Никандров Николай Никандрович - Путь к женщине

о не признаем-с!

   Девушка не может скрыть улыбку, осматривается, в конце концов разводит руками:

   - Что же, ничего не поделаешь с вами, придется покориться.

   Молодые люди, все трое, подпрыгивают от радости. Начи­нают преувеличенную суету, усаживаются вместе с девушкой вокруг столика тесной компанией.

   Первый, подавая стул незнакомке:

   - Садитесь, будьте гостьей и за стаканом чая поведайте нам, кто вы такая, откуда, зачем в Москве, чем дышите, о чем мечтаете...

   Второй:

  - А потом, если вы пожелаете, мы расскажем вам о себе.

   Третий:

  - О, это будет так увлекательно, так ново!

   - Сказать по правде, - среди беседы обращается к девушке первый, - я целых три года об вас думаю.

   Двое других:

   - Три года?!

   Девушка прячет улыбающиеся глаза в чашечку с чаем.

  - Я это знаю...

  - Откуда вы можете это знать?

  - По вашим взглядам. Вы всегда так упорно, так пронзи­тельно на меня смотрите.

  - Да, это правда. Я три года так смотрел на вас, как житель Земли смотрел бы, скажем, на жителя Марса или наоборот.

   Второй:

   - Ха-ха-ха!

   Третий:

   - И еще тридцать три года смотрел бы и вздыхал, если бы не Шибалин со своей идеей!

   Первый к девушке:

  - Ваше имя? Девушка не сразу:

  - Анюта Светлая.

  - Это ваш литературный псевдоним, да? Вы поэтесса?

  - Да. А ваши имена?

  - Я Иван Бездомный.

  - А я Иван Бездольный.

  - А я Иван Безродный.

  - Слыхала. А вы беллетристы? Иван Бездольный:

  - Да. Только беллетристы.

   Анюта Светлая пьет из чашечки чай; приглядывается к Ивану Бездольному:

  - Все-таки странно, как это вы три года только смотрели на меня и только думали обо мне. Что же мешало вам познако­миться со мной?

  - Предрассудок, так превосходно разоблаченный сегодня Шибалиным. Самому "познакомиться" считал "неудобным", а общего "знакомого", третьего лица, фактора, который мог бы нас свести, не находилось. Так и тянулось это глупое состояние три года.

   Иван Бездомный:

  - Целых три года думать об оной! Иван Безродный:

  - Какая стойкость, какое постоянство! Анюта Светлая в чашечку:

  - А познакомитесь - разочаруетесь...

   Они сидят, оживленно беседуют, хохочут, бегают от сто­лика в буфет за чаем, за бутербродами. К ним подбегают и от них отбегают такие же вновь познакомившиеся счастливцы.

   "С сего числа и с сего часа да не будет среди вас незнакомых", - то и дело слышится, как весело цитируют за всеми столиками торжественные слова из манифеста Ши-балина.

  

  

  

  

   За столиками компания одних мужчин, человек в шесть.

   - Товарищи мужчины, - обращается один из них к остальным. - Чего же мы тут сидим? На старости еще насидимся! Идемте-ка сейчас на бульвар, знакомиться с "незнакомыми"! Шибалин позволил!

   Общий одобрительный хохот, остроты, шутки, фантастиче­ские любовные проекты...

   Тут же, рядом, за соседним столиком, компания одних женщин.

   - Товарищи женщины! - сейчас же предлагает одна из женщин своим компаньонкам. - Знаете что? А мы давайте отправимся бродить по городу, заговаривать на улицах с "незнакомцами"! Вот удивятся! Подумают - убежали из сумасшедшего дома!

   Смех, визг, гам, раскрасневшиеся щеки, шепот на ушко... Мужчина с первого столика обращается к компании женщин:

   - Чем вам ходить, искать "незнакомцев", лучше придвигайте-ка ваш столик к нашему и "заговаривайте" с нами!

   Первая женщина, игриво жмурясь:

  - Подвигайтесь лучше вы к нам! Вторая в ужасе:

  - Что ты?! Зачем! Ты с ума сошла?

   И мужчины под испуганный визг женщин подъезжают к ним вместе со своей мебелью.

   Первый мужчина, волоча по полу свой ступ и зачем-то прикидываясь калекой, хромым:

   - Нам это ничего не стоит-с!

   Второй, как школьник, едет верхом на стуле:

   - Мы все можем-с!

   Третий с видом завоевателя бьет себя в грудь:

   - Мы шибалинцы-с!

