Лухманова Надежда Александровна - Девочки

p;    Минут через десять Салопова встала, а за нею и все собравшиеся на богомолье. На этот раз не было никаких переодеваний. Все девочки походили на крас­ных шапочек из сказки, у всех на голове был чепчик из довольно грубого полотна, подвязанный тесемочками под подбородком, прямая кофточка, тоже с тесемочками у ворота, и нижняя короткая бумазейная юбка. Одеяние это было белым.

   Ленивые, парфешки и трусихи - потому что были такие, которые ни за что на свете не решились бы пойти ночью в церковь, - лежа на кровати, тихо наблюдали за сборами. Салопова пошла вперед, за нею остальные, парами, как монашки. Голые ноги ступили на холодный пол коридора, а затем на каменные плиты церковной площадки.

   В церковь вели две громадные двери. Наружные, глухие, только притворялись на ночь, а внутренние, застекленные, запирались на ключ. В этом простран­стве между дверями и поместились богомолки. Сквозь стекла дверей они видели широкую, темную церковь. Два клироса направо и налево. Высокие хоругви по углам. Перед закрытым алтарем у цар­ских врат таинственно мерцали две лампады, осве­щая лик Богоматери и Спасителя. Наверху, у Тайной Вечери, как звездочка в небесах, сиял синий огонек лампадки.

   В этом узком пространстве между громадной лест­ницей, погруженной во мрак, и слабо освещенной церковью девочкам казалось, что они отрезаны от всего мира. Суеверный страх перед чем-то холодным, неиз­вестным за спиною, чем-то таинственным впереди за­ставил их горячо молиться, с тем религиозным экстазом, который охватывает детей в пятнадцать-шестнадцать лет. И каждая из них в душе повторяла одну и ту же наивную молитву: "Господи, не отними от нас нашего доброго инспектора Владимира Николаевича Лугового и не допусти к нам нового!" Чернушка поднялась первая.

   - Не могу, медамочки, ноги застыли! - За нею вскочили и другие, только Салопова стояла на коленях. Ее некрасивый рот шептал молитвы, худая рука замерла у лба в крестном знамении, глаза, полные слез, све­тились глубоким чувством молитвы и веры.

   Девочки махнули рукой на Салопову, которая часто простаивала так, на церковном притворе, целые ночи. Отворив двери, они стали выходить на площадку. Кругом было темно.

   - Душки, я слышу чьи-то шаги! - шепнула вдруг Пышка. Вся стая богомолок шарахнулась в кучу, как испуганные овцы. На гулкой каменной лестнице дей­ствительно что-то прошуршало. Кто-то слабо вскрикнул, и вдруг вся стая, охваченная паническим страхом, понеслась в коридор, хватая друг друга, цепляясь за юбки. С подавленными рыданиями они влетели в свой дортуар.

   - Медам, медам, что с вами? Чего вы кричите? - посыпались вопросы проснувшихся девочек.

   "Пилигримки" тряслись и, щелкая зубами, ложились и прятали свои застывшие ноги под одеяла. Когда в дортуаре настала тишина, Чернушка потянула тихонько Пышку за одеяло:

   - Пышка, ты спишь?

   - Нет еще,- отвечала та, тоже. Шепотом,- а что?

   - Пышка, душка, скажи мне, ты ничего не видела на лестнице?

   Пышка нагнулась в промежуток между кроватями:

   - Знаешь, Чернушка, я. видела "его", он катился шаром...

   - Ай! аи! аи! - завизжала Чернушка. - Дрянь эдакая, зачем ты говоришь мне такие страсти! - И, завернувшись одеялом с головою, свернувшись клубоч­ком, зашептала: "Да воскреснет Бог"...

   На другое утро второй класс был очень разочарован. Богомолье не принесло желанных плодов. Все шло предназначенным порядком. Классная дама (все еще чужая, из-за болезни m-lle Нот) объявила, что второй урок (как говорилось, "класс") кончится на полчаса раньше и что до завтрака всех повезут в зал прощаться с Луговым и знакомиться с новым инспектором. Впро­чем, "богомолки" не роптали, но только были смущены. Салопова растолковала им, что это справедливое нака­зание за их дурное поведение: испуг, крик и бегство из церкви... такую молитву Бог не принимает.

   Первый урок был священная история. Преподава­тель, институтский духовник отец Адриан, молодой, видный священник, носил щегольскую шелковую лило­вую рясу.

   Когда он вошел в класс, все встали и пропели молитву перед ученьем. Затем он взошел на кафед­ру. Одна из девочек немедленно подошла к классной даме:

   - Permettez moi de parler avec monsieur le prЙtre (Позвольте мне поговорить с господином священником)

   Затем, получив позволение, подошла к кафедре и начала говорить священнику тихо, как на исповеди.

   В институте было принято, что если кто-то из девочек видел "божественный сон" или имел видение, то должен был рассказать это батюшке. Чаще всех рассказывала Салопова. Сны ее были удивительные, длинные и наивные, как средневековые легенды. Слу­чалось и так, что если класс не знал катехизиса (христианское вероучение, изложенное в форме вопросов и ответов), то Надя Франк или Чернушка по очереди импровизировали сны и чуть не весь час занимали батюшку своими фантастическими бреднями.

