Лухманова Надежда Александровна - Девочки

тр отправлялся на работу, проходил мимо дуба и каждый раз, не доходя шагов пять до дерева, бросал в него своим топором. Топор визжал в воздухе, вонзался в кору дуба, и сок, как слезы, тек по стволу дерева; надрубленные ветки падали, другие сохли и увядали. Когда Петр не был еще плотником, ближнего ручья острых плоских камешков и, прице­лившись в дуб, швырял ими. Камни летели как дождь один за другим, рассекали кору и наносили глубокие раны дереву; но дерево молчало, и Петр не понимал его страданий. Дело в том, что двадцать лет тому назад Петр семилетним ребенком полез на этот дуб за желудями, сорвался, упал, повредил себе ногу и на всю жизнь остался хромым. Петр ненавидел дуб, причинивший ему боль и увечье, и мстил дереву по-своему. Каждый Божий день он наносил ему раны, и могучий зеленый дуб, казавшийся таким сильным и красивым, начинал гнить изнутри; даже птицы, которые так любили его развесистые ветви, пере­стали прилетать к нему, потому что их пугали камни и топор, которые летели каждый раз, как только Петр шел мимо.

   Однажды летом, в жаркий воскресный день, Петр вышел гулять в поле не один, рядом с ним шла Настя, красивая молодая девушка, крестьянка из соседней деревни.

   Петр любил эту девушку и хотел жениться на ней. В первый раз в этот вечер Петр забыл ударить дерево. Разговаривая со своей невестой, он не заме­тил, как потемнело небо, и молнии, как золотые змеи, заблистали над его головой, затем полил страшный дождь. Настя схватила за руку Петра и побежала с ним под дуб искать защиты. И дерево приютило их. Его густые еще ветви не пропустили на них ни одной капли дождя. Крестьяне сели на золотистый мох, прислонили головы к изуродован­ному, изрезанному камнями и топором стволу и стали говорить о своей свадьбе, а дерево, нагнувшись к ним своими ветвями, как будто слушало их. Дождь утихал, гроза прекратилась, но поднялся такой страшный ветер, что дуб дрожал всеми своими ветвями, а внутри его что-то трещало. Петр и невеста его встали, и Настя побежала вперед. Петр пошел было за нею, но вдруг вернулся - он забыл под дубом свою шапку. Нагнувшись и подняв ее, он вдруг вспомнил, что на этот раз еще не обидел своего врага, и, забыв, что дуб только что служил им защитой от дождя и непогоды, он с глупой злостью стал ударять его кулаком по стволу. В эту минуту налетел страшный порыв ветра, дуб застонал, ствол его, весь изрубленный топором, не выдержал, рухнул и придавил собою плотника. Настя с криком и плачем прибежала в деревню, и, когда крестьяне собрались в поле вокруг дуба, они нашли, Петра уже мертвым, раздавленным громад­ным стволом погибшего дуба.

   Не причиняй никогда, Гриня, боли тем, кто хотя и страдает, но не может защищаться, кри­чать и плакать. Конечно, это сказка, чтоб по­казать, что дерево могло отомстить человеку. Ты этого не бойся, а только помни, что зло всегда приносит горе тому, кто испытывает недобрые чувства.

   Прощай, добрый маленький Гриня, не забывай своей тети

   Нади Франк.

   - Франк, Франк. Мы под каждой сказкой все подпишемся! Пусть Гриня знает, что сказки написали трое, но от имени всех! - И, порешив на этом, похвалив еще раз авторов, девочки разошлись спать.

   В день Рождества Христова, после завтрака, старшие все девочки, собравшись посредине класса, сидели на скамейках и на партах. Было важное общее заседание. Екимова держала карандаш и бумагу:

   - Ну, кого приглашать? Слушайте! Батюшку?

   - Коллегиально, все-все!

   - Попова?

   - Пиши тоже от всех, он славный.

   - Степанова?

   - Все, все, все.

   - Дютака?

   - Я не хочу!

   - И я не хочу!

   - Ну его, меня еще тошнит от его Egypte, - кричала Евграфова.

   - Нет, а я хочу.

   - И я хочу!

   - Руки вверх, кто хочет приглашать Дютака! Раз, два, три... шесть, ну хорошо, значит, от шести.

   - Зверева?

   - Не надо, не надо, он злющий.

   - Как не надо?

   - Я хочу.

   - И я!

   - И я!

   - Трое, ну хорошо, запишу.

   - Минаева? - Общее молчание. - Mesdames, кто хочет Минаева?

   - Я хочу!

   - Франк?

   - Ну да, я.

   - Еще кто?

   - Никто, пиши: одна!

   - И напишу, разумеется, напишу!

   - Медамочки, да ведь это неловко, - пробовал кто-то запротестовать, но класс зашумел:

   - Неловко, так и пиши с Франк, кто тебе мешает.

   - Бульдожка, иди в Санчо Пансу к Дон Кихоту, ты, право, похожа!

   - Отстань, ты сама на Росинанта (конь Дон Кихота) смахиваешь.

