Никандров Николай Никандрович - Путь к женщине

  - Не надо мне... Не надо... Зачем мне?.. Настя смеется, горячится:

  - Дурочка! Бери, пей, тебя угощают! Они угощают! Потом другим тоном к Шибалину:

   - Она боится, что если выпьет, то вы ей это за труды засчитаете и больше ничего не дадите. Скажите ей!

   Шибалин достает из кармана мелочь:

   - Дам, дам! Пейте, Маня! Слышите, пейте!

   Настя суетливо поясняет ей, точно переводчица с иностран­ного:

   - Слышишь, что они говорят? Пей! Они не засчитают!
Манька-Одесса протягивает руку к бутылке:

   - Ну, выпью... раз так нахально просите.

   Опрокидывает в рот бутылку, пьет, потом вытирает рука­вом губы, с идиотской улыбкой глядит на полученные от Шиба­лина деньги.

   Настя:

   - Прибавьте ей еще копеек десять. Или двадцать. Вчера у ней померла мать, хоронить нечем, жильцы во дворе по подписному листу собирают.

   Шибалин дает ей еще, она схватывает, взвизгивает, убега­ет, еще более горбясь.

   Настя в одну минуту устраивается на кирпичах, залитых светом луны, как на пикнике. Раскладывает на бумажках закус­ку, десерт, раскупоривает пиво, коньяк, портвейн. Вместо рюмок откуда-то достает донышки из-под разбитых винных бутылок. Наливает себе, Шибалину. Они чокаются, пьют рюмку за рюм­кой, закусывают, оба быстро хмелеют.

   Настя жалуется:

   - Мало горчицы Одесса принесла. Раз-два помазать ветчину - и нету.

   Густо мажет горчицей, с громадным аппетитом ест.

   Шибалин, повеселевший, смеется:

   - Что вы, что вы, Настя! Горчица такая крепкая!

   Настя пьет без конца, крякает за каждой рюмкой, как мужчина, близкими, приятельскими глазами глядит на Шибали­на:

   - Знаете, гражданин... Перец, горчица, хрен, соленые огурцы - это моя болезнь... И селедки тоже... Жаль, селедок не захватили...

   Сиротливо подошедшей Осиповне наливает вина:

   - Пей, Осиповна!

   Осиповна к Шибалину с подчиненным лицом:

   - За ваше здоровье!

   Выпивает, отходит за спину Шибалина, делает Насте ка­кие-то знаки.

   Настя Шибалину:

   - Гражданин, подарите что-нибудь Осиповне за платок, за то, что Одесса в ее платке за покупками бегала. Осиповна! Иди получи за платок!

   Осиповна руками и глазами берет из рук Шибалина мелочь.

   - Очень вами благодарна. Извиняюсь, поднесите еще стаканчик - и я уйду.

   Настя подносит, она выпивает:

   - Побольше бы таких гостей! Уходит.

   В это время раздается хриплый алкоголический голос из-под земли, из левой лисьей норы:

  - Манька-а-а!.. Одесса-а-а! Одесса подбегает, наклоняется к норе. Алкоголический голос хрипло ведет:

  - Сбегай за папиросами...

   Одесса берет у кого-то из темной норы деньги, сдирает с головы Осиповны платок и убегает.

   Спустя несколько минут второй алкоголический голос из второй лисьей норы, из правой:

   - Манька-а-а!.. Одесса-а-а! Сбегай, разменяй червонец так, чтобы было два по полтиннику...

   Осиповна подбегает, услужливо кричит в зияющую тем­нотой нору:

   - Ей сейчас нету! Ушла за папиросами! Скоро придет! Тогда скажу!

   Алкоголический голос в знак согласия протяжно хрипит под землей:

   - Э-э-э...

   Шибалин, хмелеющий, наполняется все новыми и новыми волнами большого хорошего чувства, сочувствия ко всем людям, в том числе и к Насте:

   - Настя, пейте... Настя, ешьте... Поправляйтесь...

   Настя:

   - Спасибо, спасибо... А поправиться мне на самом деле надо бы... А то от такой жизни худаешь и худаешь с каждым днем...

   С пьяненьким сожалением оглядывает себя, свое тело:

   - Разве раньше я такая была?
Щупает свой затылок:

   - Ишь зашеина как поменьшела!.. А раньше она вот такой толщины была!.. Раньше я кругом была толстая да красная, как наливная... А теперь?..

   Обнажает одну ногу, поднимает, разглядывает, кладет ее на ногу Шибалина:

   - Хотя я и теперь тоже еще ничего - против других... Правда, гражданин?..

