Никандров Николай Никандрович - Путь к женщине

зи­ли чай, а когда набузились, смотрю, стелятся на полу спать. Ах ты, думаю, мать честная! Тетка расползлась своим сырым тестом на полкомнаты и сразу же захрапела угрюмым мужским басом так, что в шкафу стеклянная посуда зазвенела. А вид раскинув­шейся по полу хорошенькой полуобнаженной девчонки все время наводил меня на грешные и, прямо скажу, подлые мысли, и я проворочался на постели без сна целую ночь...

  - Ну-ну! Вот так попался!

  - Ты слушай дальше... И раньше, понимаешь ты, у меня бывало так: идешь по улице, видишь - продают груши. "Дайте полкила груш". Или видишь ташкентский виноград. "Дайте чет­верть кила ташкентского винограду". Думаешь: "черт с ними, с деньгами, - жить так жить, - это расход не ежедневный, и зимой винограду все равно не будет". А теперь, что ни удумал купить, покупай все в двойном количестве: и на себя и на нее! Да и самую покупку уже приходится выбирать сортом повыше, потому что женщина она в общем избалованная: гнилого есть не будет. И вместо груш и винограду на одного покупаешь картошки и соленых огурцов на двоих! Разница? Ты знаешь, из-за нее я в этом году даже ар-бу-за еще не пробовал! Ну, да всего не расскажешь, это надо самому испытать, чтобы как сле­дует понять, что это за соединение такое "муж и жена"...

   Желающий жениться покатывается от хохота:

   - Ха-ха-ха! Ха-ха-ха!

   Но вдруг вспоминает о чем-то очень важном, вздрагивает, умолкает, щурит испуганные глаза на карманные часы, вскаки­вает на ноги, озирается, прислушивается, принюхивается к воз­духу, горбится.

  - Что с тобой? - с удивлением заглядывает ему в лицо друг, недавно женившийся, и тоже встает со скамьи. - Почему тебя так трясет? У тебя, может быть, лихорадка?

  - Да... Брр-брр... Лихорадка... брр... брр... Только какая?.. Словом, чтобы долго не распространяться, я тут сейчас поджи­даю одну... брр-брр...

  - А интересная она?

  - Ого! Брр-брр...

  - Обещала прийти?

  - В том-то и дело, что нет. Если бы обещала! Я бы тогда сейчас с тобой тут не стоял, а несся бы в это время где-нибудь из цветочного магазина с букетом...

  - Но как же так? Не обещала прийти, а ждешь!

  - Видишь, третьего дня, в этот самый час, она проходила по этому самому месту...

  - Ха-ха-ха! Проходила третьего дня, а ищешь сегодня?

  - Я ее все три дня тут ищу.

   Глядит внимательно на землю, осторожно отрывает от до­рожки то одну ногу, то другую, точно боится затоптать чьи-то священные следы. Поднимает на друга сияющее лицо:

  - А женщина какая! Умереть мало! Прямо невиданная! Можно сказать, единственная! Другой такой в целом свете нет! Вот на ком бы жениться! Жениться на такой, и тогда уже больше ничего не надо от жизни! Уехать с ней на необитаемый остров и поселиться там вдвоем, чтобы никто не мешал наслаждаться!

  - Ты расскажи-ка по порядку, как у тебя с ней было? Да пройдемся немного, что ли?

   Они кружат по небольшому кругу. Желающий жениться рассказывает:

   - Было, можно сказать, глупо. Так глупо, так глупо, что глупей не придумаешь. Еду это я третьего дня в трамвае, вдруг замечаю в вагоне ее. Красавица - немыслимая! Сидит не шевельнется, ни на кого не смотрит! Понятно, я пришел в такое волнение, что меня, не хуже как сейчас, начала бить лихорадка. Бьет и бьет, проклятая! Коленки трясутся, локти трясутся, челюсти трясутся, все трясется. И в глотке пересохло. Сижу, дрожу, глаз с нее не свожу. Думаю: вот оно твое счастье, сумей только взять! Ну, а у нее, конечно, ни в одном глазу. Сидит - спокойная, гордая, недоступная. И все-таки я мысленно поклялся или уме­реть, или познакомиться с ней.

  - И коль скоро ты сейчас жив, значит, познакомился?

  - Не тут-то было! Ты слушай... Едем это мы с ней и едем, сидим друг против друга и сидим, когда вдруг на одной неважной остановке она поднимается и идет к выходу из вагона. А я - как прирос к лавке! Не могу сделать ни одного движения! Какая сила сковала меня, не знаю, - пусть это решают ученые. Но факт тот, что она ушла из вагона, а я, как дурак, поехал дальше. Глянул в окно, вижу: она заходит на этот бульвар, идет по этой дорожке. Мне бы тогда же выскочить на ходу из вагона или хотя бы выйти на следующей остановке и броситься назад, ей наперерез. А я сижу на месте и только чувствую, как щемит мое сердце: опять, уже в который раз, упустил свое счастье!!!

