Лесков Николай Семенович - На ножах

жу, женщина в несчастном положении,

  дай, думаю себе, хоть кого-нибудь в жизни осчастливлю.

  - Да, - проговорила Катерина Астафьевна, ни к кому особенно не обращаясь: - чему, видно, быть, того не миновать. Нужно же было, чтоб я решила, что мне замужем не быть, и пошла в сестры милосердия; нужно же было, чтобы Форова в Крыму мне в госпиталь полумертвого принесли! Все это судьба!

  - Нет, французская пуля, - отвечал Форов.

  - Ты, неверующий, молчи, молчи, пока Бог постучится к тебе в сердце.

  - А я не пущу.

  - Пустишь, и сам позовешь, скажешь: "взойди и сотвори обитель".

  Вышла маленькая пауза.

  - И Сашина свадьба тоже судьба? - спросила Лариса.

  - А еще бы! - отвечала живо Форова. - Почем ты знаешь... может быть, она приставлена к Вере за молитвы покойной Флорушки.

  - Ах, полноте, тетя! - воскликнула Лариса. - Я знаю эти "роковые определения"!

  - Неправда, ничего ты не знаешь!

  - Знаю, что в них сплошь и рядом нет ничего рокового. Неужто же вы можете ручаться, что не встреться дядя Филетер Иванович с вами, он никогда не женился бы ни на ком другом?

  - Ну, на этот раз, жена, положительно говори, что никогда бы и ни на ком, - отвечал Форов.

  - Ну, не женились бы вы, например, на Александрине?

  - Ни за что на свете.

  - Браво, браво, Филетер Иванович, - воскликнула, смеясь, Синтянина.

  - А почему? - спросила Лариса.

  - Вы всегда все хотите знать "почему"? Бойтесь, этак скоро состареетесь.

  - Но я не боюсь и хочу знать: почему бы вы не женились на Саше?

  - Говорите, Филетер Иванович, мне уж замуж не выходить, - вызвала Синтянина.

  - Ну, извольте: Александра Ивановна слишком умна и имеет деспотический характер, а я люблю свободу.

  - Не велик комплимент тете Кате! Ну, а на мне бы вы разве не женились? Я ведь не так умна, как Александрина.

  - На вас?

  - Да, на мне.

  Форов снял фуражку, три раза перекрестился и проговорил}

  - Боже меня сохрани!

  - На мне жениться?

  - Да, на вас жениться: сохрани меня грозный Господь Бог Израилев, карающий сыны сынов даже до седьмого колена.

  - Это отчего?

  - Да разве мне жизнь надоела!

  - Значит, на мне может жениться только тот...

  - Тот, кто хочет ада на земле, в надежде встретиться с вами там, где нет ни печали, ни воздыхания.

  - Вот одолжил! - воскликнула, рассмеявшись, Лариса, - ну, позвольте, кого бы вам еще из наших посватать?

  - Глафиру Васильевну Бодростину, - подсказал, улыбаясь, Подозеров.

  - Ах, в самом деле Бодростину! - подхватила Лариса.

  - Кого ни сватайте, все будет напрасно.

  - Но вы ее кавалер "лягушки".

  - "Золотой лягушки", - отвечал Форов, играя своим ценным брелоком. - Глафире Васильевне охота шутить и дарить мне золото, а я философ и беру сей презренный металл в каком угодно виде, и особенно доволен, получая кусочек золота в виде этого невинного создания, напоминающего мне поколение людей, которых я очень любил и с которыми навсегда желаю сохранить нравственное единение. Но жениться на Бодростиной... ни за что на свете!

  - На ней почему же нет?

  - А почему? Потому, что мне нравится только особый сорт женщин: умные дуры, которые, как все хорошее, встречаются необыкновенно редко.

  - Так это я, по-твоему, дура? - спросила, напуская на себя строгость, Катерина Астафьевна.

  - А уж, разумеется, не умна, когда за меня замуж пошла, - отвечал Форов. - Вот Бодростина умна, так она в золотом терему живет, а ты под соломкою.

  - Ну, а бодростинская золотая лягушка-то что же вам такое милое напоминает? - дружески подшучивая над майором, спросил Подозеров.

  - Золотая лягушка напоминает мне золотое время и прекрасных умных дураков, из которых одних уж нет, а те далеко.

  - Она напоминает ему моего брата Жозефа, - сказала Лариса.

  - Ну, уж это нет-с, - отрекся майор.

  - Почему же нет? Брат мой разве не женился по принципу, не любя женщину, для того только, чтобы "освободить ее от тягости отцовской власти", - сказала Лариса, надуто продекламировав последние шесть слов. Надеюсь, это мог сделать только "умный дурак", которых вы так любите.

  - Нет-с; умные дураки этого не делали, умные дураки, которых я люблю, на такие вздоры не попадались, а это мог сделать глупый умник, но я с этим ассортиментом мало знаком, а, впрочем, вот поразглядим его!

