Лесков Николай Семенович - На ножах

ловиями: во-первых, переписать долг твоей жене на вексель, на имя Кишенского, в восемнадцать тысяч.

  - Ну?

  - Говорят, что получение с тебя сомнительно, могут потребоваться расходы и тому подобное, и что потому иначе нельзя как приписать полтину на рубль, что другие даже пишут вдвое и втрое.

  - Ну, ну, я слушаю.

  - Во-вторых, вексель должен быть не срочный, а "по предъявлении", но они ручаются, что в течение года они тебя не побеспокоят.

  - Я говорил, в течение трех лет.

  - И я им это тоже говорил, но они находят это неудобным и указывают на возможность гораздо скорейшего расчета с твоей стороны.

  - Это любопытно!

  - У тебя есть недвижимая собственность?

  - Это вздор; у меня была часть в доме, принадлежащем нынче сестре моей Ларисе, но я давно уступил ей мою часть по формальному акту.

  - По дарственной записи? Что же, дарственная запись документ поворотный: есть закон, по которому дар дарителю возвращается.

  Висленев побледнел.

  - Дальше? - спросил он нетерпеливо, - что дальше? Говори, пожалуйста, сразу все, чего эти разбойники хотят?

  - Они думают, что половину долга, то есть девять тысяч с небольшим, ты уплатишь им своею частью на доме, уничтожив дарственную твоей сестре.

  - Да!

  - А половину они будут ждать, и ты должен будешь платить всего тысячу двести рублей в год жене на содержание ее с четырьмя детьми (что, должно сознаться, вовсе не дорого), и только соблюсти все формы по застрахованию своей жизни, полис на которое будет служить обеспечением второй половины долга, но премию будет за тебя платить твоя жена. Вот и все их условия.

  - Все! Все? Ты говоришь: все? - крикнул, побагровев, Висленев. - Так прошу же тебя, доверши мне твои услуги: съезди еще раз на твоих рысаках к ним, к этим подлецам, пока они не уехали на своих рысаках на пуант любоваться солнцем, и скажи им, что дело не подается ни на шаг, что они могут делать со мной, что им угодно: могут сажать меня в долговую тюрьму, в рабочий дом, словом, куда только могут, но я не припишу на себя более ни одной лишней копейки долга; я не стану себя застраховывать, потому что не хочу делать мою кончину выгодною для моих злодеев, и уж наверное (он понизил голос и, весь побагровев, прохрипел)... и уж наверное никогда не коснуся собственности моей сестры, моей бедной Лары, которой я обещался матери моей быть опорой и от которой сам удалил себя, благодаря... благодаря... окутавшей меня подтасованной разбойничьей шайке... Скажите им, скажите им, Павел Николаевич, что я жалею о том времени, когда я сидел последний раз в тюрьме и не умел терпеливо предоставить себя своей судьбе, но я это поправлю.

  И он с этим схватил фуражку и быстро бросился к двери, но Горданов удержал его за руку, посадил на диван и, выбежав вон со шляпой на голове, запер гостя на ключ.

  Путь, на который обратился Горданов, был тот же самый, с которого он только что возвратился. Павел Николаевич действительно возвратился к Кишенскому и Алине и был таким горячим защитником Висленева, что Иосаф

  Платонович в данном случае даже и не мог бы пожелать себе лучшего адвоката пред его тиранами.

  Горданов просто ругался за своего клиента, и ругался страстно, и спорил логично и доказательно. Он доказывал Кишенскому, что поступки его с Висленевым превосходят всякую меру человеческой подлости; что терпение жертвы их, очевидно, перепилено, что это нерасчетливо и глупо доводить человека до отчаяния, потому что человек без надежды на спасение готов на все, и что Висленев теперь именно в таком состоянии, что он из мести и отчаяния может пойти и сам обвинить себя неведомо в каких преступлениях, лишь бы предать себя в руки правосудия, отомстя тем и Кишенскому, и жене. При этом Горданов описал яркими красками состояние, в котором он оставил у себя под замком Висленева.

  - Я не ручаюсь даже, - добавил он, - что в то время, когда мы с вами рассуждаем, он, пожалуй, или спустился вниз из окна по водосточной трубе, или, что еще хуже, удавился у меня в спальне на полотенце. Так, господа, нельзя.