  - Ха-ха-ха! Вот глупец! Почему же ты сразу не поволок­ся за ней?

  - А черт его знает почему! Сробел ли я перед ее не­земной красотой, или пожалел восемь копеек за трамвайный билет потерять, - не знаю, я не психолог. И вот, промучавшись без сна всю ночь, я на другой день с рассвета был уже здесь. Сбегал на службу, кое-как отслужил, а со службы опять сюда. И так дежурю тут, на этой проклятой дорожке, три дня! Брр...

  - Смотри, тебя опять трясет. Ха-ха-ха! И за эти три дня ты осунулся, позеленел. У тебя - даже стала другая физиономия. Так можно до чахотки добегаться. Знаешь что? Чем так страдать, губить себя, я на твоем месте женился бы пока на ком попало. А потом, постепенно, не торопясь, подыскивал бы более подходящую.

  - А на ком жениться? Где ее взять, "какую-попало"? И какая женщина согласится быть временной женой? Это только в книгах пишут о "перепроизводстве женщин", об их легкомыслен­ности, о том, что многие из них, томимые одиночеством, выходят на улицу, ищут случайной встречи с приличным мужчиной. А где они такие женщины, такие девушки? Давайте их сюда! Я первый сейчас же женюсь на одной из них, на любой! Но - тшш!.. Вон, кажется, она идет... Теперь ты не мешай мне, иди отдельно, я с тобой незнаком!.. И не смейся так, не скаль зубы, как идиот!..

   Отскакивает от друга в сторону, принимает непринуж­денный вид гуляющего.

   Друг неотступно следует за ним на небольшом расстоя­нии, идет с заинтересованно-раскрытым ртом, хохочет...

  

  

  

  

   Прогуливаются по бульвару две подруги, две молодые женщи­ны: полная блондинка с уравновешенным, добродушным харак­тером, и нервная, с блистающими глазами, худощавая брюнетка.

   Первая, когда идет, не обращает никакого внимания на встречную публику; вторая разговаривает с первой, а сама так и вертит тонкой шеей по сторонам, так и рыщет напряженным лицом вокруг.

   Блондинка беззлобно:

   - "Люблю" и "люблю"! Просто замучил своими приставаниями! Я ему говорю: "Я не могу, я замужем". А он: "Тем лучше, тем пикантнее". Из-за него решила просить перевода в другой подотдел. Не дает работать! То шлет с подавальщицей чая записочки, то сам ловит в коридорах. А вчера на общем собрании служащих, во время речи видного оратора о международном положении, шепчет мне на ухо: "Нет больше терпения, застрелю и вас и себя". А у самого лицо страшное-престрашное!

   Брюнетка манерно;

   - Значит, любит, если грозится убить.

   И тотчас же, с мучительными гримасами подвижного лица, с прищуриваниями сверкающих глаз:

   - И почему такая несправедливость судьбы! У тебя уже есть один хороший мужчина, а к тебе льнут еще и другие, и тоже все как на подбор неплохие! А я была бы рада самому никудышному мужчинке, самому завалящему, безработному, бесквартирному, приютила бы его, одевала, обувала, кормила, - но у меня и такого вот нет!

   Блондинка, критически всматриваясь в нее:

  - Ты худа, как драная кошка. И прежде чем надеяться на что-нибудь хорошее, ты должна стараться пополнеть.

  - Я и сама очень хотела бы поправиться. Но как это сделать? Вот вопрос! Ем я, кажется, много...

  - Пей пивные дрожжи. От них лучше всего разносит.

   Придется начать пить... А то со мной на этой почве творится что-то прямо ужасное! Ночами душат кошмары...

   Утрами впадаю в отчаяние, реву, как девчонка, прихожу на службу заплаканная... Днем спрашиваю себя: зачем живу, зачем работаю, для чего, для кого?.. Вечерами - когда осо­бенно тяжело быть одной и когда с особенной силой хо­чется любить - думаю о самоубийстве, привожу доводы за и против...

  - Ну, это ты чересчур, насчет самоубийства-то...

  - А что же остается делать? Знаешь, я сейчас дошла до такого состояния, что с радостью сошлась бы с любым уродом, с самым страшным! Я уже представляла себе себя со всякими, и - не противно. А как любила бы я его, моего миленького, как ласкала бы, как жалела! Сколько у меня в душе накопилось для него нежности!

  - Это для урода-то?

  - Да, и для него. Для кого попало. Мне теперь безраз­лично для кого именно. Все равно смотрю на себя, как на кандидатку в сумасшедший дом.

  - Если ты серьезно это говоришь, то тебе надо лечиться.

  - Лечилась! Ходила к докторам! Прописывают вегетари­анский стол плюс какое-то лекарство. Но ничего не помогает. Разве суп из овощей и валериановые капли смогут заменить мне мужчину?

  - В таком случае ты приобретала бы побольше зна­комств с хорошими мужчинами.

   - Легко сказать! А как это сделать, как приобретать?