  - Как это поразглядите? Разве вы его надеетесь скоро видеть?

  - А вы разве не надеетесь дожить до той недели?

  - Что это за шарада? - спросила в недоумении Лариса.

  - Как же, ведь он на днях приедет.

  - Как на днях?

  - Разумеется, - отвечал Форов. - Мой знакомый видел его в Москве; он едет сюда.

  Присутствующие переглянулись.

  "Это что-нибудь недоброе!" - мелькнуло во взгляде Ларисы, брошенном на Синтянину; та поняла, и сама немного изменясь в лице, сказала майору:

  - Филетер Иванович, вы совсем бестолковы.

  - Чем-с? Чем я бестолков?

  - Да что же это вы нам открываете новости по капле?

  - Чем же я бестолковее вас, которые мне и по капле не открыли, что вы этого не знаете?

  - Откуда же мы могли это знать?

  - А разве он не писал об этом Ларисе Платоновне?

  - Ничего он не писал ей.

  - Ну, а я почему мог это знать?

  - Но вы, Филетер Иваныч, шутите это или вправду говорите, что он идет сюда? - спросила серьезно Лариса.

  По дорожке, часто семеня маленькими ногами, шла девочка лет двенадцати, остриженная в кружок и одетая в опрятное ситцевое платье с фартучком. В руках она держала круглый поднос, и на нем запечатанное письмо.

  Лариса разорвала конверт.

  - Вы отгадали, это от брата, - сказала она и, пробежав маленький листок, добавила: - все известие заключается вот в чем (она взяла снова письмо и снова его прочитала): "Сестра, я еду к тебе; через неделю мы увидимся. Приготовь мне мою комнату, я проживу с месяц. Еду не один, а с Гор..."

  - Не могу дальше прочесть, с кем он едет, - заключила она, передавая письмо Синтяниной.

  - Не прочтете ли вы, Филетер Иванович? Форов посмотрел на указанную ему строчку и, качнув отрицательно головой, передал письмо Подозерову.

  - "Горданов", - прочел Подозеров, возвращая письмо Ларисе.

  - Так вот он как будет называться ваш рок! - воскликнул майор.

  - Филетер Иванович, вы несносны! - заметила ему с неудовольствием Синтянина, кинув взгляд на немного смущенного Подозерова.

  - А я говорю только то, что бывает, - оправдывался майор, - братья всегда привозят женихов, как мужья сами вводят любовников...

  - А что это за Горданов? - сухо спросила Лариса.

  - Я, кажется, немножко знаю его, - отвечал Подозеров. - Он помещик здешней губернии и наш сверстник по университету... Я его часто видел в доме некиих господ Фигуриных, где я давал уроки, а теперь у него здесь есть

  дело с крестьянами о земле.

  - Фигуриных! - воскликнула Лариса. - Вы видели его там? Он их знакомый?

  - Кажется, даже родственник.

  - Интересный господин? - полюбопытствовала Синтянина.

  - М-мм! Как вам сказать...

  Подозеров, казалось, что-то хотел сказать нехорошее о названном лице, но переменил что-то и ответил:

  - Не знаю, право, мы с ним как-то не сладились.

  - А вы кого же у Фигуриных учили?

  - Там были мальчик Петр и девочки Наташа и Алина.

  - А вы эту Алину учили?

  - Да; она уже была великонька, но я ее учил.

  - Хороша она?

  - Нет.

  - Умна?

  - Не думаю.

  - Добра?

  - Господь ее знает, девушки ведь почти все кажутся добрыми. У малороссиян есть присловье, что будто даже "все панночки добры".

  - "А только откуда-то поганые жинки берутся?" - докончил Форов.

  - Эта Алина теперь жена моего брата.

  - В таком случае малороссийское присловье прочь.

  - Лариса, взгляни, - перебила дрогнувшим голосом Синтянина, глядя на ту дорожку, по которой недавно девочка принесла письмо от Висленева. Лариса обернулась.

  - Что там такое?

  Синтянина бледнела и не отвечала.

  По длинной дорожке от входных ворот шел высокий, статный мужчина. Он был в легком сером пиджаке и маленькой соломенной шляпе, а через плечо у него висела щегольская дорожная сумочка. Сзади его в двух шагах семенила давешняя девочка, у которой теперь в руках был большой портфель.

  - Брат!.. Иосаф!.. Каков сюрприз! - вскрикнула Лариса, ступая с качелей на землю.

  И с этим она рванулась быстрыми шагами вперед и побежала навстречу брату.

Глава четвертая. Без содержания

  

  В наружности Иосафа Висленева не было ни малейшего сходства с сестрой: он был блондин с голубыми глазами и очень маленьким носом. Лицо его нельзя было назвать некрасивым и неприятным, оно было открыто и даже довольно весело, но на нем постоянно блуждала неуловимая тень тревоги и печали.