   - Да бросьте, душки, ну время ли теперь ссориться! Значит, Минаева одна Франк. Дальше?

   И так перечислены были все учителя и классные дамы чужих классов, многие были совсем забракованы.

   Франк отделилась от группы, села к своему столу и, вынув большой лист бумаги, на углу которого был наклеен белый голубок с письмецом в клюве, начала выводить по-французски:

   Monsieur l'inspecteur, vu le bal annuel que donne la prХmiere classe ce 27 dИcembre, j'ai I'honneur et le plus vif plaisir de vous inviter...(Господин инспектор, принимая во внимание годовой бал, который дает первый класс 27 декабря, имею честь и удовольствие пригласить Вас...).

   Рука писала, а кончик языка от усердия высовывался и двигался в такт перу. Запечатав конверт с голубкой, Надя четко вывела адрес:

   A monsieur

   l'inspecteur de I'lnstitut

   (Господину инспектору института)

   И, моментально сбежав вниз, она тайком вызвала из швейцарской швейцара Якова, сунула ему в руку двугривенный и письмо.

   - Это Минаеву - приглашение на бал; как он придет, Яков, так и отдайте!

   В этот день Яков получил много двугривенных и много писем для раздачи и рассылки учителям.

   На другой день, после утреннего чая, швейцар Яков принес в первый класс письмо.

   - М-lle Франк, - сказал он и вышел.

   Письмо было от Минаева. Классная дама отдала его ей, не читая. Франк открыла, прочла и густо покраснела; с нею положительно в этом году происходят чудеса: ее принимали за большую, ей писали такие серьезные письма:

   J'ai recu votre aimable invitation que j'accepte, en vous priant de m'accorder la premiere contredance. J'ai bien compris les sentiments qui vous ont dicte la missive...(Мадемуазель! Я получил Ваше любезное приглашение, на которое соглашаюсь, и прошу зарезервировать за мною первую кадриль. Мне понятны чувства, которыми Вы руководствовались, составляя данное послание... )

   Так начиналось письмо, и в нем были целые две страницы. Уж конечно, никто из всего класса такого письма не получит! Письмо ходило по рукам и вызывало насмешливые замечания, в которых, однако, чувство­вался оттенок зависти...

   Вечером в этот день девочки наряжались. Чирковой прислали из дому два прекрасных костюма: рыбака и наяды. Подобрав свои пепельные волосы под красный фригийский колпак, перетянув талию широким красным шарфом, Чиркова казалась хрупким, грациозным маль­чиком. Ее зеленоватые большие глаза глядели лукаво и задорно, засученные рукава обнажали белые нежные руки с голубыми жилками.

   Нина Бурцева - наяда, оправдывала свое прозвище Русалочки. Кожа ее лица и открытой шеи была бела, как матовый фарфор, распущенные волосы, длинные, черные, прикрывали всю спину. Глаза синие, печальные, и ярко-красные губы. Белое платье и длинная зелень, спускавшаяся с ее волос до земли, придавали ей вид утопленницы. Она как очарованная ходила за своим рыбаком и едва отвечала на вопросы насмешливых девушек.

   Оторванная от семьи, брошенная с роскошного юга в холодный туманный Петербург, перенесенная от полей, цветов и фонтанов в каменные стены института, она тосковала и чахла. Потребность ласки и люб­ви жила в ней, может быть, сильнее, чем во всех других, а между тем, кого любить в институте? По­други насмешливы и резки, классные дамы скучны, придирчивы и недоступны. Учителя еще более дале­ки. Нет у детей ни птички, ни животного, ни даже цветов, не на что вылить им потребность ласки и нежности.

   Чиркова сделалась кумиром для Бурцевой; на нее перенесла бедная Русалочка всю свою нерастраченную любовь.

   - Это где застегивается, спереди или сзади? - приставала ко всем Бульдожка, нося на руке необхо­димейшую принадлежность костюма турка.

   - Я почем знаю, - кричали ей в ответ, - спроси ламповщика Егора, вон он стоит в коридоре.

   - Ну да, знает он, дурак, как турецкий паша оде­вается, он, я думаю, таких бархатных штук еще и в жизни не видал.

   - Иванова, Иванова, смотрите на Иванову, она incroyable (невероятная), очень, очень мило, кто тебе делал кос­тюм?

   - Брат, по рисунку.

   - Франк, Франк, ах, какая прелесть? Откуда у тебя такой костюм?

   - Мне Шкот достала, правда, хорошо?

   Франк была одета пажом: вся в светло-зеленом атласе, в красивой шапочке, длинное страусовое перо которой спадало ей на плечо; за поясом - небольшой кинжал и охотничий рог, в правой руке она несла бархатный шлейф своей королевы, Шкот, на кото­рой был костюм Марии Стюарт. Все ряженые, со­ставив пары, отправились вниз к Maman; по кори­дорам они шли в сопровождении тесной толпы, де­вочек всех классов, сбежавшихся поглядеть. У Maman были гости, девочек впустили. Музыкальная дама Вильгельмина Федоровна Билле села за рояль, а ря­женые танцевали кадриль, польку и даже несколько характерных па. Среди гостей был генерал Чирков и его адъютант Базиль... Поликсену позвали, Базиль говорил с нею, нагнувшись близко к белокурой го­ловке, почти на ушко. Поликсена смеялась. Базиль подошел к Maman и просил ее позволения вмешаться в танцы.

