Лухманова Надежда Александровна - Девочки

p;   Девочки сделали торопливый книксен и, пробормотав какое-то извинение, побежали наверх, молча разделись и легли спать.

   На другой день, в первую же рекреацию, когда классная дама ушла в свою комнату выпить чашку кофе, девочки вернулись в свой второй класс и заперли двери.

   Тридцать голосов гудели, как рой раздраженных пчел. Всем был смутно известен поступок Баярда, и класс хотел знать окончательно: зачем девушка хо­дила к музыкальной даме, "оборвать" ее или изви­ниться?

   Бульдожка, получившая вчера "дуру", лезла из себя и находила последнее "подлой изменой", "подлизываньем".

   - Если извинилась, - кричала она, - то класс должен наказать ее - перестать с ней говорить!

   Надя Франк вдруг отделилась от толпы и взбежала на кафедру. Рыжеватые волосы ее, попав в луч солнца,

   горели червонным золотом, лицо с тонкими чертами было бледно, серые глаза, с расширенными зрачками, глядели сухо и злобно.

   - Вы хотите знать, в чем дело? Извольте: я просила прощенья у Вильгельмины Федоровны, да, затем и ходила, вот что!

   - Вильгельмина Федоровна! Это еще что за новос­ти?! Скажите, какие телячьи нежности! Ах дрянь этакая Франк, да как она смеет? Рыжая, хитрая! Франк вечно из себя разыгрывает рыцаря!

   Девочки окружили кафедру и кричали все разом. Просить прощения было делом унизительным, более того - чудовищным, и злило всех, как измена тради­циям. А Франк стояла на кафедре и повторяла:

   - Да, да, просила прощения, и она меня простила, пусть теперь сунется кто-нибудь ее травить. Вы знаете, что это за цветы и кто их собирал! Она при вас сказала: ее старая слепая мать. Вы только пойми­те, слепая, рвала цветы и прислала их своей доче­ри. Вчера ты фыркнула, Бульдожка, на это, ну а вот теперь, здесь, днем, перед всем классом фырк­ни-ка еще раз! Ага, не можешь? Свою маму вспом­нила? Вот так-то и я, как подумала, что у нее мама добрая, да слепая, да как увидела, как она бережно цветы расправляет, вот так у меня сердце и повернулось. И чего мы ее травим-то? Что она нам сделала?

   Девочки молчали.

   - Она мне раз дала пастилу, - объявила Буль­дожка.

   - А за меня раз просила прощенья у Кильки, которой я нагрубила, - проговорила Пышка.

   - Да, она не злая, - пробормотала Назарова.

   - Все равно! Все равно! - крикнул кто-то из задних рядов. - Она живет в "Чертовом переулке",

   значит, нам враг, и ты не смела просить прощенья, если она нас обидела!

   - Ну, в этом мне никто не указ! - Франк соско­чила с кафедры. - А ты, Вихорева, не должна была бы этого кричать, помнишь, ты солдата за пеклеван­ником и за патокой посылала. Он нес да мне и передал, а меня Корова поймала, я стоя за отдель­ным столом обедала. Что, хорошо было? А ведь я тебя тогда не выдала! Что же ты теперь на меня накиды­ваешься?

   - По-моему, Надя права! - сказала молчавшая до сих пор Шкот. - Ведь она не за вас просила прощения у нее, а за себя, дайте же каждому свободу судить самому свои поступки. По-моему, Вильгельмина Федо­ровна никогда нас не трогает.

   "Какая эта Шкот умная и как хорошо говорит!" - подумала Франк.

   - На месте Франк я бы сделала то же самое, - заявила Лосева, - она не имела права трогать чужие цветы.

   Франк снова вернулась на кафедру и, опершись на нее локтями, следила за классом. Поднялся горячий спор, мнения разделились, девочки одна за другой переходили на сторону Шкот и Франк, наконец на стороне негодующих осталось только пять-шесть учениц, бравших уроки музыки у Метлы и не любивших ее . только за то, что не любили и обязательные, скучные уроки музыки, к которой не имели ни малейших способностей.

   - Вы только посмотрели бы на нее во время урока музыки, какая она злющая! - доказывала Ви­хорева.

   - Да ведь тебя можно роялем по голове ударить, когда ты дубасишь свои гаммы!

   - Три года врешь все на одном и том же месте!

   Спор перешел в хохот.

   - Вот что, mesdames! - на кафедру рядом с Франк забралась Назарова. - Травить или не травить Метлу?

   И общим голосом решено было не травить.

   Резкий звонок прервал шум, в класс вошла классная дама и почти вслед за нею учитель русской словесности Попов.

   Это был уже далеко не молодой человек, малень­кого роста, с большими, выпуклыми, как пуговицы, глазами, в очках, с носом попугая, но толстым и красным от постоянного нюхания табака. Пестрый фуляр (шелковый носовой платок. Первоначально фуляром называлась мягкая и легкая шелковая ткань), засморканный и пропитанный табачными пят­нами, всегда, как флаг, болтался у него в левой руке или висел из кармана. Говорил он ясно и ви­тиевато, стихи читал прекрасно и, в сущности, был добрый человек и хороший, полезный учитель. Со­чинения были его коньком, и он их задавал на всякие темы.

