Лесков Николай Семенович - На ножах

но зато на пороге стоит человек в плаще, весь насквозь, как туман, светится и весело кланяется. Она его впросоньи спросила: "Кто вы и что вам нужно?" А он ей покивал и говорит: "Не робей, я поправился!" Это было перед рассветом, а на заре пришли люди и говорят: "Лекаря неживого нашли, заблудился и в канаве замерз".

  - Ну-с, - подогнала рассказчика Бодростина.

  - Ну-с, тут и увидели Лету, какая она. Она окаменела: "Нет, - говорит, - нет, это благородство не могло умереть, - оно живо. Саша, мой Саша! приди

  ко мне, мой честный Саша!"

  Схоронили-с Спиридонова. Лета осталась без всяких средств; Поталеев ее, впрочем, не допускал до нужды, от него она брала, а Рупышеву и все его прежние подарки отослала назад. Рупышев долго выбирал время, как ей сделать предложение, и наконец сделал, но сделал его письменно. Летушка что же ему ответила? "Было время, - написала она, - что вы мне нравились, и я способна была увлечься вами, а увлечениям моим я не знаю меры, но вы не умели уважать благороднейшего моего мужа, и я никогда не пойду за вас. Не возвращайтесь ко мне ни с каким предложением: я вечно его, я исполню мой долг, если только в силах буду сравняться с его мне одной известным, бесконечным великодушием и благородством".

  После этого Летушка ни самого Рупышева не приняла, ни одного его письма не распечатала и вскоре же, при содействии Поталеева, уехала к своим в Москву. А в Москве все та же нужда, да нужда, и все только и живы, что поталеевскими подаяниями. Поталеев ездит,

  останавливается

  и благодетельствует. Проходит год, другой, Лета все вдовеет. Вот Поталеев ей и делает вновь предложение. Лета только усмехнулась. А Поталеев и говорит:

  - Что это значит? Как я должен понимать вашу улыбку?

  - Да ведь мне вам отказать нельзя, - отвечает Лета, - вы всем нам помогали... да... вы моего Сашу любили...

  - Именно-с любил.

  Лета повесила голову и проговорила:

  - Саша мой, научи меня, что я сделаю, чтобы быть достойною тебя? И с этим она вдруг вздрогнула, как будто кого увидала, и рука ее, точно

  брошенная чужою рукой, упала в руку Поталеева.

  - Иду! - прошептала она, - вы меня купили! - Да, так-с и вышла за Поталеева и стала госпожой Поталеевой, да тем и самого Поталеева перепугала.

  Он жил с нею не радовался, а плакал, да служил панихиды по Спиридонове и говорил: "Как могло это статься! Нет, с ним нельзя бороться, он мертвый побеждает".

  - Летушка! Лета! - допрашивал он жену, - кто же он был для вас? Где же тот ваш проступок, о котором вы девушкой сказали в Москве?

  - Старину вспомнил! Напрасно тогда не женился на ней, на девушке? - вставил Висленев.

  - Нет-с, дело-то именно в том, что он женился на девушке-с! - ответил с ударением Водопьянов. - Скоро Лета нагнала ужас на весь деревенский дом своего второго мужа: она все ходила, ломала руки, искала и шептала: "Саша! Пустите меня к Саше!" Есть у Летушки кофточки шитые и шубки дорогие, всего много, но ничего ее не тешит. Ночью встанет, сидит на постели и шепчет: "Здравствуй, милый мой, здравствуй!" Поталеев не знает, что и делать! Прошло так с год. Вот и съехались раз к Поталееву званые гости. Летушку к ним, разумеется, не выпустили, но она вдруг является и всем кланяется. "Здравствуйте, - говорит, - не видали ли вы моего Сашу?" Гости, понятно, смутились.

  - Впрочем, Саша идет уж, идет, идет, - лепетала, тоскуя, Лета.

  - Поди к себе наверх! - сказал ей строго муж, но она отворотилась от него и, подойдя к одному старому гостю, который в это время нюхал табак, говорит:

  - Дайте табаку!

  Тот ей подал.

  - Вы богаты?

  - Богат, - отвечает гость.

  - Так купите себе жену и...

  - Но нет-с, - заключил рассказчик, - я эту последнюю сцену должен пояснить вам примером.

  При этом Водопьянов встал, вынул из бокового кармана большую четырехугольную табакерку красноватого золота и сказал: "Это было так: она стояла, как я теперь стою, а гости от нее в таком же расстоянии, как вы от меня. Поталеев, который хотел взять ее за руку, был ближе всех, вот как от меня г. Висленев. Старик гость держал в руке открытую табакерку... Теперь Лета смотрит туда... в окно... там ничего не видно, кроме неба, потому что это было наверху в павильоне. Ровно ничего не видно. Смотрите, Лариса Платоновна, вон туда... в темную дверь гостиной... Вы не боитесь глядеть в темноту? Есть люди, которые этого боятся, оно немножко и понятно... Впрочем, вы ничего не видите?

  - Ничего не вижу, - отвечала, улыбаясь, Лариса.