  Лариса встретилась с братом на половине дорожки, они обнялись и поцело- вались.

  - Ты не ждала меня так скоро, Лара? - заговорил Висленев.

  - То есть я ждала тебя, Жозеф, но не сегодня; я только сейчас получила твое письмо, что ты в Москве и едешь сюда с каким-то твоим товарищем.

  - Да, с Гордановым.

  - Он здесь с тобой? Лариса оглядела дорожку.

  - Да, он здесь, то есть здесь в городе, мы вместе приехали, но он остановился в гостинице. Я сам не думал быть сюда так скоро, но случайные обстоятельства выгнали нас из Москвы раньше, чем мы собирались. Ты, однако, не будешь на меня сердиться, что я этак сюрпризом к тебе нагрянул?

  - Помилуй, что ты!

  - Ну да, а я, видишь ли, ввиду этой скоропостижности, расчел, что мы застанем тебя врасплох, и потому не пригласил Горданова остановиться у нас.

  - Напрасно, я не бываю врасплох, и твоему гостю нашлось бы место.

  - Ну, все равно; он не захотел ни стеснять нас, ни сам стесняться, да тем и лучше: у него дела с крестьянами... нужно будет принимать разных людей... Неудобно это!

  - А по крестьянским делам самый влиятельный человек теперь здесь мой добрый знакомый...

  - Кто?

  - Подозеров, твой товарищ.

  - А-а! Я было совсем потерял его из виду, а он здесь; вот что значит долго не переписываться.

  Висленев чуть заметно поморщился и отер лоб платком.

  - Подозеров кстати и теперь у меня, - продолжала Лариса. - Пойдем туда или сюда, - показала она сначала на дом, а потом на конец сада, где оставались гости.

  - Да, - встрепенулся брат. - У тебя гости, мне это сказала девочка, я потому и не велел тебя звать, а пошел сюда сам. Я уже умылся в гостинице и на первый раз, кажется, настолько опрятен, что в качестве дорожного человека могу представиться твоим знакомым.

  - О, да, конечно! тем более, что это и не гости, а мои друзья; тут Форовы.

  Сегодня день рождения дяди.

  - Ах, здесь бесценный Филетер Иваныч, - весело перебил Висленев. - А еще кто?

  - Жена его и Alexandrine Синтянина.

  - И она здесь?

  Висленев вспыхнул на минуту и тотчас же весело проговорил:

  - Вот еще интереснейшая встреча!

  - Ты должен был знать, что ты ее здесь встретишь.

  - Представь, что это-то у меня и из ума вон вышло. Да, впрочем, что же такое!

  - Разумеется, ничего.

  - Много немножко сразу: отставная дружба и изменившая любовь, но все равно! А еще кто такой здесь у тебя?

  - Больше никого.

  - Ну и прекрасно. Пойдем. Возьми вот только мой портфель: здесь деньги и бумаги, и потому я не хотел его там без себя оставить. Лариса приняла из рук девочки портфель, и они, взявшись с братом под руку, пошли к оставшимся гостям.

  Здесь между тем хранилось мертвое молчание.

  Форов, жена его, Подозеров и Синтянина, - все четверо теперь сидели рядом на скамейке и, за исключением майора, который снова читал, все, не сводя глаз, смотрели на встречу брата с сестрой. Катерина Астафьевна держала в своей руке стынущую руку генеральши и постоянно ее пожимала, Синтянина это чувствовала и раза два отвечала легким благодарным пожатием.

  Брат и сестра Висленевы подходили. Катерина Астафьевна в это время взяла из рук мужа книгу, кинула ее в траву, а сама тихо шепнула на ухо Синтяниной: "Саша..."

  - Ничего, - проговорила также шепотом Синтянина, - теперь все прошло.

  Сделав над собою видимое усилие, она вызвала на лицо улыбку и весело воскликнула навстречу Висленеву:

  - Здравствуйте, Иосаф Платонович!

  Гость неспешно подошел, с достоинством снял свою шляпу и поклонился всем общим поклоном.

  - Я вас первая приветствую и первая протягиваю вам руку, - проговорила Синтянина.

  Форова почувствовала в эту минуту, что вместе с последним словом другая рука генеральши мгновенно согрелась.

  Висленев, очевидно, не ждал такого приветствия; он ждал чего-нибудь совсем в другом роде: он ждал со стороны отступницы смущения, но ничего подобного не встретил. Конечно, он и теперь заметил в ней небольшую тревогу, которой Александра Ивановна совсем скрыть не могла, но эта тревога так смела, и Александра Ивановна, по-видимому, покушается взять над ним верх.

  Висленев решил тотчас же отпарировать это покушение, но сделал неосторожность.