   Войдя в класс, он положил на кафедру связку то­неньких синих тетрадок с последним классным сочине­нием на тему "Восход солнца".

   - Ну-с, - начал он, семеня по обыкновению ко­ротенькими ножками, разгуливая между кафедрой и первым рядом парт. - Сегодняшние сочинения меня не обрадовали. Как, никто из вас не видал восхода солнца? Никто не наблюдал величественной картины оживления природы?

   Вот на скале новорожденный луч Зарделся вдруг, прорезавшись меж туч, И розовый, по речке и шатрам, Разлился блеск и светит там и там...

   Вы не знаете этого стихотворения Лермонтова, оно мне сейчас пришло на память! Вот как поэты описывают восход солнца, а вот как пишут у нас; возьмем, например, сочинение m-lle Вихоревой. - И он раскрыл синенькую тетрадь.

   Я никогда не видела восхода солнца; в инсти­туте мы всегда в это время спим, а потому, когда меня отпустили летом домой на неделю, я обратилась вечером к своей maman: "Maman, по­звольте мне завтра утром глядеть восход солнца -- мне надо писать на эту тему сочинение". Maman посмотрела на меня с удивлением. "Ты напиши лучше "закат солнца", дружок, закат - это у нас бывает каждый вечер на пуанте (мыс, оконечность) Елагина ост­рова, и я могу свезти тебя посмотреть. Но вос­ход... я, право, не знаю, где его смотрят. Надо спросить папа!" Я обратилась к папа, но он сказал мне, что при восходе солнца в Петербурге даже собак ловят арканами, чтобы они так рано не бегали, а порядочные люди все спят. Вот почему я не видела восхода; я поехала смотреть закат, для которого maman себе и мне купила новые шляпки. Мы приехали на Елагин, в прекрасную аллею, и сели на мысике, открытом к морю. Там много скамеек, у maman оказались знакомые, все они обратили на меня внимание, и потому мне было очень стыдно. Я все время глядела вперед, вдалеке были какие-то точки и черточки; maman сказала, что это Кронштадт. Когда мы приехали, то солнце уже почти сидело, то есть было очень низко, как раз между далекими, неясными очер­таниями и Петербургом; оно садилось прямо в воду, все глубже и глубже и наконец нырнуло со­всем, а вода стала такая красивая, золотая и красная. Я заметила много лодок, которые плыли в сторону солнца, вероятно, они хотели видеть, куда именно оно село. Когда мы ехали назад, maman сказала мне: "Восход солнца - это совершенно одно и то же, только теперь оно шло сверху вниз, а утром оно идет снизу вверх, я думаю, ты можешь описать это...

   - Что это такое, я вас спрашиваю, и где тут восход солнца?! Или вот сочинение г-жи Салоповой...

   Салопова, кривобокая, подслеповатая девочка, густо покраснела и замигала. Она имела дар плакать по любому поводу, потому заранее уже начала вытаскивать носовой платок.

   Аврора розовым перстом развязала свой пояс, а Феб выехал на огненной колеснице. Тогда взошло солнце, и на земле все стало светло; молодая поселянка, с венком из душистых васильков, вышла на поле и с громкими песнями начала убирать хлеб.

   - Что это такое? Во сне вы, что ли, видели что-то подобное?

   Но Салопова уже всхлипывала и сморкалась:

   - Господин Попов, я тоже никогда не видела восхода солнца, только не смела этого сказать.

   - Maman идет, Maman! - пронеслось вдруг по классу; дежурная, сидевшая у входной двери, бросилась ее отворять. В класс вошла Maman. На этой апоплек­сически толстой особе было синее шелковое платье с большой пелериной, белый кружевной чепчик, подвя­занный под третьим подбородком желтыми лентами; за Maman шел ее неразлучный спутник - толстый, не­имоверно важный мопс. Девочки встали, присели плавно и низко, проговорив в голос: "Bonjour, Maman"!(Здравствуйте, Маман!), дежурная подала ей рапортичку, отчеканив ясно:

   - J'ai l'honneur de vous prИsenter le raport du jour. La seconde classe contient 30 ИlХves, pour le prИsent toutes en bonne santИ.(Имею честь представить вам рапорт на день. Второй класс насчитывает 30 учениц, в настоящее время все здоровы)

   Maman кивнула головой, но не сказала, как всегда: "Bonjour, mes enfants!" (Здравствуйте, дети мои!) Затем величественно ответила на поклон учителя и села на стоявший у стены стул; на стуле рядом, с которого вскочила классная дама, поместился мопс.

   Maman была в чепце с желтыми лентами - плохая примета, отметили институтки. Сердца многих заби­лись - вспомнилась вчерашняя угроза Коровы.

   Попов немедленно вызвал одну за другой трех хорошо декламировавших девочек. Одна прочла оду Державина "Бог", всегда приводившую Maman в уми­ление, другая сказала, звонко отчеканивая рифмы:

   Третья очень мило проговорила любимую басню Maman "Кот и повар". Но все было напрасно: Maman сидела как истукан, и на ее добром широком лице теперь был виден гнев. Попов больше не знал, чем занимать редкую посетительницу, и, боясь начать скучный диктант, стал вдруг проводить параллель между Пушкиным и Лермонтовым. Он говорил хорошо, живо и даже с пафосом продекламировал "Пророка" - того и другого... Наконец раздался ожидаемый звонок, и учитель, быстро раскланявшись, исчез. Maman встала, за нею и все девочки.