  Кишенский продолжал во время этих речей злобно хихикать, непосредственно за смехом принимая самые серьезные мины, но жена Висленева, слушавшая Горданова со вниманием, согласилась с ним во всем, и сама сказала:

  - Да, так нельзя.

  - Конечно, - поддержал Горданов, - вы со своею неумытною жестокостью с ним похожи на хозяина, зарезавшего курицу, которая несла золотые яйца.

  - Не видали мы от него до сих пор этих золотых яиц, - отвечал Кишенский, мгновенно улыбнувшись и насупясь.

  - По крайней мере нес хоть медные, а все не из кармана, а в карман, - возразил Горданов.

  - Да, да; это неправда: он нам был полезен, - вмешалась Алина.

  - Полезен поневоле, - вставил Кишенский.

  - Ну по воле ли, или поневоле, но все-таки я не хочу его четвертовать заживо, это вовсе не нужно.

  - И это вовсе не выгодно, - поддержал Горданов.

  - Да, это совсем не нужно: ему надо дать передышку.

  - Разумеется! Ничего более и не нужно, как передышку. Кто вам говорит, чтобы вы его выпустили как птицу на волю? Уж наверно не я стану вам это предлагать, да и он уже так загонялся, что сам этого не требует, но дайте же ему передохнуть, чтоб он опять вам пригодился. Пусть он станет хоть немножко на ноги, и тогда мы опять его примахнем.

  - Конечно, это так, - решила Алина и занялась соображениями относительно того, как устроить отпуск мужа на наилегчайших для него и выгоднейших для нее условиях.

  В этих соображениях Горданов принял ближайшее участие, не стесняясь нимало молчанием Кишенского, и через час времени было положено: взять с Иосафа Платоновича вексель в пятнадцать тысяч рублей "по предъявлению" с тем, чтобы на слове он был спокоен, что этого предъявления в течение трех лет не последует, и затем дать ему свободу на все четыре стороны.

  Кишенский имел что-то возразить против этой резолюции, но Алина ее отстояла, и Горданов принял ее и привез Висленеву, которого застал у себя дома крепко спящим.

  Висленев был очень доволен резолюцией, и сразу на все согласился.

  - Однако, знаешь ли: она, значит, все-таки без сравнения лучше этого подлеца, который так расписывает о беззаконности собственности, - сказал он Горданову, когда тот передал ему весь план в довольно справедливом изложении.

  - О, Господи, есть ли что равнять? - отозвался Горданов. - Она игрок, а это шушера. Пей вот вино!

  Вина было выставлено много и ужин богатый.

  - Скажи, однако, за что же она его любит? - любопытствовал Висленев, сидя на чистой простыне застланного для него дивана.

  - Друг! - Что есть любовь? - отвечал Павел Николаевич. - Он ей нравится.

  - Правда, правда.

  - И ты ей тоже, может быть, нравишься. Даже, может быть, и более...

  Черт их, брат, знает: помнишь, как это Гейне говорит: "не узнаешь, где у женщин ангел с дьяволом граничит". Во всяком случае, сегодня она вела себя в отношении тебя прекрасно.

  Висленев молча катал шарик из хлеба, улыбался и пил, и наконец сказал:

  - Знаешь, Горданов: я понимаю в одном месте короля Лира.

  - В каком? - вопросил Горданов.

  - Когда он при виде неблагодарных Реганы и Гонерильи говорит: "и злая тварь мила в сравненье с тварью злейшей".

  - И благо тебе, и благо тебе! - завершил Горданов, наливая Висленеву много и много вина и терпеливо выслушивая долгие его сказания о том, как он некогда любил Alexandrine Синтянину, и как она ему внезапно изменила, и о том, как танцовщица, на которой одновременно с ним женился Бабиневич, рассорясь с своим адоратером князем, просто-напросто пригласила к себе своего законного мужа Бабиневича, и как они теперь умилительно счастливы; и наконец о том, как ему, Висленеву, все-таки даже жаль своей жены, во всяком случае стоящей гораздо выше такой презренной твари, как жид Кишенский, которого она любит.

  Горданов намекнул Висленеву, что и ему ничто не мешает довести свои дела до того же, до чего довел свои брачные дела его товарищ и современник Бабиневич.