   Остальные ведут себя в таком же роде. Мужчины и женщины знакомятся, пожимают друг другу руки, называют свои литературные имена.

  - Я Антон Сладкий, может, слыхали?

  - Как же, как же, слыхала. А я Анюта Боевая, может, вам тоже что-нибудь попадалось из моего.

  - Я Антон Кислый.

  - А я Нюра Разутая.

  - А я Антон Кислосладкий...

  - А я Нюша Задумчивая...

   Столы сдвигают вместе, стулья расставляют вокруг, садят­ся - получается большая общая компания.

   Все время находясь в каком-то приподнятом настроении, все весело объясняют друг другу, кто откуда, из какой литератур­ной группы, кружка, ассоциации. "Босой Пахарь", "Перевалило", "Майский октябрь", "Октябрьский май", "Смена вех", "Мена всех"...

   - Ото! - замечает с удивлением Антон Сладкий. - Да тут у нас, оказывается, все поэты да поэтессы! Живем в одном городе, состоим в одном союзе, печатаемся в одних журналах, а друг друга не знаем! Это ли не дичь! Тысячекратно прав Шибалин! Предлагаю прокричать славу Шибалину!

   Он дирижирует, а вся компания хором трижды:

   - Слава Шибалину!.. Слава Шибалину!.. Слава Шибалину!..

   Антон Сладкий, воодушевляясь все более, вдруг с много­значительным видом ударяет себя по лбу:

  - Ба! Мысль! Все:

  - Тихо! Тихо! Антон Сладкий что-то придумал! Антон Сладкий привстает над столом:

   - Товарищи! Вношу предложение! Давайте сейчас же коллективными силами на идею Шибалина напишем песню!

   Анюта Боевая:

   - И будем ее распевать!

   Вся компания хором, стройно:

   - И будем ее распевать!

   Смеются.

   Антон Сладкий мужественно:

   - Итак, товарищи, немедленно за дело!

   Достает из бокового кармана карандаш, бумагу, садится, дрожит от нетерпенья, пишет.

   Нюра Разутая:

  - Товарищи, у кого есть лишний карандаш? Потом отдам. Антон Кислый:

  - Мне самому дали. Антон Кислосладкий:

  - Вот могу предложить огрызочек... пока.

   Нюра Разутая:

  - А бумажки кусочек? Нюша Задумчивая:

  - Кажется, у меня есть.

   Роется в газетном свертке, из которого валится ей на колени всякая всячина...

   Через минуту все они уже сидят припав к столам, с громадным вдохновением пишут, хватаются за головы, стонут, урчат, перечеркивают написанное, сидят с закрытыми глазами, потом снова пишут, показывают друг другу удачные строчки, советуются, спорят, горячатся.

   И во всем зале царит точно такое же нервное оживле­ние. Говор, смех, беготня... К чернеющему возле одной стены пианино то и дело подсаживаются разные люди и наигрывают и напевают разные мотивы: то веселые, то грустные, то буйные, то вдруг похоронные...

  

  

  

  

   Вера сидит с Шибалиным за одним столиком, пьет чай, ласково льнет к нему, не спускает с него преданных глаз.

   - Никочка, ты сегодня имел тут такой успех, такой успех, какого никогда не видел этот зал. Союз писателей должен быть тебе благодарен за это. У них всегда такая мертвечина.

   Шибалин, чтобы скрыть слишком бурную радость, играю­щую в груди, отводит глаза в сторону, щурится, старается ка­заться равнодушным, утомленным, полуспящим.

   - А что, разве публике понравился мой доклад? - приоткрывает он один глаз.

  - Еще как!

  - А ты не заметила, кто свистал?

  - Заметила. Это все те же твои соперники и завистни­ки. Та же компания.

  - Так что в общем моя идея принята хорошо?

  - О! Все в безумном восторге от твоей новой идеи! Если бы ты видел, что делалось в зале, в задних рядах! Несколько психопаток, я своими глазами видела, писали тебе на подокон­никах любовные записки, и, вероятно, ты скоро их получишь. Только смотри не рви их, не показав мне. По правде сказать, я сама несколько раз порывалась бежать на кафедру, чтобы расцеловать тебя!

   Шибалин хмурится:

   - Хм... этого еще недоставало, чтобы ты целовала меня при публике. Вот это была бы настоящая психопатия!

   Вера с восторгом:

   - Глупый, ты даже не представляешь себе, какой ты бываешь интересный во время своих выступлений!

