Никандров Николай Никандрович - Путь к женщине

безумие!

  - Да, я сама говорю, что я безумная! Я безумная! Я бе­зумная оттого, что люблю тебя! Я безумная оттого, что мне даже сейчас хочется ласкать тебя, ласкать неторопливо, мучительно, остро, чтобы ты у меня стонал от боли, от наслаждения... - Дрожащими губами что-то шепчет ему на ухо, безумными гла­зами заглядывает в его лицо.

   Он и отталкивает ее от себя и в то же время порывается к ней. В страшных мучениях борется:

   - Ой! Что ты делаешь со мной, Вера! Как терзаешь ты меня, как мучаешь, а уверяешь, что любишь! Если бы ты любила меня, ты больше щадила бы мои силы! Чтобы сломить во мне человека и бросить к своим ногам, ты распаляешь во мне низкую похоть - это твой женский прием борьбы со мной! И ты пускаешь при этом в ход всю свою развращенность!

   Голос Шибалина срывается, переходит в медленное раз­дельное задыхающееся хрипение:

  - Ты и привязала-то меня к себе раз-вра-том...

  - Никита! Ты с ума сошел! Как тебе не стыдно! Что ты говоришь! Это же ложь! Сплошная ложь! А твоя любовь ко мне? Разве не она привязала тебя ко мне? Или ты тогда лгал, когда уверял, что любишь меня?

  - Я не тебя любил!.. Я твой разврат любил!..

  - О, я не верю тебе! Не могу поверить! Не могу пред­ставить, чтобы ты весь год нашей связи притворялся со мной!

  - Ты точно задалась целью поскорее обессилить меня, обезоружить, выжать из меня весь сок моего мозга, сердца, нервов...

  - Никита, ты всегда страшно преувеличиваешь! Ну к чему здесь эти громкие "литературные" словечки: "сок мозга, сердца, нервов"? К чему городить ужасы там, где их нет? Будь чуточку справедлив ко мне и ответь честно: ну а ты-то, ты, ты, разве ты не получаешь со мной наслаждения?

   Шибалин как от страшной физической боли корчит лицо:

   - "Наслаждение", "наслаждение"!.. Там, где мужчина ищет только здорового удовлетворения, нужного ему для дальнейшего жизненного строительства и борьбы, там женщина, вследствие узости своих интересов, находит наслаждение и делает его смыслом своего бытия! Для мужчины любовь средство, для жен­щины цель!

   Вера с иронией:

   - Подумаешь, какой вдруг сделался благоразумный! С каких это пор? А почему ты раньше, раньше, еще когда не сходился со мной, почему ты тогда не жалел расточать свою страсть налево и направо, бог знает на кого?! Воображаю, какие делал ты тогда безрассудства! А сейчас-то, я знаю, ты просто хитришь со мной, подличаешь, стараешься экономить свою мужскую силу, приберегаешь ее для другой! О другой думаешь!!! О лучшей мечтаешь!!! Думаешь, я не вижу??? Но...

   С искаженным страстью лицом опять что-то шепчет ему на ухо обжигающим ртом.

   Он отбрасывается в сторону.

  - З-замолчи ты! Замолчи сейчас! - с трудом удержи­вает он себя от готовых вырваться по ее адресу оскорб­лений. - О, если бы ты знала, какое ты причиняешь мне сей­час зло!

  - Зло? Зло? И это за всю мою любовь к нему!!!

  - Да, зло! До той минуты, как ты подсела к моему столику, у меня было такое высокое настроение, такое ощущение соб­ственной мощи, такая вера в плодотворность моей идеи! Но вот ты пришла, ты подкралась ко мне, нащупала слабое место во мне и, как змея...

  - Никита!!! За что??? Так оскорблять!!! Так поносить!!! И главное, если бы знала за что!!! Остановись, не говори так, опомнись!..

   Голос Шибалина шипит:

   - Погоди... Погоди"... Да, ты подкралась ко мне... и, как змея, ужалила меня, отравила ядом, самым сильным из всех на земле... ядом страсти... ядом похоти... Сбросила меня с моих высот к себе в низины... И вот... И вот я уже не Шибалин, не сила, не творец, не гений, а ничтожество, жалкий раб самки, "победившей" меня, червь...

   Вера, с беспредельным горем:

   - Так позорить меня!!! Так чернить меня!!! Ника, я боюсь тебя, ты сходишь с ума...

   Шибалин хватает ее за руку. Говорит шипящим шепотом:

   - И ты добилась своего: я уже выбросил из головы свою идею, и вместо нее воображение мое пленяется уже другими картинами, кровь горит другими желаниями... И вот я уже борюсь, я уже не знаю, оставаться ли мне сейчас здесь, на моем общественном, на моем мировом посту, или... же ползти за тобой в нашу... в нашу спальню...

