Лухманова Надежда Александровна - Девочки

ustify">   - Господи, какая тоска! Минуты нет покоя, - сердилась мать, - эту Софью только пошли, так она и провалится...

   В эту минуту приживалка нагнулась поднять клубок упавшей шерсти и так ахнула, что я моментально вскочила на ноги. Мать тоже взглянула на пол и всплеснула руками: пестрые кончики шерстинок лежали и кучечками, и вразброд... Она бросилась к вышиванью и удостоверилась, что незакрепленные крестики цветов начали уже "распускаться" - вышивка была безна­дежно испорчена.

   - Нет, это невозможно! Это невозможно! Эта дрян­ная девчонка испортила мне всю работу!

   Теперь настал мой черед получить розог.

   Но на пороге комнаты мать столкнулась с входившей бабушкой, из-за спины которой виднелось бледное, перепуганное лицо няни Софьюшки.

   - Бабушка, ба-буш-ка, баба милая! - рыдала я, цепляясь за ее платье. - Лыску солдаты били, а Полю высекли, Лыска спряталась под диван, а я под пяльцами красные ниточки резала; не буду, не буду, никогда не буду, не надо розог, ба-ба, ба-буш-ка!

   - Да что это такое? Что у вас случилось? - Бабушка властно взяла меня из рук матери и передала няне, которая немедленно исчезла со мною в детской.

   С леденцом во рту, обняв за шею няню, я долго еще плакала, а Душка, забравшаяся на стол, лизала мне уши и щеки. Я рассказывала про пестрые ниточки, висевшие на пяльцах, просила их отдать назад маме, спрашивала, есть ли у няни еще леденчик, чтобы пе­редать Поле, которого больно, больно высекли, и хоте­ла идти сказать Лыске, чтобы она не ходила к солда­там... наконец, утешенная, помытая, я заснула в кро­ватке.

   Бабушке, как всегда, удалось успокоить мать и выпросить для меня прощение. Ипполита же привела гувернантка и, из педагогических соображений, заста­вила его просить прощенья, которое он после долгих нотаций и получил.

  

   Я могла не знать, какой день недели был, когда стряслись все описанные события, но хорошо помнила, что наутро была суббота. Об этом мне заявили по очереди все три брата, отправлявшиеся в кадетский корпус за тремя двоюродными братьями: Евгешей, Вик­тором и Сашей, проводившими у нас все праздники. Каждый из мальчиков был в эти дни горд и преисполнен презрения ко мне - девчонке.

   - Нянечка, - говорил Ипполит, - не пускай к нам Наденьку: мы можем ее ушибить, когда разыграемся.

   - Не ходи к нам, - предупреждал Федя, - а то они, кадеты, сильные, вздуют тебя.

   - Если ты, нянька, - с расстановкой заявлял Анд­рей, сжимая кулаки и блестя глазами, - пустишь к нам девчонку, так уж пусть она не ревет и не бежит жаловаться, если мы ей бока намнем! Сегодня у нас будет большая война, все городские ворота (двери их классной и большой отцовской канцелярии, отдавав­шейся на эти дни в их распоряжение) будут заперты; я сам расставлю стражу и буду обходить; женщин будем расстреливать, если они попытаются проникнуть к нам. Слышала? - И, грозно сдвинув брови, он важно прошел дальше.

   Няня по моему возбужденному лицу хорошо по­нимала, какую прелесть имеет для меня эта война и каких страшных усилий будет стоить ей удержать меня в детской и не дать проникнуть туда, за го­родские ворота, и постаралась разбудить во мне достоинство:

   - Не больно-то мы и рвемся к вам, как бы вы к нам не запросились! Мы с барышней в кухне сидеть будем, из люка разных гостинцев свежих достанем, сказки станем рассказывать.

   Говоря это, она наблюдает за мной, но, увы! сердце мое горит одним желанием - быть там, с мальчиш­ками, с шестью веселыми разбойниками, крики и хохот которых страшно заманчивы.

   - Я тоже хочу играть в войну!.. - кричу я сердито.

   - В войну! Ты - девочка! - Андрей оборачивает­ся, презрительно хохочет и подходит ко мне.- Знаешь ли ты, что из каждого осажденного города прежде всего удаляют женщин и детей? Всегда! Понимаешь? Как же я могу дозволить, чтобы мои войска, которые будут брать сегодня приступом город, где запрется Евгеша со своим войском, стреляли по женщинам? Нянька, втолкуй ей это! - И, тряся плечами, как генерал, надевший впе­рвые густые эполеты, он уходит; за ним, полные покорного восхищения, идут Ипполит и Федор.

   Ничто - ни краснобокие яблочки, ни Душкины прыжки, ни нянина ласка - не может утешить меня в том, что я не увижу, как приступом берут город, как Евгеша с войском будет защищаться, и я горько плачу, топая ногами от бессильного гнева.

   - Натальюшка пришли и что-то принесли барышне от бабиньки Доротеи Германовны! - докладывает Марфуша, забежав в детскую.

   Мигом мои слезы высыхают, няня наскоро мокрым полотенцем утирает мне лицо, оправляет вышитый фартучек и ленту, связывающую снопом мои густые рыжие волосы.

   Натальюшка - это любимая горничная бабушки, ее ровесница и наперсница, никогда не расстававшаяся с ней, даже в ту ночь бежавшая вместе с нею за сорок верст в чужое имение и оттуда в Петербург.

