Лухманова Надежда Александровна - Девочки

justify">   - Хорошо, будьте все свидетелями, через год, вес­ной, я жду к себе Павла Ивановича. Запишите мой адрес!

   - Хорошо, а вы завяжите узелок на носовом платке, чтоб не забыть меня до тех пор.

   - Да у меня платок казенный, ведь я его должна отдать, - наивно объяснила Бурцева.

  

   XIII

   Последняя ночь в институте. - В широкий свет

  

   В ту ночь в дортуаре не спал никто. Девочки группами и попарно сидели на своих кроватях. Они открыли окна. Май смотрел на них из старого сада и дышал весенним теплом. Над городом стояла первая белая ночь. Старый сад покрылся нежной листвой. Редкая ажурная тень кустов и деревьев трепетала как живая на желтых дорожках. Франк и Люда сидели на окне и говорили об Андрюше.

   - Прощай, Люда, ты не будешь скучать обо мне? - спрашивала Надя.

   - Нет, я буду ждать тебя, ведь ты будешь приезжать ко мне часто-часто, да?

   - Конечно, Люда, каждую неделю, каждое вос­кресенье, непременно! Я и Андрюша будем приходить к тебе. Люда, Люда, смотри, это Eugenie! - Надя показала на белую кошку, вышедшую из кустов и кравшуюся по дорожке. Надя вдруг обняла Люду за шею и заплакала: - Люда, Люда, знаешь, мне ста­ло жалко нашего старого и милого сада, жалко этот дортуар, классы, тебя, Eugenie, всех, всех жал­ко. Что там дальше будет, какая жизнь? Кто ее знает!

   - Я выйду замуж этою зимою, - ораторствовала Бульдожка в своем кружке.

   - Разве у тебя есть жених? - спрашивала ее Евграфова.

   - Нет, но это все равно, у папы много чиновников, есть даже столоначальник неженатый! Папа сказал, что

   не отдаст меня за какую-нибудь дрянь, потому что у меня хорошее приданое.

   - А если тебе не понравится жених?

   - Как не понравится? Ведь папа плохого не выбе­рет! Да и мама наведет справку, она уже говорила со мной об этом. У меня будет красный бархатный зал и голубой шелковый будуар. Каждый день в четыре часа я буду гулять по Невскому и по Морской под руку с мужем. Детей у нас будет двое: мальчик и девочка. Мама говорит, больше не надо. Потом у меня будет большой хороший мопс, лакей его будет водить за мною в красной бархатной попонке...

   - Смотри, как бы он не ошибся, Бульдожка, и не надел попонку на тебя!

   Кругом раздался хохот.

   - Это очень глупо, Евграфова, лакеи никогда не бывают такие дерзкие!

   - Салопова, ты куда?

   - Я? - Салопова встала и подошла к той группе, откуда был задан вопрос. Ее сутуловатая спина, длин­ное, вытянутое лицо со светлыми подслеповатыми гла­зами, желтые зубы - все преобразилось этой необык­новенной ночью. Точно свет какой разлился по чертам ее некрасивого лица, что-то мягкое и женственное появилось во всей ее фигуре. - Я в Новгородскую губернию, там у меня тетя, настоятельница в одном монастыре, она за мной и приедет. Ах, медамочки! Я как подумаю, что там звонит церковный колокол! Рано, в четыре часа, уже звонит к заутрене. Как только глаза откроешь, уже кругом все крестятся, молитву творят. А службы долгие, поют там хорошо. Я ведь убогонькая: ни шить, ни работать не могу, вот я и буду целый день молиться.

   - Шемякина, ты куда идешь, на место?

   - Ой, душка, далеко, куда-то в N-скую губернию.

   - Да неужели ты одна поедешь?

   - Что ты, страсть какая, ведь это, говорят, по железной дороге, разве я сяду одна, я даже не могу себе представить, как это по ней ездят. Нет, за мною помещица какую-то ключницу прислала.

   - А ты, Синицына?