   Антоновна наставительно со своего места:

   - Настька! Ты хоть и выпивши, а все-таки женщина и должна перед хорошим мужчиной стеснение иметь!

   Настя продолжает с удовольствием прощупывать свою обнаженную ногу:

   - А что я такого делаю?.. Девушки, которые очень худые, те, безусловно, должны перед мужчинами стеснение иметь... А я все-таки еще не до такой степени... Кое-что у меня еще есть...

   Пьяно наваливается на Шибалина, трудно бормочет непо­воротливым языком:

   - Слушай, гражданин, что я тебе скажу... Живи со мной!.. Чем таскаться от одной к другой... Наймем в Сокольниках койку... Ты будешь на службу ходить, я буду хозяйство весть...

   Шибалин весело хохочет. Настя, глядя на его смех:

   - Ты не смейся, не думай, я не деревенская!.. У меня вся родня приличная: отец кучером ездит на шоколадной фабрике, мать домовая прачка, старший брат дамским парикмахером занимается!..

   Шибалин сотрясается от здорового, беззаботного, детско­го хохота, сидя при луне на кирпичах. Настя продолжает свое:

   - Согласны?.. А?.. Все равно лучше меня во всей Москве никого не найдешь... Если ты с ног до головы оденешь меня во все новое, шикарное, я никогда тебе не изменю... Самое первое, самое необходимое для семейной жизни у меня уже есть: самовар, два утюга, помойка. Вот рубаха на тебе чистая, а я по запаху слышу, что она как следует не прополосканная... А если будешь со мной жить, все белье на тебе будет прямо кипельное!.. А пироги какие умею я пекти!.. Под праздник будем ставить свои хлебы...

   Молодой франт в ярко-зеленом шарфе, с длинными, до колен болтающимися концами, в черно-белом клетчатом мод­ном кепи входит в руины. Тоном повелителя:

   - Настя!

   Настя Шибалину тихо:

  - Сказать, что занята?

  - Нет, отчего же? Иди.

  - А как же ты?

  - Я все равно другую жду.

  - А то смотри... Это свой человек... Служит в...

   Она говорит Шибалину на ухо, где он служит.

  - ...Так что он мог бы какие-нибудь полчаса подождать, если ты хочешь пойти со мной...

  - Нет, нет, Настя. Иди.

   Достает кошелек, дарит ей несколько монет.

   Франт прохаживается в стороне, с нетерпеливым видом марширует. Приостанавливается, смотрит вбок через плечо, капризно:

   - Нас-тя!

   Настя благодарит Шибалина, прощается, прячет день­ги, бежит, пошатывается, торопится съесть на ходу еще одно пирожное:

  - Иду, иду! Подходит к франту:

  - А долг принес?

   Делает шаг назад, стоит, упирается, не хочет идти за ним в пролаз:

   - Тебя спрашивают: долг принес?

   Франт молча бьет ее по шее, она кричит, он бьет еще, схватывает ее за шиворот, пригибает к земле, ударяет коленом в зад, она пролетает впереди него в пролаз.

  

  

  

  

   Ванда - очень красивая, в кроваво-красной широкопо­лой шляпе, тонкая, воздушная благодаря лунному освещению, является из города в руины, гордо шествует по залу, точно дела­ет смотр своим войскам, замечает на куче кирпича Шибалина, приостанавливается, вопросительно улыбается ему, он делает ей легкий утвердительный кивок головой, тогда она смело идет прямо к нему. Глядит на бутылки, на бумажки, игриво:

   - Пировали?

   Шибалин приготавливает для нее место возле себя:

  - Да. Подсаживайтесь. Берет бутылку:

  - Тут еще осталось глотка два. Наливает ей.

   Она с наслаждением выпивает:

   - Шла и думала: где бы рюмочку выпить?

   Маленьким нежным ртом ест пирожное, искоса скользит по фигуре Шибалина красивыми испытующими глазами. Шибалин наполняется волнением:

   - Я еще в прошлый четверг вас заметил. Вы были тут с каким-то важным военным. Я тогда же решил встретиться с вами.

   Ванда закусывает остатками:

   - Встретиться недолго.

   Осматривает качество его платья, обуви, шляпы.

  - А вы что... где-нибудь служите?

  - Нет.

  - Чем-нибудь торгуете?

  - Тоже нет.

  - Как же так?

  - Так. У меня свободная профессия.

   - А-а, знаю.
Вздрагивает, перестает жевать:

   - Почему вы так пронзительно на меня смотрите? Не смотрите так!