   Тихая, маленькая, сморщенная, выглядевшая гораз­до старше бабушки, беззаветно преданная ей, она являлась всегда к нам с подарками или приглаше­ниями.

   Натальюшка вошла степенно, помолилась на образа, поцеловала мои руки, потом уже поцеловалась с няней и спросила ее, почему у барышни личико раскрас­нелось.

   Когда я впоследствии, имея уже своих детей, при­ходила в столкновение с наемной прислугой, то не­вольно с глубокой благодарностью возвращалась к воспоминаниям о моем детстве. Кругом были крепост­ные - рабыни, их, вероятно, очень редко выпускали из дому, потому что няня всегда, мне кажется, была со мною, и между тем я не могу припомнить ни одного грубого слова, ворчания, нетерпеливого таскания за руку или за плечи, как я часто видела это у нынешних нянек в садах и скверах.

   Моя мать требовала от прислуги необыкновенной почтительности к нам, детям, заставляла их говорить нам "вы" и целовать наши руки, но мы, покоряясь бессознательно этой "форме", детскими сердцами на­шими обожали своих нянек, и даже Андрюша, говоривший повелительно и грубо, всегда кончал тем, что бросался к моей няне, да и Марфуше, на шею, душил их в объятиях, и те тоже, называя его "наш разбойник", готовы были потакать всем его прихотям. Ипполита, почему-то нелюбимого матерью, защищали, прятали и после всякой экзекуции усиленно ласкали и кормили гостинцами.

   Вообще, между родителями и прислугой было дове­рие: первые верили в их любовь и преданность, вто­рые - в то, что материальная их жизнь обеспечена господами до гроба, что, родившись при своих господах, они при них же и умрут. Сколько я помню, у няни была хорошая кровать, груды подушек, пестрое одеяло, большой сундук, оклеенный изнутри картинками и всегда почему-то пахнувший яблоками, одета ока была в ситцевое платье (вероятно, шерстяные считались роскошью) и белый передник. Ели няни хорошо, хотя отдельно, на кухне, а за нашим детским столом слу­жили, стоя за стульями. Ключи от сахара, чаю, булок были всегда при моей няне, и в люк она ходила и брала там, что хотела, властною рукой. Брани или грубого обращения с людьми я от моих родителей не слыхала и никогда от слуг, окружавших меня, не слыхала ворчанья или непристойного суждения о гос­подских делах; напротив, нам внушалась любовь и покорность: "Избави Бог, мамашенька или папашенька услышат!", "Кабы мамашенька не увидела слезок ваших, огорчатся они!" или "Ох, как стыдно стало бы, если бы папашенька вдруг вошел!" и так далее... И не у меня одной, а у многих, родившихся при крепостном праве, осталась горячая благодарность, неизгладимая признательность к вынянчившим, выходившим нас няням. У меня и теперь и образ моей няни, и голос ее точно где-то схоронены глубоко в сердце, и в минуту усталости, тоски и того жуткого одиночества, которое знают все люди моих лет, когда так хочется участия, простой, искренней ласки, хочется обнять кого-нибудь, прижать к груди и выплакать накопившуюся "обиду жизни", точно дверь какая откроется в груди, из тумана выплывает лицо моей Софьюшки, и тихо внутри меня просыпаются ласковые слова, баюкающие, утешающие и успокаивающие...

   Я очень любила Натальюшку и потому, усевшись у нее на коленях, пока нянечка побежала готовить гостье кофе, рассказала ей всю обиду.

   - И... и... есть о чем плакать? Мало вам, мое золото, шишек-то они поставили в войнах своих; забыли, как два дня в кроватке лежали, как Виктбрушка вам деревянным мячом в голову угодил, тоже вас тогда с галдареечки увести не могли, все прыгали глядеть, как одни со двора бомбардировку вели, а другие сверху защищали крепость из карточных домиков; допрыга­лись... за дохтуром Фердинандом Карловичем посыла­ли... А кто плакал, как они заставили своим раненым корпию щипать? А потом оказалось, что корпия-то эта самая шерсть с вашей Душки была; весь хвост ей, все бока повыстригли, срам было собаку на улицу выпу­стить!.. Оставьте их, барышня ненаглядная, посмотрите лучше, что бабинька-то вам прислала, вы такой штучки и не видывали, заграничная, в швейцарском магазине куплена... Давай, няня, развяжем диво-то, что я при­везла нашей Наденьке... - Вошедшая с кофеем няня поставила на комод поднос и принялась развязывать большой пакет.

   Из тонкой бумаги первыми показались золотые загнутые рожки, потом большие блестящие глаза, го­ловка в белой шерсти с розовым длинным ртом, ши­рокий голубой ошейник с бантом, туловище - блес­тящей легкой шерсти и четыре стройные ножки козы - без доски, без этой противной доски, которая отнимала всякую иллюзию: колесики оказались вделанными в копытца...

   Когда это чудо освободилось от веревок и бумаги, Натальюшка взяла игрушку за повод, и, о чудо! коза поехала на колесиках, передвигая ножками, а когда она нагнула ей голову... нижняя челюсть отделилась и в комнате ясно прозвучало: мэ-э-э-кэ-кэ...

   - Живая? - спросила я шепотом.

   - Не живая - где в комнату живую пустишь! - а сделана на манер живой... царская игрушка! Вот как бабинька вас утешить хочет. На улицу с собой возь­мете, так все ребятишки за вами побегут, потому - невидаль!

