Лухманова Надежда Александровна - Девочки

;. При выпуске каждая обладавшая таким "beby" дарила его своей обожа­тельнице из младшего класса.

   - Кто ко мне пришел?

   - Должно быть, брат, Яков сказал: офицер.

   - Андрюша!

   И Франк опрометью бросилась к каменному подъ­езду, хлопнула тяжелой дверью, промчалась мимо швей­царской, рванула дверь приемной и чуть не бросилась на шею совершенно незнакомому ей белокурому офи­церу.

   - Ах! - И девушка остановилась как вкопанная. Яркое солнце, врывавшееся в окошко приемной, снопом лучей легло на ее рыжую голову, осветило розовым блеском взволнованное, смущенное личико и предательски блестело на фарфоровой кукле, голова и руки которой выглядывали из скомканного передника девушки.

   Молодой офицер, стоявший у окна спиною к две­ри, обернулся, услышав торопливые шаги, и тоже чуть не ахнул, увидя перед собой девушку. Ему по­казалось, что старый сад, которым он только что любовался, выслал к нему одну из своих нимф, всю сотканную из свежего аромата зелени и ярких лучей солнца...

   - Простите, - начала девушка, - я ошиблась, меня вызвали к брату...

   - Mademoiselle Франк? - спросил офицер.

   - Да, я Франк...

   - Так я к вам от вашего брата, я его товарищ по полку. Я был здесь в командировке и завтра уез­жаю обратно в Одессу... он взял с меня слово повидать вас.

   - А когда он приедет?

   - Он раньше чем зимой не приедет, но он хло­почет о скорейшем переводе в Петербург, он знает, как его здесь ждут, ведь он теперь совсем сюда к вам.

   - Совсем? - переспросила девушка и рассмеялась; в ее тихом, детском смехе было столько радости, что, глядя на нее, улыбался и офицер.

   - Ну да, совсем... Он вам прислал...- Офицер торопливо обернулся и взял с окна бонбоньерку, за­вернутую в тонкую атласную бумагу, и большой букет белых роз в венке незабудок.

   - Это мне? - с недоверчивым восторгом обрати­лась девушка к офицеру.

   - Да, конечно, Андрюша поручил мне...

   Лицо девочки сияло; не дотрагиваясь до конфет, она взяла букет в правую руку, но он был велик, и она прижала его к груди.

   - Подержите beby! - Она протянула молодому человеку свою куклу и тогда, взяв букет в обе руки, поднесла его к лицу и поцеловала в самую середину. Это были первые в ее жизни поднесенные ей цветы, первый настоящий букет, который притом дарил моло­дой, красивый офицер.

   Поцеловав цветы, она подняла голову и, взглянув на молодого человека, который стоял перед нею с конфетами в одной руке и с куклой в другой, снова рассмеялась. На этот раз рассмеялся и офицер, и точно какая-то преграда, стоявшая между ними, рух­нула.

   - Вы мне позволите положить вашего beby и конфеты на рояль?

   Франк кивнула головой.

   - Только осторожно.

   Затем они сели на скамейку и начали болтать как старые знакомые.

   - Вы знаете, я здесь всех обманул, чтобы добраться до вас, впрочем, меня научил Андрюша.

   - А как вы обманули?

   - Я сказал швейцару, начальнице вашей, двум почтенным особам в синем и одной тоненькой барышне в сером...

   - Это стрекоза.

   - Как?

   - Это пепиньерка, они, видите, в сером и очень тянутся, это у них мода быть тоненькими, пелериночки у них широкие, вот их и зовут "стрекозами".

   - А! так вот всем этим особам я сказал, что я ваш двоюродный брат и приехал из Одессы, чтобы только повидаться с вами.

   - Это хорошо, а то, пожалуй, вас не допустили бы, ведь сегодня последний день каникул, завтра, двадцатого, начало классов. А я, как только узнала, что меня в приемной ждет офицер, была уверена, что это Андрюша, и так бежала, что меня никто не мог бы удержать. Ах, как я обрадовалась!

   - А потом разочаровались?

   - Да, конечно, я чуть не заплакала, как вы повер­нулись ко мне... Только вот эти цветы... - Девочка снова с нежной лаской поднесла цветы к лицу. Они до того нравились ей, что хотелось гладить их, целовать, но теперь было стыдно.

   - Надежда Александровна...

   - Ах, как смешно!

   - Что смешно?

   - А вот вы меня так назвали, это тоже первый раз в жизни!

   - Что значит "тоже"?

   - А цветы мне подарили в первый раз. И так назвали...

   - Как же я могу вас звать?

   - Как? Mademoiselle Франк!

   - Мне так не нравится.

   - А как вас зовут?

   - Евгений Михайлович.

   - Евгений, Eugene, это красиво, мне нравится. Так вы завтра в полк? Поцелуйте за меня Андрюшу, тысячу раз поцелуйте, скажите ему, что я его жду и Люда ждет его. Она молчит, но я знаю, что она страшно ждет его.

   - Кто это - Люда?

   - Это моя подруга. Ах, какая она душка; если бы вы ее видели, вы бы тоже начали ее обожать, только нельзя, она "бегает" за Андрюшей, и я просила его жениться на ней; жаль, она дежурит у кофулек, я не могу ее вызвать к вам. Я бы показала вам и Eugenie, вот прелесть!