   Шибалин мякнет, льнет к ней, обнимает за талию.

  - Ваше имя?

  - Ванда.

  - Это настоящее или псевдоним?

  - А вам не все равно?

   Конечно, не все равно.

  - Опять! Опять уставились на меня! Ну чего вы на меня так смотрите!

  - Смотрю я на вас, Ванда, и думаю: как вас, такую яркую, такую интеллигентную, до сих пор никто из мужчин не прибрал к рукам?

  - Мне нету счастья.

  - Вы, пожалуйста, не удивляйтесь и не обижайтесь, если я буду расспрашивать вас, Ванда... Я слишком заинтересовался вами еще тогда... Скажите, Ванда, вы когда-нибудь любили?

  - Надо иметь каменное сердце, чтобы не любить. Любила.

  - Ну и что потом?

  - Надо иметь мертвое сердце, чтобы оно не сдвинулось. Разлюбила.

  - Это было когда?

  - Давно.

  - Вам сколько лет?

  - Старая уже. Двадцать четыре. И больше ничего не буду рассказывать... Не люблю, когда расспрашивают! "Как", да "когда", да "почему", да "с кем в первый раз", да "с кем во второй"!..

   - Противно!.. Если больше познакомимся, тогда при случае еще можно будет рассказать. А так - нехорошо. У вас есть курить?

   - Пожалуйста.

   Они закуривают, продолжают беседовать...

  

  

  

  

   Первый приличный гость, уже немолодой, в больших загра­ничных очках с круглыми стеклами в роговой оправе, заходит в руины, как к себе домой.

   К Шибалину.

  - Извиняюсь. К Ванде:

  - Ванда, не знаете, Фрося свободна? Антоновна с своего места:

  - Занята! Занята!

   Первый приличный подходит к Антоновне:

   - А скоро она освободится?
Антоновна:

   - Нет. Не скоро. На квартиру взяли. На ночь. На извозчике приезжали. Какие-то богатые. Тоже в очках. Наверно, иностранцы.

   Первый приличный в нерешительности стоит, раздумывает:

  - А Настя?

  - Настя, та скоро должна освободиться! Садитесь. Посиди­те тут пока на камушке. А что, разве в театрах уже окончилось?

   Гость:

   - Да. Как раз сейчас разъезжаются.
Садится на тумбочку из кирпичей.

   Второй приличный гость усиленно прячет лицо в поднятый воротник летнего пальто и под широкие поля шляпы. Глядит на Антоновну узенькой щелочкой между полями шляпы и краем воротника:

  - Фрося тут? Антоновна:

  - Нет и не будет.

  - Где же она?

  - В городе.

  - А Настя?

   - Настя, та скоро должна освободиться. Садитесь. Посидите на камушке вон за тем гражданином, вторым будете, они тоже ее дожидаются.

   Второй приличный прячет от первого лицо, садится на тумбочку из кирпичей, в линию с ним, спиной к нему:

  - Та-а-к... Антоновна:

  - Должно, тоже из театра? Второй:

  - Из театра.

   Третий приличный, очень представительный, седой, в ци­линдре, настоящий западноевропейский министр, в маленькой черной шелковой маске, к Антоновне:

  - Здравствуйте, гражданка.

  - Здравствуйте, гражданин.

  - Фрося там?

  - Нет, ей нету.

  - А скоро будет?

  - На этой неделе вовсе не будет.

  - О! Что так?

  - Уехала в деревню. Побывать.

  - И давно уехала?

  - Сегодня.

  - В котором часу?

   В десятом вечера.

  - Немного не захватил! Жаль, жаль... А Настя?

  - Настя тут. Садитесь там на камушке, где те двое муж­чин сидят, третьим будете, они тоже ее дожидаются.

   Третий, в маске, садится на тумбу из кирпичей, в линию с первыми двумя, тщательно пряча от них лицо, как и они от него:

  - Тэ-экс... Антоновна:

  - Из театра?

  - Из театра.

   Антоновна кричит в дальний угол:

   - Одесса! Сбегай-ка туда, шумни там Настю! Скажи, чтобы поторапливалась! Много приличных гостей дожидаются!

   Манька-Одесса идет через пролаз в глубь руин, кричит вдали за стеной:

   - Насть-а-а!..

   Шибалин Ванде:

   - Ого! Тут такая очередь, как в приемной какого-нибудь модного врача!

   Ванда улыбается:

   - А как же. Иначе что бы тут было. В особенности по праздникам.