   Я села на пол возле козы, сперва молча рассмат­ривала ее, потом тихонько дотронулась пальцем до ее черного носика - носик был сух и тепл, а у Душки он всегда холодный и влажный. Затем я решилась потянуть ее за морду, - рука моя задрожала и живо отдернулась, когда послышалось опять "мэ-э-э-кэ-кэ", и вдруг я залилась хохотом и стала снова и снова уже смело тянуть козу за голову; храбрости придала мне Душка, влетевшая в комнату с прогулки и залившаяся лаем при виде козы; я толкнула игрушку, та покатилась на колесиках, передвигая ногами, а Душка от страха забилась под кровать и оттуда лаяла с ожесточением и в то же время трусливо.

   - Барышня, мамашеньку не обеспокоить бы нам. Цыц, Душка, глупая: думает, вы себе новую собачку завели...

   Я уже совершенно освоилась с козой, целовала ее в розовую мордочку и перебирала так весело звонившие бубенчики, которыми был убран весь ошейник. Я, может быть, отдавшись вся радости новой игрушки, забыла бы и войну, и обиду, нанесенную мне братьями, но няня нечаянно указала мне новый путь к достижению заветной цели.

   - Если бы теперь братцы узнали, какая у вас игрушка, сами бы поклонились, только дай поводить за поводочек!

   - Нянечка, ты думаешь, они прибежали бы теперь ко мне?

   - Да только бы узнали, так нам от них теперь не отвязаться, всю свою войну бы забыли!

   - Нянечка, милая, - я обняла ее за шею, - нянюшка, золотая!

   - Да что вы, что, моя барышня золотая, в чем дело?

   - Нянечка, пойдем к ним, покажем мою козу, только покажем...

   - Милая барышня, - вступилась Натальюшка, - не мальчиковская эта игрушка, все-то шестеро как налетят, так и несдобровать в ихних руках эдакой заграничной штучке; уж показывать ли? Не повременить ли денька два, покуда кадеты-то не уйдут к себе в корпус?

   Но мне так страстно хотелось идти туда сейчас и доказать им, что я вовсе не плачу, не скучаю без них, что у меня такая игрушка, какой они и не видали никогда; я продолжала умолять и няню, и Натальюшку до тех пор, пока они не согласились.

   - Ну хорошо, что с ней поделаешь! Уж коли чего захотела, не отступится... бабинькин характер, - сме­ясь, заметила Натальюшка, - сведи, Софьюшка, ее к братьям, пусть похвастает козочкой... а я прощусь с вами да и домой, спасибо на кофее, Софьюшка. - Она снова расцеловалась с няней.

   - А бабиньке что сказать?

   - Бабушке скажи, Натальюшка, что я к ней в гости с козой приду, что я теперь с козочкой и спать буду; вот Душка на кресле возле, а козочку в кровать возьму, так. - И я показала, как собираюсь спать в обнимку с козой.

  

   Через несколько минут я, вся сияя от предстоящего торжества, шла через коридор к дверям папиной кан­целярии, которая была по пути к половине мальчиков.

   За собой я вела козу, беспрестанно оглядываясь на нее. Душка, уже начинавшая понимать неопасность своей соперницы, шла за нами, косясь на игрушку и время от времени обнюхивая ее шерсть; единственное, что еще пугало ее и приводило в сомнение, - это блеяние, которое заставляло Душку немедленно под­жимать хвост, отскакивать в сторону и заливаться лаем. За нами шла няня.

   Дойдя, мы остановились и как заговорщики посмот­рели друг на друга.

   - Заперлись, - прошептала няня, тронув дверь за ручку.

   - Кто там? - послышался звонкий голосок брата Ипполита. - Городские ворота заперты, и без пароля никто не пропускается. Пароль?

   - Ишь ты! Воин...- улыбнулась няня,- ну-ка, Надечка, потяните козу за голову.

   - Мэ-э-э-кэ-кэ! - отчетливо, громко раздалось по пустому коридору.

   - Кто это? Что это? А! - слышались восклицания Поли, метавшегося за дверями; в щель под дверью раздалось фырканье и ворчание: очевидно, этот пост защищала с ним Лыска.

   - Мэ-э-э-кэ-кэ, - заливалась коза.

   Дверь быстро открылась, в ней показался Ипполит, подпоясанный поверх своей серенькой курточки каким-то красным шарфом. На голове его был игрушечный кивер Павловского полка, в руках ружье. Лыска, още­тинившись, с открытой пастью, бросилась на козу, но тотчас же, как только я двинула игрушку вперед и та, передвигая ножками, покатилась, отскочила за хозяина и залилась трусливым лаем, совершенно не понимая, какого рода зверь перед нею.

   - Нянечка, подержи ружье и каску! - И, сдав военные доспехи, Ипполит уселся самым миролюбивым образом около козы и точно так же, как и я, в первую минуту с восторгом стал осматривать ее нос, рожки, глаза, бубенчики и заставлять блеять.

   В это время за противоположной дверью раздались дикие крики, команды Андрея, выстрелы бумажных пистонов, и в канцелярию вдруг ворвался Федор в халате и ермолке, изображавший турка, Евгеша в кадетском мундирчике, с саблей, в кавалергардской каске; их преследовали Викторушка, Саша и Андрей. При виде Ипполита, сидящего на полу, и нашей группы, Андрей разразился страшными криками.