   - Mesdemoiselles! (она почти всегда говорила по-французски) Мария Федоровна Билле мне пере­дала вчера ваше недостойное поведение, я очень недовольна, и завтра, в воскресенье, весь класс без родных.

   Maman вышла. Плаксы заплакали, но буйные головы молчали - надо было дать Maman время убраться из коридора; зато потом, когда посланные лазутчики до­несли, что Maman "закатилась", гвалт поднялся нево­образимый. Наказание было настолько серьезно, что голоса разделились и половина начала робко заявлять о "прощении".

   Теперь торжествовала Надя Франк: вот к Корове уж она не пойдет просить прощения, пусть хоть весь класс пойдет, а она не пойдет, хоть бы ее совсем, навсегда, до конца жизни оставили "без родных"!

   Все остальное время девочки были неузнаваемы, рассеянны, отвечали невпопад, многие совершенно не­ожиданно получили кол, никто не говорил по-француз­ски, и бедная "чужеземка" (дама, дежурившая временно из чужого класса), заменявшая m-lle Нот, охрипла и. уже с каким-то сипением время от времени повторяла как во сне:

   - Mais parlez done franГais, mesdemoiselles, paries franГais! (Но говорите же по-французски, мадемуазель, говорите по-французски!).

   В шесть часов начиналась всенощная, и после обеда, в четыре часа, девочек повели наверх поправить воло­сы и вымыть руки. Церковь была домовая, в верхнем третьем этаже, в глубине средней площадки лестницы, разделявшей два широкие коридора с дортуарами Млад­ших и старших классов.

   Когда стали строиться, класс укоротился на две пары, три девочки отказались идти в церковь под предлогом мигрени, Бульдожка без всяких объяснений залегла под кровать: она предпочитала пролежать там всю всенощную, разостлав под собой теплый байковый платок.

   Из церкви девочки вернулись усталые и в ожидании чая расселись по табуретам - на кроватях сидеть запрещалось. Разговор шел все о том же, чуть не все перессорились, смеху и шуток не было слышно вовсе. В восемь часов, по звонку, отправились в ниж­ний этаж ужинать и вернулись опять наверх спать. Классная дама не могла дождаться, пока они улягутся: девочки раздевались лениво, заплетали друг другу во­лосы, молились подолгу, каждая "своему Боженьке", пришпиленному в головах к чехлу кровати, и наконец легли.

   - Parlez donc franГais! (Говорите по-французски).- подошла еще раз классная дама к Наде Франк, спорившей о чем-то с соседкой.

   - Ну уж я не могу спать с чужим языком, - отрезала ей девочка, - после молитвы я всегда упот­ребляю русский.

   - Vous serez punie!(Вы будете наказаны), - начала та, но два-три голоса крикнули:

   - Чужеземка, вон! - И классная дама, не желая поднимать нового скандала, сделала вид, что не слышит, и вышла.

   На другое утро, в воскресенье, девочки встали несколько позже; все были в корсетах и перетянуты в "рюмочку". Надевая передник, девочка обыкновен­но обращалась к двум-трем другим: "Mesdames, пере­тяните меня", - и те, завязав ленты первым узлом, тянули их, сколько могли, затем, смочив посереди­не, чтобы затяжка не разошлась, быстро завязывали бантом.

   Кровати были уже постланы, покрыты пикейными белыми одеялами, в трех углах громадной комнаты топились в первый раз печи. Килька вошла в дортуар; все были готовы, кроме Пышки, тянувшей еще свой корсет.

   - М-lle Королева, не стыдно ли вам стоять раздетой при мужчине?

   Девочка взвизгнула и присела между кроватями.

   - Где мужчина? Какой мужчина? - кричали дру­гие, осматриваясь кругом.

   - Да разве вы не видите, что топят печи!

   - Так ведь это солдат, m-lle, - отвечала Пышка, вылезая и спокойно продолжая шнуроваться. Солдата, прислуживавшего в коридоре и при печах, ни одна девочка не признавала за мужчину и никогда его не стеснялась.

   После общей молитвы и чая девочек привели в класс и всем были розданы шнурки с кисточками, которые они повязывали вокруг головы, оставляя кис­точки болтаться над левым ухом. Красный шнурок обозначал хорошее поведение, за дурное шнурка лиша­лись, а самая "парфешка" получала синий шнурок. Второй класс был весь лишен шнурка.

   После обедни пошли завтракать, после завтрака, в два часа, начинался прием родных. Волнение девочек росло. Составлялась партия, решившая сдаться на ка­питуляцию; с каждой минутой к ней примыкали все новые члены. Скоро на стороне оппозиции осталась только рыженькая Франк да еще пять-шесть человек, к которым и без того никогда никто не приходил.

   У бедного Баярда был жутко на сердце - сегодня к ней должен был прийти старший брат, красавец Андрюша, и, может быть, он придет уже прощаться, потому что отпуск его кончался и он уезжал далеко, в свой полк. Девочка, бледная, взволнованно ходила по коридору - прощения она просить не станет ни за что, и вот других простят, а ее накажут еще и на четверг - за упрямство и дерзость.