   Вера с горечью и вместе с тем мечтательно:

  - О, если бы так действовала на тебя только одна я! А то, боюсь, тебя каждая женщина так возбуждает!

  - Вера! Прошу тебя... Оставь меня... оставь сейчас... Может быть, то высокое настроение еще вернется ко мне...

   Вера ломает руки, вся сжимается:

  - Про-го-ня-ет! Уже! Уже прогоняет! Дождалась!

  - Вера!

  - Хорошо, хорошо, ухожу. Ухожу сейчас, даже не допью этого стакана...

   Встает, с мученическим лицом держится за крышку стола, чтобы не упасть.

   Шибалин не может смотреть на нее, говорит трудно, раз­дельно, в пол:

   - Стакан-то... допить... ты можешь...

   Вера:

   - Теперь уже не хочу... Когда отравил все мое настроение... - С мукой: - И всегда так: лечу к нему жизнерадостная, счастливая, ухожу от него раздавленная, разбитая!!!

   Уходит.

   Желтинский, все время издали наблюдавший за ней и Шибалиным, подбегает к ней:

  - Мы теперь домой? Вера резко:

  - Вы домой. А я еще тут посижу. Желтинский обиженно:

   - Почему же я один должен домой идти? Почему мне нельзя остаться с вами?

   Проходят в дверь с надписью "Библиотека".

  

  

  

  

   В это время Зина подбегает к Шибалину, здоровается, садится, очень волнуется.

   - Я видела, я видела, как она не хотела от вас уходить. Все-таки странная особа. Неужели она сама не чувствует? Почему вы не скажете ей всего?

   Шибалин морщит лицо трагической гримасой:

  - Женщине, с которой живешь, которую когда-то любил, которой, в сущности, многим обязан, вдруг в один прекрасный день взять и объявить, что она уже не нравится, надоела, раздра­жает, бесит... О, если бы вы знали, Зина, как тяжело это сделать!

  - И вы до сих пор ей не объявляли?

  - Нет.

  - Все откладываете?

  - Да.

  - А про меня говорили?

  - Тоже нет.

  - Когда же скажете?

  - Теперь уже скоро...

  - Напрасно, напрасно, Никита Акимыч, вы тянете с этим. Женщине в таких случаях лучше всего говорить сразу всю правду.

  - А если эта правда ее убьет?

  - Не убьет. Лучше сразу перенести один удар, чем из­водиться постепенно.

  - Зина, а для себя лично вы тоже предпочитали бы "сра­зу узнать всю правду", если бы оказались в положении Веры?

   - Конечно.

   Шибалин долго и по-особенному глядит ей в лицо.

   - Гм... Ну а я Вере не решился сказать всего. Но вчера не сказал - сегодня скажу. Вообще сегодняшний день, Зина, исключительный в моей жизни, переломный. С сегодняшнего дня ни одна женщина никогда не услышит от меня, как от мужчины, слова неправды.

   Зина улыбается.

  - Начнете с меня? Шибалин значительно:

  - Да, Зина, с вас!

  

  - Мне очень приятно слышать это, Никита Акимыч. Я очень благодарна вам за это.

  - Не меня благодарите, Зина! Стечение обстоятельств благодарите! Вы встретились мне на моем жизненном пути как раз в такой момент, когда я пришел к решению и жить, и работать по-новому!

  - Никита Акимыч, не скрою от вас: я и радуюсь такому "стечению обстоятельств", и в то же время печалюсь...

  - А печалитесь почему?

  - Не могу забыть ее лица, с которым она уходила от вас. На ее лице было написано такое беспредельное горе, что я сама едва удержалась от слез. Теперь-то я вижу, как эта женщина любит вас. И вчерашнее наше решение, Никита Акимыч, сейчас снова заколебалось во мне. Хорошо ли мы поступаем?

  - Опять?! Опять колебания!

  - Да. Но я не могу, Никита Акимыч, понимаете, не могу! Еще неизвестно, что мы с вами дадим друг другу, а ее-то жизнь обязательно разобьем. Теперь я это знаю.

  - Зина! Зачем вы столько времени мучаете меня? Се­годня вы воскрешаете разговор, похороненный нами вчера! До каких пор это будет продолжаться? Тогда лучше давайте сразу, сегодня же, сейчас же покончим со всем навсегда и останемся только хорошими знакомыми!

  - Никита Акимыч. Вы думаете взять меня запугиванием? Это что? Ваш обычный мужской прием?