   Маленький толстяк, шар на миниатюрных ступнях, в лако­вых ботиночках, лысый, в котелке, совершенно пьяный, входит, идет по залу, как слепой, пошатывается, тихонько напевает, натыкается под стеной на женскую закутанную фигуру без лица, жадно припадает к ней, она схватывает его и молча уволакивает че­рез один из проломов в развалины.

   Антоновна подсаживается к Осиповне, волнуется:

   - Видала? Уже и Дуньку-безносую взяли. Значит, и нам с тобой скоро пьяненький шатун какой попадется.

   Осиповна мечтательно:

  - Не миновать. Сейчас он вышел из театра...

   Антоновна продолжает за нее:

  - ...зашел в какой-нибудь ресторанчик... Осиповна:

  - ...сидит, закусывает, выпивает... Антоновна:

  - ...а через часик-полтора сюда приволокется... Осиповна:

  - Раньше!

   Антоновна скучливо потягивается, встает, заправляет под платок седые космы:

  - Пойти пройтись, что ли, пока. Все ноги отсидела. Подходит к трем приличным гостям:

  - Ну, здравствуйте еще раз.

   Трое приличных, не меняя положения, сухо:

  - Здравствуйте. Антоновна:

  - Не надоело сидеть? Трое молчат. Антоновна:

  - Не надоело ждать? Трое еще крепче молчат. Антоновна:

   - Чем сидеть, ждать, время терять, пошли бы со мной!.. Я б скоренько вас отпустила, и были бы вы себе свободные люди!..

   Трое отрицательно, по-разному, мотают головами, молчат, только недовольно прокашливаются в пространство. Антоновна не отстает:

   - А почему?.. Кажите, почему не хотите?.. Какая разница: я или Настька?.. Может, Настька из золота сделана, а я нет?.. Чем Настька лучше меня?.. Что она в шляпке?.. Я тоже могла бы шляпку надеть, если бы захотела!.. Может, думаете, я старая?.. Ничего подобного!.. Это просто от такой жизни... Многие очень хорошие мужчины, вот такие, как вы, даже содерживать меня хотели, на квартиру жить звали, да я отказывалась... Чтой-то не ндравились они мне, вот не ндравились да и только!.. Ну как, граждане?.. Пойдете?.. А?..

   Первый, спиной ко второму и третьему:

  - Бабушка! Вам раз сказали, что нет! Чего же вы при­стаете?

  - Я не пристаю. Я только спрашиваю, чем я, допустим, хуже Настьки?

   Второй, спиной к первому и третьему:

   - Бабушка, дело вовсе не в том, кто из вас хуже или кто лучше!

   Третий, спиной к первым двум:

   - А дело, бабушка, в том, что к Насте мы, может быть, привыкли!

   Антоновна:

   - Вот и ко мне привыкнете. Ко мне уж многие так привыкли. А сперва тоже отказывались, не хуже как вы сейчас.

   Трое молча отмахиваются от нее руками, поворачивают­ся к ней спинами.

  - Ну тогда дайте мне копеек по пятьдесят с человека. Трое сжимаются, молчат.

  - Ну по двадцать.

   Трое неподвижны, как мертвые.

   - Дайте тогда с троих четвертак, и я уйду, не буду вам
мешать.

   Трое, со стиснутыми зубами, с раздраженными жестами, лезут в кошельки, подают ей мелочь. Антоновна:

  - Вот и хорошо. Теперь по крайней мере... Собирает с них деньги, уходит, садится рядом с Осиповной. Осиповна смачно:

  - Гривен шесть махнула?

  

  

  

  

   Франт с зеленым шарфом выходит из пролома, спешит от Насти к выходу:

   - Отстань и отстань! Надоела! Говорят тебе, что твои деньги у меня сохранней, чем в Госбанке! Можешь не сомневаться! В нашем учреждении мне не такие суммы доверяют!

   Настя, полуплача, цепляется за него:

   - Я не про деньги, а про обман! Не надо было обманывать! Почему ты, подлец, сразу мне не сказал, что пришел в долг, а не за наличные! Я бы, может, тогда с тобой не оставалась! А ты держал меня в надежде! Хлопал себя по пустому карману!

   Франт вырывает от Насти то один свой рукав, то другой:

   - Ну ладно, ладно! Слыхал! Не ори при публике! Не наводи панику!

   Перепрыгивает через кирпичи, уходит. Настя, потрясая рукой вверх, в пустое, лунное небо, тоном глубокой обиды, по-женски крикливо:

   - Как денег нет, так ко мне, в долг! А как деньги есть, так на Тверскую, за наличные любую выбирает!