   - Это тоже ваша подруга?

   - Ах нет, это белая кошка Петровой и Евграфовой, но какая милая. Когда же вы приедете снова в Петер­бург?

   - Я буду здесь к весне, то есть как раз к вашему выпуску.

   - Да? Вот это хорошо! Приезжайте прямо в церковь, мы все будем в белом, батюшка прочтет проповедь, и мы будем плакать. Очень, очень интересно видеть выпуск.

   Дверь приемной скрипнула, и в комнату крадучись пролезла m-lle Нот.

   - Пора, ma chХre (моя дорогая) , идти обратно в сад. Maman позволила принять вашего брата только на полчаса. Вы знаете, что сегодня не приемный день.

   Франк встала.

   - Прощайте, "cousin EugХne" (кузен Евгений)! - И она лукаво поглядела на молодого человека.

   - Прощайте, кузиночка, - отвечал он, улыбаясь.

   - Смотрите, не забудьте десять тысяч раз поцело­вать за меня Андрюшу:

   - Вот ваши конфеты, вот beby - в целости и сохранности.

   Передавая бонбоньерку и куклу, он подошел ближе к девочке и сказал ей тихо:

   - Я уезжаю надолго, подарите мне на память цветок из вашего букета.

   - Цветок? Хорошо! - Девушка вынула из букета несколько незабудок и одну розу из середины, без всякого кокетства, забыв, что именно эту розу она восторге поцеловала, затем быстро сдернула с кончика косы маленький синий бантик и этой лентой связала крошечный букет.

   - Смотрите, когда он завянет, высушите его в книге или в толстой тетрадке, но не бросайте: говорят, нехорошо бросать или жечь подаренные

   цветы.

   Офицер наклонился взять цветы и поцеловал ма­ленькую ручку, державшую их.

   Надя Франк вспыхнула и невольным движением отдернула руки. И это тоже было в первый раз; все личико ее покрылось краской...

   В дортуаре первого класса на ночном шкафике Франк в большой грубой кружке из-под квасу стояли остатки прелестного букета: пять-шесть распустивших­ся роз и пучок незабудок, остальные цветы были розданы подругам. Ложась спать, Франк не болтала ни с кем, не шла ни к кому в гости "на кровать": она на коленях молилась дольше обыкновенного перед своим образком, прикрепленным к кровати. Минуту она постояла перед цветами, и личико ее было грустно и бледно, как будто она предчувствовала, что в жизни цветы и тернии встречаются одинаково часто. Затем она по привычке легла на правый бок, положила под щеку правую руку и заснула. Сладкий аромат разносился над ее головой, ей снился офицер и сурово спрашивал сравнительную хронологию семнадцатого века, которую она не знала...

   Вокруг висячей ночной лампы, на табуретах, по­ставленных верхом один на другой (чтобы быть по­ближе к огню), сидели три девочки; их голые ноги не достигали пола, юбочки доходили только до ко­лен, широкие бесформенные кофты и белые чепчи­ки придавали им вид отдыхающих клоунов; все три вполголоса долбили "Египет". Завтра первый урок был Дютака, учителя всеобщей истории, которую в институте проходили на французском языке. Это было очень трудно, поэтому никто не рисковал "рас­сказывать", а все, как попугаи, долбили от слова до слова.

   - Душка Пышка, спроси меня, - просила Маша Евграфова. Пышка, вся красная от усиленной зубрежки, обернулась к ней.

   - Разве ты знаешь?

   - Да, кажется, хорошо знаю.

   - Только не очень громко, не мешай мне, - про­сила Иванова.

   - А ты пока зажми уши и повторяй сама, что знаешь.

   Маленькая Иванова поджала под себя ноги, поло­жила на колени книгу и, заткнув уши, продолжала шептать урок.

   - Ну, говори, только не смотри в книгу.

   - Ты, Пышка, не перебивай меня, а то как со­рвусь, так и кончено, ничего не помню. Слушай: "L'Egypte se trouve dans la partie du N. E. de l'Afrique sur les bords du Nil, qui par ses dИbordements annuels rend cette contrИe trХs fertile. Du mois d'aoШt, jusqu'au mois de novembre, les eaux du Nil innondent les contrИes d'alentours et les couvrent de limon, de maniХre que l'agriculteur sans se donner beaucoup de peine confit ses semences Ю la terre et dans l'espoir d'une bonne moisson oublie ses champs pour quelques mois"...( Египет находится в Северо-Восточной части Африки, на берегах Нила, который благодаря своим ежегодным разливам делает этот край чрезвычайно плодородным. С августа по ноябрь воды Нила затопляют окрестные берега и покрывают илом, а земледельцы без особого труда сеют семена и с надеждой на хороший урожай забывают свои поля на несколько месяцев... )

   Маша Евграфова нанизывала фразу за фразой, а Пышка следила за ней с открытым ртом.

   - Вот так хорошо! Когда это ты так выдолбила?

   - Летом, я все каникулы долбила, я много пара­графов так знаю, только меня сбивать не надо! - с гордостью отвечала Маша.