   Устремляет горящие глаза вперед, в шагающую навстречу публику, вдруг настораживается, сообщает с волнением:

  - Вон какие-то двое идут, двое мужчин, без дам. Видно, холостяки. Вот познакомиться бы! Пройдемся мимо них. Свора­чивай поближе к ним, поближе! Только смотри не показывай вида, что мы хотим познакомиться.

  - Меня-то не учи. Я сама знаю.

   И две женщины приближаются к идущим им навстречу двум прежним мужчинам, недавно женившемуся и желающему жениться.

  

  

  

  - Не смотри на них, не смотри, отвернись! А то ты такая худая... Себе же наделаешь хуже!

  - А я разве на них смотрю?

   - А конечно, смотришь!

   Желающий жениться держит под руку друга, идет, жести­кулирует, удивляется:

   - И неужели я мог ошибиться? Все дорожки обегал - нигде нет! Промелькнула за кустами, как привидение, и исчезла!

   Недавно женившийся насмешливо, с улыбкой:

   - Это у тебя галлюцинация зрения. Трое суток не есть, не спать, не знать ни минуты покоя, а только все ходить по одному месту и изо всех сил пялить глаза в пустое пространство - такие вещи даром не проходят. Вот какие-то две навстречу идут. Одна блондинка, другая брюнетка.

   Желающий жениться вытягивается, становится на носки, расширяет глаза:

  - Где? Где? Ага, вижу. Стреляем хотя за этими! Тебе будет брюнетка, мне блондинка.

  - Хитер, брат!

  - А что? Ты хочешь блондинку? Ну, бери блондинку, а я возьму брюнетку, черт с тобой, мне не жалко. Я думал, ты, как человек женатый, не будешь особенно претендовать. Куда же ты идешь? Держи прямо на них. Нахальнее, нахальнее! Приду­май какую-нибудь смешную фразу, чтобы они рассмеялись, от­пусти той и другой какой-нибудь комплимент, чтобы обе были довольны. Ну, придумывай поскорее!

  - А ты?

  - Я не могу, голос дрожит, все дрожит. Видишь, как меня уже бьет лихорадка?

   Две пары - пара мужчин и пара женщин - натянуто проходят мимо друг друга. Женщины изо всех сил воротят лица от мужчин. Мужчины, наоборот, лицами своими почти налезают на лица женщин, с заискивающими улыбками заглядывают им в глаза, замедляют шаги, почти останавли­ваются...

  - Видал-миндал? - когда женщины проходят дальше, стоят и глядят один на другого мужчины.

  - Видал, видал.

  - Ну, и что?

  - Так себе.

  - Что значит "так себе"?

  - Значит, бывают лучше. Одна еще ничего, на тройку с плюсом, а другая вовсе никуда, на два с двумя минусами.

  - Чем же она плоха?

   - Как чем? Разве не видишь? Суха, как щепка!

  - Это ничего. Это дело поправимое. Не теряй их из вида, поглядывай, куда они пошли. А почему ты ничего им не сморо­зил, когда мы поровнялись с ними?

  - А с какой стати непременно я? Не мне жениться - тебе! Ей сморозишь, а у нее муж какой-нибудь ответственный!

   Желающий жениться волнуется, глядит через головы гуля­ющей публики, командует как на пожаре:

   - Поворачиваем за ними! Держи прямее, не смотри, что проволока, а то уйдут! Прибавь ходу! Еще, еще! Бежим!

   Полная блондинка в это время:

   - А представительные какие! Должно быть, где-нибудь служат.

   Сухощавая брюнетка от удовольствия шевелит ноздрями, как плавниками:

  - Фигура! Рост! Полнота! Все как следует. Повернем за ними. Но где они? Вон они, вон. Отвернись от них, смотри в кусты!

  - Ты сама отвернись, а я-то давно отвернулась...

   И опять в прежнем порядке, - еще церемоннее, чем в первый раз, - проплывают мимо друг друга две пары, пара мужчин и пара женщин. Женщины, сколько могут, изгибаются корпусами прочь от мужчин; мужчины с такими же усилиями ломаются в талиях к женщинам...

  

  

  

  

   Идут два купца, два упитанных российских мужичка, с длин­ными туловищами, на коротких ногах, в сапогах, в картузах, с красными возбужденными лицами.

   Оба сильно навеселе.

   Идут, заплетаются ногами, рассуждают, смеются, бранятся, божатся. Иногда останавливаются среди дороги. Постоят, пого­ворят, пожестикулируют, хлопнут оземь картузами, пожмут друг другу руки, расцелуются и идут дальше.

   Первый, весело сверкая белыми зубами:

   - И никак не сообразишься с энтими бабами! То не было ни одной, только жена, приходилось даже пиявки на зашеину ставить, а то вдруг с двоими живу, окромя жены!

   Второй разевает влажный смеющийся рот:

  - С двоими? Хе-хе. Это хорошо. Как же так?