  - Она точно так же ничего не видала, и вдруг Лета рукой щелк по руке старика, - и с этим Сумасшедший Бедуин неожиданно ударил Висленева по руке, в которой была табакерка, табак вздетел; все, кроме отворотившейся Ларисы, невольно закрыли глаза. Водопьянов же в эту минуту пронзительно свистнул и сумасшедшим голосом крикнул: "Сюда, малютка! здесь Испанский Дворянин!" - и с этим он сверкнул на Ларису безумными глазами, сорвал ее за руку с места и бросил к раскрытой двери, на пороге которой стоял Подозеров.

  Лариса задрожала и бросилась опрометью вон, а Водопьянов спокойно закончил:

  - Вот как все это было! - и с этим вышел в гостиную, оттуда на балкон и исчез в саду.

Глава шестая. Не перед добром

  

  Андрей Иванович Подозеров, войдя чрез балкон и застав все общество в наугольной Бодростинского дома, среди общего беспорядочного и непонятного движения, произведенного табаком Сумасшедшего Бедуина, довольно долгое время ничего не мог понять, что здесь случилось. Лариса кинулась к нему на самом пороге и убежала назад с воплем и испугом. Горданов, Висленев и Бодростина, в разных позах, терли себе глаза, и из них Горданов делал это спокойно, вытираясь белым фуляром, Висленев вертелся и бранился, а Бодростина хохотала.

  - Это черт знает что! - воскликнул Висленев, первый открыв глаза, и, увидев Подозерова, тотчас же отступил назад.

  - Я вам говорила, что покажу вам настоящий антик, - заметила Бодростина, - надеюсь, вы не скажете, что я вас обманула, - и с этим она тоже открыла глаза и, увидав гостя, воскликнула: - Кого я вижу, Андрей Иваныч! Давно ли?

  - Я только вошел, - отвечал Подозеров, подавая ей руку и сухо кланяясь Висленеву и Горданову, который при этом сию же минуту встал и вышел в другую комнату.

  - Вы видели, в каком мы были положении? Это "Сумасшедший Бедуин" все рассказывал нам какую-то историю и в заключение засыпал нас табаком. Но где же он? Где Водопьянов?

  - Черт его знает, он куда-то ушел! - отвечал Висленев.

  - Ах, сделайте милость, найдите его, а то он, пожалуй, исчезнет.

  - Прекрасно бы сделал.

  - Ну, нет; я расположена его дослушать, история не кончена, и я прошу вас найти его и удержать.

  Висленев пожал плечами и вышел.

  - Стареюсь, Андрей Иванович, и начинаю чувствовать влечение к мистицизму, - обратилась Бодростина к Подозерову.

  - Что делать? платить когда-нибудь дань удивления неразрешимым тайнам - удел почти всеобщий.

  - Да; но Бог с ними, эти тайны, они не уйдут, между тем как vous devenez rare соmmе le beau jour {Вы появляетесь так же редко, как ясный день (фр.).}. Мы с вами ведь не видались сто лет и сто зим!

  - Да; почти не видались все лето.

  - Почти! по-вашему, это, верно, очень мало, а по-моему, очень много. Впрочем, счеты в сторону: je suis ravie {Я в восторге (фр.).}, что вас вижу, - и с этим Бодростина протянула Подозерову руку.

  - Я думала или, лучше скажу, я была даже уверена, что мы с вами более уже не увидимся в нашем доме, и это мне было очень тяжело, но вы, конечно, и тогда были бы как нельзя более правы. Да! обидели человека, наврали на него с три короба и еще ему же реприманды едут делать. Я была возмущена за вас до глубины души, и зато из той же глубины вызываю искреннюю вам признательность, что вы ко мне приехали.

  Она опять протянула ему свою руку и, удерживая в своей руке руку Подозерова, продолжала:

  - Вы вознаградили меня этим за многое.

  - Я вознагражден уж больше меры этими словами, которые слышу, но, - добавил он, оглянувшись, - я здесь у вас по делу.

  - Без но, без но: вы сегодня мой милый гость, - добавила она, лаская его своими бархатными глазами, - а я, конечно, буду не милою хозяйкой и овладею вами. - Она порывисто двинулась вперед и, встав с места, сказала, - я боюсь, что Висленев лукавит и не пойдет искать моего Бедуина. Дайте мне вашу руку и пройдемтесь по парку, он должен быть там.

  В это время Бодростина, случайно оборотясь, заметила мелькнувшую в коридоре юбку Ларисиного платья, но не обратила на это, по-видимому, никакого внимания.

  - У меня по-деревенски ранний ужин, но не ранняя ночь: хлеб-соль никогда не мешает, а сон, как и смерть, моя антипатия. Но вы, мне кажется, намерены молчать... как сон, который я припомнила. Если так, я буду смерть.

  - Вы смерть!.. Полноте, Бога ради!

  - А что?

  - Вы жизнь!

  - Нет, смерть! Но вы меня не бойтесь: я - смерть легкая, с прекрасными виденьями, с экстазом жизни. Дайте вашу руку, идем.

  С этим она облокотилась на руку гостя и пошла с ним своею бойкою развалистою походкой чрез гостиную в зал. Здесь она остановилась на одну минуту и отдала дворецкому приказание накрыть стол в маленькой портретной.