  Пьяный Висленев забредил на эту ноту, и "злая тварь", которая до сей поры была только немножко мила "в сравненье с тварью злейшей", стала уже казаться ему даже совсем милою, даже очень милою. Ему стала мерещиться даже возможность восстановления семейного счастия.

  Горданов лил вино не жалея, и сам, далеко за полночь, уложил Иосафа Платоновича в постель, а утром уехал по делам, пока Висленев еще спал.

Глава двенадцатая.

   Горданов спотыкается на ровном месте

  

  Павел Николаевич Горданов нимало не лгал ни себе, ни людям, что он имел оригинальный и верный план быстрого и громадного обогащения. У него действительно был такой план, и в ту минуту, до которой доведена наша история, Горданов действительно был уже близок к его осуществлению. Этот достойный всеобщего внимания план, тщательно скрываемый от всех и от каждого гениальным в своем роде Павлом Николаевичем, должен быть принят и читателями до некоторого времени на веру. Впрочем, личный характер солидного и дальнозоркого Горданова, вероятно, сделает такое доверие со стороны читателя не особенно трудным, Горданов не мог увлекаться мыслями вздорными и несбыточными, и он действительно имел секрет, который был не чета всем до сих пор распубликованным секретам нажить миллион трудами да бережливостью. Гордановский рецепт совсем иного свойства: по быстроте и верности его действия несомненно должен удивить всех и, конечно, удивит, когда с развитием нашей истории он перестанет быть секретом для мира и сделается общим достоянием.

  У Павла Николаевича теперь, как мы видели, дело шло о получении в свои руки "каких-нибудь несчастных двадцати пяти или тридцати тысяч", и он уже был близок к обладанию этим основным капиталом, из которого в полгода должны были народиться у него миллионы.

  Все, что Горданов говорил Висленеву насчет своей готовности возить на себе своих собственных лошадей, если б они платили, все это была сущая правда. Два года женатой жизни Висленева Горданов провел в неусыпнейших трудах, таская на себе скотов, гораздо менее благородных, чем его кони. Два года тому назад, когда он, только слегка наметив свой план, бросил службу и приехал в Петербург, у него не было ничего, кроме небольшого, заложенного и перезаложенного хуторка, не имеющего уже никакой цены, да двух-трех тысяч наличности, собранной на службе из жалованья и наград, которые он получал, благодаря его усердию, рачительности и талантам. Продав Алине и Кишенскому Висленева, он получил за него девять тысяч рублей, итого, всего имел около одиннадцати тысяч. Для того чтобы начать операцию с миллионами, ему недоставало гораздо более того, что он имел, а время было дорого, надо было наживать быстро, и притом нельзя было дозволять себе никакого риска. Вследствие этого Павел Николаевич не предпринял никаких афер: он не искал концессий и не играл бумагами, а просто сделался компаньоном Алины по кассе ссуд. Кишенский, занятый литературой, которая служила ему для поддержки одних концессионеров и компаний и для подрыва и унижения других, уже по ссудной кассе мало занимался: ею теперь вполне самостоятельно заправляла жена Висленева, и ей-то такой компаньон и сотоварищ, как Горданов, был вполне находкой. Они жили по польской пословице: любяся как братья и считаясь как жиды, и таким образом Павел Николаевич, занимаясь ростовщичеством и маскируя это ремесло светским образом жизни и постоянным вращательством в среде капиталистов второй и даже первой руки, к концу второго года увеличил свой капитал рубль на рубль. Он теперь имел на свой пай почти как раз столько, сколько ему было нужно, и уже собирался выступить из товарищества. Это как раз совпало с только что рассказанными происшествиями с Висленевым, и вслед за тем, как Горданову удалось уладить кое-как висленевские отношения с его женой, он и сам приступил к разверстке своих дел с нею. Мирный вечер, которым заключалась компанейская ростовщичья деятельность Горданова с Алиной, застал их вдвоем, тщательно со всех сторон запертыми в квартире Š 8. Они проверили все свои книги и счеты; вычислили барыши, расчислили их по сумме оборотных капиталов того и другого, и сделали вывод, по которому на долю Павла Николаевича теперь падало тридцать две тысячи чистогана. Это было даже более того, что Горданову было нужно для таинственной и верной операции; оставалось только завтра разменять бумаги и раскланяться.