  - А так. Сперва начал с одной жить, с какой попало, потом присмотрел другую, несравнительно лучшую. Договорился с ней о цене, дал задаток, чтобы к другому не перебежала, все честь честью. Потом, раньше, чем начать жить со второй, хочу порвать союз с первой, смотрю, а она у меня за три месяца вперед денег понабрала! Раз выпросила за месяц аван­сом, в другой раз за месяц авансом, так и набралось. Вернуть за три месяца отказалась, говорит: "денег нет". Но и той, вто­рой, тоже хороший задаток уже даден. Что ты, думаю, будешь делать! Вот и приходится теперь, на старости лет, с двоими бабами жить, чтобы ни за той, ни за другой деньги даром не пропадали. И та отживает взятую сумму, и та. И к той наведы­ваюсь, свое требую, и к той.

   Второй, постарше и попьянее, потряхивает головой;

   - Ну, нет, - хе-хе!.. Я своей финтифлюшке денег вперед никогда не даю... Сколько проработала, за столько время и получи... Если, допустим, она бросит меня сегодняшний день, то только за сегодняшний день и получит... Ни копейки больше!.. Сориться зря деньгами я не могу, у меня все-таки семейство... Отрывать зря кусок у жены, у детей, не могу, нет...

   Оба идут бульваром дальше. И второй, что постарше и попьянее, все разрисовывает рукой в воздухе узоры и все по­вторяет:

   - Ну, нет... Я не могу... Нет... Не могу...

  

  

  

  

   Два красноармейца в длинных новых разглаженных шине­лях, прямые, несгибающиеся, как деревянные, с позванивающи­ми где-то под шинелями шпорами. И с ними две молоденькие, круто замешанные, высокогрудые бабенки. Бабенки в пестрых цветистых платочках, с густо нарумяненными щеками, с пудрой в бровях и ресницах.

   Все четверо идут медленной развалистой походкой, одной шеренгой, в ряд. Дамы в середине, кавалеры по бокам.

   Первая дама, увидев пустую скамейку:

   - Чего-й-то мы все ходим да ходим? Что, ноги у нас нахальные, что-ли-ча? Сядем!

   Лениво падает на скамью. Вторая дама:

   - Сидеть лучше, как ходить.

   И садится вслед за первой.

   Первый красноармеец неохотно приостанавливается:

   - Нет, ходить лучше, как сидеть.

  
Первая дама ему:

  - Вы как себе хотите, а я больше не в силах ходить. Второй кавалер ей:

  - А что, колеса не смазаны? Можно смазать. Первый как стоял, так и покатился от хохота.

   - Га-гг-га! - гогочет он во всю глотку, кружась на месте волчком. - Га-га-га!

   Кавалеры в конце концов тоже садятся. Они располага­ются на скамье в том же порядке, в каком гуляли: по бокам дам. Каждый садится возле своей дамы, поворачивается к ней лицом, запускает одну руку между спиной дамы и спинкой скамейки, а другой рукой орудует спереди.

  - Чур, рукам воли не давать! - сейчас же строго преду­преждает первая, сразу почувствовав, как по ее спине уже за­ползала, уже заискала большая пятерня кавалера.

  - И вы тоже! - решительно заявляет вторая своему и делает несколько энергичных, но безуспешных попыток хотя где-нибудь отделиться от него, уже приросшего к ней каждой своей точкой, словно пластырь.

   Некоторое время все молчат. Слышно только, как оркестр играет вдали вальс да медленно шаркает по песку ногами гуляющая публика...

  - Вроде прохладно, - наконец бормочет первый кава­лер, не разжимая губ.

  - Потому что вроде вечером, - поддерживает разговор его дама.

   Очевидно, вторая дама тоже считает своим долгом вы­молвить несколько слов.

  - Сегодня много парочков, - произносит она довольно сонливо.

  - Оттого что воскресенье, - таким же голосом отзывает­ся откуда-то из глубины ее кавалер.

   И опять никто ничего не говорит. Только кавалеры все сопят, все ворочаются, все мостятся, каждый возле своей дамы. Вот первый что-то шепчет своей на ушко. Она:

  - Не говорите, чего не следует. А то у меня у самой начинается впечатление.

  - Вот и хорошо. Значит, мы с вами одного мнения.

   - Хорошего мало. А своего мнения я вам еще не сказала.

   Второй страстно шепчет своей, точно вгрызается зубами в ее ухо.

   А она:

   - Вы только об этом и думаете, больше ни об чем. И не стыдно вам? Не успели сесть, как уже начинаете. Как будто не можете так посидеть. Выдумайте какой-нибудь разговор. Отчего вы молчите? В то воскресенье я тоже вот так пошла гулять в парк с одним молодым человеком с нашего двора. Идем, гуляем по парку, а у него и разговору нету. Молчит и молчит. Только покашливает да посмеивается на меня. Так измучилась с ним молчамши. Не знаю, как домой дошла. Теперь с ним никогда не пойду.