   Класс кончился, девочки окружили отца Адриана.

   - Батюшка, вы пойдете сегодня в зал смотреть нового инспектора?

   - Новый инспектор не есть зверь диковинный, чтобы идти смотреть на него, я так полагаю, а пойти послушать его назидательную речь я не прочь, ибо, вероятно, это человек ученый. Вы что же это? - обратился он к Кате Прохоровой, которая с самым серьезным видом, нахмурив брови, сняла что-то у него с рукава и отбежала в сторону.

   - Батюшка, это Катя Прохорова, такая счастливи­ца, нашла у вас на рукаве длинный волос!

   Батюшка засмеялся.

   - А какое же тут счастье, коли они у меня лезть начинают? И на что девице Прохоровой мой волос?

   - Как на что? Она вас обожает, у нее уж целая подушечка ваших волос собрана, она потом себе из них цепочку сделает на шею.

   - Нет уж, девицы, вы это оставьте, оно, положим, волоса-то упавшего не жаль, да только лишнее это все ваше обожание; вон в младшем классе мне недавно Александрова из новой рясы клинчик на память выре­зала, так это уж и совсем неподобно. А тоже, говорит, обожаю.

   Катя Прохорова с завистью поглядела на его рясу. Очевидно, в ней зрела мысль отыскать Александрову и, посулив щедрые дары, выпросить у нее ярко-лиловый клинчик.

  

   III

   Новый инспектор. - Сказка о принцессе с золотой головкой

  

   - Mesdemoiselles, rangez-vous. Rangez-vous, mesdemoiselles !(Мадемуазель, стройтесь. Стройтесь, мадемуазель!), - слышалось во втором классе, и девочки становились парами, чтобы идти в зал прощаться со старым инспектором и знакомиться с новым.

   Второй класс строился угрюмо и неохотно, пары беспрестанно размыкались, и девочки снова собирались кучками. На общем собрании они решили "травить" нового инспектора при первом же случае.

   - Петрова, наколи себе палец булавкой или порежь немножко - да скорее! - шептала маленькая Иванова.

   - Зачем я стану свои пальцы резать, вот еще выдумала!

   - Да ведь ты подруга Евграфовой, ну а я ее пара. Евграфову класс послал "выглядеть" нового инспектора, так ты понимаешь, что и мне надо "испариться"? Дай мне своей крови на носовой платок, я и убегу - скажу: кровь идет носом.

   - А-а, для Евграфовой? Хорошо!

   Не успела Петрова геройски ткнуть себя булавкой в палец и выдавить из него крупную каплю крови, как в класс влетела Евграфова.

   - Приехал! Приехал! - шептала она взволнован­но. - Maman с Луговым сейчас идут.

   - Ну что, какой он?

   - Ах, душки, это цирюльник!

   - Какой цирюльник, почему цирюльник, откуда ты узнала, что он цирюльник?

   - Ах, непременно цирюльник, рукава у него ко­роткие, и держит он руки, точно несет таз с мыльной водой...

   Как мелкие ручьи впадают в большое озеро, так пара за парой, класс за классом стекался весь институт и поглощался громадным рекреационным залом. Там девочки строились рядами, оставляя в середине про­странство, ровное, длинное, как коридор.

   В промежутках, отделявших класс от класса, стояли "синявки" и дежурные "мыши", то есть классные дамы, носившие всегда синие платья, и пепиньерки в фор­менных серых платьях. Сдержанный гул голосов на­полнял высокую комнату.

   - Тс! Тс! Тс! - шипели синявки.

   - Silence!(Тишина!) - крикнула, появляясь в дверях, Коро­ва, в синем шелковом платье и в "седле", то есть в парадной мантилье, придававшей ей сутулость.

   Все смолкло, все глаза устремились к классной двери. Вошли Maman, Луговой и новый инспектор. Это был бледный человек, среднего роста, с боль­шими светло-серыми глазами, осененными темными ресницами, с неправильным, но приятным и кротким лицом, русыми волнистыми волосами, без усов, в чиновничьих бакенбардах котлетами. Он производил впечатление весьма вежливого и старательного чи­новника, но детский глаз сразу подметил несколько короткие рукава его вицмундира и округленные, неуверенные жесты его рук. Кличка "цирюльник" осталась за ним.

   За торжественным трио вошел батюшка, отец Ад­риан, и несколько учителей, затем двери закрылись.

   Maman прошла мимо рядов учениц, и каждый класс приседал перед нею с общим ровным жужжа­нием:

   - Nous avons l'honneur de vous saluer, Maman(Имеем честь приветствовать вас, Маман) . Сказав несколько милостивых слов классным дамам, сделав кое-какие замечания, Maman остановилась по­среди залы.

   - Mesdemoiselles, наш многоуважаемый инспектор Владимир Николаевич Луговой покидает нас. Здоро­вье не позволяет ему более занимать эту должность. На его место поступает к нам новый инспектор - Виктор Матвеевич Минаев. Я надеюсь, что под ру­ководством нового инспектора ваши занятия пойдут так же успешно, как и при прежнем, а ленивые должны избавиться от своей репутации и впредь по­лучать лучшие баллы. С сегодняшнего дня все класс­ные журналы будет просматривать Виктор Матвеевич Минаев.