  Горданов был очень доволен и томился только нетерпением: он снова чувствовал душевный зуд и плохо смотрел вокруг. Впрочем, вокруг его ничего собственно и не происходило. Когда он с Алиной покончил счеты, приехал домой Кишенский: он привез большой астраханский арбуз и в самом веселом расположении духа рассказывал, какую штуку проделала Данка с Ципри-Кипри. Штука в самом деле была преинтересная: Ципри-Кипри закупила у Данкиного мужа на сроки двадцать каких-то акций, употребив на это весь капитал, нажитый ею с мужем от своего увеселительного заведения. Акции падали, и пали ужасно; муж Ципри-Кипри хотел отказаться от своей покупки, предоставляя Данкиному мужу любоваться его покупной запиской. Дело стало было на ножи, но жены игроков, старые подруги, взялись все уладить и уладили: Данка уговорила Ципри-Кипри доплатить, без ведома мужа, всю убыточную разницу с тем, что после, когда таким образом будет доказана честность и стойкость Ципри-Кипри, Данка склонит своего мужа оказать еще больший кредит самой Ципри-Кипри, и тогда Данка сама пойдет с нею в желаемую компанию, и они сами, две женщины, поведут дело без мужей и, заручившись сугубым кредитом, наконец обманут мужа Данки. Ципри-Кипри послушалась и внесла Данкиному мужу всю разницу, что равнялось всему капиталу ее мужа, а теперь муж ее выгнал за это вон, и когда Ципри-Кипри явилась к Данке, то Данка тоже выгнала ее вон и отреклась, чтоб она с ней когда-нибудь о чем-нибудь подобном говорила.

  - Это ловко! - воскликнул Кишенский, закончив свой рассказ, и добавил, что неприятно лишь одно, что Ципри-Кипри ведет себя ужасною девчонкой и бегает по редакциям, прося напечатать длиннейшую статью, в которой обличает и Данку, и многих других. - Я говорил ей, - добавил он, - что это не? годится, что ведь все это свежая рана, которой нельзя шевелить, но она отвечала: "Пусть!" - и побежала еще куда-то.

  - А все это отчего? - сказал, кушая арбуз, Горданов, - все это оттого, что давят человека вдосталь, как прессом жмут, и средств поправиться уже никаких не оставляют. Это никогда ни к чему хорошему не поведет, да и нерасчетливо. Настоящий игрок всегда страстному игроку реванш дает, чтобы на нем шерсть обрастала и чтобы было опять кого стричь.

  Кишенский согласился.

  - Вон наш плакутка теперь, видите, преспокоен, - продолжал Горданов, намекая на Висленева. - Даже ухаживает издали за Алиной Дмитриевной, и все, бедняк, лепечет мне про его знакомого актера Бабиневича, которого его законная жена наконец приласкала, разойдясь со своим князем.

  - И опять его прогонит, когда найдет себе графа, - сухо поставил Кишенский.

  - А ты, кажется, ревнуешь? Алина Дмитриевна! Я говорю, Тиша-то вас. уже, кажется, ревнует к вашему мужу?

  - Допросите его, пожалуйста, хорошенько. Мне тоже кажется что-то в этом роде, - отвечала, слегка улыбаясь и позируя своим стройным станом, Алина. - А между тем я вам скажу, господа, что уж мне пора и домой, в Павловск: я здесь и не обедала, да и детей целый день не видала. Не приедете ли и вы к нам сегодня, Горданов?

  - Я?

  - Да, посидим часок на музыке и потом поужинаем.

  - Поздно будет, последний поезд уйдет.

  - Отчего? Теперь восемь часов, а мы поужинаем в одиннадцать, а последний поезд пойдет в половине двенадцатого; а если запоздаете, у Висленева, в его вигваме, в саду есть диван, - останьтесь у нас переночевать.

  - Вы так убедительно зовете, что...

  - Право, право: приезжайте, Горданов! Это даже необходимо: мы рассчитались приятельски, - разопьемте же вместе могарыч. Давайте слово, я вас жду и непременно хочу, чтобы вы сегодня провели вечер с нами.

  - Если вы непременно этого хотите, то будь по-вашему. Горданов дал Алине слово встретиться с нею и с Кишенским на вокзале железной дороги, и уехал к себе переодеваться по-дачному.

  - Ну, и к делу! - сказала Алина, замкнув за Гордановым дверь и быстро возвращаясь к Кишенскому в полуопустошенную квартиру.