   - Измена! Городские ворота отперты, женщины впущены... расстрелять!!!... Рас-стре... - он вдруг за­пнулся, увидев козу.

   Тут же, в коридоре, у дверей, все шесть маль­чиков разглядывали и тянули друг у друга неви­данную игрушку. К моей радости и гордости, больше всех ею восхищался Андрей, и вдруг он обратился ко мне:

   - Знаешь что, девочка, я мог бы забрать тебя с нянькой в плен, а козу твою отобрать как военную добычу... да ты не реви, я ведь ее от тебя не отнимаю, а вот - хочешь играть с нами?.. Ага, смеешься? То-то! Нянечка, ступай к себе. Надечка останется с нами... и с козой.

   - Нет, батюшка Андрей Александрович, уж этого я никак не могу: изобидите вы Надечку и козочку поломаете.

   - Вот выдумала! Надюшка, разве я обижал тебя когда?

   И я, забыв все шишки, толчки и обиды, с просиявшим лицом, дрожа при мысли, что няня не оставит меня в таком веселом обществе, бормотала, заикаясь: "Нет, нянечка, нет, милая, оставь; Андрюша никогда не обижает!"

   - Не могу, барышня, не могу! Ишь, палок-то у них, и ружья, и сабли... нет, не могу!..

   - Нянька, мы в войну не будем играть, хочешь, к тебе в комнату снесем все наши доспехи, там арсенал сделаем? - Андрюша не выпускал из рук рога козоч­ки. - А мы будем играть в Робинзона, там без козы нельзя.

   - В Робинзона! В Робинзона!

   Все оказались в восторге от новой затеи:

   - Мы постелим на пол зеленое сукно с канцеляр­ского стола, это будет лужайка. Надя станет пасти на ней козу, доить и приносить нам молоко. Хочешь, девочка?

   - Так-то так, Андрей Александрович, да как же без меня-то барышня?

   - Нянечка, - выступил Евгеша, самый любимый из всех моих двоюродных братьев, - я тебе отвечаю за Наденьку, слезинки не будет у нее. Мне-то до­веряешь?

   - Уж если я сказал, - перебил его Андрюша, - что не трону, так не трону; слово честного солдата, я беру ее под свое покровительство!

   - Няня, оставь ее нам, - тянули меня за руки Ипполит и Федя.

   - Ну хорошо, хорошо, когда вы, шесть мальчиков, таких больших и умных, обещаете мне не обидеть ребен­ка, надо же поверить вашей совести; я рада заняться, мало ли у меня делов-то. Только уж, ежели что, сохрани вас Боже, я за Наденьку, знаете, как с вами поступлю... - И няня, еще раз оглядев всех мальчиков, ушла.

   Я, в сопровождении козы, наконец проникла за городские ворота, и, когда Андрюша не только закрыл их за нами, но даже повернул ключ, мы беспечно пошли вперед, не задумываясь над тем, так ли весело и спокойно мы выйдем обратно.

   Нянечка не устроила у себя арсенала и не отобрала оружия, не подозревая, какую роль будет играть оно при Робинзоне.

   Как все началось хорошо и весело!

   Рассмотрев козу со всех сторон, заставив ее ходить и блеять, Андрей кивнул головой и сказал:

   - Хороша штучка!.. Голос-то у нее где? - Он нахмурил свои красивые брови и, подумав, сам себе ответил: - Ага! понимаю... тут! под голубым галс­туком, - да, он растягивается и собирается, как гармония... Хорошо, примем к сведению...

   Ломберный стол был повален на пол ножками вверх; он изображал плот, на котором, упираясь пал­кой в пол, плыл одинокий, печальный Робинзон. С ним было только оружие, припасы, порох, коза и собака, которых он спас с тонущего корабля.

   Мы в это время сидели все на диване, повернутом спинкой к центру комнаты, так как он изображал скалу, а мы - диких индейцев, следивших из-за засады за приближением к нам несчастного белого. Ипполит, воображение которого всегда страшно разыгрывалось, уже воткнул в свои спутанные курчавые волосы два гусиных пера, выхваченных мимоходом из канцелярской чернильницы. Он, изображая радость дикаря, с необыкновенными кривляниями прыгал по дивану, наступал нам на ноги, получал в ответ толчки и не обращал на это никакого внимания. Федя то сопел, уткнувшись под­бородком в спинку, то, надув щеки, изображал ветер, потому что тогда, объявил он, была буря. Евгеша пояснял мне все действия Андрея: вот он причалил, оступился, упал в воду, вскочил... коза не хочет идти, боится воды, он должен ее тащить. И действительно, коза с тупым стуком повалилась на пол, и Андрей тянул ее за веревку.

   - Не надо! Не надо! - визжала я во все горло...

   - Вот глупая, - заметил Робинзон, - разве ты не понимаешь, что из-за ветра мне ничего не слышно! Федюк, дуй сильней!

   Федя был багровый от усилия, в это время козу подняли, и я перестала волноваться.