   Слезы навертывались на ее глазах, и она все ходила и ждала. Вот раздался звонок, возвещавший о начале приема. По коридору мимо Франк пробежала дежурная со списком девочек, к которым пришли. Во втором классе послышалось сморканье и всхлипывание; нервы были напряжены донельзя. Килька, видимо, не желала делать никаких уступок, с каждой минутой на лице ее яснее выражалась злорадная усмешка.

   - Медамочки, пошлем депутацию к Maman, может, она простит!

   - Пошлем, пошлем, - подхватили все это предло­жение. - Пошлем Франк, пусть объясняется по-фран­цузски!

   - Бульдожка, иди ты - ты так похожа на ее Боксика, что она разнежится!

   - Дура, ты сама похожа на обезьяну.

   - Mesdames, mesdames, вот нашли время бранить­ся! - кричала Чернушка, утирая слезы.

   В это время по коридору прошла Корова.

   - Вы зачем здесь? - крикнула она Франк. - Ступайте в класс. - И вслед за девочками вошла туда и сама. Девочки все вскочили со своих мест: приход Коровы зародил в их сердцах надежду.

   Корова сказала длинную речь, сводившуюся к тому, что кто грешит, тот и должен терпеть. Минуты, дорогие минуты из двухчасового свидания уходили, родные и посетители ждали в большой зале, а у детей надрыва­лись сердца от нетерпения и тоски.

   - Сестра моя, Вильгельмина Федоровна, - заклю­чила Корова, - пришла сегодня утром ко мне и со слезами упросила меня идти к Maman и ходатайствовать за вас, моя добрая и кроткая сестра, с которой вы всегда обходитесь так дерзко; ей вы обязаны радостью видеть сегодня ваших родных. Maman вас простила!

   - Merci, m-lle, merci, m-lle, nous remercions m-lle votre soeur!(Спасибо, мадемуазель, спасибо, мадемуазель, мы благодарим вашу сестру!) - раздались радостные голоса, и девочки толпой ринулись к дверям.

   - Подождите, - торжественно заявила Корова, - вам еще дадут шнурки.

   Эта "награда" задержала всех еще на пять минут. Девочки готовы были кричать, плакать, топать ногами со злости, но, как укрощенные дикие зверьки, метали только злобные взгляды, ловили, чуть не рвали "награду" и торопливо повязывали ее на голову, затем построились в пары и вышли в зал.

   В это воскресенье, как и всегда к двум часам, громадная швейцарская института была уже полна родными. Швейцар Яков, в красной ливрее с орлами, в треугольной шляпе с булавой, стоял великолепным истуканом и только изредка приветствовал коротким "здравия желаю" особенно почетных посетителей. По­мощник его Иван отбирал "большие" гостинцы и, надписав имя воспитанницы, укладывал их в бельевые корзины. В зал позволялось проходить только с короб­ками конфет или мелочью, помещавшейся в ручном саквояже.

   Ровно в два часа раздался звонок, и родные подня­лись по лестнице во второй этаж. В дверях приемного зала они прошли, как сквозь строй, между стоявшими по обе стороны входа двумя классными дамами, двумя пепиньерками (выпускницы института, оставленные служить помощницами классных дам), двумя дежурными воспитанницами и двумя солдатами, стоявшими "на всякий случай" в ко­ридоре.

   Входившие обращались направо или налево и назы­вали фамилию. Классная дама передавала имя пепи­ньерке, та дежурной девочке, которая и бежала по классам вызывать "к родным".

   В зале всегда преобладали матери, тетки, вообще женщины. Отцы приходили реже, они чувствовали себя как-то не в своей тарелке в этом чисто женском царстве. Посетительницы, за очень небольшим исключением, принадлежали к кругу небогатого дворянства средней руки; для этих визитов все старались одеваться как можно лучше. Неопытному глазу девочек трудно было уловить тонкие оттенки туалетов, а потому все матери казались в чем-то похожими друг на друга.

   Отцы - другое дело. Отцами и братьями девочки гордились. Их восхищали мундиры, ордена или ловко сшитые черные пары, осанка и важность.

   Даже самые отношения между мужчинами были другими. Иной отец входил и небрежно кивал головой двум другим, торопившимся встать и поклониться при его входе. Молодые офицеры, братья конечно, привле­кали к себе все взгляды.

   Андрюша, брат Нади Франк, красивый стройный брюнет в стрелковом мундире, соскучился, ожидая сестру. Он давно рассмотрел всех хорошеньких и дурнушек и решил, что первые имеют конфетный вид, а между вторыми есть преинтересные рожицы. Два раза он уже обращался к пепиньерке с талией стрекозы, прося ее вызвать сестру, и наконец обозлился и уже тоскливо поглядывал на большую коробку конфет, лежавшую рядом с ним на скамейке. Если через пять минут Надя не придет, решил он, сделаю скандал! Поднесу конфеты вот той кислявке, что так лукаво поглядывает из угла, и уйду. Надоело!

   Как раз в это время в зал попарно вошли прощенные девочки. Чернушка первая, разорвав пары, бросилась к своей матери и, повиснув у нее на шее, вдруг зарыдала. Это было уже совсем неприлично! Дежурная дама подошла к ней, солдата, стоявшего у дверей, послали за водою. Все родственники и девочки обернулись на голос классной дамы, объяснявшей сухо и методично, что m-lle Вихорева ведет себя нехорошо, что она на замечании у Maman и что теперешнее ее поведение показывает всю ее неблаговоспитанность.