   Первая дама, после общей паузы, с тоской, в пространство:

  - Хоть бы раз чем-нибудь угостили! Второй кавалер многозначительно:

  - Угостить недолго! Первый гогочет, как раньше:

  - Га-га-га! Га-га-га! Проходит полчаса.

   Кавалеры держат дам в своих объятиях крепче, чем преж­де, и декламируют им стишки.

  

   Первый своей чувствительно:

   Тебе и жить и наслаждаться

   Счастливой жизнею своей!

   А мне слезами заливаться

   И знать лишь горести одне...

  

   Дама ему растроганно:

   - Сами виноваты. А если бы женились, ничего бы этого не было. Вам надо жениться...

  

   Второй своей с отчаянием:

   Расступись, земля сырая!

   Возьми несчастного меня!

   Забуду я, что было в жизни,

   Быть может тем вспокоюсь я!..

  

   Дама грустно:

   - Нет, зачем же. Вы еще найдете девушку по себе. В Москве девушек много ...

   Под влиянием речей кавалеров, под влиянием их стишков дамы в конце концов мякнут так, что не могут ни двигаться, ни говорить. Сидят неподвижно, с призакрытыми немигающими гла­зами. Как тестом, облипают их колючие шинели кавалеров.

   Вот кавалеры, перемигнувшись между собой, приподнима­ют со скамейки бесчувственных дам, обнимают их за талии и почти несут на руках, направляясь к выходу из бульвара. Одна пара идет впереди, другая позади. Идут обе пары очень мед­ленно. Идут, сильно накренясь, как больные. Вот-вот не дойдут, упадут. Всю дорогу молчат...

  

  

  

   Редактор Желтинский и поэтесса Вера проходят той ал­леей, которой несколько минут тому назад проходил беллет­рист Шибалин.

   Старый Желтинский держит молодую Веру под руку, ста­рается шагать с ней в ногу, не отставать, молодится, петушится, подпрыгивает.

  - Что это вы скачете, Казимир? Хромаете?

  - Нет. Наоборот. Это так, от хорошего самочувствия. С ва­ми, Вера, я всегда как-то особенно хорошо себя чувствую.

   И о чем бы они ни заговорили, речь у них всякий раз возвращается к Шибалину. Желтинский:

   - Ваш "великий писатель" избрал московские бульвары ареной своей ученой "деятельности". Тут он и днюет и ночует...

   Вера:

  - Но он тут работает!

  - О, да, конечно! "Работает" - ха-ха-ха! "Собирает ма­териал", знакомится с незнакомыми, вернее, с незнакомками, которые посмазливее. Проверяет на практике, на хорошеньких женщинах свою новую "мировую" идею. Одним словом, не зевает. А вы, Вера, продолжаете верить ему...

  - Я и верю ему и не верю.

  - Напрасно, напрасно, если верите.

  - Не забывайте, Казимир, что Шибалин исключительный человек, не обыкновенный, не рядовой. И к нему нельзя подхо­дить с той меркой, с какой подходите вы. Он прежде всего крупный литературный талант, а это обязывает нас, простых смерт­ных, многое ему прощать, многие странности, многие слабости.

  - "Талант", "талант"! Уже прожужжали всем уши его "та­лантом", а между тем талант у него не настоящий, искусствен­ный, деланный. Уберите от него ходули, на которых он держится, эти всевозможные "любовные проблемы", и вы увидите, как от него ничего не останется.

  - Будто бы?

  - Уверяю вас, Вера! Это говорит вам не обыватель, а я, че­ловек большого литературного опыта, редактор, пропустивший через свои руки уйму писательского люда, и талантливого и бездарного.

  - Вы пристрастны к нему, Казимир.

  - Из чего это следует, Вера?

  - Из чего? Ну, хотя бы из того, что вы зачеркиваете Шибалина целиком: не только как писателя, но и как человека.

  - Как человека я зачеркиваю его, постольку, поскольку он совершенно неподходящая для вас пара. На самом деле, Вера, неужели вы сами не видите этого? Чего вы от него еще ждете? На что надеетесь? Развелись с ним, ну и ладно. Оставьте его в покое, устраивайтесь поскорее в новой комбинации, более удачной, с человеком, хотя бы и не столь эффектным, но зато более нормальным. А вас все тянет к старым берегам, вы все лелеете мечту еще раз возобновить с ним связь. Не довольно ли? Не довольно ли этих попыток осуществить неосуществи­мое? Не забывайте, Вера, что семьи этот человек вам все равно не даст. Только изречет в оправдание своего эгоизма что-ни­будь "мудрое", вроде "семья - это государство в государстве". А я дал бы вам семью! Самую обыкновенную, самую простую, человеческую семью! И вся моя жизнь была бы сплошной благодарностью вам, сплошным служением...

  - Вы так рассыпаетесь передо мной, Казимир, только по­тому, что вам нужна женщина, просто женщина, будь то я или какая-нибудь другая. Вся беда ваша в том, что в кругу ваших знакомых в настоящее время нет ни одной свободной женщи­ны, кроме меня. Таким образом, я оказываюсь единственной, имеющейся у вас, так сказать, "под рукой".