   Закатывает глаза, делает вид, что хочет броситься его це­ловать... Шибалин старается не смотреть на нее:

   - Ты лучше обрати внимание, как сразу ожил наш союз.

   Вера поворачивает голову туда же, куда смотрит он.

   С жаром:

   - А об чем же я тебе говорю! И виновник всего этого оживления ты, Ника. Ты сегодня герой. Смотри, какими глазами глядят со всех сторон на нас с тобой. И говорят только о нас. Некоторые парочки проходят мимо нашего столика специально для того, чтобы поближе нас разглядеть. Даже неловко. Вот опять пара идет прямо на нас, оба не спускают с тебя глаз, смотри, смотри. Идут и что-то про тебя говорят. Должно быть, расхваливают твой талант. Или завидуют мне, что я с тобой живу.

   Она прижимается одной щекой к плечу Шибалина, точно укладывается спать. Из ее широко раскрытых счастливых глаз падают на его плечо слезинки...

  

  

  

  

   Антон Печальный и Аннета Сознательная, взявшись под руку, проходят мимо столика Шибалина. Антон Печальный:

   - Заметила, Аннета, какие у Шибалина глаза? Так и пронизывают, так и вскрывают всего тебя, так и жгут! Не человек, а орел!

   Аннета Сознательная с мечтательным вздохом:

   - Да. В такого мужчину сразу влюбиться можно. Сплошная прелесть! Ни к чему не придирешься!

   Антон Печальный печально:

   - Я не в этом смысле.

   Аннета Сознательная твердо:

  - А я в этом. Ты только погляди, какие у него губы! В такие губы так вкусно целоваться!

  - Вот! Ты уже и "влюбиться" и "целоваться"! У тебя всегда только это в голове. Человек носит в груди весь мир, всю вселенную, человек дышит великой социальной идеей, - а ты? А ты все сводишь в нем к физическому. Тьфу! Даже противно! Ненавижу за это женщин!

  - Погоди, ты не плюй. Почему ты так вооружаешься про­тив физического? Ведь без физического тоже нельзя. Хорошо, когда и то есть и другое: и физическое и духовное. Как говорится, одно при другом.

   Они садятся за столик.

  - Не выношу, когда женщина рассуждает!

  - Значит, женщине нельзя рассуждать? Член партии!

  - Тут дело, конечно, не в рассуждении, а в том, что успех Шибалина настолько ослепил твои глаза, настолько затуманил твое сознание, что помани он сейчас тебя пальчиком, как ты сейчас же побежишь за ним! Разве я не вижу?

  - И побегу! И побегу, если захочу! Вам, мужчинам, за интересными женщинами бегать можно, а почему же нам нельзя бегать за интересными мужчинами? Равноправие так равноправие! Ну не сердись, Антон, не кисни, я пошутила!.. Ты ведь прекрасно знаешь, что, кроме тебя, мне никого из муж­чин не надо.

  - Подобными "шутками", Аннета, ты лишний раз показы­ваешь мне, что есть в своем существе женщина.

  - Ну прекратим об этом, Антон! Довольно! Спрячь свою глупую ревность! Слышишь! Иначе я сегодня же уйду от тебя...

   Она отворачивается от Антона Печального, смотрит из­дали на Шибалина. Говорит другим тоном:

   - Ты лучше вот что мне объясни: каким образом могло случиться, что такой представительный мужчина, как Шибалин, мог связать свою судьбу с такой малоинтересной особой, как эта Вера Колосова? Ишь, как она кривляется! Неужели он не мог найти себе что-нибудь получше?

   Антон Печальный раздраженно поводит плечами:

  - А как ее найти? Где искать? Ты слыхала, что он сегодня сам об этом говорил в своей лекции. Ведь до сегодняшнего вечера ни мужчинам, ни женщинам нельзя было сознательно выбирать себе пару, раз все считались "незнакомыми". Хвата­ли что попадалось под руку. Это только нам с тобой повезло, что мы нашли друг друга. А остальные живут черт знает с кем, черт знает как.

  - Ну а теперь, когда все будут считаться "знакомыми", ты думаешь, он отыщет себе более достойную?

  - Теперь-то да.

   Аннета Сознательная смотрит на Веру, полупрезрительно щурит глаза.

   - Она так к нему не подходит, так не подходит, что всякий раз, когда я их вижу вместе, я вся дрожу от обиды! Мне делается так больно за него, что я бываю готова расплакаться от досады.