   В конце, изнеможенная от крика, подходит к трем прилич­ным гостям.

  - Ну, который тут первый пришел? Трое приличных враз:

  - Я!

   И задирают к ней освещенные луной ожидающие лица.

   Настя, все еще раздражительная, теперь готова впасть в новую .истерику:

   - О!.. Но не может этого быть, чтобы все враз пришли!.. Кто-нибудь раньше, кто-нибудь позже!

   Трое опять все враз:

   - Я раньше!

   И каждый тычет себя концом пальца в справедливую, гото­вую пострадать за правду грудь.

   Из уст Насти вырывается крепкая брань.

   Антоновна подходит, осторожно трогает рукой каждого гостя:

   - Я видела: вот этот вперед пришел, этот потом, а этот
самый последний.

   Первый:

  - Да, да! Второй и третий:

  - Нет, нет! Мы, можно сказать, вместе пришли!

   Они встают, петушатся. Все трое собираются идти с На­стей. Один забегает ей вперед, другой, третий...

   Настя выходит из себя, кричит с решительным видом:

   - Товарищи!.. Стойте!.. Нельзя же так!.. Должна же быть какая-нибудь очередь!.. Если бы было много народу, а то и всего-то три человека!..

   К первому повелительно:

   - Первый, идемте!

   Первый подскакивает, идет за ней. Счастливо, с большим подъемом:

   - Вот это действительно справедливость!

   Второй и третий уныло остаются, садятся на свои места, сидят как прежде, спинами друг к другу.

   Третий, в маске, ко второму, в воротнике, не оборачивая к нему лица:

   - В таком случае, гражданин, во избежание повторения подобных сцен, нам с вами надо сейчас же заранее столковаться насчет очереди. Так сказать, сорганизоваться.

   Второй высоко поднимает плечи, так что широкополая шляпа его кажется сидящей не на голове, а на плечах:

  - Что значит "сорганизоваться"? Моя вторая очередь, и я больше ничего не знаю!

  - Совершенно верно, гражданин, юридически вы, конеч­но, правы. Но я хотел бы вас просить сделать мне одолжение: уступить вашу очередь.

  - Ну, нет!

  - Позвольте, позвольте. Дайте договорить. Дело в том, что я тороплюсь на Октябрьскую железную дорогу, к ленинград­скому поезду.

  - А почему вы знаете, что мне не к поезду? Может быть, и мне к поезду!

  - Я этого, конечно, не знаю и потому еще раз очень усердно прошу вас уступить мне вторую очередь. Все-таки мы с вами оба культурные, интеллигентные люди...

  - Гм... Если это не секрет, я хотел бы раньше узнать, зачем вам такая спешка в Ленинград? Вызывается ли это дей­ствительной необходимостью?

  - Пожалуйста. Я профессор. Читаю лекции полмесяца в Московском университете, полмесяца в Ленинградском. Завт­ра моя лекция в Ленинграде...

  - Про-фес-сор?.. А разве бывают такие... разъездные профессора?

  - А конечно. Это и раньше практиковалось, практикует­ся и теперь. Меня приглашают читать даже в Стокгольм...

  - В Стокгольм?.. Ого!.. Стало быть, вы... Ну, словом, хоро­шо, я уступаю вам.

   Третий, в маске, приподнимает цилиндр, откланивается спи­ной ко второму:

   - Благодарю вас!

   Второй делает то же и так же:

   - Не за что!

   Третий:

   - Тогда, для верности, поменяемся с вами местами. А то, быть может, еще кто-нибудь подойдет.

   Второй:

   - Это верно.

   Они встают, кружатся при луне друг вокруг друга. Второй, кружась, трогает за шляпу:

   - Виноват-с!

   Третий, кружась, трогает за цилиндр:

   - Виноват-с!

   Садятся на новые места.

   Долгое время молчат.

   Наконец третий нарушает молчание.

   Сидит неподвижно на столбике из кирпичей, однотонно, очень раздельно, голосом вещателя, в лунное бездонное про­странство:

   - В этом мире самая большая сила в руках женщины... От женщины зависит, погибнуть миру или спастись... Как она захочет, так и будет... До сих пор она нехорошо хотела, и миру было нехорошо... Надо сделать, чтоб она хорошо захотела...

   Умолкает.

   Второй с тяжелым вздохом:

   - Да... Легко сказать "сделать"... А как это сделать?

   Качает головой.