   - Медамочки, кто меня пустит на свое место? Я ничего не знаю "к Дютаку", - просилась Чернушка, стоя тоже босиком и поджимая под себя, как цапля, то одну ногу, то другую. Своих туфель иметь не полагалось, кроме как для танцев, а надевать ночью грубые кожаные башмаки дети не любили.

   - Вот Евграфова тебя пустит. Вот выдолбила L'Egypte - назубок!

   - Прощайте, душки, я спать.- Евграфова слезла, а Чернушка, как обезьяна по веткам, по углам табуретов поднялась наверх, и снова все трое уселись неподвижно вокруг лампы, губы их шептали, от усердия запомнить трудную фразу они закатывали глаза. Бедные девочки сидели так полночи, как три факира, стерегущих свя­щенный огонь.

   В одном из углов дортуара на трех сдвинутых кроватях сидела кучка институток. Там было весело, две свечи горели в бронзовых подсвечниках, в малень­ких хрустальных кружечках было налито какое-то слад­кое вино, на середине кровати стоял поднос, а на нем - куски паштета с говядиной, копченые рыбки, пирожные, фрукты. Чиркова угощала свой двор, она только сегодня вернулась из отпуска.

   Тут шел тихий смех и разговор с полунамеками, имена Авенира, Анатоля и Базиля так и пересыпали всякую фразу.

   Чиркова лето провела в Крыму, каталась верхом, взбиралась на горы, но в ее рассказах красоты приро­ды не играли никакой роли; на правах уже почти взро­слой девушки она принимала участие во всех пикниках partie de plaisir (удовольствия) и как знаток говорила о лошадях, ресторанах и прочем. За лето куча ее поклонниц сильно поредела, возле нее оставались только три-четрыре из слабохарактерных, готовых всегда прислуживать тому, кто умеет ими повелевать.

   Чахоточная тоненькая Быстрова, прозванная Руса­лочкой за свои беленькие ручки, впалую грудь и большие синие глаза, бескорыстно жалась к Чирко­вой, точно инстинктивно чувствуя, что ей никогда не видать той веселой, пустой, но заманчивой жиз­ни, пестрые картины которой развертывала перед ней ее светская подруга. Русалочка училась неровно, как неровно и нервно делала все. Родные ее были да­леко, на Кавказе, на груди она носила образок св. Нины, бредила Демоном, замком Тамары и пела романсы надрывным, но замечательно приятным го­лосом, произнося слова с захватывающим выражением. До самого поступления Чирковой девочку все любили, баловали, ласкали, но теперь она отшатнулась ото всех, стала резка, и ее синие чудные глаза ожив­лялись и блестели, только когда Чиркова рассказывала о театре. Девочка, привезенная в институт восьми лет, ничего не видала, и теперь фантазия ее следила за героями какой-нибудь ужасной драмы с таким ув­лечением и пылом, что Чиркова не жалела красок, и, хотя в душе считала Русалочку неизмеримо ниже себя, гордилась тем влиянием, которое оказывала на нее.

   Шкот, лежа в кровати у своей зажженной свечи, писала письмо домой; некрасивое, но симпатичное и серьезное лицо девушки было освещено, и по нему легко было понять, как одинока она, как далеки он нее обезьянки на высоких табуретах, долбящие "L'Egypte", и кучка Чирковой, и все эти беспечно сидящие девочки.

   Мало-помалу все стихло, все разошлись по крова­тям, чья-то рука потушила лампу, дортуар погрузил­ся во тьму, и только слышно было, как Русалочка, лежа в кровати, соседней с Чирковой, тихо и неж­но упрашивала рассказать ей балет "Руслан и Люд­мила".

   А лето шло к концу, скоро запрутся распахнутые окна и скроется из глаз девочек старый сад. Надя Франк точно дорожит каждой минутой и целые ночи сидит, забравшись с ногами на подоконник, и болтает со своей подругой, белокурой Людочкой. Кончив курс, Людочка не колеблясь приняла предложение Maman остаться пепиньеркой при младшем классе. Мать ее была без средств, и девушке все равно предстояло идти в гувернантки и, может быть, ехать в даль­нюю провинцию, а у Людочки в глубине ее кроткого сердца сохранялся образ красивого офицера, Андрюши Франк. Она знала, что молодой человек вернется к выпуску, и бессознательно, в силу какого-то непобе­димого инстинкта, желала непременно дождаться его в институте.

   Сегодня, кончив дежурство, серенькая пепиньерка неслышно, как мышь, пробралась по коридору и явилась на назначенное ей Надей свидание.

   Под окном лежал их любимый старый сад; среди черных кустов и деревьев громадным серебряным пят­ном вырисовывалась площадка, усыпанная светло-жел­тым песком; на лужайке и дорожках, залитых лунным светом, трепетали тени. Прохлада и ненарушимая ти­шина шли из сада в открытое окно.

   - Люда, когда ты смотришь вниз, тебе не хочется броситься из окна?

   - Господь с тобой, вот выдумала... Отодвинься, Франк!

   - А знаешь, меня так и тянет, только я вовсе не хочу упасть, разбиться, нет, мне почему-то кажется, что меня какая-то невидимая сила подхватит и поставит на землю.

   - Вот чушь! Самым исправным образом разобьешь себе голову.

   - Нет, я убеждена, что со мной ничего не случится. Хочешь, попробую? - И Франк вскочила на подоконник.