  - Мы будем ужинать en petite comite {В тесном кругу (фр.).}, - сказала она, и, держа под руку Подозерова, вернулась с ним в большую темную гостиную, откуда был выход на просторный, полукруглый балкон с двумя лестницами, спускавшимися в парк. В наугольной опять мелькнуло платье Ларисы.

  - Ax, ecoute, дружочек Лара! - позвала ее Бодростина, - j ai un petit mot a vous dire {Послушайте... мне нужно сказать вам словечко (фр.).}; у меня разболелась немножко голова и мы пройдемся по парку, а ты, пожалуйста, похозяйничай, и если где-нибудь покажется Водопьянов, удержи его, чтоб он не исчез. Он очень забавен. Allons {Пойдемте (фр.).}, - дернула она Подозерова и, круто поворотив назад, быстрыми шагами сбежала с ним по лестнице и скрылась в темноте парка.

  Лариса все это видела и была этим поражена. Эта решительность и смелость приема ее смущала, и вовсе незнакомое ей до сих пор чувство по отношению к Подозерову щипнуло ее за сердце; это чувство было ревность. Он принадлежал ей, он ее давний рыцарь, он был ее жених, которому она, правда, отказала, но... зачем же он с Бодростиной?.. И так явно. В Ларисе заиграла "собака и ее тень". Притом ей стало вдруг страшно; она никогда не гостила так долго у Бодростиной; ее выгнали сюда домашние нелады с теткой, и теперь ей казалось, что она где-то в плену, в злом плену. Собственный дом ей представлялся давно покинутым раем, в который уже нельзя вернуться, и бедная девушка, прислонясь лбом к холодному стеклу окна, с замирающим сердцем думала: пусть вернется Подозеров, и я скажу ему, чтоб он взял меня с собой, и уеду в город.

  - Где вы и с кем вы? - произнес в это мгновение за нею тихий и вкрадчивый голос.

  Она вздрогнула и, обернувшись, увидала пред собою Горданова.

  - Вы меня, кажется, избегаете? - говорил он, ловко заступая ей дорогу собою и стулом, который взял за спинку и наклонил пред Ларисой.

  - Нимало, - отвечала Лариса, но голос ее обличал сильное беспокойство; она жалась всем телом, высматривая какой-нибудь выход из-за устроенной ей баррикады.

  - Мне необходимо с вами говорить. После того, что было вчера вечером в парке...

  - После того, что было вчера между нами, ни нынче и никогда не может быть ни о чем никакого разговора.

  - Оставьте этот тон; я знаю, что вы говорите то, чего не чувствуете. Сделайте милость, ради вас самой, не шутите со мною. Лариса побледнела и отвечала:

  - Оставьте меня, Павел Николаевич, примите стул и дайте мне дорогу.

  - А-а! Я вижу, вы в самом деле меня не понимаете!

  - Я не желаю вас понимать, пропустите меня или я позову брата! - сказала Лариса.

  - Ваш брат волочится за госпожой дома, которая в свою очередь волочится за вашим отставным женихом, но это все равно, оставим их прогуливаться. Мы одни, и я должен вам сказать, что мы должны объясниться...

  - Чего же вы требуете от меня? - продолжала Лариса с упреком. - Не стыдно ли вам не давать покоя девушке, которая вас избегает и знать не хочет.

  - Нет, тысячу раз нет! вы меня не избегаете, вы лжете.

  - Горданов! - воскликнула гневно обиженная Лариса.

  - Что вы?.. Я вас не оскорбил: я говорю, что вы лжете самим себе. Не верите? Я представляю на это доказательства. Если бы вы не хотели меня знать, вы бы уехали вчера и не остались на сегодня. Бросьте притворство. Наша встреча - роковая встреча. Нет силы, которая могла бы сдержать страсть, объемлющую все существо мое. Она не может остаться без ответа. Лариса, ты так мне нравишься, что я не могу с тобой расстаться, но и не могу на тебе жениться... Ты должна меня выслушать!

  Лариса остолбенела.

  Горданов не понял ее и продолжал, что он не может жениться только в течение некоторого времени и опять употребил слово "ты".

  Лариса этого не вынесла:

  - "Ты!" - произнесла она, вся вспыхнув, и, рванувшись вперед, прошептала задыхаясь: - пустите! - Но одна рука Горданова крепко сжала ее руку, а другая обвила ее стан.

  - Ты спрашиваешь, что хочу я от тебя: тебя самой!

  - Нет, нет! - отрицала с закрытым лицом Лариса. - Но Бога ради! Как милости, как благодеяния, прощу вас: прекратите эту сцену. Умоляю вас: не обнимайте же меня по крайней мере, не обнимайте, я вам говорю! Все двери отперты...

  - Вы мне смешны... дверей боитесь! - ответил Горданов и сжав Ларису, хотел поцеловать ее.

  Но в эту же минуту чья-то сильная рука откинула его в сторону. Он даже не мог вдруг сообразить, как это случилось, и понял все только, оглянувшись назад и видя пред собою Подозерова.

  - Послушайте! - прошипел Горданов, глядя в горящие глаза Андрея Ивановича. - Вы знаете, с кем шутите?

  - Во всяком случае с мерзавцем, - спокойно молвил Подозеров. Лариса вскрикнула и, пользуясь суматохой, убежала.

  - Вы это смеете сказать? - подступал Горданов.

  - Смею ли я?