   Антон Печальный грубо одергивает ее за локоть:

  - А ты не очень-то пяль глаза на него. Не очень-то загляды­вайся. Не делай себя смешной. Ну чего ты уставилась на него?

  - А что, нельзя смотреть? Почему же не посмотреть?

  - Потому что подумает - психопатка!

  - Не подумает! И я не на него гляжу, а на нее. Смотри, как она наслаждается, как вертится! Так и купается в лучах его славы.

   Антон Печальный тоже переводит глаза на Веру.

   - Ты не знаешь, Аннета, он с ней давно живет?

   Аннета поднимает голову, вспоминает:

  - В ноябре месяце, двенадцатого числа, исполнился ров­но год, как они начали.

  - Ого, какие подробности ты знаешь!

  - Это в нашем союзе каждая женщина знает. Потому что каждой обидно, не мне одной.

   Антон Печальный вдруг вместе со стулом поворачивается к Шибалину, настораживается, говорит голосом охотника, внезапно завидевшего дичь:

   - Гляди, гляди, к нему подходит Мухарашвили. Это к деньгам. К большим деньгам. Будет предлагать ему поездку по России с его новой идеей. Надо пойти послушать, сколько он ему будет предлагать. Ты тут посиди, а я пройду.

   Он идет, как будто случайно, с невинным лицом, садится на свободный стул рядом со столиком Шибалина, поворачива­ется к Шибалину и Мухарашвили спиной, незаметно подъез­жает к ним вместе со стулом все ближе и ближе, направ­ляет назад то одно ухо, то другое, жадно ловит каждое слово их разговора.

   И по всему залу, по всем столикам, при появлении возле Шибалина Мухарашвили, проносится сладостный шепот:

   - Деньги... Деньги...

   Иные при этом даже меняют позы на стульях, садятся поэффектнее, поправляют на себе платье, прическу, делают при­ятные лица, точно и сами готовятся к решающему смотру.

  

  

  

  

   Мухарашвили подходит к Шибалину, здоровается, подса­живается.

   С сильным кавказским акцентом:

   - Имею к вам дело, товарищ Шибалин.

   Шибалин, погруженный в наблюдение окружающего, неохотно:

  - Слушаю.

  - Вы, понятно, знаете, что я вам хочу предложить.

  - Ехать?

  - Да.

  - А с чем?

  - С сегодняшней вашей лекцией о "знакомых" и "не­знакомых". Этот товар сейчас кругом пойдет. И вы заработае­те, и я заработаю. Идет?

   Шибалин, не глядя на него, небрежно и вместе тяжко:

  - Деньги!

  - Что "денги"?

   Шибалин еще тяжелее и с ноткой раздражения:

   - Деньги!

   - "Денги", "денги", гавари, пожалста, что "денги"?

   Шибалин полуоборачивает лицо к Мухарашвили, глядит

   на него через плечо:

  - Деньги сейчас есть?

  - Сейчас, понятно, нет. Сейчас ночь.

   Шибалин, подернув головой, пренебрежительно отворачи­вается.

   Мухарашвили поспешно:

   - Сейчас нет, а завтра будут.

   Шибалин, глядя в публику, вяло:

  - Завтра мне не надо, мне сегодня надо, сейчас. При вас есть?

  - При мне, понятно, нет. Я не банк, денег при себе не держу.

   Шибалин опять потряхивает головой с таким видом, как будто говорит: "Вот это и плохо, что ты не банк".

   Мухарашвили продолжает оправдываться, Шибалин не слушает его, сидит к нему спиной, говорит с Верой, показывает ей на кого-то в публике, смеется.

   Мухарашвили сидит, глядит в его спину, качает головой:

  - Ой, нехорошо так, товарищ Шибалин, нехорошо! Осторожно прикасается рукой к его плечу:

  - Товарищ Шибалин!

  - Что скажете? Мухарашвили улыбается:

  - Сегодня деньги тоже есть.

  - Так бы и сказали.

   Мухарашвили достает из кармана лист исписанной бу­маги, кладет перед Шибалиным, подает перо:

   - Подпишитесь тут, тогда можно будет дать деньги. Хотя эти деньги не мои, ну ничего...

   Шибалин, не двигая головой, опускает глаза, равнодушно читает.

   - Вот эту сумму рублей увеличьте вдвое, - указывает он пером лениво, - а этот срок путешествия уменьшите вдвое. Тогда можно будет подписать.

   Кладет перо.

   Мухарашвили смотрит на цифры, хватается за грудь.