   Паж танцевал со своей королевой, и лицо его дышало удалью, здоровьем и весельем; затем паж подхватил Чернушку, одетую цыганкой, и они под звуки польки танцевали какой-то танец, который, как уверяла Шкот, мог бы быть и индейским...

   Наступил день выпускного бала. В шесть часов, немедленно после обеда, старший класс был в дор­туаре: к ним был допущен парикмахер. Весь красный, в поту, во фраке ради такого торжественного случая, он метался из одного прохода между кроватями к другому. Девочки, все в белых кофтах, сидели, как куклы, на табуретах перед зеркальцами и покорно позволяли проделывать со своими волосами, что было угодно этому "Фигаро" с Невского.

   - Господин парикмахер, теперь ко мне! - говорили все по очереди. Фалдочки его фрака фрака летели кверху, и, растопырив локти, с щипцами в одной руке, гребенкой в другой, парикмахер бежал на зов.

   Девочки с его помощью сразу все подурнели. Вмес­то милых головок с пробором ниточкой и гладко за­чесанных висков получались какие-то вихры, торчки; вместо сложенных узлом заплетенных кос появились хитрые кренделя и воздушные пирожные. Причесан­ные девочки ходили раскрасневшиеся, из страха ис­портить прическу держали головы неподвижно, как куклы. Корсеты стягивали талии так неумолимо, что многих тошнило, они жевали мятные лепешки, тоск­ливо поводили глазами, но ни за что не решились бы распустить шнуровку. По-бальному снятые пеле­ринки и рукава обнажали посиневшую от холода кожу. Бедные маленькие мученицы были, как и всегда в сущности, предоставлены самим себе; классная дама, во-первых, была занята своим туалетом, а во-вторых, она существовала для того, чтобы не нарушался по­рядок, а порядок не нарушался потому, что нера­зумные девочки создали себе муку из предстоящего удовольствия.

   Ботинки и перчатки у большинства были безоб­разны. Домой никого не отпускали, а потому все покупалось родными "на глаз"; девочки удовлетворя­лись, если только влезало, но и в этом они ошибались, сгоряча все казалось хорошо, но потом у иных ботинки так жали, что ноги ныли, затекали и они ходили как мученицы по горячим угольям. Перчатки, напротив, у большинства сидели как рукавицы на дворнике, но все-таки ни одна не решилась бы снять эту "баль­ную принадлежность" и показать свою маленькую, хорошенькую ручку. И несмотря на все это, молодость брала свое: во время бала разгоревшиеся личики сияли, белые зубы блестели, декольтированные шеи и обнаженные руки, у многих еще по-детски угловатые, показывали тонкую, нежную кожу. Забыв ин­ститутскую, "привитую", чопорность, они становились веселыми счастливыми девочками с нежным смехом и милой болтовней. Завитки их причесок, к счастью, распустились, растрепались и придали им более ес­тественный вид. Все казались хорошенькими, каждая жаждала танцевать и заражала весельем своего ка­валера.

   В зал девочки вошли попарно; в глубине за роялем сидел тапер, который ударил туш, как только открылись входные двери. Направо стояла тучная Maman с целым штатом синявок, затем инспектор, учителя и все при­глашенные. Вошедшие тридцать девочек под предводи­тельством m-lle Нот, разукрашенной бантиками и лен­тами, стали налево.

   Франк взглянула на группу гостей, тихо вскрик­нула и подалась вперед. В первом ряду, не сводя с нее веселых, немного насмешливых глаз, стоял ее красавец Андрюша. "Приехал! Приехал!" - пело сердце девочки, и она вся засияла. Людочка, розо­вая, перетянутая, замечательно красивая, стояла в группе приглашенных стрекоз и тоже вся вспыхнула и заулыбалась, увидев статного офицера. Началась церемония представления; слева двигалась девочка, справа выходил кавалер, брались за руку и шли к Maman.

   - Maman, c'est mon cousin - tel... (Маман, это мой кузен - такой-то...)

   Cousin кланялся и бормотал какое-то "еnchante" (очарован)... Две девочки таки перепутали кузенов, но утомленная Maman уже все равно ничего не пони­мала и, сидя в глубоком кресле, со страдальческим видом подставляла свою жирную руку для поцелуя кузенам.

   Наконец вступление кончилось! Тапер ударил вальс. Первым двинулся Андрюша и, низко нагнув голову, стоял улыбаясь перед сестрой; девочка, забыв, что она "дама", прыгнула ему на шею с лепетом "Дуся, Дуся", но он, смеясь, отвел ее руки, взял за талию, и брат с сестрой, как воплощение здоровья, молодости и веселья, царствовавших в этой зале, понеслись первой парой в плавном вальсе. За ними замелькали другие пары. Все девочки, кроме Салоповой, танцевали; ту оставили в покое, она одна в пустом дортуаре сидела на табурете, заткнув уши и закрыв глаза.