  - Тут дело не в "запугивании", Зина, и, конечно, никаких "обычных мужских приемов" у меня нет! Просто я чувствую необходимость прийти наконец к какому-нибудь определенно­му решению, в ту или другую сторону. А то у вас сегодня "да", завтра "нет", послезавтра опять "да". Так нельзя. Нужно ре­шиться на что-нибудь одно. А в вас до сих пор не прекращает­ся борьба! Вы как будто и хотите, и вместе с тем чего-то осте­регаетесь. Объясните, в чем дело?

  - Никита Акимыч... я не спала всю эту ночь... ни на минуту не заснула... все думала о нашем деле... И, страшно сознаться, ни к чему определенному не пришла... А тут увиде­ла такое лицо Веры, и все во мне еще больше запуталось... Вы не сердитесь на меня, Никита Акимыч, я сама не понимаю, что делается со мной... И сознаешь, что вы в наших рассуждениях правы, и в то же время чувствуешь, что собираешься сделать что-то нехорошее, гадкое...

  - Га-ад-ко-е?

  - Да, гадкое. И во всяком случае что-то несерьезное, ненастоящее.

  - Ага... Если так, Зина, если гадкое, то теперь, конечно, вы сами видите, что нам лучше всего расстаться сейчас же. При­знаться, наши переговоры, затянувшиеся на целый месяц, и ваши колебания уже успели породить и во мне самом ряд сомнений. Да подходящая ли мы друг для друга пара? Да не слишком ли велика разница в наших взглядах на эти вещи?

   Испугом наполняются глаза Зины, когда она выслушивает последние слова Шибалина. Лицо ее бледнеет, краснеет. Голос дрожит. Она не дает ему договорить, вся влечется к нему, крепко схватывает за руку:

  - Никита Акимыч! Вероятно, я неправильно выражаюсь, что ли... Может быть, я даже не то наговорила, что хотела... Но я вижу: вы не так понимаете меня... Если хотите знать мой окончатель­ный ответ, то конечно же я согласна... Собственно, в душе я давно была согласна, я все время была согласна, как только встретилась с вами... Знала, что уйти от вас все равно не смогу... Но почему-то, сама не знаю почему, я все откладывала начало нашей... нашей связи, отдаляла, я все чего-то ожидала от вас еще...

  - Не свахи ли? - улыбается Шибалин. - Не родитель­ского ли благословения иконой?

  - Не смейтесь, Никита Акимыч... Я сама не знаю, чего от вас я ожидала еще... Я, видно, воспиталась на мысли, что это не­сколько сложнее, ну и торжественнее, что ли... А теперь вижу: это было во мне просто ребячество... И вы должны простить мне это, Никита Акимыч, не осуждать... Не забудьте, что я совсем еще не жила этой жизнью, и вы, как более опытный человек, должны были поступать более настойчиво и мне побольше об этом разъяснять...

  - Словом, мы остаемся при вчерашнем решении? - весело спрашивает Шибалин.

  - Ну конечно же, - виновато смеется Зина.

  - А завтра? Завтра опять передумаете?

  - Ну нет. Теперь не передумаю. Лишь бы вы не пере­думали.

   Он осторожно прикасается к кисти ее руки, лежащей у нее на коленях.

  - Скажите, Зиночка, а вообще-то вы верите мне?

  - Это как?

  - Верите, что я не причиню вам никакой неприятности? Верите, что Никита Шибалин вообще не способен на подлость по отношению к женщине?

  - Еще бы не верить! Кому же тогда верить?

   - А признаете ли вы мою общественно-писательскую работу значительной, стоящей того, чтобы ей отдать всю нашу жизнь, мою и вашу?

  - Конечно, признаю.

  - Значит, вы хотели бы стать моей помощницей в моей работе?

  - Что за вопрос? Страшно хотела бы, страшно! Но смогу ли я? Вот чего я боюсь.

  - Сможете, Зиночка, сможете! Если будете меня любить, то уже одним этим облегчите труд моей жизни наполовину.

  - Любить-то я вас буду... Знаете что, Никита Акимыч? Это, быть может, покажется вам смешным, но, после того как я увлеклась вами и перечитала все ваши произведения, мне странно, как это можно любить не вас, а других мужчин! Ведь все другие мужчины по сравнению с вами ничто!

   Шибалин смущенно смеется:

  - Зиночка, я позабыл вас спросить: ну а вам понрави­лась моя идея, которую я сегодня проповедовал тут с кафедры?

  - Очень! Очень понравилась! Я еще подумала: если бы люди всей земли считались "знакомыми" друг с другом, тогда скорее наступило бы между ними взаимное понимание, быстрее распространялись бы по земле знания.