   Всю эту маленькую речь Maman проговорила по-французски и затем, утомленная, опустилась в кресло.

   - Mesdemoiselles, remerciez (Мадемуазель, поблагодарите...) m-r Луговой, - зашеп­тали синявки и мыши.

   - Nous vous rernercions, monsieur l'inspecteur (Благодарим вас, месье инспектор) . Глаза многих девочек были полны слез, и голоса

   их дрожали, произнося эту холодную, казенную фразу. Луговой обратился к девочкам, речь его была про­ста и сердечна. Он сказал, что знает не только массу, составляющую институт, но в старших классах, выросших при нем, и каждую девочку отдельно. Он всегда был доволен общим уровнем прилежания де­вочек, но есть многие, которые могли сделать гораз­до больше, чем сделали, вот к этим-то некоторым, называть которых он не хочет, он и обращает­ся, чтобы они не обманули его надежд, что издали, до самого выпуска третьего класса (старшего курса), он будет следить за успехами своих бывших воспи­танниц.

   После Лугового сказал свою речь Минаев. Он говорил, очевидно, приготовившись, цветисто и длинно, но речь его, как и вся фигура, оставили у всех впечатление чего-то расплывчатого, нерешительного. После Минаева, уже без всякого повода, начал речь и отец Адриан. Он говорил о вреде своеволия и о пользе послушания. Очевидно, со стороны старших девочек побаивались какой-нибудь демонстрации и за­ранее старались обуздать их.

   За каждой речью девочки, как манекены, приседали, тоскливо ожидая, когда же конец.

   Наконец Maman, под руку с Луговым, выплыла из залы. Минаев пошел со священником, учителя за ними, и девочки, выстроившись парами, спустились боковой лестницей вниз и снова длинным ручьем перелились из залы в столовую.

   - Опять пироги с картофелем? Вот гадость! Кто хочет со мной меняться за булку вечером? - спраши­вала Вихорева, держа в руке тяжелый плотный пирог с начинкой из тертого картофеля с луком.

   - Я хочу! - закричала Постникова, "обожавшая" всякие пироги, - я его спрячу и буду есть вечером с чаем, а ты бери мою булку.

   - Душки, сегодня у нас в дортуаре печка топилась, кто пойдет хлеб сушить?

   - Я, я, я пойду! - отвечали голоса.

   - Так положите и мой, и мой, и мой! - раздалось со всех концов большого обеденного стола.

   - Хорошо, только пусть от стола каждая сама несет свой хлеб в кармане.

   - Ну конечно!

   - Иванова, смотри: я свой хлеб крупно посолю с обеих сторон.

   - Хорошо.

   - А я отрежу верхнюю корочку у всех моих кусков.

   - А я нижнюю.

   - А я уголки.

   - Mesdames, уговор, чтобы у всех хлеб был отме­чен, тогда не будет никогда споров при разборке сухарей.- И все пометили свои куски.

   Хлеб, не заворачивая, клали прямо по карманам, с носовым платком, перочинным ножом и другим оби­ходом. Затем в дортуаре хлеб этот наваливался в отдушник, на вьюшки, прикрывавшие трубу, и к вечеру он обыкновенно высушивался в сухарь. Дети грызли его с вечерним чаем или даже просто с водою из-под крана.

   Нельзя сказать, чтобы девочки голодали, кормили их достаточно, но грубо и крайне однообразно, вот почему они и прибегали к разным ухищрениям, чтобы только разнообразить пищу.

   - Ну и речь сказал Минаев! Ты заметила, как он странно говорит? - спросила Евграфова свою подругу Петрову.

   - Заметила, у него язык слишком большой: плохо вертится.

   - Петрова, вы говорите глупости, - заметила ей Салопова. - Бог никогда не создает языка больше, чем может поместить во рту. Промысел Божий...

   - Ну, поехала наша святоша... Довольно, Салопова, а то опять нагрешишь и станешь всю ночь отбивать

   поклоны... Он, душки, просто манерничает и потому мажет слова, - решила Чернушка.

   - Ну, теперь синявка Иверсон все платье обошьет себе новыми бантиками, ведь она за всеми холостыми учителями ухаживает.

   - А ты почем знаешь, что он холостой?

   - А кольцо где?! Я глядела, кольца у него нет!

   - Вот увидишь, еще на ком-нибудь из наших выпускных женится!

   - Ну да, так за него и пойдут! Они все Лугового обожали, ни одна не захочет ему изменить.

   Словом, когда после завтрака шли обратно в классы, на большую перемену, во всех парах только и было разговору что о новом инспекторе.

   Войдя в свой коридор, второй класс вдруг оживился и обрадовался: оказалось, что у них в классе, за легкой балюстрадой, отделявшей глубину комнаты, рас­хаживал учитель физики и естественной истории Сте­панов. Учитель этот тоже был общим любимцем: мо­лодой человек, неимоверно худой и длинный, "из породы голенастых", как говорили девочки, огненно-рыжий, с громадным ртом, белыми крепкими зубами и веселыми глазами. Преподавал он отлично. Самые тупые понимали его, ленивые интересовались опытами, потому что он сам любил свой предмет, а главное, во время урока был всегда оживлен и, чуть заметит сонное или рассеянное личико, немедленно вызовет или хоть окликнет.