   Мать Чернушки, женщина опытная и с тактом, качала головой, делала строгое лицо, глядя на девочку, и говорила только: "Ай, ай, ай! Как нехорошо!" - а рука ее любовно ласкала черненькую головку, и, на­гнувшись к дочери, она шептала:

   - Перестань, дурочка, а то она не уйдет, мне с тобой и поговорить не удастся.

   Чернушка смолкла, отпила воды и, сев на скамейку, прижалась к матери головой, точно цыпленок под крыло наседки.

   Бульдожка, дойдя до матери, толстой нарядной дамы, поцеловала ей руку и сейчас же схватилась за ее саквояж, открыла его, достала какие-то сдобные лепеш­ки и принялась их жевать. Обыкновенно они разгова­ривали мало. Дочь уплетала, а мать с обиженным и высокомерным видом доставала из карманов новый провиант. Весь ее облик говорил: ведь вот плачу двести пятьдесят рублей в год, а дочь-то голодная - каково?! Она гладила плечи девочки, осматривала ее пухлые с ямочками руки и тоскливо думала: "Худеет, на глазах худеет, и к чему только ведет долгое ученье!"

   Маша Королева, хорошенькая Пышка, рассказывала матери всю эпопею "бала" и "прощения". Ее глаза блестели, и временами на всю залу слышался милый, заразительный смех девочки. Несмотря на строгие взгляды классной дамы, мать невольно смеялась вместе с дочерью, хотя ласково зажимала ей рукой рот. Пышка целовала ладонь матери и смеялась еще веселей.

   - Рыжик, ты чего это сегодня такая?... И отчего не выходила так долго? - спрашивал Андрюша Надю Франк.

   Девочка сидела бледная, со злым, раздраженным лицом и потемневшими глазами.

  

   Андрюша был старше Нади на восемь лет и очень любил своего Рыжика, как он называл сестру. Когда девочка необыкновенно тихо подошла к нему, вложила в его руку свою маленькую холодную ручку и, припод­нявшись на цыпочки, поцеловала, у него сжалось сердце. Их отец, полковник в отставке, был уже много лет разбит параличом и лечился далеко, на юге, в имении богатого родственника. Мать, урожденная немецкая баронесса, была женщина добрая, но в то же время взбалмошная. Разорившаяся аристократка, она была полна какой-то обиды и горечи, которую изливала на всех. Дети не понимали ее и не сочувствовали ей. При полном повиновении и вежливости, в их отношениях не хватало искренности.

   Зато с тех пор, как глазки Нади стали сознательно смотреть на свет Божий, она начала отлично узнавать светлые пуговицы кадетского мундирчика Андрюши. Она тянулась к брату с рук мамки и няньки, и первое слово, сказанное ею, было "Дуся", как она прозвала Андрюшу. Мальчик не мог наглядеться на рыжие волосы и серые глаза сестры. Когда он учил уроки, сестра сидела у него на столе. Никакие капризы и шалости подраставшей девочки не выводили его из терпения. Ему особенно нравилось, что Надя росла веселая и здоровая, как репка. Он играл с нею, как с котенком, а позднее сам приготовил ее к институту и посещал ее там каждое воскресенье. В день, когда Надю увезли в институт, он в первый раз ощутил горе. Комната опустела, квартира затихла. Когда он в ближайшую субботу пришел домой из корпуса и позвонил у дверей, сердце его заныло. Вместо резвых ножек, несшихся в карьер по коридору, он услыхал тяжелые, медленные шаги прислуги.

   В воскресенье он отправился в институт, и, когда Надя вышла к нему, он побледнел и, потеряв всю свою мужскую сдержанность, схватил сестру на руки и крепко прижал к груди. А девочка рыдала и лепетала: "Дуся, Дуся, возьми меня домой!"

   Рыжик преобразился. Густые непокорные локоны были обрезаны коротко и зачесаны назад, под круглую гребенку. Такова была форма для младшего класса. Большой лоб девочки, прикрытый обыкновенно волнами спускавшихся волос, был совершенно открыт и придавал недетскую серьезность личику. А эти глаза, эти милые детские глаза, были заплаканы и потухли, как у зверька в неволе. Вместо короткого светлого платьица и передника с пышными голубыми бантами на плечах, на ней было грубое камлотовое (плотная шерстяная ткань всегда темного цвета) платье темно-коричне­вого цвета, до полу, форменный передник, безобраз­ная пелеринка и узкие подвязные нарукавники белого цвета.

   С тех пор Андрюша каждое воскресенье, каждый праздник навещал Надю. Он был поверенный всех ее шалостей, надежд и мечтаний. Каждый грош он упот­реблял на покупку Наде какой-нибудь "штучки", кото­рые девочка обожала. Штучки эти были: картинки, изящные коробочки, фарфоровые безделушки... Когда Надя переходила уже в третий класс, Андрюша кончил курс, вышел в офицеры и уехал в полк. Разлука была тяжела обоим, но они покорились ей. Время все-таки сделало свое: хотя дружба их не уменьшалась, но у каждого появились свои интересы, и прежней нераз­рывной связи между сестрой и братом уже не могло быть. Полк Андрюши стоял в Одессе, и в этом году, когда Надя была во втором, предпоследнем, классе, брат приехал на два месяца в отпуск. Сегодня Андрюша приходил прощаться с сестрой.