  - Ой, ой... Шибалин спокойно:

  - Дело ваше. Отодвигает от себя условие.

   Вера, с нежностью прильнув к его плечу:

   - Конечно, Никочка, дешевле не соглашайся. С какой стати! Ездить по разным Асхабадам... Еще убьют в дороге. Или обкрадут. Помнишь, как в прошлом году у нас под Карасубазаром ящик с рукописями украли?..

   Мухарашвили сидит согнувшись над столом; долгим, не­подвижным, омертвевшим взглядом смотрит в условие; равно мерно покачивает головой; тихонько подвывает однообразный, монотонный напев, точно убаюкивает ребенка...

   Антон Печальный несколько раз проходит мимо стола Шибалина, запускает один глаз в условие, силится разглядеть цифры.

   Наконец Мухарашвили выпрямляется, испускает шумный вздох, делает хищные глаза, прижимает к груди два толстых пальца:

  - Смотри, столько прибавлю! Шибалин тихим горловым звуком:

  - Нет...

   Мухарашвили горячится, прижимает к груди три пальца:

   - Столько!

   Шибалин по-прежнему, еще тише:

   - Нет...

   Мухарашвили багровеет, задыхается, прижимает к животу четыре пальца, кричит:

   - Ну столько! И больше ни копейки, ни копейки!
Упирается руками в колени, тяжело дышит.

   Шибалин, без слов, одним кивком головы отвечает: "Нет". Мухарашвили вздрагивает на стуле:

   - Не понимаю! Не понимаю!

   Достает носовой платок, вытирает с шеи пот. Потом рас­топыривает перед Шибалиным руки, как клешни, вбирает меж­ду плеч голову, спрашивает:

   - Ну какая же будет твоя цена? Говори окончательную цену!

   Шибалин, едва шевеля губами:

   - Как сказал.

   Мухарашвили с мучительной гримасой и с непрерывным стоном, как человек, которому делают трудную операцию, свер­тывает вчетверо условие, кладет его в карман, встает, откланива­ется Вере, уходит, сейчас же останавливается, стоит вполоборо­та, цыкает стиснутыми зубами Шибалину:

   - Ц-ц!..

   Шибалин оборачивается.

   Кавказец со страшным выражением лица показывает ему все пять пальцев, волосатых, похожих на лапу гориллы.

   - Столько дать?

   Шибалин, наморщив слегка нос, делает кистью руки дви­жение, означающее: "проваливай". И продолжает разговор с Верой.

   Мухарашвили быстро уходит, не видя перед собой ничего, кроме своей неудачи, и выбрасывая из себя на кавказском наречии все известные ему ругательства.

  

  

  

  

   Два друга, Антон Нешамавший и Антон Неевший, сидят, пьют пиво, говорят о Шибалине...

  - Видал, какую пачку денег показывал ему Мухараш­вили?

  - Положим, денег он ему не показывал. Договор пока­зывал.

  - А договор разве не деньги?

  - Не совсем.

  - И придумал же: "знакомые" и "незнакомые". Ха-ха-ха!

  - Да! Идейка эта сама по себе не ахти какая мудреная, а между тем какая хлебная! Ах, какая она хлебная! Она будет кормить его и кормить.

   Антон Нешамавший на эти слова друга безрадостно покачивает головой, потом с чувством высасывает досуха ста­кан пива, шлепает донышком стакана о стол и изрекает раз­дельно:

  - И вообще в нашем литературном деле главное - сделать шум. Шум сделаешь, и тогда деньги потекут к тебе рекой. И какую бы ерунду после этого ни написал, издатели с руками оторвут.

  - И хорошо заплатят, - вставляет скороговоркой Антон Неевший между двумя глотками пива.

  - И хорошо заплатят, - повторяет Антон Нешамавший. - Не то что нам с тобой, Антону Нешамавшему и Антону Неев-шему. Ходишь-ходишь по редакциям, клянчишь-клянчишь, и вез­де один ответ: "Касса пуста, наведайтесь через недельку". А когда и дадут, то такую малую сумму, что никак не придумаешь, на что ее употребить. И в конце концов возьмешь да и пропьешь, как вот сегодня.

  - Эти люди Пушкина голодом заморили бы, - замечает Антон Неевший обиженно.

   Оба меланхолически вздыхают. Несколько раз потряхи­вают над стаканами давно опорожненными бутылками. Потом, настреляв в ладонь среди друзей за соседними столиками, берут еще "парочку"...