   Теперь Робинзон выстроил себе палатку из кадет­ских шинелей, он жил там со своей собакой (Лыска выступила на сцену), коза паслась на зеленом сукне. Наш отряд переселился в самый дальний угол ком­наты; за нами лежали поваленные стулья, изобра­жавшие те лодки, на которых мы, дикари, приехали. Начался необыкновенный гам и шум; мы плясали воинственный танец и пели страшные воинственные песни вроде: "ого-го, съем, ого-го, всю кровь выпью! в черепе буду кашу варить!" и т.д. Все это выкри­кивали кадеты, которым я вторила с восторженным визгом, стараясь перенять их голоса и жесты. Наши пленники - Ипполит и Федор - лежали связан­ными; костер был сложен, ножи наточены... тут про­изошло небольшое разногласие: Федор по роли был Пятница и должен был, развязанный нами, бежать и спасаться у Робинзона; Ипполита же решили за­жарить и съесть, но он решительно воспротивился этому, объясняя, что когда человека съедят, то его уже нет, а он желает продолжать игру. Евгеша и Виктор не могли с ним сладить: он так дрался ногами, что чуть не разбил им носы; завязалась такая свалка, что Робинзон, быстро превратившийся в брата Андрея, перескочил стулья и объяснил, что если Ипполит не даст себя сжарить, то он немедленно выгонит его из игры; если же, напротив, он будет съеден, то никто не помешает ему продолжать играть, так как теперь его имя "Боевое перо", "Боевое перо" и съедят, а он будет потом продолжать играть под именем "Зме­иный зуб", и это будет он же, но совсем другой дикарь, который приедет с новыми лодками и начнет настоящую войну против Робинзона. Это объяснение было принято, Ипполит покорился своей участи, Ро­бинзон снова мирно гулял по полю с козочкой, которая весело блеяла. Игра шла дальше: Федор был уже Пятницей; растерзанный и помятый в борьбе "Боевое перо" превратился в "Змеиный зуб", и новая партия дикарей, вооруженная палками и копьями, снова вы­саживалась на берег, на этот раз затем, чтобы всту­пить в борьбу с поселившимся на острове белым. Мы напали, завязалась страшная схватка, имущество Робинзона было расхищено, палатка разнесена, и на­конец все действия сосредоточились на козе: это была самая ценная добыча. Робинзон отбивался и уносил ее, перекинув через плечо и прикрывая своим телом. Пятница помогал ему, но не успевал на своих толстых, коротких ножках за быстрым шагом повелителя; бед­ный раб только цеплялся за бока и хвост козы, отчего в руках его оставались клочки белой шерсти. Евгеша и Викторушка с криками преследовали Ро­бинзона, стараясь отнять добычу, Ипполит вертелся около козы и наконец снизу умудрился схватить ее за рог. Саша тянул за задние ноги, а я, ничего не видя, в какой-то чалме, закрывавшей мне пол-лица и залезавшей кистями в рот, с ружьем в руках, все бежала куда-то вперед, кричала, командовала, влезая на стулья, скатывалась с опрокинутого дивана, пока наконец, едва дыша, не уселась на пол и не сбросила с головы чалму и... увидела шестерых мальчиков, державших по куску козы.

   - Нянечка, нянечка! - вырвался у меня крик. - Ко-за, ко-о-за! - Возглас мой был до того неистов, что мальчики очнулись и подбежали ко мне; у одного в руках была нога, у другого часть бока, бубенчи­ки, рожки, Андрей держал голову с куском голубого банта, из-под которого торчала изогнутая, переломанная пружина, та самая, которую он решил "принять к сведению".

   Андрей швырнул эту голову мне в ноги и крикнул оскорбленным голосом:

   - Я так и знал, что эта девчонка испортит нам всю игру, мало ли какие бывают случайности, на войне и людей убивают! - И, подняв меня с полу, он приказал: - Держи передник, на, вот твоя коза... - Он сложил мне в передник разрозненные части, провел за плечо через классную, канцелярскую, вывел за городские ворота, снова щелкнул ключом, и до меня долетел его крик:

   - Ребята, по местам, начинается война!

   - Нянечка, нянечка! Ко-за, ко-о-за! - огласился коридор новым воплем, и когда няня, обезумевшая от страха, подбежала ко мне, я стояла перед ней грязная, опухшая от слез, лента исчезла с головы, и рыжие локоны торчали во все стороны, батистовое платьице, белое с голубыми горошинками, представляло собой одни лохмотья, сквозь дыру передника выглядывала одна козья нога.

   - Господи! - могла только вскрикнуть няня, схва­тила меня на руки и помчалась в детскую.

   В детской было полутемно, в углу, у образа Божьей Матери, горела лампада да на столе около няни стояла свеча, заслоненная от меня какой-то картинкой. После катастрофы с козой няня умыла меня, причесала, убаюкала и уложила в кровать. Но потом я проснулась и... снова залилась слезами.

   - Господи Ты Боже мой! Вот горе нажила себе, - вздыхала Софьюшка, - ну что я буду делать, захво­рает дитя! И барыни, как на грех, нету дома; пойду хоть папеньку просить, чтобы пришел вас уте­шить...