   - Франк, сумасшедшая! Сиди смирно или я сейчас уйду, я даже говорить с тобой не хочу!

   - Ах, Люда, отчего у тебя нет такой веры... а у меня, ты знаешь, бывает, - именно вот так: в сердце горит, горит, и чувствуешь в себе такую силу, что кажется, весь дом, вот весь наш институт возьмешь на руки и подымешь.

   - Неужели ты, Франк, бросилась бы из окна? Франк засмеялась.

   - Нет, конечно, не бросилась бы, это я так, тебя попугать хотела, а только, правда, мне иногда почему-то кажется, что со мной ничего не может случиться и что я все могу! Ты знаешь, мне говорил Минаев, что в древности христиане умели желать и верить и от этого происходили чудеса, и я знаю, что он говорит правду. Только всегда и всего желать нельзя, так желать можно только очень редко. Знаешь, я раз желала, чтобы солнце сошло ко мне. Я была одна-одинешенька в дортуаре, окно вот так же было открыто, и солнце стояло как раз против меня. Я протянула к нему руки и так желала, так желала обнять его! Мне стало холодно, в глазах шли круги, по спине ползали мурашки, и вдруг я почувствовала, как что-то теплое, круглое, чудное легло мне на руки и ослепило меня. Когда я открыла глаза, у меня болела голова, из глаз текли слезы, но, я тебя уверяю, солнце сходило ко мне!

   - Господи! Франк, да ты совсем сумасшедшая! Ведь солнце более чем в миллион раз больше земли, лучи его жгут и высушивают почву, а ты говоришь, что оно сошло к тебе на руки!

   - Ах, Люда... я чувствовала!

   Девочки смолкли. Надя глядела в сад и снова теряла чувство действительности: и сад, и луна, и блуждавшие тени казались ей сказкой, но не такой, которую рас­сказывают, а которую переживают во сне. Людочка нахмурилась; ей хотелось совсем о другом говорить с подругой.

   - Ты когда писала Андрюше? - спросила она, беря Франк за руку.

   - Дусе? Я буду писать завтра. У тебя есть сим­патические чернила?

   - Есть, я всегда беру их для этих писем, да только теперь тебе зачем? Ты пиши завтра в саду, когда Нот уйдет завтракать, а после обеда я отпрошусь в гостиный двор и сама опущу письмо. Как ты думаешь, когда он приедет?

   Франк вдруг вскочила с подоконника и схватила Люду за голову.

   - Он приедет, он приедет, - пела она тихонько, - он приедет к сентябрю и навсегда; он переводится на службу в Петербург, мне это сказала вчера мама, он писал ей.

   Людочка громко рассмеялась и начала целовать Франк.

   - Кто это хохочет и спать не дает? - заворчала Бульдожка. - Это очень глупо!

   Франк и Людочке вдруг стало очень смешно, они уткнулись в подушку на пустой кровати и хохотали как безумные.

   Был утомительно жаркий июльский день, и, несмотря на запрещение качаться на "гигантских" до обеда, первый класс, воспользовавшись отсутствием Кильки, бросился на качели.

   Ирочка Говорова, хорошенькая брюнетка, с заме­чательно толстой и длинной косой, была особенно весела; она перетягивала всех, кто хотел, то есть подпускала вниз свою веревку и тот, кто был на­верху, летал особенно легко и высоко. Когда дежур­ный солдат, седой Савелий, появился на каменном подъезде института и, подняв высоко руку, три раза ударил в огромный колокол, Ирочка сбросила с себя лямку и раньше, чем на площадку стеклись все клас­сы, влетела в галерею и, схватив свою кружку хо­лодного молока, выпила ее до дна. За завтраком с Ирочкой сделалось дурно, она побледнела, ее на­чало трясти, в два часа ее отправили в лазарет, за­тем в класс проникли какие-то лихорадочные слухи; шепотом передавали, что Ирочке хуже, что у нее холера. Килька три раза бегала в лазарет, и к вечеру, не успела она привести класс в дорту­ар, как ее потребовали к Maman. Девочки, обрадовав­шись отсутствию классной дамы, шалили. Бульдож­ка, вспенив мыло, достала откуда-то соломинку, пу­скала мыльные пузыри и любовалась перламутровым отливом, который им придавал свет лампы. Евграфо­ва, намылив руки, гонялась за Петровой, громко на­певая:

   - Да полно вам, барышни, - крикнула, не выдер­жав, рыжая Паша, - молитесь лучше за упокой души рабы Божьей Ирины, ведь барышня Говорова-то скон­чалась...

   Минуту в дортуаре царила полная тишина, казалось, смерть распростерла свои крылья и дохнула холодом на юных девушек, полных здоровья и силы. Затем все разразились бурным отчаянием.

   Ирочка умерла! Ирочка, такая здоровая, веселая, ласковая!.. Ирочка, хохотавшая сегодня на весь сад, перетягивавшая всех на "гигантских"?.. Не может быть! Разве так быстро умирают? Значит, сегодня Ирочка, завтра другая, третья... Девочки кричали, громко пере­бивали друг друга, почти все плакали, некоторые мо­лились.

   - Паша, милая, ты наверно знаешь, что она умерла?

   - Знаю, барышня, потому что они были моего дортуара, так меня приставили обмывать их.