  - Я уже думаю, не переменить ли мне псевдоним, - говорит Антон Нешамавший, отведав пивка из свежей бутыл­ки. - А то чертовски не везет! Во многих местах редакторы стали заранее отказывать, даже не читавши рукописи...

  - Рукописи лучше всего посылать из глухой провинции под видом новых, еще не открытых талантов, - предлагает Ан­тон Неевший.

  - А рукописи новичков и вовсе смотреть не будут, пря­мо бросят в корзину, - не соглашается с ним Антон Неша­мавший. - Словом, положение наше пиковое, - вздыхает он. - В одном месте не берут вещь, в другом не берут... Волей-неволей приходится застращивать редакторов, прибе­гать к помощи рекомендательных писем от влиятельных лиц. Я тут было на одного редактора нагнал такой мандраж! Гово­рит: "Плохая вещь". Я: "Что-о?" И побежал куда следует. На другой день вещь оказалась прекрасной, появилась на первой странице, потом о ней были в печати хорошие отзывы. Но, конечно, я сам сознаю, что это не дело. На испуг брать редак­цию можно раз, можно два, но не всю жизнь. Антоша, сколько лет мы с тобой пишем?

   Неевший вместо ответа безнадежно крутит головой, делает сам себе какие-то знаки руками, наливает, с аппетитом пьет. Потом с сокрушением:

   - Да, брат... Годы уходят... А про Антона Нешамавшего и Антона Неевшего все не слыхать и не слыхать... А другие гремят...

   Нешамавший:

   - И еще как гремят! - Указывает на Шибалина: - Вот тебе первый пример!

   Неевший тоже поворачивает в ту сторону лицо, смотрит на Шибалина, соображает.

  - Не знаешь, сколько ему может быть лет?

  - А кто его знает? Во всяком случае, человек он уже немолодой. Намного старше нас. Так что мы в его годы, конечно, тоже...

  - Немолодой-то он немолодой, - рассуждает Неевший. - Но и не старый тоже.

   Это, положим, верно, - против желания соглашается Нешамавший и припоминает: - А помнишь, как когда-то писа­ли в газетах, будто во время гражданской войны его расшлепа­ли - не то белые, не то красные - где-то под Ростовом-на-Дону? А он живехонек.

   - Не только живехонек, - улыбается горькой улыбкой Неевший, - но еще и нас с тобой переживет.

   Антон Нешамавший тоном обманутых ожиданий:

   - Болтали, что он совсем старик, что у него каких только болезней нет! И туберкулез, и сифилис, и подагра, и глухота на правое ухо, и атрофия обоняния левой ноздри... А он вон какой.

   Антон Неевший:

  - Конечно, раз человек хорошо питается... Главное - хорошее питание... Если бы нам с тобой усилить питание...

  - Хотя, знаешь, а голосок-то у него все-таки того, подозри­тельный, хрипловатый, - с выражением отрадного открытия пе­ребивает его Нешамавший.

   Неевший только машет на это рукой:

  - Пустое. Просто в последнее время ему приходится много выступать.

  - А краснота носа?

  - Она у него прирожденная. Об этом мне приходилось много говорить с его родственниками, которые знают его с раннего детства.

   Минуту-другую друзья молчат, потягивают из стаканов, хме­леют, бросают взгляды в сторону Шибалина, думают...

   - А знаешь что? - нарушает молчание Неевший. - По-моему, сколько бы о нем ни шумели, талант у него все-таки очень умеренный.

   Нешамавший:

  - Небольшой. Неевший:

  - Таких, как он, много. Нешамавший:

  - Даже очень много.

  - Просто человек умеет попадать в точку, как говорится, ловит момент.

  - Вот именно. И это не столько творчество, сколько деля­чество.

   Неевший:

  - Ловкость рук. Нешамавший:

  - Жульничество.

  - И гениального этот человек ничего не напишет.

  - Гениального - никогда.

   - Хотя, быть может, еще и даст несколько ярких вещичек... А вот я, ты знаешь, какую я недавно повесть написал?

  - Закончил?

  - Почти. Переваливаю через середину. Так что, мож­но сказать, заканчиваю. Самые трудные места уже пройдены. Вот это действительно вещица! Это не шибалинская полупублицистика. Это такая вещь, которую с одинаковым наслаждением можно будет перечитывать десятки раз! Ты знаешь, Антон Нешамавший, как вообще критически я отношусь к своим произ­ведениям, как я их не люблю, - ну а об этой вещи могу сказать, что это такая вещь, понимаешь ты, такая вещь...