   - Рыжик, - начал молодой человек, желая раз­влечь сестру, - я к тебе завтра вечером приду про­ститься.

   Девочка встрепенулась и взглянула на брата.

   - Ну да, я уже просил Якова (швейцара) передать вашей Maman записку, в которой прошу ее позволить проститься с тобой, так как я уезжаю надолго. Ты не бойся, я написал по-французски "J'ai l'honneur..."(Имею честь...) и так далее. Ну, так завтра я приду после вашего обеда и пробуду, если можно, хоть до восьми - до самого вашего ужина. Уезжаю я в одиннадцать вечера. До­вольна?

   Девочка молча кивнула головой и ближе придвину­лась к нему. Эта молчаливая ласка, ее вечное желание "притулиться" к брату и брали его за сердце. В этих инстинктивных движениях ярче всего сказывалось оди­ночество девочки и ее потребность в защите и поддержке.

   - Мама тебя целует, - продолжал Андрюша, - она приедет к тебе в четверг. А какую я тебе штучку принес, Рыжик! - И Андрюша вынул из кармана крошечную обезьянку из папье-маше.

   Надя оживилась. Она повертела подарок в руках, улыбнулась, потом отложила игрушку и, вздохнув глу­боко, тихо начала говорить:

   - Вот что, Андрюша, у меня с классом выходят серьезные неприятности, мы не ладим: видишь ли, командовать собою я не дам и покориться уж тоже не покорюсь. Они меня, ты знаешь, прозвали Баярдом, ты не думай, что это так хорошо, это насмешка. Я, по их мнению, "изображаю" из себя рыцаря без страха и упрека. Только это неправда, я ничего не изображаю, я - это я, а вот они все плоские.

   - Как плоские?

   - Да вот какие-то мелкие все, как одна. Так вот, Андрюша, я хотела поговорить с тобой серьезно. Возьми меня к себе в полк, там у твоих старых офицеров, верно, есть дети, я их буду учить читать и писать по-русски и по-французски, отчасти даже... по-немецки. Мне будут платить. Мы так и проживем, только, пожалуйста, пожалуйста, возьми меня отсюда! - Сдвинув брови, открыв от волнения рот, девочка сидела смирно, не сводя глаз с брата.

   - Рыжик ты, Рыжик! - вздохнул Андрюша. - Не говори ты пустяков - разве мама согласится взять тебя до окончания курса и отпустить со мной? А она-то как же останется? Или тебе ее не жаль? Ведь она только живет надеждой на твой выпуск. Ведь, окончив курс, тебе, может, и в самом деле придется давать уроки и получать деньги, чтобы жить с мамой, ведь тебе всего полтора года осталось до выпуска, подумай!

   Глаза девочки раскрылись широко, в первый раз ей пришла в голову мысль о том, что на ней лежат обязанности и что мать и брат ждут, чтобы пришло время, когда она станет их выполнять.

   - Да-а, правда, - сказала она. - Ну, так я пере­терплю, но у нас вышла ужасная история с Коровой...

   И она рассказала брату весь эпизод.

   Брат хохотал от души, и голосок Нади уже звенел весело, она снова вытащила из кармана "штучку" и даже поцеловала обезьянку в самую мордочку.

   - Ну, сейчас будет звонок, осталось всего пять минут, - сказал Андрюша. - Вот тебе конфеты, тут две коробки.

   - Одна мне, а другая...- и Надя сделала хитрую рожицу... - Людочке!

   - Пожалуй, отдай Людочке!

   - А записки ты туда никакой не положил!

   - Рыжик, ты дуришь, ты знаешь, что я этого никогда не сделаю.

   - Напрасно, Андрюша! Люда обожает тебя и очень просила, чтобы ты перед отъездом написал ей стихи.

   - Господи, какая ты глупая, да я отроду не писал стихов!

   - Нисколько я не глупая, а стихи пишутся очень просто, мы все пишем. Возьми у Лермонтова или у Пушкина любое стихотворение, выпиши рифмы, а строч­ки прибавь свои, ну, конечно, со смыслом, чтоб под­ходили к рифме. Ты, Андрюша, напиши в стихах, что любишь ее и что хочешь на ней жениться.

   Андрюша захохотал.

   - Хорошие будут стихи, она ведь их кому-нибудь покажет?

   - Ну, конечно, всему классу, может быть, и вто­рому даже, я вообще ведь очень горжусь тобой. Вот когда ты женишься на Люде...

   - Да кто тебе сказал, что я на ней женюсь?

   - Как не женишься! Как не женишься! Да ведь это же будет нечестно! Ведь она прислала тебе сказать через меня, что она тебя обожает. Весь класс знает, что она "за тобой бегает". Люда красавица, ты сам сколько раз привозил ей конфеты.

   - Так ведь это потому, что мы с ее семьей знакомы, я товарищ ее брата...

   - Ну вот видишь, Андрюша, и она моя подруга, нет уж ты, пожалуйста, не осрами меня, женись на ней!

   Резкий звонок прервал сей занимательный разговор, и Андрюша, расцеловав сестру, вышел вместе с другими посетителями.