   - И ты обмывала? - Девочки отшатнулись и со страхом глядели на ее руки.

   - А то как же, разве я дам другим? Они были "моей барышней"... и мертвая-то барышня, как живая, беленькая такая, а волосы, что вороново крыло, как положили в гроб, так по обе стороны, как покрывало, до самых ног лежат...

   - Ее уже и в гроб положили?

   - Да, они померли в самый обед, в четыре часа, а в семь их уже в гроб положили... - Паша заплакала, за нею зарыдал и весь класс.

   Смерть вообще была редким явлением в институ­те. За два-три года умирали не больше одной, а тут так страшно, неожиданно была вырвана из жизни взрослая, здоровая девушка. Смерть казалась каким-то страшным насилием, И девочки рыдали не только от жалости к подруге, но и от страха перед неведомой, грозной силой.

   - Со святыми упокой душу рабы Твоея, иде же несть ни болезнь, ни печаль, ни плач, ни воздыхания...- запела громко Салопова, став на колени и подняв руки вверх.

   За нею и другие девочки бросились на колени и хором дрожащими голосами подхватили молитву.

   Надя Франк упала на кровать лицом в подушку и, заткнув уши, судорожно рыдала.

   - Молчать! - крикнула на весь дортуар Шкот. - Молчать, сумасшедшие! Салопова, не сметь юродство­вать!

   Авторитетный, здравый голос отрезвил девочек, как струя свежего воздуха, разогнал кошмар. Они повска­кали с колен и начали раздеваться. Салопова уткнулась головой в пол и продолжала молиться тихо.

   - Франк, перестань, перестань, опомнись...- го­ворила Шкот, ласково отрывая ее лицо от подушки.- Иди ко мне!

   - Ах, Шкот, Шкот, ведь мы все умрем, все, и я, и вы, и мама, и Андрюша, и Кадошка, все, все, кто только живет, как это страшно!

   - Да, но ни ты, ни я, ни Андрюша, ни твой Кадошка, никто не будет знать заранее, когда именно, и потому, если тебе, например, суждено умереть лет восьмидесяти, то ты слишком рано начала оплакивать себя. Ирочку жаль, очень жаль, но она сама виновата, вся в поту, запыхавшись, выпила холодного молока, у нее сделалось, говорят, острое воспаление. Ну, мол­чи, иди ко мне, сегодня я буду рассказывать тебе сказки, хочешь? - И Шкот увела к себе уже тихо всхлипывавшую девочку.

   - Медамочки, ради Бога, чтобы сегодня всю ночь горела лампа, - молила маленькая Иванова.

   Дортуар погрузился в тишину. Шкот убавила в лампе огонь и легла, в ногах у нее сидела печальная Франк.

   - Франк, сколько дней нам еще осталось до вы­пуска?

   - Сегодня девятнадцатое августа, выпуск первого мая... да у меня записано, только верно не помню.

   - Ах, как я жду выпуска; я уеду в Шотландию. Если бы ты знала, Франк, как там хорошо! Горы, знаешь, высокие, до неба, и наверху всегда снег; теперь, когда я большая, я непременно с проводником пойду туда. В горах озера глубокие, тихие, вода в них синяя, как и небо, а какая там зелень, какие цветы в горах, совсем особенные! У нас там большой коттедж, знаешь, ферма. Дом наш стоит на выступе горы, совершенный замок! В нем есть высокие залы, а в них огромные камины, туда навалят толстых дубовых чурок, и огонь горит целый день. У нас есть башни, оттуда, из верхних окон, видно далеко-далеко широкие, ровные, как зеле­ный бархат, поля, там ходят стада; у коров на шее большие колокольчики и подобраны разных тонов, звенят, как музыка; коров стерегут громадные белые собаки, мохнатые, с длинными мордами, горные овчарки, очень умные и злые. Церкви там всегда стоят в саду, часто церковь соединена галерейкой с домом пастора, а пасторы там живут хорошо, сады у них, цветы... В четыре часа со всех сторон несется такой особенный звон к молитве, и где бы кого ни застал этот звон - в саду, на дороге, в поле, - каждый католик становится на колени и читает про себя ту же молитву, которую в то время читает и священник. Ты понимаешь, это их объединяет...

   Франк слушала, вперив в подругу широко раскрытые серые глаза. Слова складывались перед ней в картины, живое воображение девочки схватывало яркие образы.

   - Счастливая Шкот! А с кем ты туда поедешь?

   - С дедушкой и бабушкой, только они у меня уже старенькие, - девушка потупилась, - а впрочем, никто, как Бог... может, еще проживем вместе годков десять...

   Эти слова снова навели их на мысль о разлуке и смерти, обе стали говорить тише.

   - Ты знаешь, - продолжала Шкот, - почему я учусь хорошо и особенно языки? Я открою школу в нашем имении и сама буду учить мальчиков и девочек, то есть я и соседний пастор.

   - А разве ты замуж не пойдешь?

   - Какая ты смешная, почем я знаю! Хотя, вернее, не пойду. Пока старики живы, я не расстанусь с ними ни за что, а потом, когда их не будет, Бог даст, я и сама буду уже немолодая и меня никто не возьмет.