   Антон Нешамавший вдруг тоже начинает чувствовать, как понемногу земля уходит из-под его ног... Вот он окончательно отделяется от почвы и летит по воздуху, несется вверх... И он уже не может слушать друга. Мучительно хочет сам говорить о своих светлых надеждах, говорить все равно кому - стенам, потолку, пустому пространству.

  - А я знаешь, какой задумал написать рассказец! - прерывает он друга. - На такую темку, на такую, понимаешь ты, загвоздистую темку, что каждый редактор скажет: "Вот это да!" Собственно, это будет не рассказец, а целый роман, большой роман, в нескольких книгах! Воображаю, какой подни­мется в нашей литературе переполох, когда он выйдет в свет! Вот будет шум! Ты знаешь, Антон Неевший, что не в моем характере расхваливать собственные произведения, ну а этот романище будет такой...

  - А я, - перебивает его дрожащим голосом Антон Неев­ший и дергает друга за плечо, - а я ни капельки не боюсь за успех своей новой повести, я в ней так уверен, я за нее так спокоен! Знаю, что она выдержит десятки изданий!..

  - А мой роман, - ловит Антон Нешамавший друга за руки, прикручивает их к его талии, держит, а сам говорит ему прямо в ухо, как льет в воронку, - а мой роман, без сомнения, будут переводить на все языки...

   Антон Неевший освобождает свои руки из рук друга, сам неожиданным нападением берет его в обхват, держит, заставля­ет слушать:

   - А я дешевле трехсот рублей с листа за свою будущую повесть не возьму! Десять печатных листов по триста рублей это составит три тысячи рублей!

   Антон Нешамавший нечеловеческими усилиями вырыва­ется из объятий Антона Неевшего. Они делают одновремен­ный прыжок друг на друга, сливаются в один ком, катаются по столу, торопливо говорят оба сразу.

   Неевший:

   - Десять переизданий повести по три тысячи за каждое, итого тридцать тысяч рублей гарантированного дохода. Хорошая жизнь, спокойная работа, месть редакторам...

   Нешамавший:

   - Сорок печатных листов романа по четыреста рублей за лист равняется четырежды четыре шестнадцать, да плюс три нуля справа, да повторные издания по стольку же...

  

  

  

  

   Вера Шибалину ласково:

   - Никочка, мы с тобой отсюда куда пойдем? Прямо домой?

   Шибалин сухо:

  - Ты сейчас пойдешь домой, а я еще посижу здесь.

  - Почему? Почему мне идти домой одной? Опять одна! Недаром все замечают, что ты с каждым днем все меньше и меньше бываешь со мной.

   - Скажи этим "всем", что если бы я был праздным по­мещиком, то я по двадцать четыре часа в сутки цацкался бы с тобой!

  - Фу, как грубо! Ты в последнее время так груб, так груб со мной! Писатель, а ни капельки чуткости к женщине, ни ка­пельки! Или ты это делаешь нарочно, стараешься казаться мне худшим, чем ты на самом деле, чтобы я тебя разлюбила и чтобы тебе было легче бросить меня?

  - О! Уже! Начинается...

  - Да, "начинается". Скажу тебе правду, Ника: мне все кажется, что ты уже окончательно охладел ко мне и подыскива­ешь себе другую...

  - Если у человека расстроены нервы, то мало ли что ему может казаться? Принимай бром.

  - Опять грубость. Я уже начинаю привыкать к тому, что у тебя ко мне нет другого отношения: либо грубость, либо ирония. Никогда не говоришь со мной по-человечески. Зато во время беседы с другими, в особенности с женщинами, ты так оживля­ешься, так преображаешься, что я смотрю на тебя и спраши­ваю себя: да ты ли это?

   Шибалин утомленно:

   - Вера, скажи, чего ты хочешь от меня?

  - Большей ясности, большей определенности в наших отношениях. Вот уже год, как живу с тобой, а меня до сих пор не покидает странное беспокойство, как будто сижу в вагоне и дрожу: боюсь проехать свою станцию.

  - Ну а я виноват в этом?

  - Конечно, виноват. Ты чем дальше, тем больше замыка­ешься от меня, и я не знаю, что у тебя делается в душе.

  - Замыкаюсь? Новое обвинение...

  - А разве нет?

  - Вера, ты бы хотя приводила факты.