  - Вот именно! - перебивает ее Шибалин с удовлетво­рением. - Правильно! Правильно! Вижу, что ваша головка, Зина, устроена хорошо. Это еще более показывает мне, что я не ошибся, остановив свое внимание на вас.

  - Никита Акимыч, почему вы спросили меня, понравилась ли мне ваша идея? Разве вам мое мнение важно?

  - Очень важно!

  - Что-то не верится. Вы на своем веку, должно быть, слы­хали столько похвал и не от таких людей, как я, а покрупнее.

  - И все же, Зина, ваше мнение сейчас для меня дороже всех! Если хотите знать правду, то верьте мне, что я и доклад свой поторопился сделать сегодня только ради вас! А так мне выгоднее было бы не разглашать моей идеи, пока не выйдет из печати мой новый роман "Знакомые и незнакомые".

  - Роман? Это интересно... А я все-таки не понимаю, почему вы из-за меня выступили в союзе со своим докладом ранее срока? При чем тут я?

  - Хотел докладом, вернее, успехом доклада у публики, вскружить вам голову, чтобы поскорее добиться вашего "да".

  - Неужели это правда?

  - Чистая правда!

  - Значит, хотели блеснуть передо мной?

  - Обязательно. Распустить перед вами павлиний хвост.

  - Для меня это было бы лишнее.

  - Не скажите. Я чувствовал, что вы как будто недооцени­ваете меня, как писателя, и вообще...

   - Нет, нет, Никита Акимыч, этого не было. Литературный ваш талант я всегда очень высоко ставила. Но согласитесь, что для счастливой семейной жизни одного литературного таланта мало. И я должна была к вам приглядеться.

  - Ну и что же вы увидели? Говорите, говорите, не стесняй­тесь, Зиночка!

  - Признаться, вначале мне показалась подозрительной та поспешность, с которой вы воспылали ко мне. "Серьезное ли у вас чувство?" - спрашивала я себя. Не есть ли это легкое скоропреходящее увлечение? Не подходите ли вы ко мне толь­ко как к женщине? Все это для меня было важно знать...

  - Ну и что же вы узнали?

  - Узнала, что бояться вас мне нечего. Узнала, что найду в вас близкого человека, друга, без которого, мне кажется, так трудно жить на свете и которому будут не безразличны мои горести, мои радости...

  - Своими словами, Зиночка, вы превосходно выражаете и мои мысли и мои надежды.

  - Я очень рада этому, Никита Акимыч... Никита Акимыч! Не знаю, как вы, но я искренно и горячо вношу в нашу связь всю себя целиком - и душу и тело. Говорят, женщины вообще отдаваться частично не могут.

  - Зиночка, одно могу вам сказать на это: я убежден, что нам с тобой будет хорошо.

  - Я тоже так думаю, Никита Акимыч. - С засиявшим лицом она осматривается вокруг: - Сама себе не верю: неужели все это не сон? Неужели с сегодняшнего дня я уже не одна на этом свете, не одинока?

  - А с кем? - спрашивает Шибалин нежно. - А с кем же ты теперь?

   Зина смущается.

  - С вами.

  - Не с "вами", а с "тобой".

  - Хорошо... Это потом... Когда попривыкну. Никита Аки­мыч! Что это у вас? Неужели слезы?

   Шибалин улыбается, прячет лицо.

   - Ах ты, мой прекрасный! - восклицает шепотом Зина, тянется к нему и сама роняет несколько слезинок. - Такой большой, такой могучий и плачет...

   Они пожимают под столом друг другу руки, ближе склоняют­ся один к другому головами, продолжают растроганно беседовать.

   Дверь с надписью "Библиотека" приоткрывается и в об­разовавшуюся щель выглядывают настороженные лица Веры и Желтинского.

  

  

  

  

   Желтинский:

   - Вот! Полюбуйтесь-ка! Поглядите, как ваш "великий писатель" поглаживает ее руку, как нашептывает ей на ухо! И на его писательском языке это называется изучать нравы презренной толпы, вносить в сокровищницу мировой литературы новые перлы. А по-нашему, по-простому, это значит сеять в обществе молодежи разврат и самым бессовестным образом обманывать не в меру доверчивую жену. Факт налицо! И вы после этого еще будете меня уверять, что между ними ничего нет! Дитя вы, Вера, дитя! Жаль мне вас, искренно жаль!

   Вера стонет, закрывает руками лицо, падает. Желтинский поддерживает ее, отводит назад, захлопывает дверь.

  

  

  

  

   Иван Буревой обращается к сидящему с ним за одним столиком Ивану Грозовому:

   - Гляди, наш Шибалин уже пристраивается к другой. Та, прежняя, Колосова Вера, надоела.