  - Вы знаете?.. вы знаете!.. - шептал Горданов.

  - Что вы подлец? о, давно знаю, - произнес Подозеров.

  - Это вам не пройдет так. Я не кто-нибудь... Я...

  - Прах, ходящий на двух лапках! - произнес за ним голос Водопьянова, и колоссальная фигура Сумасшедшего Бедуина стала между противниками с распростертыми руками. Подозеров повернулся и вышел.

  Павел Николаевич постоял с минуту, закусив губу. Фонды его заколебались в его дальновидном воображении.

  "Скандал! во всяком разе гадость... Дуэль... пошлое и опасное средство... Отказаться, как это делают в Петербурге... но здесь не Петербург, и прослывешь трусом... Что же делать? Неужто принимать... дуэль на равных шансах для обоих?.. нет; я разочтусь иначе", - решил Горданов.

Глава седьмая. Краснеют стены

  

  Богато сервированный ужин был накрыт в небольшой квадратной зале, оклеенной красными обоями и драпированной красным штофом, меж которыми

  висели старые портреты.

  Глафира Васильевна стояла здесь у небольшого стола, и когда вошли

  Водопьянов и Подозеров, она держала в руках рюмку вина.

  - Господа! у меня прошу пить и есть, потому что, как это, Светозар Владенович, пел ваш Испанский Дворянин: "Вино на радость нам дано". Андрей Иваныч и вы, Водопьянов, выпейте пред ужином - вы будете интереснее.

  - Я не могу, я уже все свое выпил, - отвечал Водопьянов.

  - Когда же это вы выпили, что этого никто не видал?

  - Семь лет тому назад.

  - Все лжет сей дивный человек, - отвечала Бодростина и, окинув внимательным взглядом вошедшего в это время Горданова, продолжала: - я уверена, Водопьянов, что это вам ваш Распайль запрещает. Ему Распайль запрещает все, кроме камфоры, - он ест камфору, курит камфору, ароматизируется камфорой.

  - Прекрасный, чистый запах, - молвил Водопьянов.

  - Поздравляю вас с ним и сажусь от вас подальше. А где же Лариса

  Платоновна?

  - Они изволили велеть сказать, что нездоровы и к столу не будут, - ответил дворецкий.

  - Все это виноват этот Светозар! Он всех напугал своим Испанским Дворянином. Подозеров, вы слышали его рассказ?

  - Нет, не слыхал.

  - Ну да; вы к нам попали на финал, а впрочем, ведь рассказ, мне кажется, ничем не кончен, или он, как все, как сам Водопьянов, вечен и бесконечен. Лета выбила табакерку и засыпала нам глаза, а дальше что же было, я желаю знать это, Светозар Владенович?

  - Она спрыгнула с окна.

  - С третьего этажа?

  - Да.

  - Но кто же ей кричал: "Я здесь"?

  - Испанский Дворянин.

  - Кто ж это знает?

  - Она.

  - Она разве осталась жива?

  - Нет, иль то есть...

  - То есть она жива, но умерла. Это прекрасно. Но кто же видел вашего Испанского Дворянина?

  - Все видели: он веялся в тумане над убитой Летой, и было следствие.

  - И что же оказалось?

  - Ничего.

  - Je vous fais mon compliment {Поздравляю вас (фр.).}. Вы, Светозар Владенович, неподражаемы! Вообразите себе, - добавила она, обратясь к Подозерову: - целый битый час рассказывал какую-то историю или бред, и только для того, чтобы в конце концов сказать "ничего". Очаровательный Светозар Владенович, я пью за ваше здоровье и за вечную жизнь вашего Дворянина. Но Боже! Что такое значит? чего вы вдруг так побледнели, Андрей Иванович?

  - Я побледнел? - переспросил Подозеров. - Не знаю, быть может, я еще немножко слаб после болезни... Я, впрочем, все слышал, что говорили... какая-то женщина упала...

  - Бросилась с третьего этажа!

  - Да, это мне напоминает немножко... кончину...

  - Другой прекрасной женщины, конечно?

  - Да, именно прекрасной, но... которую я мало знал, ко всегдашнему моему прискорбию, - так умерла моя мать, когда мне был один год от роду.

  Бодростина выразила большое сожаление, что она, не зная семейной тайны гостя, упомянула о случае, который навел его на печальные воспоминания.

  - Но, впрочем, - продолжала она, - я поспешу успокоить вас хоть тем способом, к которому прибег один известный испанский же проповедник, когда слишком растрогал своих слушателей. Он сказал им: "Не плачьте, милые, ведь это было давно, а может быть, это было и не так, а может быть... даже, что этого и совсем не было". Вспомните одно, что ведь эту историю рассказывал нам Светозар Владенович, а его рассказы, при несомненной правдивости их автора, сплошь и рядом бывают подбиты... ветром. Притом здесь есть имена, которые вам, я думаю, даже и незнакомы, - и Бодростина назвала в точности всех лиц водопьяновского рассказа и в коротких словах привела все повествование Сумасшедшего Бедуина.