   Пересыпая шутками и остротами объяснения, он все время поддерживал внимание девочек. Потом, с ним можно было улаживаться "на честь". Девочки иногда подкладывали ему в журнал бумажку, где под четкой надписью "Не вызывать" значились фамилии тех, которые не выучили урока, с помет­кой: "обещаются знать к следующему разу", и он не вызывал их, но долгов не прощал. Память у него была хорошая. На следующий раз или через два-три урока он все-таки вызывал отказавшихся, спрашивал невыученный урок и без пощады влеплял не знавшей круглый нуль. Кроме того, он ставил еще баллы "на глаз", и опять-таки безошибочно. Какая-нибудь девочка, прозевавшая весь час или читавшая роман, держа незаметно книжку под пю­питром, вдруг узнавала, к своему ужасу, что Сте­панов поставил ей во всю клетку нуль.

   - Павел Иванович! Павел Иванович! Вы нечаянно в мою клетку отметку поставили, ведь меня не вызы­вали. За что же?

   - Как же я смел вас тревожить, ведь вы книжку читали, - отвечал он совершенно серьезно. - Нуль я поставил вам за невнимание, мы его переправим, как только вы снова станете присутствовать в классе и следить за уроками. - И переправлял, если того за­служивали.

   Весною и ранней осенью он хоть один раз в неделю брал девочек в сад, чем тоже доставлял им громадное удовольствие. Дети в хорошую погоду встречали его криком:

   - Сегодня по способу перипатетиков (Перипатетики (от греч. peripateo - прохаживаться) - школа философов, основанная в IV в. до н. э. Аристотелем, который имел обыкновение во время чтения лекций прогуливаться в Ликее со своими слушателями.)?

   И он веселым баском отвечал:

   - Будем последователями школы перипатетиков! Бывало и так, что он приносил в класс угощение, то есть сухого гороху, бобов, овса, разных хлебных зерен, все в отдельных фунтиках; передавал гостинцы девочкам, объявляя громко:

   - Слушайте и кушайте, изучайте и вкушайте!

   И девочки слушали, изучали и усердно жевали весь урок. Словом, это был баловник и забавник и в то же время образцовый учитель. Экзамены по его предметам проходили без обмана и без запинки.

   Застав Степанова убирающим "физический кабинет", дети остановились у балюстрады.

   - Павел Иванович, пустите меня помогать! Пустите меня! - просились многие.

   - Вас? - обратился он к Пышке. - А кто у меня стащил ртуть в последний раз?

   - Я? Никогда не брала!

   - Не брали? Ну смотрите мне в глаза - не брали?

   - Немножко...- тихонько отвечала девочка, крас­нея.

   - Ну то-то, язык лжет, а глаза не умеют! И вас не возьму, - повернулся он к другой. - Да ведь вы наивная девица: колбы от реторты отличить не умеете, нет, вы сперва учитесь у меня хорошо, тогда и за загородку попадете. Вы, господин "Лыцарь", пожалуй­те! - пригласил он Баярда. - Вы, Головешечка, сту­пайте, - позвал он Чернушку. - Вы, Шотландская королева, - обратился он к стройной, серьезной Шкот, - удостойте. А вы, Ангел Божий, отойдите с миром, а не то все крыльями перебьете, - отстранил он Салопову. Девочки хохотали, им нравилось, что он знал все их прозвища.

   - Почтенное стадо, где же твой синий пастух?

   - У нас все еще чужеземка, она к себе "возне­слась" ("Возносился" тот, кто жил наверху, а кто жил внизу, тот "закатывался" (Прим. автора.).

   - Хорошо сделала; если б я тоже мог вознестись до какого-нибудь завтрака, то был бы очень доволен.

   - Павел Иванович, хотите пирога? - предложила ему Постникова, жертвуя пирогом для любимого учи­теля.

   - А с чем?

   - С картофелем и луком, вкусно!

   - Редкое кушанье, давайте!

   Девочка вытащила из кармана свое угощение, Сте­панов взял и спокойно в три укуса справился с ним.

   - Ну, барышни, теперь воды, - попросил он, - а то я чувствую, что "элемент" не проходит.

   Девочки бросились в конец класса и чуть не передрались за удовольствие подать ему кружку воды.

   - Минаев! Минаев! - закричали в коридоре. Де­вочки сразу смолкли, насупились и молча, недоброже­лательно уставились на дверь.

   Вошел Минаев, на лице его было искательное, ласковое выражение. Он был смущен, так как чувст­вовал глухую оппозицию и еще не понял, вероятно, как держать себя. Он поздоровался со Степановым, который сразу понял положение и пришел ему на по­мощь.

   - Милости просим, пожалуйте в наш "физический кабинет", тесновато у нас, да и не богато, а посмотреть не мешает.

   Минаев рад был выбраться за загородку из толпы девочек, разглядывавших его бесцеремонно и недружелюбно. Войдя туда, он, однако, обратился к классу.

   - Как ваша фамилия? - спросил он Евграфову, стоявшую ближе всех.