  Едва намеревался он, подав Синтяниной руку, поразить ее холодностью взгляда, она посмотрела ему в упор и весело воскликнула:

  - Однако как же вы быстро умели перемениться. Почти узнать нельзя! Висленеву это показалось даже смешно, и он решил не сердиться, а отшучиваться.

  - Я думаю, я изменился, как и все, - отвечал он.

  - Ну, нет, вы больше всех других, кого я давно не видала.

  - Вам незаметно, а вы и сами тоже изменились и...

  - Ну да, - быстро перебила его на полуслове генеральша, - конечно, года идут и для меня, но между тем меня еще до сей поры никто не звал старухой, вы разве первый будете так нелюбезны?

  - Помилуй Бог! - отвечал, рассмеявшись, Висленев. - Я поражен, оставив здесь вас скромным ландышем и видя вас теперь на том же самом месте...

  - Не скажете ли пышною лилией?

  - Почти. Но вот кто совсем не изменяется, так это Филетер Иванович! - обратился Висленев к майору. - Здравствуйте, мой "грубый материалист"! Они поцеловались.

  - Ничего не переменился! Только нос разве немножко покраснел, - воскликнул снова, обозревая майора, Висленев.

  - Нос красен оттого, что у меня насморк вечный, как Вечный жид, - отвечал Форов.

  - А вам сегодня сколько стукнуло?

  - Да пятьдесят два, девять месяцев.

  - Девять месяцев? Ах, да, у вас ведь особый счет.

  - Конечно, как следует.

  - А дети у вас есть?

  - Не знаю, но очень может быть, что и есть.

  - И опять все врет, - заметила жена.

  Висленев подал руку Катерине Астафьевне.

  - Вас, тетушка, я думаю, можно и поцеловать?

  - Если тебе, милый друг, не противно, сделай милость, поцелуемся. Висленев и Катерина Астафьевна три раза поцеловались.

  - Вы переменились, но немного.

  - Как видишь, все толстею.

  Иосаф Платонович обернулся к Подозерову, протянул и ему руку, и приняв серьезную мину, посмотрел на него молча ласковым, снисходительным взглядом.

  - Вы много изменились, - сказал Висленев, удерживая его руку в своей руке.

  - Да, все стареем, - отвечал Подозеров.

  - "Стареем"! Рано бы еще стареть-то!

  - Ну нет, пожалуй, и пора.

  - Вот и пора! чуть стукнет тридцать лет, как мы уж и считаем, что мы стареем. Вам ведь, я думаю, лет тридцать пять, не больше?

  - Мне тридцать два.

  - Изволите ли видеть, век какой! Вон у вас уже виски седые. А у меня будет к вам просьба.

  - Очень рад служить.

  - То есть еще и не своя, а приятеля моего, с которым я приехал, Павла Николаевича Горданова: с ним по лености его стряслось что-то такое вопиющее. Он черт знает что с собой наделал: он, знаете, пока шли все эти пертурбации, нигилистничанье и всякая штука, он за глаза надавал мужикам самые глупые согласия на поземельные разверстки, и так разверстался, что имение теперь гроша не стоит. Вы ведь, надеюсь, не принадлежите к числу тех, для которых лапоть всегда прав пред ботинком?

  - Решительно не принадлежу.

  - Вы за крупное землевладение?

  - Ни за крупное, ни за дробное, а за законное, - отвечал Подозеров.

  - Ну в таком случае вы наша опора! Вы позволите нам побывать у вас на днях?

  - Сделайте милость, я дома каждое утро до одиннадцати часов.

  - Впрочем... сестра! - обратился Висленев к Ларисе, удерживая в своей руке руку Подозерова, - теперь всего ведь семь часов, не позволишь ли попросить тебя велеть приготовить что-нибудь часам к одиннадцати?

  - Охотно, брат, охотно.

  В это время они прошли весь сад и стояли у террасы.

  - Право, - продолжал Висленев, - что-нибудь такое, что Бог послал, что напомнило бы святой обычай старины. Можно? Лариса кивнула в знак согласия головою:

  - Я очень рада.

  - Так вот, Андрей Иваныч, - отнесся Висленев к Подозерову, - теперь часочек я приберусь, сделаю кое-как мой туалет, отправлюсь и привезу с собой моего приятеля, - он тут сирота, а к десяти часам позвольте вас просить прийти побеседовать, вспомнить старину и выпить рюмку вина за упокой прошлого и за многие лета грядущего.

  - От таких приглашений, Иосаф Платонович, не отказываются; - отвечал Подозеров.

  - Вашу руку! - и Висленев, взяв руку Подозерова, крепко сжал ее в своей руке и сказал: "До свидания".

  Всем остальным гостям он поклонился общим поклоном и тоже от всех взял слово вечером прийти к Ларисе на ужин.

  Гости ушли.

  Висленев, взойдя с сестрою и теткою в дом, направился прямо в свой кабинет, где еще раз умылся и переоделся, прихлебывая наскоро поданный ему сюда чай, - и послал за извозчиком.