  - Ничего, кажется, не пропустила? - обратилась она затем к Водопьянову и, получив от него утвердительный ответ, добавила: - вот вы приезжайте ко мне почаще; я у вас буду учиться духов вызывать, а вы у меня поучитесь коротко рассказывать. Впрочем, a propos {Кстати (фр.).}, ведь сказание повествует, что эта бесплотная и непостижимая Лета умерла бездетною.

  - Я этого не говорил, - отвечал Водопьянов.

  - Как же? Разве у нее были дети, или хоть по крайней мере одно дитя?

  - Может быть, может быть, и были.

  - Так что же вы этого не говорите?

  - А!.. да!.. Понял: Труссо говорит, что эпилепсия - болезнь весьма распространенная, что нет почти ни одного человека, который бы не был подвержен некоторым ее припадкам, в известной степени, разумеется; в известной степени... Сюда относится внезапная забывчивость и прочее, и прочее... Разумеется, это падучая болезнь настолько же, насколько кошка родня льву, но однако...

  - Но, однако, Светозар Владенович, довольно, мы поняли, что вы хотите сказать: на вас нашло беспамятство.

  - Именно: у Летушки был сын.

  - От ее брака с красавцем Поталеевым?

  - Конечно.

  - Но что было у господ Поталеевых, то пусть там и останется, и это ни до кого из здесь присутствующих не касается... Андрей Иванович, чего же вы опять все бледнеете?

  - Я попросил бы позволения встать: я слаб еще; но впрочем... виноват, я оправлюсь. Позвольте мне рюмку вина! - обратился он к Водопьянову.

  - Хересу?

  - Да.

  - Да; вы его пейте, - это ваше вино!

  - А чтобы перейти от чудесного к тому, что веселей и более способно всех занять, рассудим вашу Лету, - молвила Водопьянову Бодростина, и затем, относясь ко всей компании, сказала: - Господа! какое ваше мнение: по-моему, этот Испанский Дворянин - буфон и забулдыга старого университетского закала, когда думали, что хороший человек непременно должен быть и хороший пьяница; а его Лета просто дура, и притом еще неестественная дура. Ваше мнение, Подозеров, первое желаю знать?

  - Я промолчу.

  - И это вам разрешаю. Я очень рада, что вино вас, кажется, согрело; вы закраснелись.

  Подозеров даже был теперь совсем красен, но в этой комнате было все красновато и потому его краснота сильно не выделялась.

  - По-моему, - продолжала Бодростина, - самое типичное, верное и самое понятное мне лицо во всем этом рассказе - старик Поталеев. В нем нет ничего натянуто-выспренного и болезненно-мистического, это человек с плотью и кровью, со страстями и... некрасив немножко, так что даже бабы его пугались. Но эта Летушка все-таки глупа; многие бы позавидовали ее счастию, хотя ненадолго, но...

  - Что ж вам так нравится? Неужто безобразие? - спросил, чтобы поддержать разговор, Висленев.

  - Ах, Боже мой, а что мужчинам нравится в какой-нибудь Коре, которой я не имела чести видеть, но о которой имею понятие по тургеневскому "Дыму". Он интереснее: в нем есть и безобразие, и характер.

  Гости промолчали.

  - Интересно врачу заставить говорить немого от рождения, еще интереснее женщине слышать язык страсти в устах, которые весь век боялись их произносить.

  Глафире опять никто не ответил, и она, хлебнув вина, продолжала сама:

  - Признаюсь, я бы хотела видеть рыдающего от страсти... отшельника, монаха, настоящего монаха... И как бы он после, бедняжка, ревновал. Эй, человек! подайте мне еще немножко рыбы. Однажды я смутила схимника: был в Киеве такой старик, лет неизвестных, мохом весь оброс и на груди носил вериги, я пошла к нему на исповедь и насказала ему таких грехов, что он...

  - Влюбился в вас?

  - Нет; только просил: "умилосердися, уйди!" Благодарю, подайте вон еще Висленеву, он, вижу, хочет кушать, - докончила она обращением к старому, седому лакею, державшему пред ней массивное блюдо с приготовленною под майонезом рыбой.

  - Подозеров! Ведь мы с вами, кажется, пили когда-то на брудершафт?

  - Никогда.

  - Так я пью теперь.

  И с этим она чокнулась бокал о бокал с Подозеровым и, положив руку на его руку, заставила и его выпить все вино до дна.

  Висленева скрючило.

  - Да; новый мой камрад, - продолжала Бодростина, - пожелаем счастия честным мужчинам и умным женщинам. Да соединятся эти редкости жизни и да не мешаются с тем, что им не к масти. Ум дает жизнь всему, и поцелую, и объятьям... дурочка даже не поцелует так, как умная.

  - Глафира Васильевна! - перебил ее Подозеров. - То дело, о котором я сказал... теперь мне некогда уже о нем лично говорить. Я болен и должен раньше лечь в постель... но вот в чем это заключается. - Он вынул из кармана конверт с почтовым штемпелем и с разорванными печатями и сказал: - Я просил бы вас выйти на минуту и прочесть это письмо.

  - Я это для тебя сделаю, - отвечала, вставая, Бодростина. - Но что это такое? - добавила она, остановясь в дверях: - я вижу, что фонарик у меня в кабинете гаснет, а я после рассказов Водопьянова боюсь одна ходить в полутьме. Висленев! возьмите лампу и посветите мне.

  Иосаф Платонович вскочил и побежал за нею с лампой.