   - Иванова, - ответила она без запинки. Девочки переглянулись. Начиналась травля.

   - Ваша фамилия? - спросил он Кутузову.

   - Александрова.

   Итак, у двадцати девочек подряд, дерзко столпив­шихся вокруг балюстрады, оказались именные фами­лии, весь класс состоял из Ивановых, Николаевых и Александровых. Высокий лоб инспектора покрылся краской, он взглянул на учителя, тот щипал свою козлиную бородку и молча, серьезно глядел на де­вочек.

   - Ваша фамилия? - спросил инспектор, глядя в упор на Баярда.

   - Франк, - ответила девочка отчетливо и громко. Инспектор вздохнул с облегчением.

   - Вы из Курляндии? Я там слыхал эту фамилию.

   - Да, дед оттуда.

   - А как ваше имя?

   - Надя,- наивно отвечала девушка. Инспектор улыбнулся.

   - А ваша фамилия? - обратился он к другой ученице.

   - Шкот.

   - Кто ваш отец?

   - Отец мой умер давно. Меня воспитывает мой дед, адмирал Шкот.

   Минаев повеселел. Эти простые, ясные ответы ус­покоили его, он почувствовал, что своим хладнокровием одержал победу над детской злобой. Поговорив еще с учителем, пообещав ему выписать новые аппараты, он просто и вежливо поклонился девочкам и ушел.

   Франк была спокойна. Если бы она назвала свою фамилию после Шкот, то все назвали бы ее "подлой обезьяной", но вышло наоборот. Поведение Шкот, имевшей в классе авторитет, подчеркивало и уяс­няло всем справедливость ее поступка. После ухода инспектора многие пробовали обидеться, послыша­лись насмешки, угрозы, но силы были не равные: победило меньшинство.

   Степанов поглядел на всех и сказал только:

   - Стыдно и неостроумно!

   Шкот холодно и в упор бросила горячившейся Бульдожке "девчонка", а Франк, как всегда, вспылила и перехватила через край:

   - И буду, и буду обожать Минаева! Да, вот так и знайте, с сегодняшнего дня я обожаю Ми­наева, отвечаю на его вопросы, держу для него мел в розовых юбках, бумагу с незабудкою и все, все как надо.

   Степанов хохотал, глядя, как у рыженького Баярда от волнения прыгали за плечами косы. Его тоже, вероятно, обожал кто-нибудь, потому что и для него концы тонких мелков пышно обертывались розовым клякс-папиром и бумага для записей также появлялась всегда с незабудкой.

   Класс все-таки перессорился, но поведение Минаева пристыдило многих. Он не побежал "с языком" к Maman, но, напротив, пришел еще раз во второй класс, сам взял с кафедры журнал и сделал перекличку. Каждую вызванную девочку он оглядел серьезным взгля­дом и запомнил почти всех.

   Вечером у умывальника Шкот тихо сказала Наде Франк:

   - Приходи сегодня ко мне на кровать...

   Франк радостно кивнула головой. "Прийти на кро­вать" дозволялось только друзьям. Хозяйка лежала под одеялом, а гостья, одетая в кофту и юбочку, забиралась с ногами на кровать, и между ними велась откровенная беседа.

   Франк хорошо рассказывала сказки, и потому к ней "на кровать" часто собирались гости, но Шкот вообще держалась особняком. Детство ее по каким-то семейным обстоятельствам прошло в Шотландии; по­ступив двенадцати лет в институт, она сразу заняла первое место как по наукам, так и по уважению среди товарок. Все одноклассницы говорили друг другу "ты", но редкая из них не сбивалась на "вы", говоря с нею. Богатая и гордая девушка никого в классе не удостаивала своей дружбой. Она ни от кого ничего не принимала и ни с кем не делилась гостинцами. То, что оставалось у нее, она отдавала горничной. Весь класс относился к ней с особенным почтением, больше всего из-за того, что "у нее были свои убеж­дения". Что, собственно, означала эта фраза - никто, конечно, не знал. Во время одной из институтских "историй" она сама сказала это, и весь класс проникся глубоким уважением и верой в то, что у Шкот "есть убеждения".

   Классная дама ушла, перессорившимся девочкам ничего не оставалось, как спать, в дортуаре скоро настала полная тишина. Только Салопова била поклоны, стоя у кровати на голом полу босиком, в одной рубашке, да Евграфова с Петровой, соседки по кроватям, поста­вили между ними табурет, положили на него деревен­ский мешочек с сушеной малиной и жевали, лениво переговариваясь. Франк явилась в гости к Шкот и чинно уселась на одеяло.

   - Ты отчего Минаеву сказала прямо свою фами­лию? - спросила хозяйка гостью.

   - Не знаю, стыдно стало, язык не повернулся.

   - Так! А зачем ты себя назвала не Надеждой, а Надей?

   - Да, вот это нехорошо, не подумала!

   - Тебе пятнадцать лет, а ты не знаешь даже, что нельзя называть себя как ребенок: Надя.

   - Ах, хорошо тебе говорить, ты всегда знаешь, как себя держать, потому что у тебя есть свои убеждения, а мне где их взять? - отвечала грустно Франк.