  - Это по знаменитой теории Шибалина о "знакомых" и "незнакомых"?

  - А хотя бы и по ней. И вы напрасно, Казимир, иронизируете над идеей Шибалина: в ней много верного.

  - Полноте, Вера, полноте. Вы не ребенок...

   - Тшш!.. Вон он идет!.. Нам надо расстаться, Казимир!..

   Вера прячется за спины гуляющей публики и делает Желтинскому энергичные знаки.

   Желтинский, согнувшись в дугу, растерянно мечется возле.

   - Уходите сейчас! - приказывает ему Вера почти с презрением.

   Желтинский одной ногой готов лететь прочь, другой мучи­тельно тянется к Вере:

   - Когда же мы теперь встретимся с вами?

   - Вам говорят, уходите скорее!

   Желтинский исчезает.

   Вера остается одна. Волнуется страшно. Старается идти своей обычной походкой. Идет, как будто не замечает шагаю­щего ей навстречу Шибалина...

  

  

  

  

   Из глубины бульвара, точно из гулкого леса, плывут и плы­вут мягкие, меланхолические, сжимающие сердце звуки оркест­ра, играющего какой-то вальс.

   И так же плавно и так же проникновенно, с печатью глубокой мысли на лице, шествует из того же конца бульвара вместе с жужжащим роем гуляющих парочек крупная фигура Шибалина. У него записная книжечка в опущенной руке.

  - Ни-ки-та??? - отступает и притворяется удивленной Вера, столкнувшись с Шибалиным нос к носу.

  - Да, я... - серьезно отвечает Шибалин, едва заметно хмурится, опускает глаза.

  - Не ожидала, не ожидала сегодня встретиться с то­бой, - взволнованно повторяет Вера, а сама жалким и вместе жадным женским взглядом - как-то из-под низу вверх - всмат­ривается в лицо Шибалина, тщетно ища в его выражении чего-нибудь нового, утешительного для себя.

  - Сядем, - прежним, не злым, но и не веселым тоном предлагает Шибалин.

   Они садятся на первую свободную скамью.

   Едва сев, Шибалин прежде всего дописывает в записную книжку мысль, прерванную, было, его встречей с Верой, а теперь снова вдруг промелькнувшую в его мозгу.

   Вера с робостью и вместе с тенью насмешки, искоса посматривает на него, когда он пишет.

  - Ты тут работал... Я тебе помешала...

  - Ничего, ничего... Ты ведь ненадолго...

   Несколько мгновений они молчат. Потом расспрашивают друг друга и рассказывают один другому, как каждый из них жил это время...

  - Ведь мы с тобой, Никита, так давно не видались, так давно! - горячо восклицает Вера.

   Да, порядочно... - хмуро отвечает Шибалин. Во время беседы с Шибалиным Вера внимательно следит за ним и вскоре замечает, каким упорным взглядом он встречает и провожа­ет проплывающих мимо женщин - ту, эту, всех. И в груди ее вдруг закипает неистовая, чудовищная ревность.

  - Сидишь?.. - поднимается все выше и выше ее нена­видящий голос. - Глядишь?.. Выслеживаешь?.. Караулишь?.. Ловишь?.. Ну и как - попадаются многие?..

  - Вер-ра! - с укором смотрит на нее в упор Шиба­лин. - Кто-кто, а ты-то не должна бы говорить обо мне подоб­ных мерзостей! Что с тобой?

  - Не смогла удержать себя... - не сразу отвечает Вера и никак не может успокоиться, глубоко дышет. - Слишком обидно было видеть, как ты тут блаженствуешь, в то время когда я так мучаюсь...

  - Еще неизвестно, кто из нас двоих больше мучается, - произносит тихо Шибалин и опускает голову.

  - А тебе-то что? - бросает Вера на него недоверчивый взгляд. - Ведь тебе все равно: не одна, так другая! Ведь мужчинам даже лучше, если у них каждый раз будет разная! По крайней мере это не свяжет их "сво-бо-ды"! А я женщина, и я не могу так! Мне один нужен! Мне один ты нужен! Понимаешь? Только теперь я поняла весь страшный смысл выражения: не мил весь свет! Мне сейчас, после разрыва с тобой, не только "не мил весь свет", но я даже не вижу этого "света"! Ничего вообще не вижу! Вот гляжу и не вижу! Я только тебя одного вижу! Только ты один всегда у меня перед глазами! И проклинаю тот час, когда сдела­ла такую непростительную глупость: послушалась твоего запре­щения иметь от тебя ребенка и согласилась на аборт! С ребен­ком от тебя мне легче было бы переносить разрыв с тобой! А как я воспитала бы его! Вот из него-то я сделала бы человека! Это был бы второй ты, только лучше тебя, без твоих недостатков! Ведь у меня всегда была мечта: иметь ребенка, чтобы посредст­вом него обновить, перестроить мир! Но не хочу об этом рас­пространяться, раз уже вижу на твоем лице ироническую улыбку...