  Горданов воспользовался временем, когда он остался один с Подозеровым и Водопьяновым.

  - Вы, конечно, знаете, чем должно кончиться то, что произошло два часа тому назад между нами? - спросил он, уставясь глазами в вертевшего свою тарелку Подозерова.

  - Я знаю, чем такие вещи кончаются между честными людьми, но чем их кончают люди бесчестные, - того не знаю, - отвечал Подозеров.

  - Кого вы можете прислать ко мне завтра?

  - Завтра? Майора Форова.

  - Прекрасно: у меня секундант Висленев.

  - Это не мое дело, - отвечал Подозеров и, встав, отвернулся к первому попавшемуся в глаза портрету.

  В это время в отдаленном кабинете Бодростиной раздался звон разбившейся лампы и послышался раскат беспечнейшего смеха Глафиры Васильевны. Горданов вскочил и побежал на этот шум.

  Подозеров только оборотился и из глаза в глаз переглянулся с Водопьяновым.

  - Место значит много; очень много, много! Что в другом случае ничего, то здесь небезопасно, - проговорил Водопьянов.

  - Скажите мне, зачем же вы здесь, в этих стенах, и при всех этих людях рассказали историю моей бедной матери?

  - Вашей матери? Ах, да, да... я теперь вижу... я вижу: у вас есть с ней сходство и... еще больше с ним.

  - Валентина была моя мать, и я люблю того, кого она любила, хотя он не был мой отец; но мне все говорили, что я даже похож на того, кого вы назвали студентом Спиридоновым. Благодарю, что вы, по крайней мере, переменили имена.

  Водопьянов с неожиданною важностью кивнул ему головой и отвечал: - "да; мы это рассмотрим; - вы будьте покойны, рассмотрим". Так говорил долго тот, кого я назвал Поталеевым. Он умер... он приходил ко мне раз... таким черным зверем... Первый раз он пришел ко мне в сумерки... и плакал, и стонал... Я одобряю, что вы отдали его состоянье его родным... большим дворянам... Им много нужно... Да вон видите... по стенам... сколько их... Вон старушка, зачем у нее два носа... у нее было две совести...

  И Водопьянов понес околесицу, в которой все-таки опять были свои, все связывающие штрихи.

  Между тем, что же такое произошло в кабинете Глафиры Васильевны, откуда так долго нет никого и никаких вестей?

Глава восьмая. Не краснеющие

  

  Глафира Васильевна в сопровождении Висленева скорою походкой прошла две гостиных, библиотеку, наугольную и вступила в свой кабинет. Здесь Висленев поставил лампу и, не отнимая от нее своей руки, стал у стола. Бодростина стояла спиной к нему, но, однако, так, что он не мог ничего видеть в листке, который она пред собою развернула. Это было письмо из Петербурга, и вот что в нем было написано, гадостным каракульным почерком, со множеством чернильных пятен, помарок и недописок:

  "Господин Подозеров! Я убедилась, что хотя вы держитесь принципов неодобрительных и патриот, и низкопоклонничаете пред московскими ретроградами, но в действительности вы человек и, как я убедилась, даже честнее многих абсолютно честных, у которых одно на словах, а другое на деле, потому я с вами хочу быть откровенна. Я пишу вам о страшной подлости, которая должна быть доведена до Бодростиной. Мерзавец Кишенский, который, как вы знаете, ужасный подлец и его, надеюсь, вам не надо много рекомендовать, и Алинка, которая женила на себе эту зеленую лошадь, господина Висленева, устроили страшную подлость: Кишенский, познакомясь с Бодростиным у какого-то жида-банкира, сделал такую подлую вещь: он вовлекает Бодростина в компанию по водоснабжению городов особенным способом, который есть не что иное, как отвратительнейшее мошенничество и подлость. Делом этим орудует какой-то страшный мошенник и плут, обобравший уже здесь и в Москве не одного человека, что и можно доказать. С ним в стачке полька Казимирка, которую вы должны знать, и Бодростина ее тоже знает..."

  - Ox, ox! - сказала, пятясь назад и покрываясь румянцем восторга, Бодростина.

  - Что? верно, какие-нибудь неприятные известия? - спросил ее участливо Висленев.

  - Боюсь в обморок упасть, - ответила шутя Глафира, чувствуя, что Висленев робко и нерешительно берет ее за талию и поддерживает. - "Держи ж меня, я вырваться не смею!" - добавила она, смеясь, известный стих из Дон-Жуана.