   Нарочно или нечаянно, но на лестнице молодой человек остановился, натягивая перчатки, а сверху с лестницы сбежала девушка, белокурая, как хлебный колос, с глазами синими, как два василька. Пробегая мимо офицера, она присела, проговорив:

   - Bonjour, monsieur AndrИ!(Здравствуйте, месье Андре!) Вы уезжаете?

   Андрюша покраснел.

   - Да, приходится.

   - Надя будет очень скучать, а вместе с ней и я. Девушка опустила глаза и робко протянула листок

   почтовой бумаги, свернутый трубочкой и завязанный голубой лентой.

   - Что это такое?

   - Стихи, - девушка быстро побежала вниз по лестнице, - не мои, - услышал он снизу ее милый голосок и нежный, звенящий уже издалека смех.

   В записочке было написано:

   Вы уезжаете, но помните, что:

   После свидания с родными девочек повели обедать. По институтским традициям в воскресенье ни одна из тех, у которых "были родные", не дотрагивалась до обеда. Если девочка, не дождавшись раздачи гостинцев, соблазнялась пирогом к супу и начинала его есть, ее соседка немедленно толкала локтем другую и замечала:

   - Смотри, у нее "были родные", а она ест казен­щину!

   С какого-нибудь конца сейчас же раздавалось вос­клицание:

   - Медамочки, глядите, у нее "были родные", а она ест!

   Как только пропели "Очи всех на Тя, Господи, уповают", двери столовой открылись настежь и четыре солдата внесли две громадные бельевые корзины. Одну поставили к столам младшего отделения, другую - к столам старшего. От каждого класса тотчас отде­лились две дежурные и пошли помогать разбирать гостинцы. Все корзины, коробки и пакеты были под­писаны. Дежурная забирала все, что причиталось клас­су, несла к своим столам и раздавала по назначе­нию. Классные дамы иногда развертывали и осмат­ривали посылки. Девочки при этом часто просили: "M-lle, prenez quelque chose, prenez, je vous en prie"(Возьмите что-нибудь, возьмите, пожалуйста), - и классная дама больше из желания угодить девочке, чем полакомиться, брала конфетку или "ку­сочек". Если гостинцы были "домашние", то часто слышалось из уст дамы презрительное замечание: "Ма chХre(Моя дорогая), ваши родные, право, думают, что вас здесь не кормят. Что это такое, булка, котлеты? Кофе в бутылке? - говорила она одной девочке. - Ну уж это совсем мещанство, я вас прошу, чтобы таких "кухарочьих" посылок больше не было", - и бедная девочка, которая так просила свою маму прислать ей кофейку со сливками, теперь краснела, стыдилась и готова была провалиться со своей бутылкой сквозь землю.

   А между тем часто случалось так, что девочки, поделив между собою гостинцы, наедались конфетами и шоколадом до тошноты и в то же время были буквально голодны, отказавшись из принципа от казен­ного обеда.

   Прошло несколько дней, в институтском муравей­нике все обстояло благополучно. Второй класс был в особенно мирном настроении. "Помещице" Тоне Пет­ровой мать прислала из имения в Боровичах мешок толокна, мешок сушеной малины, пуд масла и бочо­нок меду. Четыре раза в год, аккуратно, как госу­дарственную подать, она высылала своей дочери этот провиант. А все остальное время, по воскресеньям и четвергам, все делились своими гостинцами с Тоней Петровой. Масло и мед всегда оставались у классной дамы и выдавалось скупо, но толокно и малина, как продукты безвредные, прятались в большой классный шкаф и отдавались на расхищение желающим. Де­вочки ели толокно с водой, с сахаром, с квасом, когда удавалось его купить. Набирали сухое в рот и начинали говорить, причем белая пыль смешно ле­тела во все стороны, так что одна половина класса, глядя на другую, хохотала, делавшие же опыт дави­лись, кашляли до слез, до хрипоты. Малину ели на ночь сухую и заваривали как чай, уверяя, что очень здорово вспотеть, и потели. Словом, было очень ве­село.

   Но вот в одну из рекреаций старшие классы об­летела сенсационная новость, что Владимир Никола­евич Луговой уходит и на его место назначен уже новый инспектор. Одного только Лугового девочки называли по имени и отчеству - всех остальных по фамилиям с прибавлением: господин, monsieur или Herr.

   Лугового любили все. Это был еще молодой чело­век, лет тридцати пяти, высокий, худой, несомненно чахоточный, с красивым профилем и большими добрыми глазами. Каков он был как инспектор, Бог его знает! Но девочек положительно любил, знал каждую по имени, разговаривал ласково; случалось, встретив боль­шую уже девочку, он останавливал ее за руку или, разговаривая с кем-нибудь, проводил рукою по волосам. Он делал это, очевидно, из доброты: отец семейства, он обращался с воспитанницами как с детьми, и девочки были страшно отзывчивы на эту ласку. Они чувство­вали, что тут не фамильярность, не пошлость, но именно отеческая ласка, которой так жаждали их маленькие сердца. Стоило Луговому появиться в коридоре, как девочки из всех классов бежали ему навстречу, окру­жали его, осыпали вопросами и смеялись.

   Если в свободные часы или вечером по каким-нибудь делам он заходил в "скелетную" (комнату за вторым классом), где стояли два скелета и шкафы с убогою институтскою библиотекою, девочки прони­кали туда.