  - Вера! Посредством ребенка обновить, перестроить мир?

  - Да! Пусть это наивно, пусть это глупо с твоей точки зрения, но я-то этим жила! Понимаешь: жи-ла! А теперь мне нечем жить, нечем дышать, я пуста, я банкрот!

  - Займись опять общественной работой. Помнишь, как ты увлекалась ею когда-то?

   Смешно ты рассуждаешь, Никита! Общественная ра­бота хороша, когда личное устроено, когда не скребет день и ночь здесь! Вернись ко мне - тогда я на какую угодно общественную работу стану! На любую! На самую трудную! На какую захочешь! На какую скажешь! Мне главное, лишь бы ты был опять со мной! А сколько новых красот женской души открылось бы тебе тогда! Ты увидел бы и узнал многое, чего не видел и не знал никогда! Я все сделаю для тебя, все!

  - Вера, не растравляй себя напрасно: не говори о том, что невозможно.

  - Почему "невозможно"! Ты, Никита, упрямый человек, страшно упрямый! И никогда не веришь тому, что я тебе гово­рю! А между тем я уверена, что прежней нашей любви много мешали разные житейские мелочи и больше всего квартирный вопрос! Мы жались в одной комнате, и это постоянно раздража­ло тебя, настраивало против меня! А живи мы в двух комна­тах - как я и предлагаю сделать теперь - тогда бы у нас все шло гладко! Ты жил бы в своей комнате, отдельно от меня, но и я находилась бы рядом, в смежной комнате, всегда у тебя под рукой! Днем мы работали бы, каждый у себя, а вечерами сходи­лись бы вместе, для отдыха и наслаждения... Как хорошо!

  - Вера, ты главное упускаешь из вида! Ты главного не хочешь понять! Ты не та женщина, которая могла бы заслонить собой от меня всех остальных женщин земной планеты! И я никогда не угомонился бы с тобой, никогда! Всегда мечтал бы о другой, лучшей, настоящей

  - Никита, я хорошо изучила тебя! Мечтаешь о "другой", "настоящей", "идеальной" ты только теоретически, только как беллетрист! И, гоняясь за отвлеченностью, теряешь то реальное, что имеешь: мою большую любовь! Сойдешься с "другой", при­чинишь мне боль, а такой любви у той, у "другой", не будет - за это-то ручаюсь! Что же ты выгадаешь? Знаю, ты бежишь от моей любви, как от проказы, потому что до смешного дорожишь своей "сво-бо-дой"... Глупый! А может быть, такой любви у тебя больше не будет! Что ты тогда запоешь? Вспомнишь когда-нибудь меня, пожалеешь, да будет поздно! И вот - чем фанта­зировать, мечтать о какой-то "другой" - давай-ка лучше попро­буем сойтись еще раз, но уже на других, совершенно новых началах!

  - Пробовали, Вера, не раз. Сходились, расходились. И ни­чего не получалось, кроме обоюдной муки.

  - Ну - я тебя прошу - попробуем еще разок! Только один разочек! Последний! Уже по-настоящему последний!

  - И "последних" было у нас целых три. В четвертом не вижу надобности.

  - Но на новых началах!

  - Все испробовали, всякие "начала".

  - А в разных комнатах не пробовали!

  - Как не пробовали? Пробовали. Ты разве забыла?

  - То было на разных квартирах, в разных домах, даже на разных улицах, а это будет только в разных комнатах, но в одной и той же- квартире!

  - Вера! Но я ведь не люблю тебя!

  - Никита! Ты это внушаешь себе! Я знаю тебя лучше, чем ты себя! Ты просто боишься, что я опять стесню тебя! Не бойся, не бойся, я теперь не такая. Я слишком много перестрада­ла за это время! Я дам тебе, как мужчине, полную волю и заранее прощаю тебе все твои будущие вины передо мной, как перед женой! Любовниц позволю тебе иметь! Лишь бы снова быть с тобой, снова иметь возможность заботиться о тебе, оберегать тебя! Видишь, на что я иду! Иметь любовниц никакая жена тебе не позволит, а я позволю - так сильно я люблю тебя!

  - Вера, как ты мне ни доказывай это, а в благотворность нашей новой связи я все равно не поверю - никогда, ни за что! Я надолго напуган, я на всю жизнь напуган тем, что у нас уже было! Вспомни, когда мы разводились с тобой в последний раз, то вопрос стоял у нас так: продолжать жить с тобой озна­чало для меня убить себя; разойтись же с тобой значило ис­портить в глазах обывателей твою женскую карьеру, лишить тебя почетного звания "жены"! И я решился на второе, и ты должна признать, что поступить иначе я не мог: слишком вели­ки были мои страдания!