  

  

  

   Ванда кладет щеку на плечо Шибалина. Нежно:

   - Ну что, дружок, довольно побеседовали? Теперь пойдем?

   Шибалин прижимается к ней, закрывает глаза, говорит с закрытыми глазами:

   - Нет, нет, посидим еще немножко... Одну минутку! Я сейчас закрыл глаза, и мне представилось, как будто вы не Ванда, а совсем-совсем другая: та, самая лучшая женщина в мире, которую я ищу... Та, самая идеальная, к которой я стремлюсь всю жизнь...

   Ванда нетерпеливо:

   - Нет, правда, гражданин, довольно сидеть! Давайте деньги да пойдем! А то вон Настя уже которого принимает, а я все только с одним с вами сижу.

   Шибалин все время не раскрывает глаз, с нарастающей мукой:

  - Ванда! Умоляю вас: не говорите ничего про деньги! Не упоминайте этого страшного слова: "деньги"! Вы такая краси­вая, такая нежная, такая неземная, светлая, лунная, и вдруг, точно обухом по голове: "деньги"!!!

  - А как же вы думали? Без денег?

  - Да не без денег! А только не надо об этом говорить! А то выходит так грубо, так некрасиво!

  - А это тоже некрасиво, когда мужчины уходят, не запла­тив! Разве мало за вами нашего пропадает!

  - Ах, замолчите вы! Молчите! Хочется самообмана, хо­чется сделать похожим на настоящую любовь, а вы...

  - Если заплатите хорошо, тогда можно сделать похожим на настоящую любовь.

  - Ах, вы опять о своем: "заплатите" да "заплатите"!.. Это после! Потом!

  - Не-ет! На "потом" я тоже не согласна! Давайте теперь!

  - Ванда! Как вы не понимаете, что речью о "плате", раз­говорами о "деньгах" вы убиваете во мне к вам как к женщине всякое чувство, всякую симпатию!

  - А вы тоже убиваете во мне всякую симпатию к вам как к мужчине, когда отказываетесь платить вперед. Не мальчик, и наши правила должны бы, кажется, знать.

   Шибалин лежит лицом на ее груди, стонет, боится рас­крыть глаза.

  - О-о-о!.. Вы уже испортили все мое настроение!.. Ванда:

  - А вы - мое!

  - О-о-о!.. Что вы со мной делаете?..

  - А вы что со мной делаете?

  - Хочется иллюзии, хочется хотя на миг искренней жен­ской ласки, неподдельной, бескорыстной!.. А вы!..

  - Что я? Когда деньги заплатите, тогда я успокоюсь и смогу искренне, от всей души, дать вам неподдельную ласку! Атак, конечно, мне придется заставлять себя, притворяться! Раз­ве вам не все равно, когда платить: вперед или потом? И так платить, и так платить!

  - О-о-о!.. "Платить"... "Платить"...

   С корчами, со стоном достает деньги, глядит на них узень­кими щелочками глаз:

  - Столько довольно?

  - Это мне?

  - А то кому же!

  - Если мне, то мало. Меня нельзя равнять с другими. Потому что, как вы сами видите, с каждым я не хожу.

   Шибалин, не желая глядеть на свет, щурится, достает еще бумажку:

   - Ну а теперь довольно?

   Ванда держит в руках полученное.

   - За визит довольно. А теперь дайте мне что-нибудь сверх, на подарок.

   Шибалин, уже не отдавая себе отчета в том, что делает, сует ей еще одну скомканную бумажку.

   - Вот теперь спасибо. Теперь можно идти. Теперь по крайней мере буду знать, с каким человеком иду.

   Она поднимает его, они идут, обнявшись, к задней стене. Шибалин голосом больного:

   - Жаль, что у вас нет хорошего помещения...

   Ванда тоном утешения:

  - Что же делать. К вам, вы говорите, неудобно. Ко мне тоже нельзя: я в семье живу. В номера - незарегистрированных не пускают. Приходится мириться.

  - А там очень плохо?

  - Нет. Там хорошо, там у нас есть совсем отдельное помещение: всего для двух-трех парочек. Только туда бывает трудно попадать: очень узкий пролаз. Не знаю, как вы, с вашей солидностью, туда пролезете. Хотя, впрочем, пролезете. И не такие пролезали.

   Они останавливаются перед средней лисьей норой.

   Ванда становится на колени, берет свою широкополую парижскую шляпу в зубы, лезет на четвереньках вглубь, под фундамент стены, тонет во тьме.

   Шибалин высохшими губами ей вдогонку:

  - А там ведь темно? Ванда бодро из тьмы:

  - Ничего! Можно спичку зажечь!