   - Не говори пустяков, всякий должен знать, как себя вести. Расскажи мне лучше сказку, только вол­шебную, хорошую.

   - Ах, хорошо, постойте, Шкот, я расскажу вам сказку, которую никогда никому не рассказывала... Далеко, на самом берегу синего моря стояла высокая скала, а на ней, как орлиное гнездо, лепился большой волшебный замок. В этом замке жила молодая прин­цесса, окруженная многочисленными слугами, мамка­ми, няньками. Ни отца, ни матери у нее не было. По годам ей давно наступила пора сделаться само­стоятельною, а она все еще ходила на помочах. При­чина этому была совсем особенная. Принцесса ни­когда не могла бы стать самостоятельною. У прин­цессы была голова золотая, сердце брильянтовое, руки мочальные, а ноги глиняные. Мысли ее были воз­вышенные, сердце влекло ее ко всему прекрасному; она была так отзывчива и чутка, что нередко пони­мала, о чем ветер шелестит в листве, о чем бабочки шепчутся с цветами, и в то же время была непрак­тична и поступала не так, как все. Она ничего не могла удержать, деньги так и сыпались у нее из мочальных рук, и это было так глупо, что даже те, кто подбирал их, смеялись над нею и называли глупою и хвастуньей. Люди, которые жили в деревне у под­ножия скалы, особенно едко и больно насмехались над ней. Видя ее золотую голову и брильянтовое сердце, они многого ожидали от принцессы, верили в ее силу и могущество и на этом строили планы собственного благополучия, но как только они убеж­дались, что она не может отколоть куска золота от своей головы или вынуть брильянт из своего сердца, они разочаровывались в ней, обвиняли во лжи, обмане, толковали в дурную сторону все ее поступки, и так как действительно она часто со своими мочальными руками и глиняными ногами бывала смешна и по­ступала не так, как все люди, то многие и верили всему, что говорили о ней дурного. А принцесса плакала, грустила, простирала к небу свои бессильные руки и продолжала идти по жизни неверными, ко­леблющимися шагами.

   Время от времени принцессе казалось, что и она может быть счастлива, но ее счастье было призрачно. Иногда у подошвы скал звучал рог, возвещавший приезд какого-нибудь соседнего рыцаря. Из замка через ров с грохотом опускался тяжелый подъемный мост. Пажи и слуги спешили навстречу гостю. Мамки, няньки бросались наряжать принцессу, нашептывая ей о женихе.

   И всегда, всегда все подобные приезды кончались одинаково!

   Рыцаря вводили в роскошный зал, где по стенам висели щиты и шлемы предков принцессы, а сама она сидела в золоченом кресле. Принцесса приветствовала рыцаря, и голос ее очаровывал, как звук арфы. Прин­цесса глядела, и глаза ее были тихи и ясны, как лесные фиалки. Принцесса смеялась, и смех ее был нежнее воркования горлицы.

   Рыцарь забывал все слухи, ходившие о принцессе, он пел ей баллады, рассказывал о крестовых походах и устраивал турниры под ее балконом.

   Принцесса чувствовала себя счастливой и сильной и, уносясь в мечтах, обещала ему не только идти рядом по жизненному пути, но еще и поддерживать его в трудные минуты.

   В замке готовились к свадьбе, и не было человека, от министра до последнего поваренка на кухне, который не ждал бы себе выгоды и пользы от этого брака. Все просили чего-нибудь, а принцесса, счастливая, обещала все - даже то, чего и не могла бы никогда исполнить.

   Накануне свадьбы все приближенные собирались в замок, и каждый униженно, в льстивых выражениях, просил обещанное. Принцесса раздавала деньги, разда­вала подарки, места, назначения, ордена, и чем больше она давала, тем больше от нее требовали. Руки ее были до того слабы, что, когда она протягивала что-то одному, у нее выхватывал другой, тяжелые вещи па­дали из рук и разбивались, ноги спотыкались, а шаги были такие неверные, что, вместо того чтобы подойти к вельможам, она подходила к дворцовым сторожам, и снова все начинали смеяться и осуждать ее. Принцесса, видя себя непонятой, осмеянной и обиженной, горько плакала, жаловалась на судьбу и посылала за своим женихом.

   Рыцарь входил, придворные расступались, принцес­са бросалась к своему избраннику, но глиняные ноги ее подламывались и она чуть не падала. Первое дви­жение рыцаря было подхватить принцессу на руки, прижать золотую головку к своему сердцу и успокоить ее, но маленький поваренок, протиснувшись вперед, визгливо кричал: "Эх ты, лыцарьша с глиняными но­гами, обещала мне живую лошадь, а дала деревянную!" За поваренком и другие не скупились на обидные речи, и в общем шуме только и слышалось: "Хвас­тунья! Весь свет осчастливить хочет, а стакана воды в руках не донесет. Лгунья! Обещает весь свет обойти, чтобы каждому достать, что только он просит, а сама трех шагов не сделает, чтобы не споткнуться". Рыцарь слышал все эти речи и думал: "Голос наро­да - голос Божий. Может быть, и в самом деле эта золотая принцесса с фиалковыми глазами - про­стая интриганка. Что мне с ее золотой головы, с ее брильянтового сердца, когда этого люди не замечают? Вот ее мочальные руки, ее глиняные ноги видят все, и все смеются".