   Иван Грозовой:

   - Ему-то можно. Ему не искать. За ним каждая пойдет. Женщины падки на громкие имена.

   Иван Буревой:

   - Это верно. Им всем знаменитостей подавай! Дуры, а того они не поймут, что сегодня я, поэт Иван Буревой, безвестность, ноль, а завтра выгоню гениальную поэму строк в тысячу- и уже всероссийская величина! Разве мало было примеров!

   Иван Грозовой:

   - Подлюки! Собственной пользы не понимают! Я тоже сегодня никому не ведомое существо, поэт Иван Грозовой, а завтра вдруг наскочу в своем творчестве на какую-то золотоносную жилу и пойду, и пойду наворачивать!

   Иван Буревой:

   - Гадюки! Допустим, я напечатаю ту поэму. Читатели и читательницы в восторге, ищут случая познакомиться со мной, издателишки несут мне денежки, редакторишки друг перед другом торопятся выпить со мной на брудершафт...

   Иван Грозовой:

   - Суки! Когда я наскочу на ту золотоносную жилу, как они пожалеют, как заскулят, что прозевали меня! Как будут в хорошеньких платьицах бегать за мной! Как я буду ломаться, издеваться, смеяться над их клятвами! Как буду мстить за их теперешнее ко мне отношение! Скажу: идите к Шибалину, он большой писатель, а я маленький! Ха-ха-ха!

   Буревой:

  - Самые первые женщины Москвы - толстые, красные, самые деликатные создания со всего СССРа - актрисы, бале­рины, певицы - будут в ногах валяться у меня, каяться, сожалеть, плакать, умолять! А я: идите прочь от меня, мать вашу так, пока не получили коленкой! Брысь все с моего парадного! Когда-то я плакал, а вы смеялись, теперь вы поплачьте, а я посмеюсь! Надо было раньше смотреть, кто истинный талант, а кто дутый! А сей­час у меня насчет бабья и без вас большой выбор! Сейчас у меня есть более достойные, чем вы...

  - И более интересные! - вставляет, злорадно скаля зубы, Грозовой.

  - А это само собой, что более интересные. Таких уродин, как в нашем союзе, ни одной не будет! А будут только какие-нибудь этакие, из высшего круга, с чертовским образованием, с дьявольским воспитанием, в шелковом белье, с манерами, с вы­крутасами...

   Иван Грозовой с сияющими глазами:

  - Какие-нибудь француженки, итальянки... Иван Буревой мнет перед собой руками воздух:

  - Индиянки, египтянки...

   И долго еще сидят друзья друг против друга, таращат один на другого пылающие глаза, жестикулируют, мечтают, угрожают...

   - Возьмем еще графинчик?

   - Взять не трудно, а деньги за него кто будет платить? Пушкин?

  

  

  

  

   Антон Сладкий, разгоряченный, красный, весь взъерошен­ный, встает, скачет на месте, с торжеством потрясает над голо­вой полулистом исписанной бумаги:

   - Есть! Готово! Ура! Песня на идею Шибалина уже написана! Ти-хо! Кто там бренчит на пианино, кто громко разговаривает, кто хохочет - погодите на минутку! Сейчас прочту!

   Пианино умолкает, говор и смех тоже. Водворяется ти­шина.

   Антон Сладкий в одной руке держит перед собой руко­пись, другой ерошит волосы, беспокойно вертится, дергается, с победным выражением лица декламирует, почти поет:

  

   Долой условности и предрассудки!

   Все блага жизни нам даны!

   Не будем больше плясать под дудку

   Ветхозаветной старины!

  

   Тысячелетья мы врали, врали,

   Но к правде ключ теперь найден!

   Наш вождь Шибалин, наш вождь Шибалин,

   Мы ничего не признаем!

  

   Все люди братья, на всей планете

   Нет "незнакомых", нет "чужих"!

   Пусть бьется радость в звенящем свете,

   В морях воздушных голубых!

  

   Томились годы мы, как в пустыне,

   Пора не плакать и не вздыхать!

   Мужья и девы, легко отныне

   Вам пару будет отыскать!!!

  

   - Браво!.. Браво!.. Очень хорошо передано! Вот что значит коллективное творчество! Петь! Петь!

   Вдруг встает Антон Смелый, поднимает руку, делает ею движения, умеряющие общий пыл, просит слова, складывает в насмешливую улыбку губы, кричит:

   - Товарищи! Вы уже и "петь"... Погодите! Не спешите! Нельзя так: не успели написать, как уж и петь. Надо раньше хорошенько обсудить текст песни!

   Антон Сладкий - вместо председателя:

   - Товарищи! Внимание! Антон Смелый берет слово по поводу текста песни!