  И с этим Глафира, оставаясь на руке Иосафа Платоновича, дочитала:

  - "Эта Казимира теперь княгиня Вахтерминская. Она считается красавицей, хотя я этого не нахожу: сарматская, смазливая рожица и телеса, и ничего больше, но она ловка как бес и готова для своей прибыли на всякие подлости. Муж ей давал много денег, но теперь он банкрот: одна француженка обобрала его как липку, и Казимира приехала теперь назад в Россию поправлять свои делишки. У нее теперь есть bien aime {Возлюбленный (фр.).}, что всем известно, - поляк-скрипач, который играет и будет давать концерты, потому полякам все дозволяют, но он совершенно бедный и потому она забрала себе Бодростина с первой же встречи у Кишенского и Висленевой жены, которая Бодростиной терпеть не может. Я же, хотя тоже была против принципов Бодростиной, когда она выходила замуж, но как теперь это все уже переменилось и все наши, кроме Ванскок, выходят за разных мужей замуж, то я более против Глафиры Бодростиной ничего не имею, и вы ей это скажите; но писать ей сама не хочу, потому что не знаю ее адреса, и как она на меня зла и знает мою руку, то может не распечатать, а вы как служите, то я пишу вам по роду вашей службы. - Предупредите Глафиру, что ей грозит большая опасность, что муж ее очень легко может потерять все, и она будет ни с чем, - я это знаю наверное, потому что немножко понимаю по-польски и подслушала, как Казимира сказала это своему bien aime, что она этого господина Бодростина разорит, и они это исполняют, потому что этот bien aime самый главный зачинщик в этом деле водоснабжения, но все они, Кишенский и Алинка, и Казимира, всех нас от себя отсунули и делают все страшные подлости одни сами, все только жиды да поляки, которым в России лафа. Больше ничего не остается, как всю эту мерзость разоблачить и пропечатать, над чем и я и еще многие думаем скоро работать и издать в виде большого романа или драмы, но только нужны деньги и осторожность, потому что Ванскок сильно вооружается, чтобы не выдавать никого.

  Остаюсь готова к услугам известная вам Ципри-Кипри".

  "Р. S. Можете спросить Данку, которая знает, что я пишу вам это письмо: она очень честная госпожа и все знает, - вы ее помните: белая и очень красивая барыня в русском вкусе, потому что план Кишенского прежде был рассчитан на нее, но Казимира все это перестроила самыми пошлыми польскими интригами. Данка ничего не скроет и все скажет".

  "Еще Р. S. Сейчас ко мне пришла Ванскок и сообщила свежую новость. Бодростин ничего не знает, что под его руку пишут уже большие векселя по его доверенности. Пускай жена его едет сейчас сюда накрыть эту страшную подлость, а если что нужно разведать и сообщить, то я могу, но на это нужны, разумеется, средства, по крайней мере рублей пятьдесят или семьдесят пять, и чтобы этого не знала Ванскок".

  Этим и оканчивалось знаменательное письмо гражданки Ципри-Кипри. Бодростина, свернув листок и суя его в карман, толкнулась рукой об руку Висленева и вспомнила, что она еще до сих пор некоторым образом находится в его объятиях.

  Занятая тем, что сейчас прочитала, она бесцельно взглянула полуоборотом лица на Висленева и остановилась; взгляд ее вдруг сверкнул и заискрился.

  "Это прекрасно! - мелькнуло в ее голове. - Какая блестящая мысль! Какое великое счастие! О, никто, никто на свете, ни один мудрец и ни один доброжелатель не мог бы мне оказать такой неоцененной услуги, какую оказывают Кишенский и княгиня Казимира!.. Теперь я снова я, - я спасена и госпожа положения... Да!"

  - Да! - произнесла она вслух, продолжая в уме свой план и под влиянием дум пристально глядя в глаза Висленеву, который смешался и залепетал что-то вроде упрека.

  - Ну, ну, да, да! - повторяла с расстановками, держась за голову Бодростина и, с этим бросясь на отоман, разразилась неудержимым истерическим хохотом.

  Увлеченный ею в этом движении, Висленев задел рукой за лампу и в комнате настала тьма, а черепки стекла зазвенели по полу. На эту сцену явился Горданов: он застал Бодростину, весело смеющуюся, на диване и Висленева, собирающего по полу черепки лампы.

  - Что такое здесь у вас случилось?

  - Это все он, все он! - отвечала сквозь смех Бодростина, показывая на Висленева.

  - Я!.. я! При чем здесь я? - вскочил Иосаф Платонович.

  - Вы?.. вы ни при чем! Идите в мою уборную и принесите оттуда лампу! Иосаф Платонович побежал исполнить приказание.

  - Что это такое было у вас с Подозеровым? - спросила у Горданова Глафира, став пред ним, как только вышел за двери Висленев.

  - Ровно ничего.

  - Неправда, я кой-что слышала: у вас будет дуэль.

  - Отнюдь нет.

  - Отнюдь нет! Ага!

  Висленев появился с лампой и вдвоем с Гордановым стал исправлять нарушенный на столе порядок, а Глафира Васильевна, не теряя минуты, вошла к себе в комнату и, достав из туалетного ящика две радужные ассигнации, подала их горничной, с приказанием отправить эти деньги завтра в Петербург, без всякого письма, по адресу, который Бодростина наскоро выписала из письма Ципри-Кипри.

  - Затем, послушай, Настя, - добавила она, остановив девушку. - Ты в черном платье... это хорошо... Ночь очень темна?

  - Не видно зги, сударыня, и тучится-с.

  - Прекрасно, - сходи, пожалуйста, на мельницу... и... Ты знаешь, как пускают шлюз? Это легко.

  - Попробую-с.

  - Возьмись рукой за ручку на валу и поверни. Это совсем не трудно, и упусти заслонку по реке; или забрось ее в крапиву, а потом беги домой чрез березник... Понимаешь?

  - Все будет сделано-с.

  - И это нужно скоро.