   Рыцарь начинал говорить с невестой холодно, рас­судительно и умно советовал ей "переменить" или "исправить" ноги и руки. Бедная принцесса плакала, страдала, но переменить руки и ноги не могла, потому что родилась с ними.

   Так было с первым женихом, так было со вторым, так случилось и с третьим, а третьего, чернокудрого, статного и, казалось, такого доброго рыцаря, принцесса полюбила, но и он тоже стал просить ее "исправить­ся", но не предлагал беречь, любить и понемногу лечить ее бедные руки и ноги. Этого никто не брал на себя!

   "На что мне моя золотая голова, когда у меня нет здоровых ног, на которых я могла бы догнать уходящего чернокудрого рыцаря? На что мне мое брильянтовое сердце, когда нет у меня цепких рук, чтобы охватить шею любимого и удержать его? Зачем я вся - не такая, как все?" - так вскричала прин­цесса, побежала на самую верхнюю башню замка и оттуда, взглянув на дорогу, увидела в последний раз вороного коня и на нем чернокудрого рыцаря. "Прощай, рыцарь!" - крикнула она и бросилась с башни.

   Разбилась в прах золотая голова, в алмазную пыль превратилось брильянтовое сердце; люди, жившие внизу, сбежались, чтобы воспользоваться хоть кусоч­ком золота или осколком брильянта, и не нашли ни­чего. Не нашли ничего и снова начали бранить бедную погибшую принцессу: поделом ей, человек, который так не похож на всех других, не должен жить на свете!

   - Странная сказка, - сказала Шкот, внимательно выслушав, - откуда ты ее выкопала?

   - Это Андрюша, мой брат, сочинил ее и принес мне, а я выучила наизусть.

  

   Как в детском калейдоскопе сотни стеклышек самой разнообразной формы и величины, сбегаясь беспоря­дочным потоком, составляют все же правильные рисун­ки, так и институтская жизнь бежала, полная волнений и шума, и укладывалась все в те же утомительно одно­образные рамки.

   Чужеземка отбыла срок своей ссылки "в места не столь отдаленные", то есть во второй класс, и вернулась на родину, к "кофулькам" (ученицы младших классов, прозванные так за коричневый (кофейный) цвет форменных платьев), где за нее пока справлялась дежурная "мышь".

   М-lle Нот, желтая, худая, с видом тоскующего попугая, снова дежурила у вторых и вполне заслуживала того, чтобы ей, как набожной католичке, дежурства эти сочлись "чистилищем". Шум и гам тараторивших девочек мучительно нервировал ее, но едва она обра­щала на кого-нибудь свои умоляющие бесцветные глаза, как девочка вскакивала с вопросом:

   - Mademoiselle, вас тошнит?

   И три-четыре других, сорвавшись с места, бежали за водой, повторяя:

   - М-lle Нот тошнит!

   - С чего вы взяли? - спрашивала с раздражением классная дама.

   - Ах, m-lle, вас непременно тошнит, это видно по лицу, - вам нужно на воздух!

   Минаев мало-помалу спокойной, но твердой рукой стягивал бразды правления, и девочки держали себя с ним вежливо, хотя все еще с подавленным недоброже­лательством.

   Надя Франк торжествовала. Шкот хотя и не одарила ее своей дружбой, но "приблизила" к себе. Франк читала ей громко Белинского и, хотя понимала в книге только общие места, все-таки гордилась, что читает "серьезную книгу". С инспектором у нее установились курьезные отношения. Девочка "покровительствовала" ему, и ее веселый голосок, кричавший при всякой встрече: "Bonjour, monsieur"(Здравствуйте, месье), ее предупредительность, услужливо поданный журнал, мел или карандаш не раз выручали его от умышленной неповоротливости дру­гих. Приводя в порядок шкафы с жалкою институтскою библиотекою, он назначил себе в помощницы Франк и Ермолову из старшего (первого) класса. Ермолова, "из парфешек", жеманно, но безучастно сортировала книги и записывала авторов. Надя Франк относилась к книгам с каким-то жадным трепетом; ей хотелось бы их все унести к себе и читать хоть по ночам; она задержи­вала работу, потому что беспрестанно открывала кни­ги, перелистывала их, читала отрывками и обраща­лась к Минаеву с тысячью вопросов. Минаев отвечал охотно, и ответы его большей частью удовлетворяли девочку. Однажды, широко открыв свои серые глаза, она подошла к нему близко и, глядя в упор, сказала с восхищением:

   - Я никогда, никогда не предполагала, что вы такой умный!

   - Почему? - спросил ее Минаев.

   - Не знаю, вы выглядите таким... - девочка чуть не сказала "цирюльником", но покраснела, опомнилась и добавила: - Тихоней...

   Минаев рассмеялся, его вообще забавляла перепол­ненная институтским жаргоном простодушная болтовня девочки. Часто из ее метких слов он составлял себе ясную картину отношений между детьми и учителями и мало-помалу разбирался в лабиринте характеров и событий.