   - Ах, Шкот, не говори так! Когда я думаю, что никто на мне не женится, я всегда плачу; мне стано­вится так страшно, вот как умереть! /

   - Вот так Баярд, рыцарь без страха и упрека! Ай да Франк, не ожидала я от тебя такого признания, - смеялась Шкот, - да это с чего же?

   - Ах, Шкот, как я вам это объясню, я и сама не знаю, почему это так надо - выйти замуж, а только с тех пор, как себя помню, для меня это всегда была самая страшная угроза, бывало сердишься - нянька говорит: кто такую злющую замуж возьмет? В четыр­надцать лет я вытянулась худая, шея у меня стала, что у гуся, длинная. Опять мама в отчаянии: пойми, говорит, ты бедная девочка и еще дурнеешь, у тебя, говорит, ни гроша приданого и весной все лицо в веснушках, кто тебя, говорит, возьмет замуж? Теперь, когда время идет к выпуску, у мамы, кажется, каждая третья фраза начинается с того: "когда ты выйдешь замуж...". Вот теперь и подумайте, Шкот: что же это будет, если меня никто не возьмет и я останусь старой девой? Ведь вот, вероятно, оттого все старые девы и злы.

   - Уж будто все старые девы злые?

   - Ах, все, все, Шкот! Вот уж на наших глазах: кончит курс - ангел, останется в пепиньерках - ее обожают, а пройдет года три, наденет синее платье и сейчас готово - ведьма!.. Нет, Шкот, я непременно хочу выйти замуж и иметь дочь, которую отдам в наш институт. Знаете почему?

   - Почему?

   - Потому что это будет лет через десять-пятнадцать, а к тому времени сад наш разрастется и будет еще красивее, еще гуще, все учителя и классные дамы состарятся и станут гораздо добрее.

   - Вот выдумала! Да через пятнадцать лет тут, пожалуй, никто и не останется из тех, кого мы знаем.

   - Ну, новые будут. И знаете, я думаю, к тому времени все здесь будет лучше и свободнее, ведь и за наше время уж как много изменилось, и все к лучшему.

   - Дай-то Бог! - сказала задумчиво Шкот. - Уж очень оторваны мы от семьи, как хочется домой! А тебе жаль будет кого-нибудь оставить в институте?

   - Знаете, Шкот, кого мне очень, очень будет жаль?.. Зверева.

   - Ты с ума сошла! Что тебе за дело до него?

   - Не знаю, Шкот, он выглядит таким больным, несчастным, а я у него учусь русской истории, стараюсь, даже по ночам учу. Он как вызовет одну, другую, врут, врут, а он сердится, кричит и, как намучается, сейчас вызовет меня. Я говорю и гляжу ему в глаза, а он молчит и успокаивается, глаза у него делаются добрые, лицо разгладится, вот точно я ему воды дала напиться! А мне его так жалко, так жалко, что я сказать вам не могу!

   - Ступай спать, Франк! Спокойной ночи, поцелуй меня! - Франк горячо поцеловала Шкот, которую в душе очень любила, и пошла к своей кровати молиться и ложиться спать.

   - Франк, - сказала Шкот на другой день, - я переменила твое прозвание, ты не Баярд, веселый рыцарь без страха и упрека, ты рыцарь, но рыцарь-мечтатель, ты - Дон Кихот!

   Последний год за Франк так и закрепилось прозвище: Дон Кихот.

   Двадцатого августа в институтской церкви отец Адриан отслужил молебен по случаю начала занятий и поздравил девушек с переходом в старшие классы.

   Затем снова весь институт собрался в большом зале, снова вошли туда начальница, инспектор и несколько учителей.

   Было произнесено несколько речей, сводившихся к тому, что надо хорошо себя вести и учиться. Девочки благодарили, приседали и наконец разошлись по клас­сам, и начались занятия.

   Первый урок был почти пропущен - Дютак мог заниматься только полчаса, Les jardins suspendus de Semiramis (Висячие сады Семирамиды) и L'Egypte (Египет) и одними были отбарабанены, дру­гими исковерканы до неузнаваемости. Салопова, та прямо объяснила, что иностранные языки "Богу не угодны", и не училась и не отвечала, а так как все знали, что, кончив институт, она идет в монастырь, то ее оставляли в покое и переводили из класса в класс.

   Грушецкая, "Дромадер", высокая, сутуловатая, с выступающими лопатками, так и вышла из института, называя своего брата, гарнизонного офицера, "Кискенкин"; язык у нее был действительно суконный, она кончила курс, буквально не умея ни читать, ни писать по-французски и по-немецки. Во втором классе с ней произошел случай совершенно невероятный. Зная, что ее должен вызвать немец к доске писать перевод, она с утра упросила Бульдожку за булку написать ей перевод. Бульдожка согласилась, добросовестно съела булку, написала ей бумажку и не велела никому показывать. Вызванная к доске, Грушецкая встала храб­ро и, к ужасу целого класса, начала четко и ясно выводить на доске мелом: "Die kuri, muri luri, ich gab dir opleuri" (Бессмысленная тарабарщина, пародирующая немецкий язык). Тут весь класс покатился со смеху, и, услышав крики "Сотри! Сотри!", оторопелая Дромадер успела стереть свою кабалистику раньше, чем учитель встал с кафедры и прочел написанное ею.