  

   Отца мы очень любили; бесспорно, любили и мать, но ее мы побаивались: она всегда была слишком нарядна, не допускала нас ни бросаться ей на шею, ни теребить за платье, взыскивала за малейший бес­порядок в туалете или за резкость манер. Но что стесняло нас больше всего - это ее требование, чтобы мы говорили с ней по-французски, для чего ко мне каждый день на один час приходила гувернантка, занимавшаяся с мальчиками, и учила меня тем коро­теньким, бессодержательным фразам, которыми умные дети здороваются, прощаются, благодарят и просят. Эти маленькие фразы сдерживали нас больше, чем всякие требования и наставления; по-французски нельзя было ни кричать, ни капризничать, ни вообще распростра­няться, поэтому мы, дети, всегда при матери умно молчали или повторяли, как попугаи, ответы, которые она сама за нас составляла на свои же вопросы; только Андрюша, всеобщий любимец и гордость, немедленно переходил на русский язык и нередко увлекал за собой и нас до тех пор, пока строгая фраза "ne bavardes pas russe" (не говорите по-русски (фр.)) не заставляла нас прикусить язык. С отцом было совсем не то: встречая его в коридоре, приходя к нему в кабинет, мы вешались ему на шею, целовали лицо, волосы, требовали гостинцев, подарков до тех пор, пока он наконец не произносил:

   - Ну, хорошо, я пошлю за мамашей, и все, что она позволит, я сейчас же вам дам и сделаю!..

   Андрей относился к этой фразе индифферент­но, Федя - спокойно, потому что во всем он был чрезвычайно благоразумен; у меня и у Ипполита обык­новенно падал весь энтузиазм: он, страшно трусивший матери, немедленно убегал, отказываясь от всего, я же закладывала руки за спину и укоряла отца:

   - Если вы, папа, хотите жаловаться маменьке, так я к вам и ходить не буду, я никому не жаловалась, когда вы раздавили мой золотой шарик.

   Это был мой постоянный упрек отцу, и, хотя он всегда хохотал при этом воспоминании, тем не менее считал себя моим должником и откупался всевозмож­ными жертвами.

   Дело в том, что бабушка привезла нам когда-то четыре летающих шара из тонкой резины, точно такие, как продают и теперь, но бабушкины были золоченые и произвели необыкновенный эффект. Все эти шары кончили самой разнообразной смертью: мой погиб раньше, чем я успела насладиться игрою с ним. Как только я получила его и нянька привязала к хвостику длинную нитку, позволявшую ему летать до самого потолка нашей очень высокой комнаты, в детскую вошел отец.

   - Ого-го, какой у тебя чудный шар! Кто тебе его подарил?

   - Бабушка... А он, папа, ужасно упрямый, ни за что не хочет сидеть на полу, - вот посмотрите.

   Я притянула шар за ниточку, положила на пол и прижала рукой, но шар выскользнул и немедленно поднялся вверх.

   - А вот хочешь, я сейчас сяду на твой шар и полечу к потолку?

   Мысль, что мой отец, высокий, плотный, казавшийся мне громадным, вдруг сядет на шар и полетит на нем к потолку, привела меня, конечно, в восторг; я начала прыгать вокруг него и кричать:

   - Не полетите! Не полетите! Вам будет страшно!..

   - А вот увидишь, сейчас полечу! - Отец притянул шар и, придерживая его одной рукой, стал делать вид, что садится верхом. И вдруг, не удержавшись, отец как-то навалился на него, раздался страшный треск, и шара не стало.

   Я начала топать ногами и кричать:

   - Где же мой золотой шарик? Где золотой шарик?!

   Няня, закрыв лицо передником, смеялась до слез.

   Когда отец, полетевший самым естественным обра­зом вниз, а не вверх, встал, то полы его сюртука были местами позолочены, а на паркете лежал грязный свернутый комочек лопнувшей резины.

   - Шар был гадкий, он лопнул; я куплю тебе другой...- смущенно сказал отец.

   Но я, не желая признать в лоскутке резины моего шара, долго не понимала, куда он делся, и продолжала требовать мой, тот самый, на котором только что сидел папа.

   Отцу оставалось одно - идти к мальчикам и по­стараться купить у них шар, но, увы! Андрей расстрелял свой шар, и он был в таком же состоянии, как и мой; шар Ипполита пропал без вести, потому что Андрюша научил брата привязать шар на дворе к хвосту какого-то котенка, а за первое покушение взять шар у Феди Марфуша так яростно набросилась на отца, "завсегда обижающего Хведеньку", что тот быстро ретировался снова ко мне, и мы помирились с ним на его обещании брать меня целую неделю в кладовые на выдачу провизии кадетам.

   В эти дни, стоило няне подойти к моей кровати и сказать: "Барышня, папенька идут в кладовую", как я вскакивала веселая, без малейшей сонливости, быстро мылась и одевалась, пила свое молоко и затем нетерпеливо ждала у дверей, когда раздадутся шаги, и, по мере того как звук их приближался, лицо мое расплывалось улыбкой, а ноги нетерпеливо начинали топтаться на одном месте.

   Отец входил, поднимал меня, целовал, затем брал за руку, и мы шли.

   Как я любила отца!

   Его рука была широкая, большая и мягкая; я шла и изредка целовала ее, прижималась к ней щекою и, когда поднимала при этом голову, то встречала большие, серые, всегда веселые и ясные глаза.

   В этих глазах было столько доброты, и в то же время там, в глубине, будто скрывался смех.

   Потом, когда прошло много-много лет после этих прогулок по нескончаемым коридорам, когда отец, раз­битый параличом (он жил более двадцати лет после первого удара), сидел в своем кресле и писал левой рукой письма и счета, я с моими детьми, его вну­ками, любила сидеть у его ног и, как прежде, дер­жала в руках его руку, бессильную, парализованную и все-таки старавшуюся легким пожатием выразить мне свою ласку. Я поднимала голову и видела те же ясные серые глаза, полные необыкновенной до­броты.