   Антон Смелый смотрит в бумажку:

  - У меня тут записано. Первое: "Наш вождь Шибалин"... Товарищи! Так ли это? Шибалин ли наш вождь, вождь всех трудящихся? Конечно нет. Значит, прежде чем писать подобную вещь, надо было раньше подумать...

   - Чудак! - кричит кто-то с места. - Разве к шутливому произведению можно с серьезной меркой подходить?

   Антон Сладкий:

   - Товарищи! Без замечаний с мест! Это потом! Не мешайте Антону Смелому говорить!

   Антон Смелый с трудом разбирается в бумажке:

   - Второе: "Мы ничего не признаем"... Товарищи, что это? Неужели это правда? Неужели мы ничего не признаем? Нет, товарищи, это неправда, это клевета на нас! Мы, наоборот, очень многое признаем и всегда будем признавать!

   Прежний крик с места:

   - Это же поэзия! Это не политика! А в политике мы, может, в сто раз левей тебя!

   Антон Сладкий опять усмиряет его. Антон Смелый про­должает разбирать написанное на бумажке:

   - "Пусть бьется радость в звенящем свете, в морях воздушных голубых". Вот так так! - Читает во второй раз, потом спрашивает: - Что за галиматья? Этот набор слов, по-вашему, тоже поэзия? Товарищи, кто из вас видал, как "бьется радость"? Никто не видал? А раз вещи никто никогда не видал, значит, она не существует реально, это абстракция, мистика! Надо быть более последовательными материалистами даже и в стихах! Или: "в звенящем свете"... А это что за открытие? У людей нормальных свет светит, а у вас звенит? Если у вас уже начинает свет звенеть, тогда, товарищи, вы меня извините, вам надо лечиться. И еще: "в морях воздушных голубых". Вот классическая околесица! Море прежде всего - вода, а как может быть вода воздушной, об этом нужно спросить у авторов этих строчек...

   Нетерпеливый выкрик:

  - Антон Смелый, брось волынить! За ним второй:

  - Это же буза! Третий:

   - Ни черта, песня хороша, и так сойдет! Давай-ка лучше споем поскорее, пока не разошлись по домам!

   Весь зал:

   - Петь! Петь!

   Зал шумит, Сладкий звонит. Смелый кричит:

   - Товарищи, я имею право высказаться или нет? Товарищи, я товарищ или нет? Товарищи, вы товарищи или нет? Если вы, товарищи, - товарищи, и я, товарищи, - товарищ, тогда разрешите мне, товарищи, высказать мое соображение до конца!

   Зал насмешливо:

   - Просим! Просим!

   Антон Смелый:

   - Товарищи, я не поэт! Как вам известно, я критик! Скоро выйдет полное собрание моих критических сочинений в семи томах на хорошей бумаге...

   Возглас с места:

   - А это нам не интересно, что у тебя выйдет! Может быть, у тебя жена скоро родит, ты и об этом будешь нам с трибуны рассказывать?

   Весь зал со смехом:

   - Да! Да! Ближе к делу! Не размазывай очень! Не рассусоливай! Кончай скорей, раз тебя слушают!

   Антон Смелый, красный, несколько посрамленный, прячет лицо в бумажку, читает:

   - "Из тьмы развалин к сиянию далей, к манящей нови мы идем..." Первая половина стиха хороша, даже очень хороша. Действительно, товарищи, откуда мы пришли, как не из "тьмы развалин"! Надо было только прибавить, что все разваленные здания мы быстро восстанавливаем, упомянуть для примера хотя бы про постройку московского почтамта в Газетном переулке. А вот вторая половина стиха слаба, загадочна, полна тумана, мистики, поповства. На самом деле, товарищи, что такое "сияние далей" или "манящая новь"? Что за шарада? К чему эти ребусы, почему не сказать прямо, чего хочешь! Поэтому я предлагаю внести в этот стих такую поправку: вместо "к манящей нови" написать "к советской нови".

   Голоса:

   - Правильно! Согласны! Петь!

   Антон Смелый громко, ко всему залу:

   - Товарищи! Кто не согласен с моей поправкой, поднимите руку!

   Смотрит.

   Никто не поднимает.

   Он:

   - Принята единогласно!

   Отходит в сторону, с удовлетворенным лицом садится. Поднимается Антон Сладкий:

   - Товарищи, теперь эти стихи надо переложить на музыку! Думаю, лучше мотива нам не найти, как этот, знаете: "Мы кузнецы... страны рабочей... мы только лучшего хотим!.. И ведь недаром... мы тратим силы... недаром молотом стучим!"