  - Брат! - сказала ему Лариса, когда он вышел в зал и оправлялся перед большим зеркалом, - не дать ли знать Бодростиной, что ты приехал?

  - Кому это? Глафире Васильевне?

  - Да.

  - Что ты это! Зачем?

  - Да, может быть, и она захотела бы приехать?

  - Бог с ней совсем!

  - За что же это?

  - Да так; на что она здесь?

  - Она очень умная и приятная женщина.

  - Ну, мне она вовсе не приятная, - пробурчал Висленев, обтягивая воротник рубашки.

  - А неприятна, так и не надо, но только как бы она сама не заехала.

  - Будет предосадно.

  - И еще вот что, Жозеф: ты позвал вечером Синтянину?

  - Кажется... да.

  - Нет, наверное да. Так зайди же к ним, позови генерала Ивана Демьяныча.

  Висленев оборотился к сестре и сморщился.

  - Что такое? - проговорила Лариса.

  - Так, знаешь, там доносом пахнет, - отвечал Висленев.

  Лариса вспыхнула и нетерпеливо сказала:

  - Полно, пожалуйста: мы об этом никогда не говорим и не знаем; а Александрина... такая прекрасная женщина...

  - Но дело-то в том, что если вы чего не знаете, то я это знаю! - говорил смеясь, Висленев. - Знаю, дружок, Ларушка, все знаю, даже и то, какая прекрасная женщина эта Александра Ивановна.

  Лариса промолчала.

  - Да, сестра, - говорил он, наклонив к Ларисе голову и приподняв на виске волосы, - здесь тоже в мои тридцать лет есть серебряные нити, и их выпряла эта прекрасная белая ручка этой прекрасной Александры Ивановны... Так уж предоставь мне лучше вас знать эту Александру Ивановну, - заключил он, ударяя себя пальцем в грудь, и затем еще раз сжал сестрину руку и уехал.

  Лариса глядела ему вслед. "Все тот же самый! - подумала она, - даже десять раз повторяет, что ему тридцать лет, когда ему уж тридцать пятый! Бедный, бедный человек!"

  Она вздохнула и пошла распорядиться своим хозяйством и туалетом к встрече приезжего гостя.

Глава пятая. На все ноги кован

  

  Павел Николаевич Горданов, которого Висленев назвал "сиротою", не терпел никаких недостатков в своем временном помещении. Древняя худая слава губернских пристанищ для проезжающих теперь уже почти повсеместно напраслина. В большинстве сколько-нибудь заметных русских городов почти всегда можно найти не только чистый номер, но даже можно получить целый "ложемент", в котором вполне удобно задать обед на десять человек и вечерок на несколько карточных столов.

  Такой ложемент из трех комнат с передней и ванной, и с особым ходом из особых сеней занял и Павел Николаевич Горданов. С него спросили за это десять рублей в сутки, - он не поторговался и взял помещение. Эта щедрость сразу дала Горданову вес и приобрела ему почтение хозяина и слуг.

  Павел Николаевич на первых же порах объявил, что он будет жить здесь не менее двух месяцев, договорил себе у содержателя гостиницы особого слугу, самого представительного и расторопного изо всего гостиничного штата, лучший экипаж с кучером и парою лошадей, - одним словом, сразу стал не на обыкновенную ногу дюжинного проезжающего, а был редким и дорогим гостем. Его огромные юфтовые чемоданы, строченные цветным шелком и изукрашенные нейзильберными винтами и бляхами с именем Горданова; его гардероб, обширный как у актрисы, батистовое белье, громадные портфели и несессеры, над разбором которых отряженный ему слуга хлопотал целый час, проведенный Висленевым у сестры, все это увеличивало обаяние, произведенное приезжим.

  Через час после своего приезда Павел Николаевич, освежившись в прохладной ванне, сидел в одном белье пред дорожным зеркалом в серебряной раме и чистил костяным копьецом ногти.

  Горданов вообще человек не особенно представительный: он не высок ростом, плечист, но не толст, ему тридцать лет от роду и столько же и по виду; у него правильный, тонкий нос; высокий, замечательно хорошо развитый смелый лоб; черные глаза, большие, бархатные, совсем без блеска, очень смышленые и смелые. Уста у него свежие, очерченные тонко и обрамленные небольшими усами, сходящимися у углов губ с небольшою черною бородкой. Кисти ослепительно белых рук его малы и находятся в некоторой дисгармонии с крепкими и сильно развитыми мышцами верхней части. Говорит он голосом ровным и спокойным, хотя левая щека его слегка подергивается не только при противоречиях, но даже при малейшем обнаружении непонятливости со стороны того, к кому относится его речь.

  - Человек! как вас зовут? - спросил он своего нового слугу после того, как выкупавшись и умывшись сел пред зеркалом.