   Если Луговой объяснял им что-нибудь из ботаники или зоологии - а он говорил очень хорошо, - де­вочки окружали его стул, усаживались вокруг прямо на пол и слушали с радостным вниманием. Классные дамы и начальство удивлялись всеобщей шумной любви девочек к Луговому, а весь секрет его обаяния состоял в том, что почти каждой из девочек Луговой бессознательно напоминал отца или старшего брата; его обращение - не фамильярное, но в высшей сте­пени "домашнее", - его умение пожурить и присты­дить ленивую или невнимательную тайно напоминало этим оторванным от дома девочкам милое прошлое, когда они были не ученицами-институтками, а только дочерьми и сестрами.

   Потерять Лугового девочкам казалось большим не­счастьем.

   Узнав, что инспектор в "скелетной", девочки бро­сились туда, их набралась целая куча, остальные ждали известий в коридоре. Девочки заговорили все разом, но Луговой, смеясь, махнул рукой, и все сразу смолкли.

   - В чем дело? - обратился он к одной.

   - Правда ли, Владимир Николаевич, что вы уходите от нас?

   Минуту Луговой молчал, он глядел в эти ясные глаза, черные, синие, зеленые, серые, и во всех видел одно и то же выражение доверия и привязанности. Ему жаль было расставаться.

   - Да, дети, правда, - сказал он. - Я плох здоро­вьем, хочу отдохнуть, полечиться. Завтра вас соберут всех в большой зал и вам представят нового инспектора, Виктора Матвеевича Минаева.

   - Мы не хотим нового инспектора! Мы никого, кроме вас, не хотим! Вы не должны оставлять нас, мы при вас должны кончить курс! - кричали де­вочки.

   - Довольно, дети, будет! Спасибо за чувства, но... я не могу остаться... Да на то и не моя одна воля.

   - Мы так и знали! Вас выжили из-за нас, вы были слишком добры к нам!

   - Дети, дети, вы забываетесь!

   Но волнение уже охватило девочек, стоявшие в ко­ридоре узнали печальную новость и тоже кричали:

   - Мы не хотим нового инспектора, мы не примем его, не станем разговаривать!

   В другое время Луговой, пользуясь своим авто­ритетом, мгновенно успокоил бы детей и прекратил шум, но теперь, взволнованный сам, видя, что детские страсти расходились, он взял свою шляпу и напра­вился из "скелетной" к большой лестнице, повторяя на ходу:

   - Нехорошо, дети, нехорошо, вы меня огорчаете!

   Луговой шел по лестнице, за ним вразброд, вопреки строгому запрещению, бежали девочки обоих старших классов. Многие плакали.

   - Владимир Николаевич! Владимир Николаевич! Неужели мы вас больше не увидим?

   Луговой, дойдя до швейцарской, остановился.

   - Дети, вы сделаете мне неприятность, вас из-за меня накажут, и это отравит мне наше расставание. Мы увидимся в общем зале, и, помните, ваше по­ведение отзовется на мне: все дурное могут приписать моему влиянию. Слышите? Я хочу с вами расстаться с мыслью, что до последней минуты вы слушались меня.

   Девочки молчали, понуря головы.

   Он вошел в швейцарскую и, надевая пальто, глядел сквозь стеклянные двери на опечаленную группу.

   Когда он вышел, девочки бросились наверх, во­рвались в "учительскую" (центральную комнату во втором этаже) и бросились к трем окнам, выходившим в палисадник. Это было большое нарушение дисцип­лины. К счастью, в эту минуту в учительской на­ходился только неимоверно худой и длинный немец, учитель музыки Неrr Це, по прозвищу Цапля. Скром­ный немец оторопел при виде влетевшей толпы "FrДulein" (Девиц) и скромно отошел к роялю. Луговой, обо­гнув длинную дорожку палисадника, дошел почти до ворот и инстинктивно обернулся. Он увидел у каждого окна учительской головы девочек и отчаянные дви­жения рук, посылавших ему поцелуи. Луговой только покачал головой и скрылся за воротами. Звонок за­ставил учениц соскочить с деревянных скамеек, сто­явших у окон, и быстро вылететь вон. Снова, пробегая перед ошеломленным учителем музыки, они не только не "обмакнулись", но чуть не свалили его с ног." Бульдожка со всего маху налетела на учителя музыки и ткнулась головой в то место, где у немца за худобою отсутствовал живот. Немец дрогнул в коле­нях, едва устоял на ногах, а стая, кто еще со слезами, кто уже с хохотом - из-за резвости Бульдожки, - разлетелась по классам.

   Весь остальной день разговоры вертелись вокруг одного: "Луговой уходит!"

   Вечером кривобокая Салопова шепнула что-то "по­мещице" Петровой, та подозвала еще двух-трех, те - еще кое-кого, и скоро образовалась таинственная груп­па человек в десять-двенадцать. Девочки решили ночью идти босиком на богомолье. Это была уже совсем экстренная мера помочь горю. Охваченные религиоз­ным рвением, они не шалили. Ложась в кровать, "избранные" делали друг другу какие-то таинственные знаки, обозначавшие предостережение: не заснуть. На­конец злополучная Килька ушла, поверив на этот раз, что огорченным девочкам не до шалостей.

&nbs