   Второй класс уже неделю как ждал события: им было объявлено о поступлении новенькой. Это было новостью, выходившей из ряда, - никто не помнил, чтобы в институт поступали прямо в "зеленое" (Ученицы старшего класса, предшествующего выпускному, носили зеленые форменные платья) отде­ление, - а тут ожидается новенькая, которая будет учиться меньше, чем полтора года. Скоро весна, учеба заканчивается, и ей останется только год в старшем классе.

   В одно из воскресений, во время приема родных, в зал вошел высокий, худой старик генерал, с ним под руку молодая, красивая и очень нарядная дама, перед ними шли два мальчика, прелестные, как средневековые пажи. Длинные белокурые локоны их ложились на широкие воротники желтых кружев, черные бархатные курточки, короткие панталоны буфами, черные чулки и башмаки с большими пряжками дополняли изящный костюм. Рядом с ними шла девочка лет пятнадцати-шестнадцати, в бледно-зеленом легком шелковом платье с массой мелких зеленых лент, разлетавшихся у пояса и на плечах; длинные светло-пепельные волосы связаны пучком. Необыкновенно изящная девочка была нежна, как ундина (русалка).

   Эта семья обратила на себя общее внимание, раз­говоры смолкли, родственники и воспитанницы с лю­бопытством разглядывали гостей, а они ходили по залу между скамеек так же спокойно, как если бы гуляли в поле; мальчики смеялись, девочка громко болтала с ними по-французски.

   Дежурные "синявки" вдруг стали тревожно оправ­лять свои воротнички и рукавчики, "мыши" побежали к входной двери встречать Maman.

   Maman вошла в дорогом синем шелковом платье и в "веселом" чепце с пунцовыми лентами.

   Зеленая нимфа и ее хорошенькие братья бегом побежали через весь зал и стали обнимать и целовать Maman, объясняя ей наперерыв по-французски, что "c'est trХs joli, le salon, les grands tableaux, et Paulixine s'est dИcidИe de rester aujourd'hui pour tout de bon" (Это очень красиво, салон, большие картины, Поликсена сегодня окончательно решила остаться.)

   He только воспитанницы, но и все родные, поддав­шись невольному движению, встали. Maman просила всех садиться и направилась прямо к гостям.

   Генерал звякнул шпорами, молодая дама протянула обе руки. Maman с гостями обошла еще раз весь зал и затем направилась в четвертый класс, дверь которого выходила в зал.

   "Вторые" сразу сообразили, что Поликсена была та самая новенькая, о которой им уже говорили. Едва перед обедом пропели молитву, как в столовую снова вошла Maman, и на этот раз уже с одной новенькой. Подойдя к первому столу второго класса, Maman обратилась к почтительно вставшей Кильке:

   - Вот дочь генерала Чиркова, она поступит во второй класс, прошу вас приучить мою маленькую протеже ко всем нашим порядкам. Mesdemoiselles, voilА une nouvelle amie pour vous(Мадемуазель, вот вам новая подруга) .

   Новенькую посадили на край стола около самой классной дамы. Maman еще раз поцеловала ее в лоб со словами "Bonjour, mon enfant" (Прощай, мое дитя) - и вышла. Такой новенькой институт еще не видал. На ее прелестном и недетском личике не было ни слез, ни смущения, а лишь холодное самоуверенное любопытство: она, ка­залось, пришла в театр посмотреть, что здесь проис­ходит, и была уверена, что, когда представление на­доест ей, она уйдет домой. Никто из сидевших за сто­лом не решился заговорить с нею, но все с нескры­ваемым любопытством разглядывали ее. Новенькая была высокая, тонкая, грациозная девочка, ее густые пепельные волосы лежали крупными волнами и за­витками вокруг овального личика. На темени они бы­ли связаны зеленой лентой и локонами падали до плеч. Тонкие брови, темнее волос, лежали правильной дугой. Глаза большие, зеленовато-серые, дерзко-холодные вы­ражали высокомерие и надменность. Рот довольно большой, бледный, не совсем правильные зубы портили общую красоту лица. Платье, вырезанное у ворота, открывало длинную нежную шею с голубоватыми жил­ками. Руки девочки удивляли более всего: узкие, неж­ные, с длинными крепкими ногтями, отполированными до блеска.

   - Vous ne dinez pas avec ces demoiselles?(Вы не обедаете с этими барышнями?) - спросила новенькая классную даму, увидев, что перед нею не поставлен прибор.

   - Я обедаю в своей комнате, chХre enfant(дорогое дитя ), - ответила ей очень кротко Килька. - После обеда у нас часовая рекреация, меня сменяет дежурная пепи­ньерка, а я иду к себе обедать и отдохнуть.

   - C'est Гa (хорошо), я тоже буду ходить к вам или к другой даме обедать и пить mon chocolat (мой шоколад) пo утрам, je n'aimerais pas Ю diner Ю cette table (мне не нравится обедать за этим столом), - отвечала спокойно новенькая.

   Девочки переглянулись.

   Швейцар Яков и его помощник внесли в столовую корзину с гостинцами, за ними второй солдат принес еще громадную корзину и шкатулку и поставил их на скамейку второго класса, проговорив: "Госпоже Чир­ковой".

   - га се sont mes articles de toilette et mes sucreries (Это мои туалетные принадлежности и мои сласти)