  - Ефим Федоров, ваше сиятельство, - отвечал ему лакей, униженно сгибаясь пред ним.

  - Во-первых, я вас совсем не спрашиваю, Федоров вы или Степанов, а во-вторых, вы не смейте меня называть "вашим сиятельством". Слышите?

  - Слушаю-с.

  - Меня зовут Павел Николаевич.

  - Слушаю-с, Павел Николаевич.

  - Вы всех знаете здесь в городе?

  - Как вам смею доложить... город большой.

  - Вы знаете Бодростиных?

  - Помилуйте-с, - отвечал, сконфузясь, лакей.

  - Что это значит?

  - Как же не знать-с: предводитель!

  - Узнайте мне: Михаил Андреевич Бодростин здесь в городе или нет?

  - Наверное вам смею доложить, что их здесь нет, - они вчера уехали в деревню-с.

  - В Рыбецкое?

  - Так точно-с.

  - Вы это наверно знаете?

  - У нас здесь на дворе почтовая станция: вчера они изволили уехать на почтовых.

  - Все равно: узнайте мне, один он уехал или с женой?

  - Супруга их, Глафира Васильевна, здесь-с. Они, не больше часу тому назад, изволили проехать здесь в коляске.

  Горданов лениво встал, подошел к столу, на котором был расставлен щегольской письменный прибор, взял листок бумаги и написал: "Я здесь к твоим услугам: сообщи, когда и где могу тебя видеть".

  Запечатав это письмо, он положил его под обложку красиво переплетенной маленькой книжечки, завернул ее в бумагу, снова запечатал и велел лакею отнести Бодростиной. Затем, когда слуга исчез, Горданов сел перед зеркалом, развернул свой бумажник, пересчитал деньги и, сморщив с неудовольствием лоб, долго сидел, водя в раздумьи длинною ручкой черепаховой гребенки по чистому, серебристому пробору своих волос.

  В это время в дверь слегка постучали.

  Горданов отбросил в сторону бумажник и, не поворачиваясь на стуле, крикнул:

  - Войдите!

  Ему видно было в зеркало, что вошел Висленев.

  - Фу, фу, фу, - заговорил Иосаф Платонович, бросая на один стул пальто, на другой шляпу, на третий палку. - Ты уже совсем устроился?

  - Как видишь, сижу на месте.

  - В полном наряде и добром здоровье!

  - Даже и в полном наряде, если белье, по-твоему, составляет для меня полный наряд, - отвечал Горданов.

  - Нет, в самом деле, я думал, что ты не разобрался.

  - Рассказывай лучше, что ты застал там у себя и что твоя сестра?

  - Сестра еще похорошела.

  - То была хороша, а теперь еще похорошела?

  - Красавица, брат, просто волшебная красавица!

  - Наше место свято! Ты меня до крайности интересуешь похвалами ее красоте.

  - И не забудь, что ведь нимало не преувеличиваю.

  - Ну, а твоя, или ci-devant {Прежняя (фр.).} твоя генеральша... коварная твоя изменница?

  - Ну, та уж вид вальяжный имеет, но тоже, черт ее возьми, хороша о сю пору.

  - За что же ты ее черту-то предлагаешь? Расскажи же, как вы увиделись, оба были смущены и долго молчали, а потом...

  - И тени ничего подобного не было.

  - Ну ты непременно, чай, пред ней балет протанцевал, дескать: "ничтожество вам имя", а она тебе за это стречка по носу?

  - Представь, что ведь в самом деле это было почти так.

  - Ну, а она что же?

  - Вообрази, что ни в одном глазу: шутит и смеется.

  - В любви клянется и изменяет тут же шутя?

  - Ну, этого я не сказал.

  - Да этого и я не сказал; а это из Марты, что ли, - не помню. А ты за которой же намерен прежде приударить?

  Висленев взглянул на приятеля недоумевающим взглядом и переспросил:

  - То есть как за которою?

  - То есть за которою из двух?

  - Позволь, однако, любезный друг, тебе заметить, что ведь одна из этих двух, о которых ты говоришь, мне родная сестра!

  - Тьфу, прости, пожалуйста, - отвечал Павел Николаевич: - ты меня с ума сводишь всеми твоими рассказами о красоте, и я, растерявшись, горожу вздор. Извини, пожалуйста: а уж эту последнюю глупость я ставлю на твой счет.

  - Можешь ставить их на мой счет сколько угодно, а что касается до ухаживанья, то нет, брат, я ни за кем: я, братец, тон держал, да, серьезный тон. Там целое общество я застал: тетка, ее муж, чудак, антик, нигилист чистой расы...

  - Скажи, пожалуйста! а здесь и они еще водятся? Висленев посмотрел на него пристально и спросил:

  - А отчего же им не быть здесь? Железные дороги... Да ты постой... ведь ты его должен знать.

  - Откуда и почему я это должен?