   Шибалин падает на землю и на животе, с великими труд­ностями, продирается в слишком узкую щель. Пачка писаний про любовь, данная ему Верой, выпадает из его кармана, рассы­пается по земле. Он поспешно сгребает ее и запихивает об­ратно в карман...

  

  

  

  

   ПУТЬ К ЖЕНЩИНЕ. Впервые роман полностью опуб­ликован "Московским товариществом писателей" в 1928 г. В 1934 г. был издан в Польше. Первоначальное название - "Путь к далекой". Части романа печатались в журнале "Новый мир": первая - *под названием "Знакомые и незнакомые" (1927. No 2); третья - под названием "Ночь" (1926. No 6). Она же публиковалась в немецком издании. Вторая часть - "На земной планете" отдельно не печаталась.

   Сам Никандров рассматривал это произведение как шаг вперед в своем творчестве, хотя многие критики советовали ему уйти от сатиры и вернуться к лирической интонации "Берегового ветра". "Не могу же я толочься на месте, на одном "Береговом ветре"!" - возмущался он в письме к Н. С. Клестову-Ангарскому от 4 марта 1927 г. (РГАЛИ. Ф. 24. Оп. 1. Ед. хр. 50). Писатель относил этот роман "ко второму сорту", подчеркивая, что "книги первого сорта мною еще не написаны", а все остальное, им созданное, должно быть при­числено "к третьему сорту" [Перегудов А. На рассвете. - "Новый мир". 1980. No 1).

   Роман вырос из задуманной ранее пьесы. Мысль о дра­матургии никогда не покидала Никандрова, тем более что умение создавать выразительные диалоги, через речь раскры­вать характер персонажа действительно составляли отличи­тельную особенность его дарования, "..я рожден быть вели­ким... драматургом", - шутил он в письме Н. И. Замошкину от 4 февраля 1937 г. (РГАЛИ. Ф. 2569. Оп. 1. Ед. хр. 284). Но пьеса не получилась - и в итоге он "из 3-х действий пьесы сделал три повести, дал им отдельные названия... Все три части "объединил" одной идеей, носителем которой является Шибалин" (см. письмо Клестову-Ангарскому от 23 ноября 192(?) г. - РГАЛИ. Ф. 24. Оп. 1. Ед. хр. 50). Однако драматур­гический элемент, несомненно, сохранился. На это обратил внимание писавший внутреннюю рецензию на повесть "На земной планете" И. И. Скворцов-Степанов: "Первые 27, по­жалуй, 30 стр. будут иметь большой успех при исполнении чтецами... Многие "парочки" - совершенно живые" (РГАЛИ. Ф. 1328. Оп. 3. Ед. хр. 276).

   "Странная штука Никандрова" поразила при чтении М. Горького (см. его письмо А. Воронскому от 23 марта 1927 г. - М. Горький и советская печать. М., 1965. Т. X. Кн. 2), встретила горячую поддержку С. Н. Сергеева-Ценского. "Из беллетрис­тики февральской книжки, - писал он В. Полонскому 14 фев­раля 1927 г., - очень заметна сатира Никандрова. Большой материал для публициста (и большая заслуга Ваша перед ли­тературой, что Вы ее напечатали...) <...> многое в ней списано с натуры..." В этом же письме Сергеев-Ценский "жизненно оп­равданную вещь" Никандрова противопоставил засилью "экзо­тических" произведений в советской литературе, появление которых заставляет "старого Даля "радостно" потирать в гробу костяшки бывших пальцев" (РГАЛИ. Ф. 1 128. Оп. 1. Ед. хр. 1 13). Очень точно предсказал Сергеев-Ценский и реакцию критики на это произведение: "Сатиры вообще в той или иной части общества возбуждали негодование".

   Живя в Москве, Никандров имел возможность близко на­блюдать быт писателей, о чем с нескрываемой иронией писал К. Треневу: "Сегодня в Союзе писателей торжественное от­крытие <...> буфета, столовой, клуба (писательского), биллиард­ной и пр. Вечером банкет с пьянством и, думаю, с протокола­ми" (письмо от 1 ноября 1925 г. - РГАЛИ. Ф. 1398. Оп. 2. Ед. хр. 415). Атмосферу же в писательской среде Никандров ха­рактеризовал как смесь "базарной шумихи" с "торгашеским делячеством" (письмо Н. И. Замошкину. - РГАЛИ. Ф. 2569. Оп. 1. Ед. хр. 284. Л. 22).