   Густые, вьющиеся волосы отца были рыжеватого оттенка, он причесывал их на боковой пробор; брови были темные, так же как и короткие бачки; густые и мягкие усы закручивались колечками, бороды он не носил. Эта красивая голова сидела на короткой плотной шее. Роста отец был высокого, широк в плечах и несколько сутуловат. Доброта его была не­обыкновенная: отказать кому-нибудь в просьбе было для него гораздо тяжелее, нежели самому не получить просимого.

   Проходя коридоры, сени, спускаясь по площадкам лестниц, мы наконец попадали в кладовые, около которых отца ждали какие-то люди. Тут начиналось сказочное царство бочек, мешков, ящиков, из которых отмеривалась и отвешивалась провизия, причем повторялась одна и та же процедура: я, заменяя соответствующую своему весу гирю, становилась на одну доску весов, с добавлением для необходимой тяжести настоящих гирь, красивых комочков с ушами, которые мне почему-то очень нравились, а на другую доску клали отвешиваемую провизию. Возвраща­лась я из этих ранних путешествий всегда с кармашками фартука, набитыми изюмом, миндалем, а иногда и струч­ками гороха или молодой морковкой. Все эти незатейли­вые лакомства в изобилии хранились в нашем люке у семихвостой крысы, но это было не то: это давалось мне отцом, давалось с такой особой лаской и любовью, причем дозволялось в мешки и кадки погружать голые до локтя руки и самой выбирать.

   Няня знала, что после этих прогулок меня надо встречать с мокрой губкой, полотенцем и чистым передником, но никогда не сердилась за это.

   Няня вернулась в детскую с отцом; едва заслышав его шаги, я уже выхватила из-под подушки спрятанные там козьи ножки и рожки и протягивала их, не имея сил высказать свое горе.

   - Это что же такое? Это от козы, что прислала тебе бабушка? - спрашивал отец, усаживаясь около моей кровати. - Ах они, разбойники! Ты говоришь, няня, Андрюша?

   - Где их, батюшка барин, разберешь; видно, все шестеро рвали, вы посмотрели бы, на что сама барышня была похожа: должно быть, и с ней-то они не лучше поступали...

   - Ну, ну, няня, наши мальчики никогда не ударят сестру!..

   - Ударить-то не ударят, когда они в себе, так даже с полным уважением к барышне, а уж только как в войну играют, ну тогда уж не попадайся: с меня голову сорвут, не то что с ребенка. Как только стены еще стоят - не знаю!..

   - Так как же, ты играла в войну? А коза чем была? Барабанщиком, что ли?

   - Мы не в войну играли, в Робинзона...

   - Ну-у... и Робинзон съел свою козу?

   И мало-помалу, вопрос за вопросом, отец заста­вил меня говорить, представлять, смеяться и думал уже, что горе мое побеждено совсем, но я, дойдя до той минуты, когда, сняв чалму, увидела свою разорванную козу в руках мальчиков и Андрюшу, потрясавшего ее головой, снова залилась слеза­ми, и такими неудержимыми, что отец вовсе рас­терялся.

   - Папенька, верните мне козу, - умоляла я его, - верните! - И я обвила руками его шею, целовала, заглядывала в глаза и продолжала рыдать: - Ко-зу-у! Дайте мне ко-о-зу!..

   - Ну, что ж... Ну, конечно, я дам тебе козу, только вот видишь, мальчики опять разломают ее; я, пожалуй... только, право, раздерут...

   - А вы дайте мне такую, чтобы они не могли: вы мне живую дайте!

   - Живую? - У отца в глазах мелькнул смех. - А ведь это можно! Ты не плачь, я тебе дам живую, маленькую такую, у нее рожки совсем крошечные...

   - Золотые?..

   - Нет... ну да мы позолотим!

   Няня принимала весь этот разговор за шутку и улыбалась, но отец обратился к ней:

   - Я, нянечка, как раз сегодня был у нашего огородника, а у его козы совсем маленький козленочек, но уж отделен от матери; я за ним сейчас пошлю , вестового на лошади с тележкой... через час будет козочка.

   - Батюшка барин, да куда же мы с живым козле­ночком денемся?

   Но я уже целовала отца, прыгала, смеялась, торопила его идти посылать вестового.

   Я очень похожа на отца, у нас на левой щеке были даже одинаковые родимые пятна, и потому отец никогда не мог устоять против существа, изображавшего его самого в миниатюре.

   Так и теперь: он поспешил скрыться, чтобы не слыхать возражения няни, и в дверях проговорил:

   - Как Лыску держите, так и козленочка: когда в комнате, когда в кухне.

   Я провела этот час как в тумане, переходя от окна . к дверям и от двери к окнам.

   Отец сдержал слово: скоро в дверь вошел вестовой и спустил с рук на пол маленького белого как снег козленочка; у него не было ни золоченых рожек, ни голубого банта, но он был живой, теплый, прыгал, скакал, блеял и, главное, - ел из рук морковку и хлеб и пил молоко.

   Братья чуть не штурмом взяли мою дверь и наконец ворвались, но ни просьбы, ни гордые при­казания Андрюши на этот раз не возымели ника­кого действия. Няня еще раз сбегала за отцом, и тот ласково, но так твердо поговорил с мальчиками, что те, расцеловав козленка и пообе­щав его не трогать, торжественно вышли из ком­наты.