  - А помнишь, он с Бодростиным-то приезжал в Петербург, когда Бодростин женился на Глафире? Такой... бурбон немножко!

  - Hoc с красниной?

  - Да, на нутро немножко принимает.

  - Ну помню: как бишь его фамилия?

  - Форов.

  - Да, Форов, Форов, - меня всегда удивляла этимология этой фамилии. Ну, а еще кто же там у твоей сестры?

  - Один очень полезный нам человек.

  - Нам? - удивился Горданов.

  - Да; то есть тебе, самый влиятельный член по крестьянским делам, некто Подозеров. Этого, я думаю, ты уж совсем живо помнишь?

  - Подозеров?.. я его помню? Откуда и как: расскажи, сделай милость.

  - Господи! Что ты за притворщик!

  - Во-первых, ты знаешь, я все и всех позабываю. Рассказывай: что, как, где и почему я знал его?

  - Изволь: я только не хотел напоминать тебе неприятной истории: этот Подозеров, когда все мы были на четвертом курсе, был распорядителем в воскресной школе.

  Горданов спокойно произнес вопросительным тоном:

  - Да?

  - Ну да, и... ты, конечно, помнишь все остальное?

  - Ничего я не помню.

  - История в Ефремовском трактире?

  - И никакой такой истории не помню, - холодно отвечал Горданов, прибирая волосок к волоску в своей бороде.

  - Так я тебе ее напомню.

  - Сделай милость.

  - Мы зашли туда все вчетвером: ты, я, Подозеров и Форов, прямо с бодростинской свадьбы, и ты хотел, чтобы был выпит тост за какое-то родимое пятно на плече или под плечом Глафиры Васильевны.

  - Ты, друг любезный, просто лжешь на меня; я не дурак и не могу объявлять таких тостов.

  - Да; ты не объявлял, но ты шепнул мне на ухо, а я сказал.

  - Ах ты сказал... это иное дело! Ты ведь тоже тогда на нутро брал, тебе, верно, и послышалось, что я шептал. Ну, а что же дальше? Он, кажется, тебя побил, что ли?

  - Ну, вот уж и побил! ничего подобного не было, но он заставил меня сознаться, что я не имею права поднимать такого тоста.

  - Однако он, значит, мужчина молодец! Ну, ты, конечно, и сознался?

  - Да; по твоему же настоянию и сознался: ты же уговорил меня, что надо беречь себя для дела, а не ссориться из-за женщин.

  - Скажи, пожалуйста: как это я ничего этого не помню?

  - Ну полно врать: помнишь! Прекрасно ты все помнишь! Еще по твоему же совету... ты же сказал, что ты понимаешь одну только такую дуэль, по которой противник будет наверняка убит. Что, не твои это слова?

  - Ну, без допроса, - что же дальше?

  - Пустили слух, что он доносчик.

  - Ничего подобного не помню.

  - Ты, Павел Николаич, лжешь! это все в мире знают.

  - Ну да, да, Иосаф Платоныч, непременно "все в мире", вы меньшею мерой не меряете! Ну и валяй теперь, сыпь весь свой дикционер: "всякую штуку", "батеньку" и "голубушку"... Эх, любезный друг! сколько мне раз тебе повторять: отучайся ты от этого поганого нигилистического жаргона. Теперь настало время, что с порядочными людьми надо знаться.

  - Ну, так просто: все знают.

  - Ошибаешься, и далеко не все: вот здешний лакей, знающий здесь всякую тварь, ничего мне не доложил об этаком Подозерове, но вот в чем дело: ты там не того?..

  - Что такое?

  - Балет-то танцевал, а, надеюсь, не раскрывался бутоном?

  - То есть в чем же, на какой предмет, и о чем я могу откровенничать?

  Ты ведь черт знает зачем меня схватил и привез сюда; я и сам путем ничего иного не знаю, кроме того, что у тебя дело с крестьянами.

  - И ты этого, надеюсь, не сказал?

  - Нет, это-то, положим, я сказал, но сказал умно: я закинул только слово. Горданов бросил на него бархатный взгляд, обдававший трауром, и внятно, отбивая каждое слово от слова, протянул:

  - Ты это сказал? Ты, милый, умен как дьякон Семен, который книги продал, да карты купил. И ты претендуешь, что я с тобой не откровенен" Ты досадуешь на свою второстепенную роль. Играй, дружок, первую, если умеешь.

  - Паша, я ведь не знаю, в чем дело?

  - Дело в истине, изреченной в твоей детской прописи: "истинный способ быть богатым состоит в умерении наших желаний". Не желай ничего знать более того, что тебе надо делать в данную минуту.

  - Позволь, голубушка, - отвечал Висленев, перекатывая в руках жемчужину булавки Горданова. - Я тебя очень долго слушал.

  - И всегда на этом выигрывал.

  - Кроме одного раза.

  - Какого?