   Именно гротескное воссоздание этой атмосферы в пер­вую очередь и вызвало возмущение критики. В романе увиде­ли "совершенно неубедительный памфлет", "неумелый гротеск", "пасквиль" "на современные литературные нравы" [Н. Н. - "На литературном посту". 1927. No 5-6; 13-14; Фиш Г.- "Звезда". 1927. No 10). Никандрову приписали "ложное истол­кование бытовых фактов" ("На литературном посту". 1927. No 5- 6). В. Красильников считал, что романист заставил "комические типы советских писателей и поэтов <...> барахтаться в вонючей тине своего воображения" ("Октябрь". 1927. No 8). Он даже прикрикнул на Никандрова: "Тов. автор! Если Вы хотите быть дельным писателем, не занимайтесь размножением <...> антисоциальных сумасшедших идей. Не увеличивайте количество пасквилей на советских литераторов, им место <...> на страни­цах <...> эмигрантских изданий".

   Критики готовы были согласиться с замеченной Никандровым "некультурностью наших писателей", но, восприняв дословно высказанную Шибалиным теорию, отвергли сосредоточенность всех художников слова на проблемах пола ("На литературном посту". 1927. No 5^_6). Склонность Никандрова к заострению, гротеску, преувеличению вызывала раздражение: "Где Никандров нашел в наше время такого видного писателя, 'вождя" лите­ратурной богемы, который всерьез занимается проповедью эро­тических теорий..." ("На литературном посту". 1927. No 13-14) и пропагандирует идею, сливающую человечество в единую се­мью, или, как выразился критик Г. Якубовский, - в "брачно-творческий акт общественного порядка" ("Пролетарский авангард". 1930. No 6).

   Критики колебались в определении пафоса произведения: "По-видимому, Никандров хотел кого-то сатирически изоб­разить, что-то обличить" ("На литературном посту". 1927. No 13-14). Единственным, кто осознал роман "Путь к женщине" как сатиру, был критик "Красной газеты" (1927. 6 сентября, веч. выпуск). Но и он недоумевал по поводу того, кто же является объектом сатиры Никандрова, на что направлен ее разоблачительный пафос, и считал, что роман только выиграл бы, если бы его время действия было отнесено в прошлое, слова "милицио­нер", "красноармеец", "гражданин" были заменены на слова "городовой", "солдат", "господин", а объектом издевательств был избран, например, Анатолий Каменский и подобные ему апостолы "свободной любви". На самом деле критик лукавил: в его рецензии откровенно прочитывается, что ему абсолютно ясно, что стрелы сатиры Никандрова направлены на шибалиных, "мнящих себя благодетелями человечества и великими социальными реформаторами", открывающими новые способы устранения зла.

   Предвидя подобные нападки критики и желая, очевидно, представить свое произведение как вполне "невинное", Никандров успокаивал встревоженного обличительной направленностью романа В. Полонского: "..я никого и ничего не имел в виду "задевать" <...> наиболее колючие места согласен сгладить <...> материал <...> не потрясает никаких основ, кроме мещанских" (письмо от 8 ноября 1926 г. - РГАЛИ. Ф. 1328. Оп. 1. Ед. хр. 247).

   Одним из убийственных аргументов, развенчивающих роман, было утверждение, что Шибалин и Никандров - одно лицо! Г. Фиш, например, был убежден, что писатель относится к своему герою "весьма сочувственно" ("Звезда". 1927. No 10). Несомненное сходство характерологических черт усмотрели в авторе и его герое А. Афиногенов и И. Скворцов-Степанов. Первый заметил в своем "Дневнике": "...он думал о себе, бедняга Никандров, когда писал о восторге перед писателем", наделил героя "любованием собственной оригинальной теорией, глупой до невозможности..." (РГАЛИ. Ф. 172. Оп. 312. Ед. хр. 119 (2). Л. 127, 130). Второй недоумевал, как может автор всерьез от­носиться к своему "двойнику" Шибалину и к его "теории", не подозревая о том, "что Шибалин - просто-напросто дубина, к тому же очень противная" (РГАЛИ. Ф. 1328. Оп. 3. Ед. хр. 276. Л. 20). Но в том-то и дело, что Никандров "подозревал" и замеча­ние издателя, что он "наивно разрешает проблему", парировал следующим образом: "Разве я разрешаю? Я только даю русских типов, в том числе того типа, который пытается разрешить половую проблему" (РГАЛИ. Ф. 24. Оп. 1. Ед. хр. 50. Письмо от 4 марта