   Но зато на другое утро у нас в комнате появилась Анна Тимофеевна.

  

   В субботу мать с утра уехала куда-то за город, где провела весь день, и, вернувшись поздно вече­ром, хотя и выслушала доклад своих приживалок обо всех детских шалостях, но нашла, что уже слишком поздно чинить суд и расправу; зато удивлению ее не было конца, когда на другое утро к ней вбежала Анна Тимофеевна и, захлебываясь, рассказала, как она была испугана, столкнувшись в кухне с живым козленком, которого, как объяснила нянька Софья, барин "из-под земли вырыл" на утешение своей Надечке.

   - Где же теперь этот козленок? - спросила взвол­нованно мать.

   - В детской, он только ночевал в кухне. Вы можете себе представить, как теперь там чисто! Ведь через неделю это будет козел - козел в детской!.. У него вырастут рога, он может забодать детей!..

   - Перестаньте говорить глупости, - раздраженно перебила ее мать и послала в детскую за няней.

   - Ну, барышня, сидите здесь смирно со своим любимцем, все равно вам скоро с ним расставаться придется; я пойду с Анной Тимофеевной, меня мама­шенька к себе требует.

   Мать встретила няню целой бурей упреков и за то, что я играла с мальчиками, и за растерзанную игрушку, а главное - за появление живой козы в моей детской, от которой грязь и беспорядок. И тут же приказала отобрать ее у меня.

   Няня чуть не упала в ноги своей барыне:

   - Матушка барыня, ради Христа, пожалуйте сами к нам в детскую... Как же я буду из ручек моей барышни отнимать козленка, когда они над ним так и дрожат! Не дай Бог, захворают еще.

   - Глупости, нянька, избаловали ребенка, ни на что не похоже. Попроси ко мне Александра Федоровича и приведи сюда Надину.

   Няня вернулась в мою комнату вся в пятнах от волнения.

   - Пожалуйте, барышня, чистенький передник на­дену вам, мамашенька зовет.

   - Козу хочет видеть?

   - Из-за козы-то вашей весь сыр-бор и загорелся... и не манер это, не манер держать таких животных в комнатах!..

   - Няня, мамаша отнимет у меня козу? - И няня, почуяв в моем голосе слезы, уже целовала мои руки.

   - Бриллиантовая вы моя, ненаглядная, нельзя ма­машеньку ослушаться: что захочет, то и надо сделать, и никто не осмелится их ослушаться; папашенька и тот наперекор не пойдут. Пожалуйте.

   Уже испуганная, с дрожащими губами, с глазами, полными слез, я вышла с няней к матери.

   Против дверей в кресле сидел отец и покручивал усы.

   - Ну, что, Надюк, наигралась с козочкой? Пора ее отпустить к ее маме: там ее коза-мама ждет; ты ведь будешь умница, отпустишь?

   Я смотрела исподлобья и трясла головой: "Не пущу!"

   - Как не пустишь, Надюк, когда я прошу? Ну, ступай сюда... Видишь ли, козочка очень сегодня ночью плакала по своей маме; в комнатах ей душно, она заболела, ей нужно зеленую травку... Ну, от­дашь?

   Я еще более понурила голову: "Не отдам".

   Отец рассмеялся; ему, должно быть, было очень смешно, что такое маленькое существо стояло перед сильными, взрослыми людьми и отстаивало свои права.

   - Вы кончили? - спросила мать.

   - То есть как, кончил? Слышала - не отдает, не можем покончить.

   - Да что это, Александр Федорович, ты серьезно хочешь дождаться, пока у меня будет припадок головной боли?

   - Да Боже меня избави! Я только говорю... Мать потрогала пальцами, унизанными кольцами, свой левый висок. Анна Тимофеевна подскочила и подала ей нюхать какой-то флакончик.

   - Ты так избаловал девочку, так избаловал, это ни на что не похоже! Поди сюда, Надина...

   Но я быстро приблизилась к отцу, прижалась к нему и взяла его за руку.

   Отец не выдержал, немедленно обнял меня и одной рукой посадил к себе на колени.

   - Да что же это такое? Что же это за воспитание? Что же я тут такое? Анна Тимофеевна! Анна Тимофе­евна!

   Мать схватилась за грудь.

   - Софья, воды!

   Отец вскочил на ноги: больше всего на свете он боялся истерических припадков матери.

   - Да делайте вы как хотите! Надюк, - он по­вернул меня за голову и поглядел мне прямо в глаза, - ты слышишь, - он говорил с расстановкой, раздельно произнося каждое слово, - папа тебя просит, твой папа, отдай козу, для меня отдай...- Он подержал минуту на моей голове свою руку и вышел.

   Мать уже рыдала:

   - Меня с ума сведут все эти истории; на один день едешь, и Бог знает что в доме: живой козел ходит! Завтра балованная девочка потребует лошадь, и Алек­сандр Федорович лошадь приведет ко мне в зал!

   Мать говорила очень много, нюхала флакон, а я все стояла, и во мне точно кто повторял одно и то же: "Отдай козу, для меня отдай"...

   - Господи, да неужели вам не жалко огорчать мамашеньку, - бросилась ко мне Анна Тимофеевна, она схватила меня за руку и начала трясти, но няня сейчас, ни слова не говоря, освободила мою руку и заслонила меня.