   - А я, шерочка, здесь где-то, у какой-то генеральши на Большой Конюшенной буду жить, меня к ней Нот отвезет завтра.

   - Тебе не страшно?

   - Чего?

   - Да как же ты там учить будешь?

   - А очень просто: мне Минаев программу дал и все книги выписал. Я так по книгам и начну. Как у нас, распишу по часам уроки, буду задавать, а они пусть учат.

   - Тс! Тс! Молчите! - разнеслось по дортуару. Русалочка влезла на табурет, а с него на ночной шкапик. Подняв голову вверх, опустив руки, вся бе­ленькая, тоненькая, она стояла и пела:

   Она замолкла, всплеснула руками и только тихо повторяла: "Кавказ, Кавказ!"

   Мало-помалу утомление взяло свое - все прилегли по кроватям, дортуар погрузился в полную тишину. Окно давно было закрыто, но белая ночь глядела сквозь стекла и мягким светом ложилась на белокурые и темные головки, ласкала своим бледным лучом и, казалось, шептала им: "Спите, дети, спите, бедные дети, своим последним беззаботным сном!"

   На другое утро, с девяти часов, дортуар наполнился маменьками, родственницами, портнихами, горничными. Все суетились и толкались. Девочки преобразились: в высоких прическах, в белых пышных платьях с голу­быми поясами они казались выше, стройнее.

   В десять часов началась обедня, выпускные стояли впереди всех, а за ними родные и родственники, приехавшие за девочками. После молебна отец Адриан вышел из алтаря, стал перед аналоем и обратился к девочкам.

   - Белый цвет, - начал он, - есть символ невин­ности. Институт выпускает вас из стен своих невинными душою и телом. Да почиет на вас благословение Божие, и да не сотрет с вас жизнь невинности, наложенной на вас институтом...

   Девочки плакали... Речь кончилась, стали выходить из церкви. Когда Надя Франк проходила уже церковные двери и здоровалась с Андрюшей, то услышала сзади себя:

   - А вы-таки плакали? - Она радостно обернулась: рядом с ней стоял Евгений Михайлович, сдержавший свое слово и приехавший к ее выпуску.

   - А цветы засушили? - весело спросила она его. Вместо ответа молодой человек просунул пальцы за борт сюртука и между двумя пуговицами осторожно потянул синюю ленточку.

   - Цветы здесь,- сказал он.

   Надя покраснела, засмеялась и пошла за подру­гами.

   Снова весь институт собрался в актовом зале. Maman сказала небольшую речь, ту же, которую го­ворила каждый год. Затем все девочки по очереди подходили благодарить ее и целовали руку. Потом сказал свою речь Минаев, затем все классы, кроме второго (ныне первого), ушли, и девочки снова разбились группами. Теперь шло сердечное прощание с классными дамами, с любимыми учителями, просьбы о фотографических карточках. Прощаясь с остающи­мися подругами, записывали адреса. Давали клятвы писать, не забывать.

   Наконец шляпы надеты. Последние объятия и по­целуи кончены. Девочки двинулись в сопровождении родственников в швейцарскую; надеты пальто, накидки. Карета за каретой подъезжает к крыльцу, и девочки разъезжаются по домам.

   - Прощайте, Шкот, прощайте, моя королева, - шепчет Франк своей подруге, и девочки в первый раз обнимаются и горячо целуют друг друга.

   - Прощай, Люда, не плачь, не плачь! - обраща­ется Надя к пепиньерке.

   - Не плачьте, Люда, - слышит девушка с другой стороны, и слезы ее высыхают, глаза сияют, и она весело говорит:

   - Я и не плачу, m-r Andre!

   - Прощайте, Надежда Александровна, желаю вам счастья, - говорит Евгений Михайлович, подсаживая в карету Надю Франк.

   - Счастливо оставаться! - говорит Яков, захло­пывая дверцы последней кареты и кладя в карман последнюю полученную трехрублевку.

   Двери швейцарской захлопываются, и тридцать бла­говоспитанных девиц навсегда покидают свой родной институт.