   Весь зал весело:

   - Так! Так! Хорошо!

   И тотчас же в нескольких местах пробуют напевать:

   - "Долой условности... и предрассудки"...

   Антон Сладкий:

   - Но предварительно давайте споемся по голосам! У кого какой голос? Марш к пианино!

   Шумной толпой все маршируют к пианино, располагают­ся в красивый своей беспорядочностью полукруг, разбиваются по голосам, приступают к разучиванию своих партий.

   Зал наполняется негромкими звуками пианино, заглуша­ющими друг друга голосами, обрывками слов, криками: "Начи­наем сначала"...

   Одни басы сочно, густо, хмельно, покаянно:

   - "Тысячелетья мы врали, врали"...

   Одни тенора в другом месте женственно, воздушно, в стройном полете:

   - "Все люди братья на всей планете"...

   Одни сопрано, сверкающие, звенящие, как хрусталь: - "Пусть бьется радость в звенящем свете"...

  

  

  

  

   Вдруг Зина наклоняется к Шибалину, испуганными глаза­ми пристально всматривается в его лицо.

  - Никита Акимыч, что с тобой? Шибалин безучастно:

  - Ничего...

   Зина жадно читает по его лицу, как по книге:

   - Ты чем-то расстроен... Ты угнетен... Ты страшно подавлен... Но скажи чем? Что случилось?

   Шибалин молчит, медленно отворачивает лицо в сторону.

   - Никита Акимыч, но только не обманывать! Ты ведь обещал с сегодняшнего дня не лгать ни одной женщине! Обещал начать с меня! И вот тебе первый экзамен: смотри мне прямо в глаза и говори всю правду!

   Шибалин поднимает на нее глаза, глядит как сквозь сон.

  - Что же тебе говорить, Зина?

  - Ты стал совсем другой, я тебя не узнаю. Сознайся, в тебе что-то произошло? Да?

   Шибалин с тихим трагизмом:

  - Да...

  - Какая-то глубокая внутренняя перемена?

  - Да...

  - В твоем сердце, сердце, сердце?

  - Да...

  - Тебе... уже... нравится... другая, другая? Ну говори же, говори!

   Шибалин едва слышно:

   - Да...

   Зина крепко держится руками за стол: на момент закры­вает глаза, точно в состоянии головокружения.

   - Но какая? - слабым голосом спрашивает она, как бы боясь как следует раскрыть глаза. - Скажи, кто она?

   Шибалин грустно, ласково:

  - А разве не все равно, кто она? Не все равно какая?

  - Нет, скажи! Скажи, вон та, комсомолка, темная шатенка, в красном платочке, в пестром сарафане, что разучивает у пианино сложенный в честь тебя гимн?

  - Ну она...

  - То-то, сознался! Думаешь, я не видела? Я все видела, все замечала, как ты с ней переглядывался, едва она начала петь! Значит, та?

  - Та ли, другая ли...

  - Ты хочешь сказать, что только уже не я?

  - Да...

   Шибалин тяжело вздыхает.

   Зина столбенеет, глядит в пространство, как помешанная. Несколько мгновений они молчат. От пианино, где разучивают песню отдельные партии, доносится: "Томились годы мы как в пустыне. Пора не плакать и не вздыхать"...

  - Никита Акимыч... как хотите... но я не понимаю... не могу понять...

   Зина, мне самому бесконечно трудно это постичь, и я сам считаюсь с этим только как с фактом... Со мной творится что-то неладное, прямо чудовищное, со старой нашей точки зрения... Но это не сумасшествие, нет... теперь припомни, Зина, как ты сама требовала для себя от мужчины сразу всей правды... так вот она, получай ее: с безумной силой, с глубокой верой в прекрасные результаты этого влечет меня к другой девушке, которую я даже не знаю, которую первый раз вижу... Но ты, Зина, не реагируй на это слишком необдуманно, не поддавайся малодушию, крепись, будь тверда, не роняй в себе независимого человека... Что делать, ты, быть может, многое потеряешь в столь несчастно для тебя сложившихся обстоятельствах, но ты тем самым еще больше приобретешь... Ведь тебе, как ни одной женщине в мире, сегодня посчастливилось: ты, быть может, первая женщина в мире, которая наконец слышит из уст самого муж­чины всю нашу мужскую правду, голую, без прикраски, полную, без утайки... За подобное приобретение многим можно по­ступиться, многим пожертвовать...

   Участливо, по-отечески поглаживает ее руку. Она делает отчаянное усилие, чтобы не дать прорваться подступающим рыданиям.

   - Спасибо, Никита Акимыч, хотя за это... за откровенность такую вашу...

   Шибалин подает ей стакан:

   - Выпейте холодного чаю.

