийся:

  - Да, брат...

  - Ну, и что же? Каково себя чувствуешь в новой роли?

  - Плохо, брат...

  - Что так?

  - Не того ожидал...

  - Расскажи, расскажи подробней. Ты ведь знаешь, как я сам рвусь жениться, только все не на ком: та занята, с той незнаком...

  - Поподробней тебе?.. Ох, брат-брат... Не хотелось бы мне очень распространяться об этом, да видно придется... Сядем.

   Они садятся на скамью.

   Желающий жениться настраивается слушать, жадно гля­дит рассказчику в рот. Тот начинает:

   - Прежде всего скажу, что вскоре после того, как я женился, открылась для меня одна очень неприятная новость: оказалось, что никакого чувства у меня к ней нет, любви нет... И в ней самой я уже не находил ничего особенного... Женщина как женщина, как все другие женщины, - и только... А как порывался к ней, как стремился! Казалось, только бы дождаться, когда она наконец будет моей!.. А когда дождался, тогда, можно сказать, самому себе удивился... И вот теперь проснусь, это, на рассвете и долго-долго смотрю на нее: лежит рядом, спит, дышет, как невиноватая... И сам сознаю, что невиноватая, даже жалею, но - чужая, понимаешь ты, чужая, совсем чужая, и ненужная мне, вовсе ненужная мне на вечные времена!.. А между тем она уже поселилась со мной, считает себя хозяйкой в моей комнате, распоряжается до известной степени и мной... Скажи, ты не знаешь, в нашем Наркоминделе трудно получить загра­ничный паспорт?

  - Ха-ха-ха! Заграничный паспорт? Это зачем тебе?

  - Думаю мебель и все домашнее барахло бросить в ее пользу в виде компенсации за беспокойство, а сам скрыться куда-нибудь за пределы СССР.

  - Зачем же тебе скрываться непременно за границу?

  - Видишь, в России она везде меня разыщет, - такая женщина! - а за границу не кинется, все-таки побоится.

  - Ха-ха-ха! Я рад, что ты нарезался! Теперь по крайней мере не буду так завидовать тебе, как завидовал до сих пор! Ну, а все-таки объясни поконкретней, чем именно она досади­ла тебе?

  - Чем именно?.. И всем и ничем. Во-первых - гости. Во-вторых - родственники. Я и ей-то не особенно рад - все-таки стесняет, - а тут, понимаешь ты, кроме бесконечных гостей, к ней ежедневно приваливаются целыми выводками родственни­ки. Например, вчерашний день считается у нас довольно благопо­лучным в отношении родственников, но и то в эту ночь в нашей комнате ночевали двое: ее тетка-старуха и малолетняя сестрен­ка. А зачем ночевали - неизвестно. Просто так, чтобы скорее доконать меня или вызвать на грандиозный скандал. С вечера обе они, и тетка и сестренка, долго сидели за самоваром, бу