   Весь последний год старший класс "тренировали" как скаковых лошадей, тут была одна конечная цель - выпускной экзамен. Экзамены эти были не так важны для девочек, уходивших навсегда из институтских стен, как для учителей, преподавательская деятельность ко­торых оценивалась именно этими испытаниями. Девочек старшего класс в последнем году делили на три кате­гории; их, как золотой песок, фильтровали и просеивали, составляя отборную группу солисток, на которых и обращалось все внимание; затем хор, с которым зани­мались тоже, так как они годились для определенных вопросов, чтобы усилить общее впечатление, и, наконец, статисток, вроде Салоповой, Грушецкой, которые уже никуда не годились и фамилии которых каким-то фо­кусом даже не всегда попадали в экзаменационные списки. Все искусство инспектора, вся ловкость класс­ных дам, вся опытность преподавателей сводились к тому, чтобы ни один из самых язвительных "чужих" не нашел возможным определить настоящую степень невежества выпускных девочек.

   Корифеями выпускных экзаменов являлись: Лафос - француз, у которого четыре-пять девочек с чисто парижским произношением разыгрывали сцены Молье­ра и декламировали из Виктора Гюго и Ламартина; Попов - с блестящими отрывками из русской словес­ности, стихами и всем чем угодно, кроме правописания, которого не знала ни одна; Степанов, у которого девочки действительно знали хоть что-то в границах препода­ваемого им курса естественной истории и физики; затем учителя пения, танцев, гимнастики и музыки, у которых девочки играли на стольких роялях одновременно, сколько могли найти в институте, и во столько рук, сколько хватало. Мучениками последних экзаменов являлись: учитель рисования, которому надо было при­готовить собственноручно тридцать недурных картин акварелью и карандашом и дать подписать каждой ученице свою фамилию, и учительница рукоделия, которая ночи просиживала за "институтскими" работа­ми - роскошными капотами, чепчиками и другими "ouvrages fins"(тонкими работами), которыми восхищались все зрители... В этом году, стараниями инспектора, для первых двух классов прибавился новый предмет и новый учи­тель: Николай Матвеевич Минаев, его брат, начал преподавать педагогику и дидактику. Признано было, что девочкам, треть которых готовится быть гувернант­ками, надо знать науку воспитания и обучения детей. Насколько педагогика послужила к развитию умствен­ных способностей девочек - это вопрос, но для класс­ных дам наука эта стала "bЙte noire"(ненавистной), потому что дала повод критиковать все их поступки, так сказать, на законном основании.

   Бежали дни, слагались в недели, недели уводили за собой месяцы, и незаметно, среди занятий и мелких институтских событий, наступило Рождество и прибли­зился годовой бал, который давал от себя каждый выпускной класс...

   Девочки в складчину устраивали буфет и приглашали на этот бал кого хотели - таковы были традиции. Приглашения писались самими воспитанницами и толь­ко тем лицам, которые, по общему мнению, заслуживали того. Пригласительное письмо писалось коллегиально от всего класса - это был, так сказать, первый акт гражданской свободы выпускного класса. Разговоров об этом и приготовлений к нему была масса. Кавалеры могли приглашаться и "с воли", но список их с пометками: "frХre, officier de la garde"(брат, офицер гвардии), "cousin-cadet"(кузен, кадет), "oncle-procureur" (дядя, прокурор) и так далее - передавались на об­суждение начальницы, и она по каким-то высшим соображениям ставила у иных крест согласия, а других вычеркивала.

   - Mesdames, кто хочет кузена, у кого нет? - спрашивала Назарова.

   - А какой у тебя кузен, военный или штатский? - обращались к ней.

   - Это товарищ брата, правовед, брат говорил, un charmant garГon (прелестный мальчик), он очень хочет быть на нашем балу.

   - Ну, дай Ивановой. Иванова, возьми кузена, ведь у тебя никого нет!

   Иванова летит к концу класса:

   - Кузена? Давай, только с условием, чтобы он со мной танцевал! Слышишь, Назарова?

   - Ну да, конечно, я скажу, я скажу ему, давай записку.

   Иванова пишет: "Екатерина Петровна Иванова, дочь надворного советника, 17 лет". Назарова прячет запис­ку, а ей отдает данную ей братом: "Сергей Николаевич Храброе, правовед, 19 лет, сын действительного стат­ского советника".

   Такие записки необходимы. Maman может вдруг спросить:

   - Кто ваш кузен, ma chХre enfant? (мое дорогое дитя)

   - Серж Храброе, Maman, ИlХve de l'Иcole de droit, son pХre gИnИral tel... (ученик школы права, его отец генерал)

   Или его при входе могут спросить:

   - Кто ваша кузина?

   - Catiche Ivanoff (Екатерина Иванова),- отвечает он без запинки... Чтобы узнать "кузена", которого никогда в глаза не видели, в лицо, заранее договаривались, кто с кем войдет, или где встанет, или вденет цветок в петлич­ку. Молодым людям было труднее разбирать своих кузин, потому что те, как в сказке о тринадцати лебедях, на первый взгляд казались все на одно лицо - со своими форменными платьями и одинаковыми пелерин­ками.

   В этом году бал был назначен на четвертый день Рождества, а теперь приближался канун-сочельник, и девочки сговаривались гадать и наряжаться и ходить по классным дамам. Раздобыв часть костюмов из дому, часть смастерив из разных тряпок, девочки составляли пары: цыган и цыганка, франт и франтиха, пастух и пастушка.