   Она послушно пьет.

  - Никита Акимыч, как это совместить?.. Вы помните, о чем вы так хорошо мне пели в течение целого месяца, даже еще и сегодня?

  - Конечно, помню. Прекрасно помню. Каждое свое сло­во помню. Ни от чего не откажусь, под всем подпишусь.

  - Ну и как же это? Выходит, значит, вам, мужчинам, верить нельзя?

  - Вчера было нельзя, завтра будет можно. Вчера отно­шения мужчины и женщины были основаны на лжи, завтра они будут опираться только на правду. Конечно, если только люди захотят этого так, как хочу я, и в первую голову примут мою идею...

   Одни басы возле пианино негромко, но тяжко, как бы пре­исполненные осознанным* грехом:

  - "Тысячелетья мы врали, врали, но к правде ключ теперь найден..."

  - Все-таки, если можно, вы объясните мне, Никита Акимыч... Каким образом так скоро, с такой быстротой, все это могло случиться: сперва одна, потом другая, потом сейчас же третья...

   Чтобы это как следует понять, вам надо вспомнить, Зина, что я сегодня говорил тут в своем докладе. Вы говорите о "трех"... С первой, с Верой Колосовой, я вступил в связь только потому, что мне случилось работать с ней в одной редакции... Таким образом, она была той роковой моей "знакомой", той "ближайшей" и "первой попавшейся", на которой я волей неволей вынужден был остановиться, так как об "идеальных", о "далеких", о "незнакомых" я в ту пору еще не смел помышлять. Но вот однажды знакомлюсь в нашем союзе с вами. Заинте­ресовываюсь, начинаю мечтать о вас, как о несравненно луч­шей, чем Вера, открываюсь вам в этом, и вскоре мы приходим с вами к известному решению. Но нашему плану не суждено было осуществиться. Этому помешала моя мужская честность, которой я начинаю жить сегодня впервые. Но последуем за событиями. Совершенно неожиданно сегодня вечером в наш союз нахлынуло из Москвы много новой, неизвестной нам пуб­лики, и среди этой публики та, комсомолка, в платочке... Теперь понимаете, как все это произошло: союз, где встретил я вас, шире редакции, в которой я столкнулся с Верой; а Москва, давшая нам сегодня эту комсомолку, шире союза. Зина полунасмешливо:

   - А СССР шире Москвы, а земной шар шире СССР, а?

   Шибалин серьезно:

  - Совершенно верно. Человек рожден жить мировым охватом, а не семейным курятником. Хотя это еще не значит, что я запрещаю желающим обзаводиться семьей. Я только запрещаю слепнуть для остального мира. Ну да это из другой области...

  - Но так вы, Никита Акимыч, никогда ни на ком не оста­новитесь. Хорошую будете менять на лучшую, лучшую на еще более лучшую и так без конца. Какая это жизнь?

  - К моему великому огорчению, Зина, так было в моем мужском "вчера". К моей великой радости ничему подобному не будет места в моем мужском "завтра", когда мне наконец будут "знакомы" все люди земной планеты.

  - Но мне кажется, Никита Акимыч, что одного вашего же­лания быть "знакомым" со всеми недостаточно. Надо еще узнать, а они-то пожелают быть "знакомыми" с вами?

  - На этот вопрос, Зина, мне ответит ближайшее будущее, даже ближайшие дни, когда я со своей идеей выйду на улицу.

  - У меня еще один вопрос, Никита Акимыч. Еще одна мысль.

  - Пожалуйста, пожалуйста.

  - Я хотела сказать вам вот что. Вы еще не успели убе­диться, чем оказалась бы для вас связь со мной, как уже кидае­тесь к другой, сразу решив, что я не та, которая вам нужна!

   Да, Зиночка, к сожалению, вы не та, не та! Доказательст­вом этого может служить хотя бы то, что нашлась другая, один облик которой бесповоротно вытеснил вас из моей души. Да, признаться, и раньше, как только вы произнесли мне ваше "да", я сразу же почувствовал так хорошо знакомую мне тоску: "связан"!!! Связан, но с той ли? Наложил цепи на себя, на свою свободу, но те ли это цепи, самая тяжесть которых приятна? И являет ли собой она - то есть вы, Зина, - то предельное женское совершенство, о котором я так тщетно мечтаю всю свою многострадальную жизнь? Разве лучше нее - то есть вас, Зина, - никого в целом свете нет? И неужели эта и будет моей последней? А дальше? А дальше разве нет пути? Значит, всему, всему конец? Вам это понятно, Зина?

   - Понятно-то понятно...
Она апатично вздыхает.

   Шибалин пытливо поглядывает