  - Сию же минуту иду-с.

  - Беги, и платья черного нигде не поднимай, чтобы не сверкали белые юбки.

  - Сударыня, ужели первый раз ходить?

  - Ну да, иди же и все сделай.

  И Бодростина из этой комнаты перешла к запертым дверям Ларисы.

  - Прости меня, chere Глафира; я очень разнемоглась и была не в силах выйти к столу, - начала Лариса, открыв дверь Глафире Васильевне.

  - Все знаю, знаю; но надо быть девушкой, а не ребенком: ты понимаешь, что может случиться?

  - Дуэль?

  - А конечно!

  - Но, Боже, что я могу сделать?

  - Прежде всего не ломать руки, а обтереть лицо водой и выйти. Одно твое появление его немножко успокоит.

  - Кого его?

  - Его, кого ты хочешь.

  - Но я ведь не могу идти, Глафира.

  - Ты должна.

  - Помилуй, я шатаюсь на ногах.

  - Я поддержу.

  И Глафира Васильевна еще привела несколько доказательств, убедивших

  Ларису в том, что она должна преодолеть себя и выйти вниз к гостям.

  Лара подумала и стала обтирать заплаканное лицо, сначала водой, а потом пудрой, между тем как Бодростина, поджидая ее, ходила все это время взад и вперед по ее комнате; и наконец проговорила:

  - Ax, красота, красота, сколько из-за нее делается безобразия!

  - Я проклинаю ее..., мою красоту, - отвечала, наскоро вытираясь пред зеркалом, Лариса.

  - Проклинай или благословляй, это все равно; она снаружи и внушает чувство.

  - Чувство! Глафира, разве же это чувство?

  - Любовь!.. А это что же такое, как не чувство? Страсть, "влеченье, род недуга".

  - Любовь! так ты это даже называешь любовью! Нет; это не любовь, а разве зверство.

  - Мужчины всегда так: что наше, то нам не нужно, а что оспорено, за то сейчас и в драку. Однако идем к ним, Лара!

  - Идем; я готова, но, - добавила она на ходу, держась за руку Бодростиной: - я все-таки того мнения, что есть на свете люди, которые относятся иначе...

  - То есть как это иначе?

  - Я не могу сказать как... но иначе!

  - "Эх ты бедный, бедный межеумок! - думала Бодростина. - Ей в руки дается не человек, а клад: с душой, с умом и с преданностью, а ей нужно она сама не знает чего. Нет; на этот счет стрижки были вас умнее. А впрочем, это прекрасно: пусть ее занята Гордановым... Не может же он на ней жениться... А если?.. Да нет, не может!"

  В это время они дошли до дверей портретной, и Бодростина, представив гостям Ларису, сказала, что вместо исчезнувшей лампы является живой, всеосвежающий свет.

  - Светильник без масла долго не горит? - спросила она шепотом Подозерова, садясь возле него на свое прежнее место. Советую помнить, что я сказала: и в поцелуях, и в объятиях ум имеет великое значение! А теперь, господа, - добавила она громко, - пьем за здоровье того, кто за кого хочет, и простите за плохой ужин, каким я вас накормила.

  Стол кончился: и Горданов тотчас же исчез. Бодростина зорко посмотрела ему вслед и велела человеку подать на балкон садовую свечу.

  - Немножко нужно освежиться. Ночь темная, но тепла и ароматна... Ею надо пользоваться, скоро уже завоет вьюга и польют дожди. Подозеров стал прощаться.

  - Постойте же; сейчас вам запрягут карету.

  - Нет, Бога ради, не нужно: я люблю ходить пешком: здесь так близко, я скоро хожу.

  Но Бодростина так твердо настояла на своему что Подозеров должен был согласиться и остался ждать кареты.

  - А я в одну минуту возвращусь, - молвила она и ушла с балкона. Лариса, тотчас как только осталась одна с Подозеровым, взяла его за руку и шепнула:

  - Бога ради, зовите меня с собою.

  - Это неловко, - отвечал Подозеров.

  - Но вы не знаете...

  - Все знаю: вам не будет угрожать ничто, идите спать, заприте дверь и не вынимайте ключа, а завтра уезжайте. Идите же, идите!

  - Ведь я не виновата...

  - Верю, знаю; идите спать?

  - Поверьте мне: все прошлое...

  - Все прошлое не существует более, оно погребено и крест над ним поставлен. Я совладал с собою, не бойтесь за меня: я вылечен более не захвораю, но дружба моя навсегда последует за вами всюду.

  - Погребено... - заговорила было Лариса, но не успела досказать, что хотела.

  - Ах, Боже! что это такое? Вы слышите, вдруг хлынула вода! - воскликнула, вбегая в это время на балкон, Глафира Васильевна, и тотчас же послала людей на фабричную плотину, на которой уже замелькали огни и возле них показывались тени.

  Человек доложил, что готова карета.

  Подозеров простился; Лариса пошла к себе наверх, а Глафира Васильевна, открыв окно в зале, крикнула кучеру:

  - На мост теперь идет вода, поезжай через плотину, там люди посветят. Лошади тронулись, а Бодростина все не отходила от окна, докуда тень кареты не пробежала мимо светящихся на плотине фонарей.

Глава девятая. Под крылом у темной ночи