   - Шкот, не знаете ли вы гаданья, только очень верного? - спрашивала Франк свою авторитетную подругу накануне сочельника.

   - А ты веришь в гаданья?

   - Да я не знаю, я никогда не гадала, но, видите, теперь мне хотелось бы... вы скажите, ведь вы, верно, знаете?

   Шкот задумалась.

   - Нет, право, не знаю, читать - читала, только все не подходящее; вот: Татьяна у Пушкина идет на двор в открытом платье и наводит на месяц зеркало, или вот - Светлана садится перед зеркалом в полночь, ведь это все тебе не подходит? Вот что, Франк, ты спроси лучше нашу дортуарную Пашу, она наверно все знает и посоветует тебе.

   - А ведь это правда, Шкот, Паша наверно все знает!

   Франк дождалась вечера сочельника и, когда все легли спать, отправилась в умывальную к Паше.

   - Вы что, милая барышня, гадать, что ли, хотите?

   - Да, Паша, я хотела бы погадать, мы все хотели бы, да не умеем.

   - Вот что, барышня, я об гаданьях много знаю, слыхала от подружек, да только ведь гаданье - вещь страшная, неровен час и не отчураешься. Вот так-то одна гадала, пошла в овин...

   - А что такое овин, Паша?

   - Не знаете? Ничему-то вас, барышня, не учат! Вот институт покидаете, на волю выходите, а несмыш­леныш вы, как дите малое, только что каля-баля по-французски да трень-брень на рояле...

   Паша даже вздохнула. Вздохнула и Надя Франк - а ведь правда, кроме нотаций, выговоров и уроков, никто, никто за все семь лет не говорил с ними; ни одной беседы вот такой, простой, дружеской, как с этой рыжей Пашей, не было у нее никогда ни с кем из взрослых. Никто не думал хоть немножко разъяснить массу смутных вопросов, догадок, зарождавшихся в душе. Напротив, на каждый смелый вопрос был один ответ: - "Ayez honte de demander des choses pareilles. Taisez-vous, mademoiselle, ou vous serez punie!"(Стыдитесь спрашивать о подобных вещах. Замолчите, мадемуазель, не то будете наказаны)

   - Овин, барышня, это сарай такой, в поле стоит, один, под осень в нем хлеб молотят, ну а зимой он пустует. Так вот, одна девушка, Марьей ее звали, надумала гадать, сволокла она тайком в овин скамью, расстелила на ней полотенце, а на него поставила поддон с хлебом и солью крупной. В полночь прибег­ла она к овину, вошла в него, жутко таково, ветер кругом воймя воет, мороз от угла в угол щелкает, а в овине темно, потому окон нет, одни ворота широкие, а она за собой их примкнула. Стала она вызывать: "Суженый, ряженый, приди ко мне наряженный!"... Ну и пришел...

   - Как же он пришел, Паша? Скажите, что же дальше-то, потом? - вся похолодев, упрашивала ее Франк.

   - Наутро хватились в избе - девки нет, где да где, а подружки и проговорились: в овин, мол, гадать ходила. Ну, туда. А овин-то заперт, и вход самый завалило, замело, снегу страсть, горой стоит, видно, "сам" замел и ход туда. Мужики за лопатами, едва снег отгребли, входят, а девонька у самого входа лежит вся белая-белая, глазыньки закрыты, и душенька вон вылетела. Скамья опрокинута, хлеб далеко валяется. Крест-то, барышня, как гадать, она сняла с шеи, вон "он" ее, видимо, и придушил...

   - Господи, какие страсти! - Франк перекрести­лась.

   - Гадают у нас, барышня, и так: надо пойти в двенадцать часов, ну, хоть на двор, а не то так в комнату, только где молодняк месяц в окно смот­рит. Взять надо с собой белое полотенце и разо­стлать его так, чтобы луч месяца лежал как раз на нем, и одного только стеречься надо, чтоб ни своя, ни чужая тень не легла на холст. Завернуть этот луч да и нести его к себе под подушку. Во сне, как на ладони, вся будущность так и привидится, только уж разгова­ривать, как идешь назад с лучом-то, нельзя ни слова, а то чары пропадут. А то вот вам, барышня, деликатное гадание. Пойдите вы в полночь к часам и, как пробьет двенадцать часов, послушайте кругом, может, и услы­шите чей голос.

   - Куда же я пойду, к каким часам? Ах, стойте, стойте, Паша, я пойду по парадной лестнице на среднюю площадку, там ведь у нас большие круглые часы и бьют так звонко, что в классах слышно.

   - Вот-вот, барышня, это и есть, что вам надо.

   - Вот спасибо, Паша, только как я узнаю, когда мне на площадку идти часы-то слушать?

   - А вот постойте, барышня, у меня спички есть, я спущусь сперва сама и посмотрю, который теперь час.

   Паша стала обуваться и кутаться в платок, а Франк отошла к окну умывальной и села на подоконник; прижавшись лбом к холодному стеклу, она снова гля­дела вниз, в старый сад. Молодой месяц стоял на небе и сиял серебряным полурогом, сад лежал под белой пеленой, а деревья в фантастическ