  - Факты? Фактов много. Вот наугад беру первый: ты знаешь, Ника, как меня интересуют твои литературные работы, и ты все-таки тщательно скрываешь их от меня. О содержании вновь задуманных тобой повестей я узнаю только из газет, то есть после всех. Ну разве это не обидно? Кто я тебе? И это ставит меня всегда в дурацкое положение перед другими: все говорят о твоих будущих произведениях, спрашивают меня о подробностях, а я делаю удивленное лицо и сама принимаюсь их расспрашивать. Ну разве это нормально?

  - Вера, ты знаешь, что сам я никогда никаких сведений о своих будущих вещах в печать не даю. Там пишутся большею частью чьи-нибудь догадки, предположения...

  - Но со мной-то ты мог бы поделиться своими новыми планами?

  - Не всегда.

  - Почему?

  - Очень просто почему. Потому что если бы я тебе или кому-нибудь другому заранее передавал содержание своих будущих повестей, то потом у меня пропадала бы охота над ними работать. Таково одно из странных условий успешного литературного творчества: до поры до времени оно должно бо­яться базара, улицы, суеты.

  - Значит, я для тебя базар?

  - Вот видишь, Вера, ты опять споришь со мной! Ты знаешь, к чему это приводит?

  - Никочка, миленький, не сердись! После того как ты имел тут такой успех, я чувствую к тебе особенно глубокую нежность и мне так не хотелось бы сейчас от тебя уходить!

  - Немного посидела со мной и достаточно. Дома у нас опять увидимся. Нельзя же быть такими неразлучниками.

   Не понимаю, Никочка, почему ты так настойчиво до­биваешься, чтобы я сейчас ушла от тебя...

  - Вера, не забудь, что сейчас во мне, как писателе, совершается большая работа. Сегодня я впервые бросил в массы свою заветную социальную идею, которую вынашивал десятилетия. И сейчас я смотрю за эффектом, который произ­вела на публику моя идея. Смотрю, слушаю, сличаю, делаю важные выводы. А ты в это время сидишь рядом со мной, и, извини меня, пристаешь ко мне со своими маленькими жен­скими чувствишками...

  - О, как это жестоко, Ника! Так топтать в грязь женское чувство! Ты художник, правдивый изобразитель жизни, даже пси­холог, - это я все признаю за тобой. Но почему, скажи, почему ты так туп в любви?! Мне больно видеть, как сердце твое дере­венеет и деревенеет!

  - В том-то моя и беда, Вера, что не деревенеет. О, если бы ты знала, как оно у меня не деревенеет!

  - Тогда докажи: брось сейчас все и пойдем со мной домой!

  - Странная ты. Я тебе только что объяснял, почему для меня особенно важно остаться здесь.

  - Ну хорошо. Тогда разреши и мне остаться с тобой. Говоришь - наблюдаешь? И наблюдай себе сколько хочешь, я тебе не буду мешать. Я сделаюсь маленькой-маленькой, ти­хонькой-тихонькой, такой беспомощной букашечкой... И сяду я, чтобы ты не замечал меня, вот так, чуточку позади тебя. Я буду сидеть и радоваться, что сижу возле тебя и что ты работаешь, наблюдаешь, делаешь важные выводы. Я буду охранять твой покой, караулить, чтобы никто тебе не помешал, сделаюсь твоим ангелом-хранителем. Я вцеплюсь в волосы каждому, кто оторвет тебя от твоих важных дум. Ведь ты прекрасно знаешь, что нет того дела, того подвига, которого я не совершила бы ради тебя! Я тебя так люблю, как "тебя никогда не любила и никогда не полюбит никакая другая женщина!

   Шибалин слушает, нетерпеливо морщится:

   - Тише! Потише говори, Вера!.. Нас могут услышать! Смотри, как все уже насторожились! Отложи свои излияния до прихода домой!

   Вера, разгорячаясь все более:

   - Ну и пусть услышат! Пусть! Пусть все узнают! Я ничего не боюсь, ни от кого не скрываюсь! Я могу сейчас встать на этот стул и во всеуслышание объявить, что я, Вера Колосова, до безумия люблю тебя, Никиту Шибалина! Я не боюсь, это только ты всего боишься, ты всего трусишь, как заяц! Это только ты стараешься скрыть от всех нашу связь, нашу любовь!

   Я сказала "нашу любовь", но ты, Никита, быть может, уже не любишь меня?

  - Вера, ну вот видишь, какая ты! Ну как же после этого с тобой жить! Нашла время и место для подробного взвешива­ния моего чувства к тебе! Как будто мы мало занимаемся этим дома! Это ли не