   Степанов, учитель естественной истории, высокий, худой, зашагал как на ходулях из угла залы и остано­вился перед только что севшей Бульдожкой.

   - Mademoiselle, un tour de valse?(Мадемуазель, тур вальса?)

   - He пойду я с вами, ни за что! - отрезала девочка.

   - За что такая немилость?

   - Да вы такой длинный, мне не положить вам руки на плечо, ни за что не пойду! - девочка начинала злиться.

   Степанов нагнулся к ее стулу:

   - Бульдоженька, первое правило светской дамы на балу - не отказывать кавалеру; вот теперь я стану за вашим стулом и не позволю вам танцевать ни с кем, а если примете предложение, то я должен буду вызвать кавалера на дуэль.

   Бульдожка заволновалась. В эту минуту к ней разлетелся правовед:

   - Mademoiselle...

   Бульдожка поглядела на Степанова, тот состроил страшное лицо.

   - Je ne dance pas (Я не танцую), - пробормотала девочка. Пра­вовед полетел дальше.

   - Mademoiselle? - перед Бульдожкой стоял ка­дет.

   Девочка не выдержала и обратилась к Степанову:

   - Я пойду скажу Maman, что вы хотите драться, если я буду танцевать!

   Степанов хохотал, его всегда забавляла сердитая девочка. Но кадет, к счастью, оказался из бойких и сразу смекнул положение.

   - Вам угодно драться, - обратился он весело к Степанову, - я к вашим услугам, завтра на шпагах, а теперь, mademoiselle, un tour de valse (мадемуазель, тур вальса).

   Бульдожка обернулась к Степанову:

   - Видите? Нашлись и похрабрее вас, а завтра сами убежите. - И она пошла с кадетом, пресерьезно упрашивая его, чтобы он не дрался со Степановым, потому что если он убьет учителя, то ведь ей же и достанется.

   - Monsieur Andre, monsieur Andre, как я рада, что вы приехали, - говорила Людочка, склонив голову на плечо брата Нади Франк.

   Молодой человек глядел на девушку и видел в ее глазах нежность, слушал ее болтовню, и в ней, во всем ее существе, находил что-то тихое, разум­ное, и все его теории колебались - перед ним было несомненное счастье, счастье первой преданной любви!

   И как в волшебном сне, счастливая пара носилась по зале под чарующие звуки вальса Штрауса.

   - Mesdames et messieurs, Ю vos places. Messieurs, cherchez vos dames (Мадам и месье, на свои места. Кавалеры, ищите ваших дам), - надрывался адъютант Базиль, звеня шпорами и описывая круги по скользкому паркету, как по льду на коньках.

   Видя, что Чиркова танцует с Базилем, бедная Ру­салочка, с трудом сдерживая слезы, отошла в сторону и натолкнулась на Степанова.

   Пользуясь бальным правом, он продел руку девочки под свой локоть, вывел ее из танцевального зала и направился в соседний открытый класс; там он усадил ее на скамейку, а сам сел напротив.

   - Ну-с, Русалочка, теперь вы от меня не уйдете! Так какие насекомые относятся к жесткокрылым, а?

   Девочка улыбнулась; это был последний, плохо выученный ею урок.

   - Жужелицы... - начала она.

   - То-то, жужелицы! - И, заметив, что девочка делает попытку повернуться лицом к залу, чтобы видеть танцующих, он взял ее тоненькую руку и начал снимать с нее перчатку.

   - Ну можно ли прятать руки в такие рукавицы, ведь они мне будут впору, право! Русалочка, а что, теперь на Кавказе хорошо, я думаю? Что, в Тифлисе спят теперь и не знают, что вы танцуете?

   Девочка оживилась при одном слове "Кавказ". Учи­тель начал расспрашивать ее, говорил сам, а сердце его сжималось от жалости: "Бедный ты, бедный ребе­нок, - думал он. - Бедный ты кипарис, пересаженный прямо в снег. Унести бы тебя куда-нибудь в деревню, на приволье, подальше от всех этих ложных фантазий, поздоровела бы ты, Русалочка, и какая славная девушка вышла бы из тебя".

   - Русалочка, вы были когда-нибудь в настоящей русской деревне, в помещичьем доме?

   - Никогда не была.

   - А там хорошо! - И он начал рассказывать ей о лунных ночах, о садах, в которых весной заливаются соловьи, о снежной бесконечной дороге и лихой тройке с валдайскими колокольчиками. Он прочел ей отрывок из поэмы "Мороз, Красный нос", и девочка сидела очарованная, вся порозовевшая, не спуская с него глаз.

   - У вас нет деревни?

   - Нет, Русалочка, но у меня есть кафедра, с которой я в следующий раз спрошу вас о жестко­крылых! - сказал он ей тоном волка из "Красной Шапочки".

   Минаев во фраке, в белом галстуке, танцевал с Надей, визави их были Андрюша и Люда. Минаев держал себя просто и мило, но Надя, танцуя с началь­ством, была несколько скованна.

   - Вам весело? - спросил инспектор.

   - Страшно! - отвечала девочка.

   - Вы любите танцевать?

   - Ужасно! Дуся, Дуся, - сказала она, хватая брата за руку в chassИ croisИ (перекрестном прогоне),- у меня был Евгений Михайлович осенью! Ты знаешь?

   - Знаю! Рыжик, говори же со своим кавалером.

   - Вы, кажется, очень любите своего брата? - спросил Минаев.

   - Я, брата? Больше всего на свете!

   В час ночи бал кончился. Гости пошли ужинать вниз, в апартаменты Maman, а девочек отвели в столовую, где для них был накрыт чай с фруктами и печеньем.

   Долго не могли заснуть в эту ночь счастливые выпускные, долго передавали они друг другу свои впечатления, и у каждой в сердце сильнее разгоралась жажда жизни, каждая еще больше рвалась из стен института. Этот бал был только преддверием тех на­стоящих балов, о которых каждая читала и слышала от подруг.

   Но никого не было счастливее Людочки. Теперь ее служба и ее обязанности казались ей легкими и приятными. Ведь должна же она чем-нибудь заслужить громадное счастье, предстоящее ей. Институт будет для нее тем монастырем, в который в средние века дамы добровольно заключали себя, ожидая своих ры­царей, ушедших в крестовые походы. Мысль, что Andre - ее жених и что она в свои выпускные дни будет его видеть, гулять с ним, переполняла восторгом ее сердце.

  

  

   Салопова захворала. Болезненная, слабая девочка, она почти никогда не ложилась в лазарет; частые флюсы, лихорадку и мигрень переносила терпеливо и на всякий вопрос отвечала только: "Господь сколько терпел, а мы ничего снести не хотим, сейчас ропщем". Но на этот раз лихорадка истощила ее силы.

   Салопова осунулась, пожелтела еще больше и ходила совсем молчаливая, и только когда между девочками возникала ссора или несправедливость,

   Салопова подходила к ним и молча становилась возле; слушая упреки, бранные слова, она строго, пристально глядела то на ту, то на другую. Девочки краснели и начинали кричать: "Да убирайся ты вон, Салопова!", иногда даже одна говорила другой: "Пой­демте, медамочка, браниться в коридор, там никто не помешает!" Но Салопова, как тень, пробиралась за ними всюду, и девочки смущались, а затем замолкали или обращались к ней на суд.

   - Да ты разбери сама, Салопова, ведь она...- Салопова выслушивала обеих и говорила всегда: "Гос­подь всех прощал и нам завещал не ссориться!" И большей частью ссора кончалась, девочки, ворча: "хан­жа эта Салопова", расходились, а потом и забывали о ссоре.

   Едва ли хоть одна из класса любила Салопову, с ней никто не ходил обнявшись, никто не болтал по ночам на кровати, но, когда девочка раз упала на молитве и ее, бледную, с закрытыми глазами, унесли в лазарет, в классе вдруг образовалась пустота, а вечером, когда все легли в кровать, тем, кто спал около нее, стало жутко, до того привыкли они видеть ее на коленях перед образом и, засыпая, слышать, как она благоговейно, с чувством шепчет молитвы.

   Через два дня после того, как Салопову взяли в лазарет, целая группа девочек пришла ее проведать, вскоре это приняло характер паломничества, приходи­лось даже чередоваться, каждую побывавшую у нее класс осыпал вопросами:

   - Ну, что Салопиха? Что говорила?

   - Да ничего не говорила, ведь у нее одна просьба: придешь - читай ей Евангелие, а уходишь - просит не ссориться, да ведь как просит-то, чуть не со слезами!

   - Ну и что же, ты обещала?

   - Да ты бы видела, какими глазами она смотрит, когда говорит, тут все что хочешь обещаешь.

   У девочек появились в карманах маленькие Еванге­лия, которые, по их просьбе, купил отец Адриан, ссоры стали гораздо реже. Не успеют двое войти в азарт, раскричаться, как третья скажет:

   - Ах, Господи, а я сегодня к Салопихе, ну что я ей скажу, как спросит? - И ссора затихала сама собой.

   Пробовали девочки носить ей гостинцы, но Салопова тут же при них раздавала все другим.

   - На что мне лишнее, не надо, и так дают больше, чем съешь, - говорила она, - ты вот лучше потешь меня, посиди подольше да почитай! - И девочки не только охотно сидели, читали, но даже вынимали за ее здравие просвирки и ставили свечи. ,

   - Франк, Франк, ступай-ка сюда! - кричала Чер­нушка, вернувшись после завтрака в класс.

   - В чем дело? Чего тебе?

   - Ты знаешь, нас больше не хотят пускать в лазарет к Салоповой.

   - Ну-у? - Франк присела на парту, возле потес­нившихся Евграфовой и Ивановой. - Отчего так?

   - Да вот спроси, - Чернушка указала на Ива­нову.

   - Это все каракатица Миндер нажаловалась, гово­рит, с утра до вечера шмыгают по коридору, мешают ей давать уроки музыки, ведь она с кофульками зани­мается, ну, говорит, рассеиваются.

   - Да с чего это она, ведь никто из нас в музы­кальную не заходит. Надо поговорить с Марьей Ива­новной.

   - Страсть у этой Франк звать их всех по имени и отчеству. По-нашему - Каракатица, а по ней - Марья Ивановна.

   - Да ведь пора же нам, медамочки, бросить эти прозвания, ведь мы выпускные.

   затянула Евграфова песню, которой дразнили Франк. Франк вскочила.

   - И буду, и буду всех звать по имени и отче­ству, зато и сама буду Надеждой Александровной Франк, а вы из института выйдете и все останетесь "бульдожками", "чернушками", "свинюшками", "зве­рюшками".

   - А ты - выскочка, в "передовишки" лезешь, - выпалила Чернушка, только недавно усвоившая слово "передовая". Сидевшие девочки расхохотались, повто­ряя: "передовишка".

   - А ты, а вы... - Франк не находила слов и только, блестя глазами, трясла своей рыжей головой.

   - А к Салоповой так и не пойдем, - закричала Иванова, заглушая спор.

   Начавшаяся было ссора сразу заглохла.

   - Нет, пойдем, - упрямо заявила Франк, - я, по крайней мере, иду.

   - Да ведь не пустят.

   - И не пустят, да я пойду. Ведь опасно только по парадной пробежать да нижним коридором, а уж влетим в лазарет - Вердер не выгонит. Кто со мной?

   - Конечно, я! - Чернушка, веселая, ласковая, схватила за руку Франк. - Вместе, да?

   И девочки, забыв ссору, уже целовались и строили план операции.

   Вечером, в семь часов, когда Билле углубилась на кафедре в какой-то немецкий роман, Чернушка и Франк незаметно шмыгнули из класса, слетели по лестнице, проскользнули мимо швейцарской, пока Яков отсутствовал, так как при случае он мог и наябед­ничать. Тихонько, едва касаясь пола, промчались по нижнему коридору, где налево шли музыкальные клас­сы, а направо были комнаты Maman, и благополучно появились в лазарете перед очами добродушной тол­стой Вердер - лазаретной дамы. Обе девочки, едва сдерживая дыхание, присели и объявили, что присланы из класса узнать о здоровье Салоповой. Вердер по­хвалила девочек за внимание, но объявила им, что больной хуже и доктор не велел никого пускать к ней.

   Опечаленные Франк и Чернушка возвращались назад, волоча ноги и уже не заботясь о том, что могли быть пойманы.

   Из крайней комнаты раздавались по-детски неуве­ренные гаммы и крики Миндер, бранившей какую-то "кофульку".

   - Вот злющая! - проговорила Чернушка, прикла­дывая ухо к двери. - Так и шипит, - и вдруг, приложив губы к замочной скважине, Чернушка сама зашипела, как подошедший самовар. Франк, зная, что Миндер до смерти боится кошек, громко мяукнула, и обе девочки, охваченные непреодолимой жаждой озорства, накинув передники на голову, пролетели мимо швейцарской, из-за стеклянной двери которой теперь глядел на них во все глаза Яков. Мимо бельевой, столовой не переводя духа взвились по второй лестнице в третий этаж и, вбежав в свой дортуар, бросились, едва дыша, на кровати.

   - Ой, не могу, ой, не могу! - кричала Франк. - Миндер, верно, умерла со страху.

   - А ведь Яков-то нас видел; я, знаешь, посмотрела, из-под передника, а он так и вытянул шею за нами.

   - Ну да где ему узнать. Мы летели-то как вихрь.

   Девочки отдышались. Франк достала из своего ноч­ного шкапика пеклеванник и красную глиняную кружку, наполовину наполненную патокой.

   - Когда ты купила? - и Чернушка облизнулась.

   - Утром посылала истопника, он сам мне и в шкап поставил.

   Девочки разделили пеклеванник, вынув мякиш, на­лили в образовавшееся углубление патоку, снова за­крыли его мякишем и затем с наслаждением принялись уписывать необыкновенное блюдо. Пеклеванник с па­токой, молодая репка, свежие огурцы считались первым лакомством.

   Покончив с трапезой, вымыв руки в умывальной, по­други оправили свои волосы, пелеринки и уже чинно, благовоспитанно спустились в класс. В коридоре было шумно, посередине стояли две "чужие" классные дамы, возле них Миндер, взволнованная, вся в пятнах, что-то быстро рассказывала, поводя короткими ручками. Группы воспитанниц двух старших классов окружили их. Когда Франк и Чернушка показались в конце коридора, Миндер заметила их и что-то быстро проговорила. Все головы обернулись к ним, и, когда девочки, уже встревоженные, подошли ближе, десятки пар любопытных, веселых, злых и подозрительных глаз уставились на них.

   - Я сейчас всех выведу на чистую воду! - шеп­нула Миндер и раздвинула кружок любопытных.

   - М-lle Франк, где вы сейчас были?

   - Я? - Франк оглянулась на Чернушку. - Мы?

   - Нигде, - выпалила Чернушка, - мы здесь. Девочки, окружавшие их, расхохотались.

   - Il n'у a rien de drole dans tout ceci (Во всем этом нет ничего смешного) , - строго объяснила Черкасова, красивая, несколько сутулая классная дама шестого класса. - Дело в том, - про­должала она, подходя к Чернушке и Франк и глядя на них большими, выпуклыми, всегда насмешливыми глазами, - что m-lle Миндер оскорблена и этого так не оставит, потому что оскорбили ее взрослые девуш­ки - грубо и сознательно.

   Чернушка и Франк, встревоженные, подавленные холодным и презрительным тоном Черкасовой, по­бледнели, поглядели друг на друга и опустили голову.

   - А вы, кажется, уже понимаете, в чем дело? - еще язвительнее продолжала Черкасова. - М-lle Мин­дер, виновные найдены, мне кажется, они даже и не думают отпираться. Mechantes et mauvaises petites sottes!(Злые и глупые девчонки!) - проворчала она уже про себя.

   Франк и Чернушка вспыхнули, но раньше, чем они решились ответить, Миндер налетела на них.

   - Я этого так не оставлю! Я никогда не прощу такого оскорбления. Я сейчас иду к Maman. Вам обеим не дадут ни аттестата, ни диплома. Или я подам в отставку, или вас выгонят из института! - Миндер вся тряслась и едва выговаривала слова от злости. - Где карандаш, где карандаш, которым вы писали?

   Франк и Чернушка переглянулись, и обе выговорили вдруг, как бы спрашивая одна другую:

   - Какой карандаш?

   - Синий, синий, тот самый, которым вы это напи­сали.

   - Да никакого у нас нет синего карандаша, ничего

   мы не писали.

   - Как не писали, да как вы смеете отпираться после того, как сами сознались?

   - Да в чем мы сознались? - закричала Франк.

   - Вы к Салоповой бегали? - начала до сих пор молчавшая классная дама Иверсен.

   - Ну, бегали, - в голос отвечали обе пойманные.

   - А кто вас пустил?

   - Никто! - отвечала уже дерзко Франк.

   - А теперь вы откуда? - вставила Черкасова.

   - Мы?

   - Да что вы, как сороки, обе в один голос отве­чаете? Франк, ступайте сюда и отвечайте только на вопросы, а вы, Вихорева, молчите. Где вы сейчас были? Ну, Франк, без лжи.

   - Я никогда не лгу. Были в дортуаре.

   - Что вы там делали?

   - Ели пеклеванник с патокой.

   - Как? Еще новая гадость! Ну, это мы разберем после. Что вы делали, когда пробегали внизу мимо музыкальной комнаты?

   - Постойте, постойте! - Миндер схватила Чер­касову за руку. - Я хочу только спросить, знали ли вы, Франк и Вихорева, что именно я давала урок?

   - Конечно, знали.

   - Почему же это "конечно"? - снова язвительно подхватила Черкасова.

   - А потому, что Fraulein Миндер всегда за уроком музыки так бранится, что слышно на весь коридор.

   - Gott, wie frech!(О Боже, какая дерзость!) - Миндер всплеснула коротки­ми руками.

   - Хорошо. Так вы, Вихорева, что же сделали?

   - Я? Да ничего, я только приложила губы к за­мочной скважине и зашипела.

   - Как зашипела? Не сметь смеяться! Фыркнувшие слушательницы струсили.

   - Как же вы зашипели, Вихорева? Покажите ваше искусство.

   - Так, ш-ш-ш, как кошки шипят. Окружающие снова фыркнули.

   - А вы, Франк, что сделали?

   - Я громко мяукнула.

   - Зачем?

   - Fraulein Миндер очень боится кошек.

   - А дальше, дальше что вы сделали?

   - Дальше ничего, мы накинули передники на го­ловы и убежали.

   - Неправда! Неправда! Вы оскорбили меня еще и письменно. Вы написали на дверях синим карандашом: "Машка дура".

   - Так почем же вы знаете, что это было написано именно о вас?

   - Ага, Франк, вы не отрицаете, вы только хотите теперь обернуть это в другую сторону. Я Мария Ивановна, вы это хорошо знаете, значит, надпись касалась меня.

   - Ах, оставьте вы меня в покое! - вдруг с нервны­ми слезами закричала Франк. - Ничего я не писала и синего карандаша у меня нет. Я уверена, что эта надпись вас и не касается, мало ли у нас Маш. - И Франк, круто повернувшись, ушла в свой класс, за ней побежала Вихорева; любопытные, выслушав историю, помчались рассказывать ее в свои классы, дамы разошлись, убеж­денные, что виновная найдена, и Миндер покатилась снова в нижний этаж, на этот раз жаловаться Maman. В пересказе Миндер у Maman сложилось впечатление, что Франк сделала дерзость намеренно, с необыкновен­ной грубостью. Виновность Вихоревой как-то вдруг отпала, и всем стало очевидно, что виновата одна Франк.

   Влетев в класс, возбужденные и рассерженные де­вочки, не обращая внимания на m-lle Билле, старав­шуюся призвать их к порядку, немедленно собрались в кружок и стали обсуждать происшествие.

   Франк, размахивая руками, горячо защищалась и обвиняла; пеклеванник... кошка... патока... Миндер - все смешалось. Она опомнилась только тогда, когда маленькая Иванова, не понявшая ни слова из ее рассказа, спросила:

   - Почему же ты не созналась, что написала?

   Этот же вопрос Франк прочла и в глазах осталь­ных. Очевидно, девочки были уверены, что писала именно она, никто не понимал только, зачем всегда откровенная и смелая девочка теперь упорно отпи­ралась.

   - Ну не все ли тебе равно, - убеждала ее Екимова, - ведь все равно тебе не пройдет даром. Солдата за патокой посылала, к Салоповой бегала, Миндер, Черкасовой, Иверсен нагрубила, созналась бы - и дело с концом.

   - Да ведь я же этого не писала! - кричала Франк, вся красная. - Что вы ко мне все пристали? У меня и карандаша нет, спросите Вихореву!

   - Вихорева, у Франк есть синий карандаш? - закричала с дальней парты Чиркова.

   - Я почем знаю ее карандаши! - огрызнулась Вихорева.

   - Конечно, есть! - закричала Евграфова. - По­мнишь, Франк, ты мне раз им воду растушевывала.

   - Так ведь этот карандаш, - Франк бросилась к своей парте, открыла ее, порылась и достала кусочек толстого синего карандаша, - вот он, в парте!

   - Да ты, может, сейчас его туда и положила, - захохотала Чиркова.

   - Я? Подбросила? - голос Франк упал.

   Все случившееся начало принимать в ее глазах очертания какого-то кошмара.

   - Да ведь я была с Вихоревой, спросите ее.

   - Вихорева, что ты делала у дверей?

   - Я? Подглядывала в скважину, а потом шипела.

   - Ну, скажи, если бы Франк хотела, успела бы она написать на дверях два слова: "Машка дура"?

   - Конечно, успела бы! Да что вы, Чиркова, допра­шиваете, вам говорят, что она не писала.

   - А я думаю, что это она писала! - захохотала Чиркова, обрадованная, что представляется случай от­платить Франк за ее независимый нрав.

   - Maman, Maman идет! - крикнул кто-то, стояв­ший у окна. - С Миндер!

   Девочки притихли и побледнели. Появление Maman в классе вечером было случаем неординарным. Взвол­нованная Билле вскочила с кафедры и толклась около дверей. Maman вошла и сразу опустилась на под­ставленное ей венское кресло. Миндер встала возле нее, глаза у нее были заплаканные. Чья-то глупая, детская выходка принимала вид настоящей институт­ской драмы.

   Отдышавшись, распустив желтые ленты чепчика, Maman начала, глядя на Франк:

   - Между вами есть одна девочка, к прискорбию, отличающаяся слишком резким и независимым харак­тером. Все хорошо в известной мере, вы не дети. Теперь выходки этой девочки, вернее сказать, уже девицы на выпуске, перешли все границы. Сегодня она оскорбила достойную m-lle Миндер, - Maman говорила по-французски, - я еще раз согласна признать всю эту печальную историю за необдуманную детскую выходку, если провинившаяся сознается и перед всем классом попросит прощения у m-lle Миндер.

   Все взоры обратились на Франк. У девочки в ли­це не было ни кровинки. Она глядела вниз, рыжие пряди свесились на лоб, брови сдвинулись, и вся фигура была полна такого упрямства, которое нападало на нее в самые злые минуты. В голове у нее вертелась одна мысль: "Ведь я не виновата, не виновата, не виновата!"

   - М-lle Франк! - услышала она голос Maman. Франк стояла не двигаясь, даже губы ее побелели.

   - Взгляните на это лицо, - Maman указала на Франк, - и вы ясно прочтете на нем сознание вины и злое упрямство.

   Наступила минута тяжелого молчания.

   - Франк, подойдите сюда! - начала Maman бо­лее мягким голосом, - я вижу, что вам очень стыдно, попросите у m-lle Миндер прощения, и все будет забыто.

   Бледное лицо девочки поднялось, глаза, усталые, полные выражения недетской обиды, смотрели на Ma­man. Девушка сделала шаг вперед, остановилась и, видя перед собой только строгое, холодное лицо, ждав­шее признания, тряхнула головой, отбрасывая непокор­ные волосы.

   - Я не ви-но-ва-та! - громко, отчетливо прогово­рила она и вернулась на свое место