  - Моей женитьбы.

  - Что же такое? и тут, кажется, обмана не было: ты брал жену во имя принципа. Спас женщину от родительской власти.

  - То-то, что все это вышло вздор: не от чего ее было спасать.

  - Ну ведь я же не мог этого знать! Да и что ты от этого потерял, что походил вокруг аналоя? Гиль!

  - Да, очень тебе благодарен! Я и сам когда-то так рассуждал, а теперь не рассуждаю и знаю, что это содержания требует.

  - Ну вот видишь, зато у тебя есть один лишний опыт.

  - Да, шути-ка ты "опыт". Запрягся бы ты сам в такой опыт!

  - Ты очень добр ко мне. Я, брат, всегда сознавался, что я пред тобою нуль в таких делах, где нужно полное презрение к преданию: но ведь зато ты и был вождь, и пользовался и уважением и славой, тобой заслуженными, я тебе незавидовал.

  - Ах, оставь, пожалуйста, Павел Николаевич, мне вовсе не весело. Горданов оборотился к Висленеву, окинул его недовольным взглядом и спросил:

  - Это еще что такое значит? Чем ты недовольна, злополучная тень, и чего еще жаждешь?

  - Да что ж ты шутишь?

  - Скажите, пожалуйста! А чего бы мне плакать?

  - Не плачь, но и не злорадствуй. Что там за опыт я получил в моей женитьбе? Не новость, положим, что моя жена меня не любит, а любит другого, но... то, что...

  - Ну, а что же новость?

  - Что? - крикнул Висленев. - А то, что она любит черт знает кого да и его не любит.

  - А тебе какое дело?

  - Она любит ростовщика, процентщика.

  - А тебе, повторяю, какое до этого дело?

  - Какое дело? такое, что это подлость... тем более, что она и его не любит?

  - Так что же ты за него, что ли, обижаешься?

  - За кого?

  - За Тихона Ларионовича?

  - О, черт бы его побрал! еще имя этого проклятого здесь нужно.

  - Шут ты, - сказал мягко Горданов и, встав, начал одеваться. - Шут и" более ничего! Какое тебе до всего этого дело?

  - Ах, вот, покорно вас благодарю: новый министр юстиции явился и рассудил! Что мне за дело? А имя мое, и ведь все знают, а дети, черт их возьми, а дети... Они "Висленевы", а не жиды Кишенские.

  - Скажите, какая важная фамилия: "Висленев"! Фу, черт возьми! Да им

  же лучше, что они не будут такие сумасшедшие, как ты! Ты бы еще радовался, что она не на твоей шее, а еще тебе же помогала.

  Висленев не отвечал и досадливо кусал ногти. Горданов продолжал одеваться: в комнате минут пять продолжалось молчание.

  - Ты ему сколько должен, Кишенскому-то? Висленев промолчал.

  - Да что же ты это на меня, значит, сердишься за то, что женился нехорошо, или за то, что много должен?

  Висленев опять промолчал. -

  - Вот престранная, ей-Богу, порода людей! - заговорил, повязывая пред зеркалом галстук, Горданов, - что только по ихнему желанию ни случится, всем они сами же первые сейчас недовольны. Захотел Иосаф Платонович быть вождем политической партии, - был, и не доволен: подчиненные не слушаются; захотел показать, что для него брак гиль, - и женился для других, то есть для жены, и об этом теперь скорбит, брезговал собственностью, коммуны заводил, а теперь душа не сносит, что карман тощ; взаймы ему человек тысчонок десяток дал, теперь, зачем он дал? поблагородничал, сестре свою часть подарил, и об этом нынче во всю грудь провздыхал; зачем не на общее дело отдал, зачем не бедным роздал? зачем не себе взял?

  - Ну извини, пожалуйста: последнего я никогда не говорил.

  - Ну полно, брат Жозеф, я ведь давно читаю тебя насквозь. А ты скажи, что это у вас, родовое, что ли? И сестра твоя такая?

  - Оставь мою сестру; а читать меня немудрено, потому что в таких каторжных сплетениях, в каких я, конечно, пожалеешь о всяком гроше, который когда-нибудь употреблял легкомысленно.

  - Ну вот то-то и есть!

  - Да, но все-таки, я, конечно, уж, если за что на себя не сетую, так это за то, что исполнил кое-как свой долг по отношению к сестре. Да и нечего о том разговаривать, что уже сделано и не может быть переделано.

  - Отчего же не может быть переделано? дар дарится и возвращается.

  - Какой вздор!

  - Не смей, Иосафушка, закона называть вздором.

  - И неужто ты думаешь, что я когда-нибудь прибегнул бы к такому средству?

  - Ни за что не думаю.

  - Очень тебе благодарен хоть за это. Я нимало не сожалею о том, что я отдал сестре, но только я охотно сбежал бы со света от всех моих дел.

  - Да куда, стр