  - Никита, ты любишь говорить о своих страданиях, которые якобы причиняла тебе наша связь! А подумал ли ты обо мне, о моих страданиях, о страданиях женщины, которая беззаветно лю­бит тебя одного и никого другого любить не может? Ты удивляешь­ся, даже сердишься, что я до сих пор не нашла себе "кого-нибудь другого"! Но чувству не прикажешь! Ты писатель и должен это понять! Беда моя в том, что при большом своем темпераменте я не умею ни разбрасываться, ни делиться! Я - однолюбка!

  - А я тут при чем? Или ты хочешь, чтобы я свою жизнь, свой талант, свою общественно-писательскую работу принес в жертву тебе, твоему чувству ко мне?

   - Нет! От мужчины я жертв не жду! Это только мы умеем жертвовать! От тебя же я хочу, чтобы ты, оберегая от "страда­ний" свою высокую особу, не закрывал бы глаз и на мои муки! Как ты думаешь: ведь я тоже живой человек?!

  - Если ты действительно живой человек, Вера, и притом сознательный, рассуждающий человек, то в теперешних великих своих страданиях ты должна находить и великое утешение, великое удовлетворение!

  - Какое именно?

  - Ты должна ни на минуту не забывать, что твои муки необходимая дань нашему переходному времени и что ты яв­ляешься одной из жертв того всемирного хаоса, в котором до сих пор пребывает проклятый любовный вопрос. Не ты одна - все человечество из-за этой путаницы страдает! И я в том числе, конечно...

  - Слабое утешение, Никита, слабое...

  - Погоди, погоди, ты слушай... Как ты думаешь, Вера, ради чего ты отпустила меня от себя? Ради чего несешь ты тяжесть разрыва со мной, как не ради того, чтобы дать мне возможность полнее работать над распутыванием той всечеловеческой пу­таницы в вопросе любви! Ведь живя с тобой, я работать не мог! Таким образом, неся лишения ради моей большой работы, ты тем самым как бы и сама делаешься участницей этого важного дела, как бы вкладываешь в него и свою посильную лепту...

  - Натяжка, Никита... Натяжка, шитая белыми нитками, эта твоя "лепта вдовицы"... И вообще все эти философские здания ты возводишь с единственной целью как-нибудь выгородить себя, оправдать свою мужскую жесткость ко мне как к женщи­не... С этой стороны я тоже очень хорошо узнала тебя. Всюду у тебя не ты виноват, не твое беспредельное мужское себялю­бие, а "объективные условия", "эпоха", "переломный момент"... "Переходная эпоха" повинна у тебя и в том, что ты исковеркал мне жизнь, сделал меня почти что сумасшедшей; и в том, что из-за любви к тебе Зина бросилась с Дорогомиловского моста в Москва-реку, а Капа...

  - Вер-ра!.. Как не стыдно?.. Это же ложь!.. Ложь, распро­страняемая обо мне все той же известной тебе группой моих литературных завистников и врагов, против которых я, к сожале­нию, бессилен!.. И как у тебя поворачивается язык поддержи­вать клевету, пущенную про меня подлыми людьми?..

  - А где же тогда Зина Денисова? Куда она, по-твоему, девалась?

  - А я почем знаю? Зина, правда, бесследно исчезла. Зину, правда, в последний раз видели проходящей по Дорогомиловскому мосту. Но разве мало народу проходит за день по Дорогомилов­скому мосту?! Что же, их всех прикажешь считать самоубийцами?

  - А Капа?

  - Какая Капа?

  - О! Он даже не знает, какая Капа! Уже забыл! Это замечательно! Превосходно, превосходно! У него столько их бы­вает, что он даже не успевает запоминать их имена. Вот когда человек сказался! Да Капа, Капитолина, помнишь, комсомолка, в цветном сарафане, в красном платочке, что в Союзе писателей, в день твоей импровизированной лекции, распевала состав­ленную в честь твоей новой идеи песню!

  - Ага, теперь помню, помню... Ну и что же? Ведь у меня с ней ничего не было.

  - Знаю, что не было! Вы не сошлись в "условиях"! Дев­чонка с "небесными глазами", прельстившими тебя, оказалась существом очень земным и сразу же поставила тебе крутые требования! Ты же и на этот раз не пожелал урезывать свою "сво-бо-ду", и дело у вас расклеилось! Однако девчонка все-таки успела внушить себе, что безумно любит тебя и на этой почве причиняет другим много зла: влюбляет в себя мальчишек, мальчишки целым общежитием гоняются за ней, а она всех их только водит за нос, мучает, воображая, что "мстит всем мужчи­нам"! И тебе в том числе...

  - Вера! Мало ли кто какие делает мерзости?

  - Да! Но не надо было кружить голову глупой девчонке! Она возомнила, что сделается женой "известного писателя" и поспешила растрезвонить об этом всем, даже написала род­ным в провинцию! И теперь она так злится на тебя, так злится, что ты не женился на ней!

   Шибалин тяжко, тихо, раздельно:

  - На меня все женщины злятся, что я не женился на них. Вера глядит на него:

  - Как это так "все женщины"? Ну и самомнение у тебя! Шибалин поправляется:

  - Я хотел сказать "все знакомые женщины". Вера с насмешкой: