Лухманова Надежда Александровна - Девочки

их ватных одеяниях тянули друг к другу ветвистые руки; кусты стояли роскошными шатрами, покрытые ярко-белыми сводами. Крыши галерей казались белой нескончаемой дорогой, и все было тихо, ни живой души, как в заколдованном зимнем царстве.

   - Ступайте, барышня, пора, через семь минут часы будут бить полночь.

   Франк заволновалась. Запахнувшись плотнее в пла­ток, как была в юбочке и одних чулках, она вышла из умывальной в коридор, на церковной площадке сделала земной поклон перед закрытыми вратами, спус­тилась по широкой лестнице в средний этаж и едва дыша, с бьющимся сердцем присела на полукруглую скамейку, стоявшую в нише под часами. Сквозь два круглых окна по бокам стены шел серебристый луч месяца и робкими полосами, струясь как вода, бежал по ступеням лестницы вниз. Едва девочка немножко успокоилась, как в конце классного коридора стукнула дверь, послышались тихие голоса, шаги приближались к лестнице. Франк неслышно, как мышь, соскользнула со скамейки и, обойдя кругом, присела за ее высокой деревянной спинкой. Чуть-чуть выглядывая, она увидела трепетный свет свечи, бежавший к лестнице, и услы­шала мужской голос.

   - Не беспокойтесь, ради Бога, тут светло! - Голос был Минаева: очевидно, у Коровы в "Чертовом переулке" было какое-нибудь совещание насчет празд­ников, елки и бала.

   - Пожалуйста, не беспокойтесь, мы сойдем. - Это был бас толстого эконома Волкова. - Вот как мы засиделись у вас, Марья Федоровна!

   - Что делать, днем-то некогда поговорить. Вы как думаете, Виктор Матвеевич, свадьба-то их состоится?

   - Да, наверно, только счастья-то мало в этом, тут и Сорренто не поможет!.. Слышите, двенадцать бьет.

   Часы густо и звонко пробили полночь...

   "Свадьба состоится. Счастья не будет... Соррен­то", - повторяла Франк в уме. Неужели это и есть пророчество?

   Гаданье так понравилось Наде Франк, что на другой день она сообщила всему классу о том, как ловят луч месяца. Девочки пришли в восторг, даже Русалочка оживилась и объявила, что и она пойдет ловить месяц в два полотенца и принесет одно для себя, другое для Поликсены Чирковой. Людочка тоже объявила, что пойдет вместе с Франк.

   Салопова пробовала объяснить, что гадание есть "бесовское наваждение", но ее никто не слушал, и ночью веселая компания, опять в чулках, юбочках и теплых платках, отправилась гадать.

   Девочек собралось тринадцать человек, но они не пересчитывали своей компании; гурьбою вышли в по­ловине двенадцатого из дортуара, прошли тихонько коридором и спустились по второй лестнице, но, дойдя до среднего этажа, нашли стеклянную дверь запертой. Это была первая неудача, пришлось вернуться обратно, пройти снова мимо погруженных в сон дортуаров других классов, выйти на церковную площадку, в средний коридор, миновать все темные, молчаливые классы и войти в зал.

   Жутко было девочкам, шаги их глухо отдавались в коридоре, из открытых настежь дверей классов глядели на них еле освещенные месяцем ряды пустых парт, в рекреационном зале кое-где блестели золоченые рамы картин.

   Паркетный пол точно колебался от движущихся лучей куда-то спешившего по небу месяца.

   Молча разостлали девочки свои полотенца, у Буль­дожки месяц три раза убегал с полотенца. Петрова посадила свою тень на полотенце Евграфовой, в то время как та уже завертывала в него свой луч. Девочки толкнули друг друга и поссорились. Иванова бегала на четвереньках, а Русалочка, разложив на окне свои два полотенца, стояла сама вся облитая лунным светом, ее большие глаза сияли, лицо было прозрачно-бледное, а темные длинные волосы прямыми прядями, как смо­ченные водой, падали почти до полу.

   - Русалочка, Нина Бурцева, уйди от окна, я тебя боюсь! - крикнула Екимова.

   Нина вздрогнула и, схватив свои два полотенца, отшатнулась от окна.

   Молчаливою гурьбой бежали девочки назад и при­жимали к груди таинственные полотенца. При повороте из классного коридора из-за двери выдвинулось длинное белое привидение, кто-то вскрикнул, но остальные сразу узнали подкараулившую их Нот.

   - Это еще что за новости? Откуда? - и она схватила за руку Бульдожку.

   Девочка молча, угрюмо рвалась из ее рук, но костлявые пальцы m-lle Нот уже уцепились за поло­тенце.

   - Что вы несете? Я должна знать... Бульдожка с отчаянием рванула полотенце, которое и раскрылось перед классной дамой, как пустая длинная лента.

   - Ну, теперь ничего не несу! - вскричала она с отчаянием. - Когда вы нас оставите в покое, ведь уж, кажется, и выпуск на носу!

   - Что вы несли? Что вы несли? - приставала к ней Нот.

   - Луну несла! - крикнула ей Бульдожка и, махая теперь "пустым" полотенцем, бросилась наверх за убе­жавшими девочками.

   Счастливицы, успевшие заснуть молча на подушках, под которыми спрятан был пойманный луч месяца, рассказывали наутро друг другу удивительные снови­дения.

  

  

   В конце того же месяца случилось событие, взвол­новавшее все старшее отделение института.

   На парадной лестнице большие часы пробили семь; из швейцарской сквозь боковую стеклянную дверь вы­шел сам швейцар Яков, который только в экстренных случаях являлся сам, а не посылал наверх своего помощника. Проведя рукой по своим рыжим бакенбар­дам, торчавшим по обе стороны лица правильными треугольниками, приподымая на ходу длинные полы своей красной ливреи, он поднялся по лестнице. Взгля­нув мимоходом на бившие часы и сверив с ними свои карманные, он направился в коридор старшего отделе­ния. В широком коридоре, освещенном по углам двумя висячими лампами, не было ни души, но зато сквозь открытые двери трех классов несся смех, шум, говор молодых голосов.

   Яков постоял минуту у двери старшего, класса, пока его не заметила дежурная Чернушка.

   - Вам кого, Яков? - вылетела она из класса.

   - Баронесса требует к себе барышню Лосеву: их папенька приехал.

   - А! - Чернушка рванулась в класс объявить радостную новость.

   - Стойте, барышня! - Яков, забыв всю свою выдержку, чуть не схватил Чернушку за руку. - Вы сперва выслушайте, а уж потом извольте передавать, - степенно заметил он ей.- Папенька-то их приехал объявить, что их маменька умерла, так вот баронес­са и приказала подготовить их раньше, чем, значит, сказать.

   Чернушка побледнела, с разинутым ртом неподвижно поглядела на Якова, величественно уходившего вон, затем повернулась и робко вошла в класс. На кафедре, приблизив к близоруким глазам лампу, сидела худая Нот и с увлечением читала желтенький томик какого-то романа. Сознавая, что в старшем классе пребывание ее более форма, чем необходимость, она оставляла девочек почти на свободе и только окликала их при каком-нибудь слишком шумном споре или тревожно кричала: "Eh bien, eh bien?.. oЫ done?"(Что, что?.. куда же?) - при всякой попытке девочек выскользнуть из класса. Девочки си­дели, что называется, вольно, группами, кто с кем хотел. На многих партах теснились: там, где места было на двоих, сидело пятеро-шестеро. Некоторые ходили обнявшись по узкому боковому проходу и толковали о предстоящем выпуске. Две-три зубрилки, как всегда, запоздав с уроком, отчаянно жужжали, зажав уши, закрыв глаза, покачиваясь из стороны в сторону. Русалочка и Лосева, кроткая веселая девочка, не участвовавшая никогда ни в каких "классных исто­риях", без всякой музыки с увлечением отплясывали вальс в три темпа. В узком пространстве между запас­ными шкафами и партами у них собралась своя публика, хохотавшая каждый раз, когда учившаяся танцевать пара натыкалась на шкафы, на парты и на публику. Чернушка, оглядев класс и увидев танцующую Лосеву, смутилась еще более, робко подошла к Нот и шепотом повторила ей сказанное Яковом. Нот бросила свой роман, засуетилась, замигала выцветшими глазками, зачем-то развязала и потом снова туго завязала концы кружевного фишю (платок), скрывавшего ее тщедушную косич­ку, и наконец проговорила тоненьким дискантом:

   - М-lle Лосева!

   - Лосева! Лосева! Женя Лосева! - подхватило двадцать голосов, как бы обрадовавшихся, что нашлась причина пошуметь. .

   Танцевавшая пара разомкнулась, в три прыжка перед кафедрой очутилась девочка лет семнадцати, кругленькая, плотная, с густой каштановой косой, с маленьким, вздернутым носиком, с лучистыми голу­быми глазами.

   - Me voilЮ! (Вот я!) - крикнула она, и несколько де­вочек, сидевших на передних партах, крикнули вместе с нею:

   - La voilЮ! (Вот она!)

   Француженка сошла с кафедры и колеблющимися шагами взволнованной утки направилась к девочке. Дрожащими руками она поправила ее пелеринку, съе­хавшую набок.

   - Ma chХre enfant (Мое дорогое дитя), - начала она по-французски, путаясь и заикаясь, - вот папа приехал к Maman... ваша maman... ваша добрая maman...

   Девочка вдруг прониклась каким-то страшным пред­чувствием, она рванулась так, что Нот, державшая ее за плечи, чуть не упала носом вперед.

   - Что с мамой? Зачем приехал папа? Несколько девочек повскакали с мест и окружили кафедру.

   В старший класс вошла дежурившая у Maman пепиньерка.

   - Maman удивляется, отчего не идет Лосева? - сказала она, обращаясь с легким реверансом к Нот.

   - Скорей, скорей, Лосева, - заторопила Нот.

   - Счастливая, счастливая! Тебя, верно, в отпуск! - крикнул кто-то.

   Личико Лосевой вдруг просияло.

   - А может быть! - И она рванулась из класса, за ней поспешила и пепиньерка.

   - Ее мама умерла! - шепнула вдруг Чернушка, стоявшая рядом.

   - Мама... умерла! Умерла! - разнеслось вдруг по классу, и девочки сразу смолкли, у каждой сжалось сердце. Для этих детей, оторванных от семьи ради воспитания, ради того учения, которое каждая из них не в состоянии была бы получить в семье, слово "мама" было самое заветное, оно напоминало им детскую, игры, смех, а главное, ласку, ту нежную материнскую ласку, которой они были лишены здесь в течение стольких лет. У многих матери были далеко, там, в глубине заброшенных селений, куда теперь детей переносил только сон. Мама была центром, вокруг которого груп­пировались и няня, и солнце, и густой парк, и мохнатый барбос, и первая книга, и звон сельской церкви - словом, весь круг впечатлений детства, все радости и печали, которые оборвались у входа в институт. Поте­рять маму теперь, перед выпуском, когда каждая жаждет снова приютиться у ее сердца, снова связать ниточку своей жизни, разорванную семью долгими годами!.. Более чувствительные девочки заплакали, другие на­хмурились, все разошлись по своим местам - в классе воцарилась странная тишина. Нот забыла о своем желтом томике и сидела на кафедре, опустив голову на руки, полузакрыв глаза; у нее не было матери, она потеряла ее еще тогда, когда совсем молоденькой девушкой выехала из отцовского дома одна в чужую страну, чтобы воспитывать маленьких девочек, чуждых ей и по вере, и по языку. И вот в разлуке, в рутинном, неблагодарном труде промелькнула вся молодость, состарилась она, пожелтела и теперь сидит на кафедре, а перед нею море детских головок; неужели и теперь, как прежде, они чужие друг другу?

   - Надя Франк! Надя Франк! - Шкот, сидевшая сзади Нади, дергала задумавшуюся девочку за пелерин­ку. - Смотри, Нот плачет.

   Франк подняла голову, посмотрела на классную даму и тихо, голосом, полным волнения, проговорила:

   - Нот плачет?!

   Минуты две почти все девочки глядели на классную даму, а Нот, ничего не замечая, сидела, все так же подперев голову рукой, и слезы, одна за другой, падали на дубовую доску кафедры. Без слов, без малейшей попытки привлечь к себе детей Нот покоряла их своими слезами. Чуткие детские сердца понимали скорбь оди­нокой женщины, с крайней парты встала Русалочка и первая подошла к Нот. Она опустилась одним коленом на ступеньку кафедры и прижалась головой к высокому столу.

   - Это правда, что Женина мама умерла? - спро­сила она по-французски.

   - Да, да, умерла! - Нот быстро вытерла платком глаза.

   - А у вас есть мама? - Классная дама почти испуганно взглянула на Русалочку; за ней стояли уже другие девочки, и в первый раз в детских глазах она увидела грусть и ласку, без малейшего луча задорной насмешки.

   - Вы откуда родом, mademoiselle? - спросил дру­гой голос.

   - А у вас там хорошо? - добавила третья; и Нот, ожившая от этих вопросов, видя себя окруженной детьми, встрепенулась, румянец разлился по ее лицу, глаза оживились, и она начала рассказывать, спеша, прерываясь, счастливая, как человек, который впервые высказывает громко все накипевшее на душе. Дети узнали про бедного школьного учителя, вдового, с громадным количеством детей, про Каролину, старшую сестру m-lle Нот, которая служила матерью всем этим сиротам, про городок на южном берегу Франции, где в воздухе так чудно пахло солеными волнами, где закат пурпуром разливался в открытом море, узнали и о том, сколько горя пережила эта некрасивая, смешная m-lle Нот, когда еще неопытной, молоденькой девушкой приехала в Россию добывать хлеб для своей семьи.

   Лосева поспешно спускалась вниз, пепиньерка шла рядом с ней, мучительно отыскивая и не находя ни одной фразы, которой могла бы приготовить девочку к ожидавшему ее роковому известию. Так миновали они швейцарскую, из-за стеклянных дверей которой вели­чественно глядел на них Яков в красном. Прошли нижний коридор, и дежурная горничная ввела их в маленькую прихожую квартиры Maman. В голубой гостиной на диване сидела Maman в синем шелковом платье и в белой кружевной косынке на голове, рядом с нею на кресле сидел отец Лосевой, и Жене сразу бросились в глаза утомление, тоска и придавленность, выражавшиеся в каждой черте его лица. Девочка, забыв всякий этикет, сделала только боком кривой реверанс Maman и бросилась на шею отцу.

   - Папа, ты чего? Ты что? Мама? Отец прижал ее голову к груди.

   - Мама?

   - Ma chХre enfant(Мое дорогое дитя), - тучная баронесса поднялась с дивана и подошла к ней,- calmez-vous (успокойтесь), посмотрите на вашего отца, пожалейте его.

   Девочка даже не слыхала этих слов, ее широко раскрытые глаза читали страшную весть на лице отца; еще раз упавшим голосом она повторила:

   - Мама?

   - Мама скончалась сегодня утром.

   - А-а!

   Детское горе ложится камнем на душу, ребенок еще не умеет его подавлять. Женя забыла, что она уже "зеленая", что перед ней сама Maman, она жалась к отцу, повторяя: "Мамочка, мама, мама". Слезы обливали ее лицо, она сморкалась в передник, утиралась им, захлебывалась и отстранялась плечами и руками от пепиньерки, старавшейся успокоить ее.

   - Ты, Женюрочка, не плачь, мама... того... уж очень страдала... ей лучше... там... а вот... у меня дом ведь Гриня один...

   Женя оборвала рыдания; брату ее было всего пять лет.

   - С кем же он теперь, папа?

   - Да с няней, с Василисой.

   - Папа, домой! Слышишь, папа! Да?

   - Да, вот баронесса так добра, позволила тебе завтра дня на два...

   - Завтра?! - Женя снова зарыдала и вдруг бро­силась на колени перед начальницей. Инстинктивно, не называя ее больше Maman, она только лепетала:

   - Прошу вас, дорогая, добрая, прошу вас, пустите меня... туда, к маме... к брату... теперь... сейчас... пустите меня!

   Эти просьбы "по-русски", эти сердечные слова, были так необыденны, так нарушали институтскую дисциплину, что Maman взволновалась; желая покон­чить с тяжелой сценой, она дала свое согласие, по­слала пепиньерку распорядиться о пальто, шляпе и приказать Якову послать за каретой, и наконец Женя, не переставая вздрагивать, всхлипывать, вышла с отцом в швейцарскую и уехала.

   Maman удержала около себя пепиньерку.

   - М-lle Панфилова, вы кончили курс с золотой меда­лью и уже три года служите пепиньеркой, поэтому вы можете понять, какую важность имеет для меня сегодняш­няя сцена; она показала мне, до чего плохо укореняются в детях дисциплина и хорошие манеры. Девушка воспи­танная не растеряется ни в каком случае, а эта чуть не брыкается, сморкается в передник, кричит. Ведь это ди­карь какой-то! Вот, при первом печальном случае все воспитание сошло с нее, как не бывало. Где она набралась таких манер? Горе горем - я ему сочувствую, - а при­личие приличием, на то их и воспитывают.

   Пепиньерка, девушка лет двадцати двух, некрасивая, с желтоватым цветом лица, с сухой шеей, сирота, которая воспитывалась здесь на казенный счет, стояла перед Maman неподвижно, не спуская с нее своих серых глаз; воспользовавшись паузой, она заговорила вкрадчиво и размеренно:

   - Maman, по Лосевой судить нельзя, она поступила прямо в пятый класс уже тринадцати лет, подготовка была хорошая, но никаких манер, прямо из деревни, где она росла. Я помню, что когда она поступила, то не умела ни танцевать, ни делать реверансы.

   - Да, да, помню, скажите m-lle Нот и m-lle Билле, ее классным дамам, что, когда Лосева вернется, на ее манеры надо обратить особое внимание, - и Maman, в сущности добрая и сердечная, но неумолимая насчет манер, величественно подала пепиньерке руку.

   Та присела по всем правилам искусства, нежно поцеловала пухлые пальцы и на цыпочках вышла.

   Когда Панфилова вернулась наверх, девочки уже отпили вечерний чай и разошлись по дортуарам. Увидев пепиньерку, старшие бросились к ней.

   - Что Лосева? Где Женя? - вопросы сыпались со всех сторон, но Панфилова поджала губы и прошла в комнату m-lle Нот.

   - Гордячка! Дрянь! Мышь бездушная! - кричали ей вслед обозленные девочки.

   - Ведь вот! - крикнула, захлебываясь от злости, Франк. - Своя-своя, всего два года как кончила курс, а злющая, как три синявки! Ну, подожди же, изведу я тебя когда-нибудь. Слушай, Евграфова, у тебя там в ее классе есть кузина, узнай-ка, кого обожает эта вешалка!

   Девочки стали шептаться, замышляя одну из еги­петских казней над бездушной пепиньеркой.

   - Медамочки, - сунулась между ними Бульдож­ка, - а может быть, она тоже как Нот?

   - Что как Нот?

   - Да тоже, снаружи холодная, а внутри теплая, ведь у Панфиловой-то ни отца, ни матери, ни души; выходит, казна ей платье белое сделала, я так слы­шала.

   - Правда, и мне говорили,- поддакнула Франк, и девочки, забывшие уже о мщении, строя предполо­жения о том, куда делась Лосева, разошлись по своим кроватям.

   Прошло два дня. Снова наступила ночь, дверь класс­ной дамы была заперта, но из старшего класса почти никто не спал, только "парфешки" тихо лежали на своих кроватях, не смея ни высказаться против общего собрания, ни примкнуть к нему.

   Салопова в углу била поклоны, вздыхая и громко шепча молитвы, да маленькая Иванова у ночника с отупевшим лицом долбила хронологию.

   - 1700... 1500... Людовик XII, XIII, XIV, XV... Господи, сколько Людовиков! Медамочки, медамочки! - взывала она голосом утопленницы. - Да сколько же во Франции было Людовиков?

   - Сорок два! - крикнул ей кто-то. Иванова со страха уронила на пол книгу.

   Лосева сидела на своей кровати, вокруг которой на табуретах, на столах и на полу, поджав под себя ноги, сидели все остальные; лицо девочки опухло от беспре­рывных слез, веки отекли, нос покраснел.

   - Вот, душки, - тихо рассказывала она, - про­ехали мы в карете всего одну улицу, я и не знала, что мои живут так близко; так близко, вот из окна перескочить можно. Входим мы в швейцарскую, а там уж стоят три человека и кланяются; папа говорит: "Вы чего?", а они говорят: "Насчет гроба и похорон", - так стало мне страшно, что я опять заплакала, а папа махнул только рукой, прижал меня к себе и пошли мы во второй этаж... Ну, умерла мама, умерла!..- Женя опять заплакала. - Пошла я в детскую, няня Василиса говорит мне: "Цыц! не шуми! не плачь! Гриня маленький, а тоже понимает, весь день плакал и только что уснул"; села я к няне на кровать...

   - А она у тебя хорошая? - спросила Русалочка.

   - Хорошая-прехорошая, я как родилась, только ее все у нас помню. Вот подсела я к ней и спрашиваю: "Нянечка, как же теперь все будет?" А она мне говорит: "Как будет, так и будет, дом-то разлезется, Гриня сиротою беспризорным станет, потому папенька на службе, ему не до него, а ты в институте".

   - Ну, а няня-то, ведь она останется?

   - Ну, вот и я, так же как ты, спросила: ведь ты же останешься? Я, говорит, наемная, хоть и давно живу, а все же не родная - слуга, да и темная я.

   - Как темная?

   - Не понимаешь? - прикрикнула одна из дево­чек. - Темная - значит необразованная.

   - Не прерывайте, да не прерывайте же! - закри­чали на них другие. - Лосева, говори, душка!

   - Ну вот, няня и говорит: я к гостям не выйду, с папенькой о его делах говорить тоже не стану. Ну вот папенька и заскучает; либо в дом должен он взять какую гувернантку, либо поплачет, поплачет да и возьмет себе другую жену.

   - Ой, что ты, как - другую? - послышался чей-то испуганный голос.

   - Вот дура-то! Новость нашла, да у скольких у наших есть мачехи!

   - Правда, вот страх-то! Мачехи-то ведь все злые! Лосева утерла глаза.

   - Вот и я слышала, что все злые, я так и заплакала. Няня стала утешать меня: я, говорит, Женюшка, не хотела тебя огорчать, а только в жизни всякое бывает, человек отходчив, грусть с него, что с дерева лист осенний, валится, глядишь, на его месте весной другой зеленый уж вырос. Вот кабы ты сама-то...- Женя оглянулась на комнату классной дамы и понизила голос, - кабы ты сама-то, говорит, институт свой бросила, да дом в руки взяла, да брату матерью стала, хорошо бы было!

   - Ну и что же ты? Что же ты? - загудели все вокруг.

   - Что же, медамочки, я всю ночь просидела на окошке, все думала: жаль мне институт бросать, поду­майте, ведь училась я хорошо, может, медаль серебря­ную дали бы.

   - Дали бы, дали бы! - подтвердили все вокруг. - Ведь у тебя отметки чудные!

   - Я и мамочке уж пообещала, хоть малень­кую, - Женя снова жалобно всхлипнула и утерла

   слезы. - А теперь и диплома не дадут, скажут, не кончила.

   - Ну и не дадут, так что же? - прервала ее Шкот. - Умнее ты, что ли, станешь от нескольких месяцев, что нам осталось? Уж теперь все равно, курс только на повторение идет. Ты обязана теперь идти домой да смотреть за братом.

   - Обязана, именно обязана! - заволновалась Франк, ей казался удивительно хорошим этот посту­пок - бросить теперь институт и заменить маленькому брату мать. Забывая совсем, какой ценой покупались эти обязанности, она уже смотрела с восхищением на Женю Лосеву и повторяла: - Ну да, заменить ему мать, воспитывать, учить. Ах, как это хорошо!

   - Утром мамочку похоронили,- Женя помолчала, глотая слезы, - а потом взяла я братишку за руку да и пошла в папин кабинет. Папа, говорю, ведь вам так жить нельзя, вы, верно, возьмете гувернантку к брату? Папа говорит: "Сам не знаю, как и что будет"; а то, говорю, поплачете, поплачете да и женитесь. Как вскочит папа, так я испугалась даже. Что ты, говорит, кто это тебе сказал? Ну, я няню не выдала. Так, говорю, всегда бывает! И стала я папу просить взять меня из института теперь же. Да, знаете, душки, и просить не пришлось очень долго. Папа до того рас­терялся, до того скучает, что и сам обрадовался. Я, говорит, не смел тебе предложить, а уж, конечно, теперь бы нам лучше вместе. Завтра он приедет к Maman, а там, как успеют мне сшить кой-что, так он меня и возьмет. Только вот что, медамочки, вы мне помогите, я ведь одна совсем и не знаю, как мне взяться за брата.

   - Знаешь что? Знаешь что? - бросилась к ней Франк. - Мы усыновим твоего брата, он будет сыном нашего класса.

   - Да, да, да, - закричали все кругом, - сыном нашего класса!

   - И мы никогда не будем его сечь, - внезапно вставила Бульдожка.

   - Как сечь? Кого сечь? - накинулись все на нее.

   - Мальчиков всегда секут, без этого нельзя!

   - Молчи ты, ради Бога!

   - Бульдожка, на тебе толокна, жуй и не суйся! - Петрова протянула ей фунтик толокна, которое многие ели во время рассказа Лосевой.

   - Шкот, слушайте! - перебила ее Надя Франк. - Составьте Лосевой программу занятий с Гриней.

   - Ах, не учите его хронологии! - простонала Иванова, подходя к кучке.

   - Педагогики тоже не надо! - кричала Евграфова.

   - Начните с кратких начатков, - услышали они голос Салоповой.

   - Душки, да ведь Грине всего пять лет! - вставила оторопевшая Лосева.

   - Пять лет!? - Девочки посмотрели друг на друга.

   - Так вот что! Так вот что! - кричала снова Франк. - Не надо пока никакой программы, мы все будем писать ему сказки, но знаешь, каждая в своей сказке будет рассказывать ему то, что она лучше всего знает, мы так и разделимся; одна будет говорить ему о морях и больших реках в России, о том, какая в них вода, какие ходят по ним пароходы, суда, какая в них рыба; другая будет писать о лесах, зверях, грибах, ягодах. Только знаете, медам, чтобы все была правда, правда вот так, как она есть и просто, чтоб Гриня все мог понять. Ты, Салопова, напиши ему о том, что Бог все видит, все слышит, что делает ребенок, а потому, чтобы он никогда не лгал, потому тогда - понимаешь? - он никогда не будет бояться и будет глядеть всем прямо в лицо.

   Ах, ах, как это будет хорошо! Мы напишем ему целые книжки, он будет расти и читать.

   - А я, - Евдокимова показала пальцем на себя, - Назарова, Евграфова, Петрова, мы будем на него шить и вышивать. Какой он у нас будет беленький, хоро­шенький, нарядный!

   - Пусть он называет тебя мамой, а нас всех тетями.

   - Только вы меня не обманите, медамочки, помо­гайте!

   - Постойте, вот так, - Франк встала и подняла правую руку, - подымите все, кто обещает, правую руку.

   Десяток рук поднялось вверх, и десяток взволно­ванных голосов произнесли: "обещаю".

   - Клятва в ночных колпаках! - крикнула Чиркова с громким хохотом.

   - Генеральская дочь, кушайте конфеты и не суйтесь туда, куда вас не зовут!

   - Отчего же, - крикнула она, - я буду учить танцевать вашего Гриню.

   - Дура! - крикнуло ей сразу столько голосов, что за ними даже и не слышно было продолжения ее глупых шуток.

   А девочки успокоились, сомкнулись снова у кровати Лосевой и долго еще шептались о том, как им воспитать своего сына. Через несколько дней Лосева оставила институт, написала всем подругам в альбом трогатель­ные прощальные стихи, и ее альбом в свою очередь наполнился тоже всевозможными клятвами и обеща­ниями не забывать, не расставаться.

   Иванова написала ей:

   Назарова нарисовала ей большую гору и на ней одинокую фигуру, у ног которой написала:

   Когда взойдешь ты на Парнас, Не забывай тогда ты нас!

   Маша Королева, по прозванию Пышка, написала тоненько-тоненько, на самом последнем клочке бумаги:

   И последние буквы пригнала так, что далее нельзя было поставить даже точки. Все это было наивно, глупо, но все было искренно, а главное - маленькие "тетушки" сдержали свое слово, до самого выпуска Гриня получал и сказки, и платья, и, может быть, вырастая под руководством сестры, всегда вспоминал, как его, ребенка, хотели усыновить дру­гие дети.

  

   За неделю до Рождества в старшем классе было большое заседание по поводу обещанных Грине сказок. "Тетушки", собираясь писать назидательные рассказы, все перессорились - каждая отзывалась с насмешкой о рассказе другой, и наконец на общем шумном собра­нии выбрано было три признанных литератора - Салопова, Франк и Русалочка.

   Три писательницы ходили несколько дней необык­новенно задумчивые, рассеянные, иногда посреди

   разговора хватались вдруг за перо и заносили в тетрадь какие-то мысли, остальные девочки уступали им во всем и с благоговением ожидали, когда те "начнут творить".

   Наконец в конце недели, ночью, когда Нот заперла свою комнату, под лампой поставили три табурета, верхом один на другой, на которые по очереди влезали чтецы. Внизу, как брамины вокруг священного огня, сидели слушательницы, каждая по случаю холода за­вернутая в свое одеяло.

   Первой была Салопова: "Во имя Отца и Сына и Святого Духа!" - перекрестилась и, пришепетывая, начала читать:

   Здравствуй, маленький Гриня, поздравляю тебя с твоим праздником, потому что праздник Рожде­ства Христова - праздник детей. В этот день много, много, много лет тому назад родился Иисус Христос и лежал в яслях, как в колыбели.

   В тот год, когда родился Спаситель, римский император Август хотел узнать, сколько всех жи­телей в Иудее, стране, которой он повелевает, и вот все жители должны были вернуться к назна­ченному времени в свои города, то есть каждый в тот город, где он родился, для того чтобы можно было всех сосчитать и сказать, сколько в каждом городе жителей.

   Божья Матерь - Пресвятая Дева Мария - вместе со старцем Иосифом родились в городе Виф­лееме и потому пришли туда. Городок это был маленький, и для всех пришедших в него в домах не хватило места, потому Дева Мария со св. Ио­сифом остановились в пещере у самого входа в город. Ночь наступила, на небе зажглись, как боль­шие лампады, звезды, везде наступила полная тишина, только в пещере, у яслей, полных соломой и сеном, стояли животные - ослы и коровы и смирно жевали свою пищу. Когда родился Иисус Христос, Божья Матерь спеленала его и положила в ясли, животные посторонились и кротко, ласково глядели на Младенца. В это время пастухи, ко­торые далеко от города пасли свои стада, вдруг увидели светлого ангела, который велел им встать и идти в Вифлеем, в пещеру, и поклониться ро­дившемуся там Младенцу Христу. Послушные пас­тухи встали и вдруг заметили, что на небе по­явилась новая, большая звезда; когда они пошли - и звезда пошла по небу; тогда они поняли, что звезда ведет их, и уже смело отправились в путь. Звезда привела их в Вифлеем и засияла над пе­щерой, а пастухи вошли в нее и, став на колени, радовались и благодарили Бога за то, что на земле родился Сын Божий, который вырастет и научит их быть добрыми и справедливыми. Между тем старики, ученые страны иудейской, которых на­зывали волхвами, в своих книгах и записях прочли, что именно в эту ночь должен родиться в Вифлееме Младенец Христос, который по величию своему будет царем иудейским, и решили пойти и покло­ниться ему. Волхвы увидели на небе ту же звез­ду, которая вела пастухов, и тоже, веруя, что Господь услышит их молитвы и приведет их к тому месту, где родился Христос, пошли за нею, и звезда тоже привела их к пещере. Седые, старые волхвы, умные и ученые, преклонили колена перед Младенцем и принесли Ему свои дары: золото, ла­дан и смирну.

   Старец Иосиф смотрел на общее поклонение, сердце его было переполнено любовью, и ему тоже хотелось что-нибудь подарить Младенцу Христу, но он был простой плотник и очень беден, у него ничего не было, кроме дерева, из которого он делал раз­личные вещи, деревья же он рубил в лесу, и лучше, красивее леса он ничего не знал. Теперь он вспомнил, . что видал там деревцо, вечно зеленое, пахучее, как ароматная смола, и с веточками, напоминавшими маленькие свечи... Иосиф вышел из города и срубил в лесу елочку. Городок Вифлеем уже спал, огни везде были потушены, все было тихо, только в пещере Божья Матерь тихо пела молитвы над яслями, в которых лежал Младенец. Св. Иосиф шел, согнувшись под тяжестью дерева, и, войдя в пещеру, поставил ель перед яслями; и вдруг свершилось чудо: светлые звездочки скатились с неба и вспыхнули огоньками на концах ветвей, а хор ангелов, окружив пещеру, пел: "Рождество Твое, Христе Боже наш, возсия мирови свет разума". Так зажглась первая на земле елка.

   С тех пор все народы стараются встретить праздник Рождества в мире и радости, а для ма­леньких детей приносят елку и на ветвях ее за­жигают свечи. Когда тебе, дорогой маленький Гриня, подарят елку, игрушки и сладости, подумай о том, у всех ли детей такая же радость. Спроси свою маленькую маму Женю, и она ответит тебе: нет, милый мальчик, в том же доме, где и мы живем, наверное, есть много маленьких детей, жи­вущих на чердаке, в подвале и которые, наверное, никогда и не видели елки. Тогда, Гриня, собери все, что ты получил, отдели одну часть от всего того, что тебе подарили, и попроси маму Женю отдать это бедным детям от имени счастливого, любимого мальчика Грини. И теперь, и когда вы­растешь, поступай всегда так; помни, что Мла­денец Христос родился в простых яслях, в пещере, родился бедным ребенком, именно для того, чтобы, когда люди будут праздновать Рождество Хрис­тово, они помнили бы о бедных детях и всем, чем могут, помогали бы им.

   Поздравляю тебя, милый маленький Гриня, с твоим праздником, потому что праздник Рождест­ва - детский праздник, и не забывай, что в осо­бенности это праздник детей бедных и что Господь благословляет тех, кто им помогает.

   Рассказ Салоповой произвел сильное впечатление, несколько девочек грустно высморкались в кофточки и рукавом вытерли глаза.

   - Какова Салопиха! - толковали некоторые. - Ведь ни о чем говорить не умеет, а коснется божественного - откуда что возьмется!

   - Салопиха, откуда ты такую легенду узнала? - спросила ее Ольга Рябова.

   - Не знаю, - отвечала Салопова, - я такие сны все вижу. - И ушла спать.

   На смену ей на высокий табурет влезла Русалочка и взволнованным голосом начала:

   - Я, медамочки, ведь совсем не так, я ведь не умею, я просто письмом.

   - Ну, письмом так письмом, читай только, нет задерживай!

   И Русалочка прочитала:

   Гриня, какой ты счастливый, что можешь бегать и в саду, и на дворе, тогда как мы сидим в классе и только глядим, как солнышко, прокравшись сквозь закрытые окна, прыгает зайчиком по стенам, по, кафедре и даже по учителю географии, который так скучно, скучно водит палочкой по большой карте и называет города. А солнышко прыгало зайчиком, потому что тетя Бульдожка вытащила из своего классного стола крошечное зеркало и в него поймала луч, который и пускала бегать по всей комнате.

   Спроси маму Женю, она тебе покажет, как это делается.

   Я тебе это рассказываю для того, чтобы ты знал, что так шалить, как мы шалим, не следует, не то придет беда; для нас она и пришла - учитель поймал два раза зайчика у себя на носу, то есть не поймал, потому что луч солнца не схватишь, но два раза чихнул, как раз тогда, когда светлое пятно танцевало у него на носу и не давало ему глядеть. Мы смеялись, он рассердился, а проходившая по коридору чужая классная дама Иверсен увидела зеркальце в руках тети Бульдожки и насплетничала нашей Билле. Тете Бульдожке досталось, ее вызвали посреди класса и "пилили" всю перемену. Подумай-ка, Гриня, и не шали, когда будешь большой, как мы, - зайчиков на учителя не пускай.

   В тот же день, это было вчера, в большую рекреацию, после обеда, мы все гуляли в саду, и тут случилось положительно чудо: тетя Оля Ря­бова - ты знаешь, красавица тетя с такими большими, темными глазами - ходила по галерее направо, где мы летом обедали; вдруг в галерею влетела птичка - совсем странная птичка, го­раздо больше воробья, но и гораздо меньше голубя, так, средняя между ними - пестрая, красивая, с красным и с желтым, голова круглая, а клюв кривой, как испорченные клещи. Птичка ходила по полу, посвистывала. Тетя Оля боялась поше­велиться, но все-таки крикнула тете Петровой, которая стояла на ступеньках галереи и ела булку.

   Ты знаешь тетю Петрову, которую у нас зовут Помещицей, потому что она толстая и всегда ест. На этот раз это было очень кстати, по­тому то сейчас же тетя Петрова начала бро­сать прекрасной птичке крошки, а та их жадно клевала.

   Я гуляла с маленькой тетей Назаровой по задней аллее, знаешь, где летом на ивах много зеленой пены, и вдруг мы заметили знаки, которые нам делала головой и языком тетя Петрова, боявшаяся кричать, чтобы не испугать красной птички. Мы подбежали. Я как увидела ее, так и остановилась, разинув рот, а птичка - порх и села на крыльцо галереи. Не помню как, но только я так быстро сдернула с головы капор, что даже оборвала тесем­ки, накинула его на птичку, а потом схватила ее руками. А она, представь, Гриня, и не бьется, и не клюет меня, совсем ручная, она, верно, вылетела у кого-нибудь из клетки. С птичкой в руках мы побежали наверх, в дортуар, прямо к даме младшего класса - Волковой. Она старенькая и добрая, у нее есть собака, такая жирная, что почти не может ходить, а в клетке сидит хорошенькая канарейка, но не поет, потому что она сделана из желтой шерсти. Настоящая живая у нее умерла, а эту подарили воспитанницы в утешение. Волкова очень обрадовалась нашей птичке и сейчас посадила ее в клетку, а желтую канарейку спрятала. Нас она похвалила, что мы поймали птичку, иначе ее могли бы заклевать вороны. У нас их так много живет над галереей. Потом Волкова усадила нас у себя: тетю Олю Рябову, меня и маленькую тетю Наза­рову. Тетя Помещица осталась доедать на галерее свои запасы. Волкова - "немецкая дама", хотя она совсем русская и славная. Она рассказала нам легенду о пойманной птичке, которая оказалась - клестом.

   Легенда, Граня, это не сказка, но и не совсем правда, это, понимаешь, выдумал кто-нибудь исто­рию давно, так давно, что потом и проверить нельзя, правду он говорил или лгал. Вот и говорят - легенда, то есть старая история. Так вот, одна легенда рассказывает, что когда Господа нашего Иисуса Христа распяли на кресте, то клестам стало жаль Невинного Страдальца, они налетели и начали та­щить клювом гвозди из рук и из ног Спасителя и так упорно тащили, что клювы их скрестились, как испорченные клещи. Гвоздей им не удалось вытащить, но все-таки Господь благословил их, и с тех пор птичка эта даже зимою из-под коры деревьев и из сосновых шишек достает себе пищу. Всегда весело свистит, любит людей, легко делается ручной, и когда умрет, то тело ее не гниет, а засыхает, как картонное.

   Вечером в дортуаре Билле "пилила" меня с полчаса. Дело в том, что теперь уже зима и мы гуляем в саду в теплых зеленых салопах и капорах, а я, ловя клеста, сбросила с себя капор. Сегодня, когда я рассказала П. И. Степанову, учителю есте­ственной истории, о клестах, как они себе клювы скрестили и что они нетленны, он сказал мне, что все это бабьи сказки, что клювы у них всегда, от природы, такие, а что засыхают их тела потому, что они питаются еловыми шишками, в которых много смолы. Может, он и правду говорит, но мне моя легенда нравится больше. Прощай, Гриня!

   И Русалочкин рассказ одобрили.

   - А хитрая эта Бурцева, - качала головой Ивано­ва, - ведь она что своего-то сказала - ничего! У Волковой повыспросила, у Степанова - гляди, и рас­сказ готов.

   - А я такого клеста непременно себе заведу! - решила Евграфова, - штук пять заведу и буду держать в клетках!

   - Да хоть сотню! Читай, Франк!

   Маленький Гриня, я расскажу тебе сказку, ко­торую мне рассказывал мой брат Андрюша. Это самый красивый и самый умный офицер на свете. По крайней мере, так решил весь класс, то есть все твои тети. Откуда взял эту сказку Андрюша, я не знаю, сам сочинил или прочел где-нибудь, но только мне она очень нравится.

   Дело в том, Гриня, что на свете все одарены способностью и радоваться, и страдать, и не надо думать, что больно только тому, кто кричит или плачет, вообще умеет выражать свои чувства. Со­рванный цветок, надпиленное дерево, растоптанная букашка тоже страдают и умирают, но только мы не слышим их и не понимаем. Итак, слушай: в поле, недалеко от деревни, стоял большой развесистый дуб. В деревне жил плотник Петр, здоровый, высокий мужик, плечистый, но хромоногий. Каждое утро Пе