  - Зачем ты его звала? - спросил Тихон Ларионович.

  - Так нужно, - отвечала Алина, и затем, вынув из несгораемого шкафа большой саквояж, туго набитый драгоценными вещами залогодателей, подала его Кишенскому и велела держать, а сама быстро обежала квартиру, взяла. еще несколько ценных вещей, оставшихся в небольшом количестве, свернула все это в шитую гарусную салфетку; собрала все бумаги с письменного стола Висленева, отнесла их в темную кладовую, запиравшуюся железною дверью, и разложила их по полкам.

  Затем она возвратилась в кабинет, где сидел Кишенский, и, сорвав толстый бумажный шнурок со шторы, начала его поспешно вытрепывать и мочить в полоскательной чашке.

  - Что ты это делаешь? - спросил ее в раздумье Кишенский.

  - А ты как думаешь, что я делаю?

  - У меня все в голове эта штука Данки и Ципри-Кипри. Это можно было и тебе в большем, и в гораздо большем размере разыграть с Гордановым.

  - То есть что же то такое: обобрать его наполовину?

  - Да.

  - Да, это бы хорошо.

  - Но время уже упущено, - вздохнул Кишенский.

  - Конечно, - уронила Алина, выжимая смоченный шнурок.

  - Эта Данка далеко пойдет.

  - И назад не воротится.

  - Отчего?

  - Не прячет концов. Держи-ка вот этот шнурок.

  - Да; но она нынче с барышом, а мы завтра платим, и еще какой куш платим!

  - Какой?

  - Сама знаешь.

  - Я знаю, что я ничего не заплачу. Подай спичку.

  - Что это будет? - полюбопытствовал Кишенский, подавая зажженную спичку.

  Алина поднесла конец шнурка к огню, и вытрепанные волокна бумаги быстро занялись тлеющим огнем.

  - Понял? - спросила Алина.

  - Алина! ты гениальна! - воскликнул Кишенский. - Он не получит ничего?

  - Этого мало: он не посмеет с нами расстаться, и его секрет будет мой.

  - А ты в него веришь?

  - Верю: Горданов на вздор не расположится.

  - Алинка!.. Ты черт!

  И Кишенский улыбнулся, схватил Алину за подбородок и вдруг засерьезничал и молча стал помогать Алине укладывать шнурок по всему краю полок, набитых сочинениями Иосафа Платоновича. Через час все эти пиротехнические затеи были окончены, шнурок с конца припален; железная дверь замкнута, и хозяин с хозяйкой уехали, строго-настрого наказав оставленной при квартире бедной немецкой женщине беречь все пуще глаза, а главное быть осторожною с огнем.

  Горданов сдержал свое слово и ожидал Кишенского и Алину в вокзале: он предупредительно усадил Алину в вагон и держал во всю дорогу на коленях ее саквояж. Висленев встретил их на длинной платформе в Павловске: он не выезжал отсюда в Петербург три дня, потому что писал в угоду жене большую статью об угнетении женщины, - статью, которою Алина несомненно очень интересовалась и во время сочинения которой Висленев беседовал со своею женой как наилучшие друзья, и даже более. Сегодня вечером Алина еще обещала "все обсудить" с мужем в его статье, и Висленев ждал ее в Павловске одну, - потому что она так ему говорила, что Кишенский останется по своим делам в городе, и оттого веселый Висленев, увидав Кишенского и Горданова, вдруг смутился и опечалился.

  Горданов сразу это заметил и, идя рядом с Висленевым, сказал ему:

  - Что ты дуешься как мышь на крупу? Ты этак только выдаешь и себя, и жену; будь покоен: я его буду занимать. Алина тоже утешила мужа.

  - В городе душно, и Тихон Ларионович не захотел оставаться, - сказала она, идучи под руку с мужем, - но я нарочно упросила сюда приехать Горданова: они будут заняты, а мы можем удалиться в парк и быть совершенно свободны от его докуки.

  Так все и сделалось.

  Оркестр играл превосходно: иллюминация задалась, как нельзя лучше; фонтан шумел, публика гуляла, пила, кушала. Ночь спустилась почти южная; в стороне за освещенною поляной была темень. По длинной галерее, где стояли чайные столики, пронеслась беглая весть, что в Петербурге пожар. Несколько лиц встали и в небольшой тревоге пошли, чтобы взглянуть на зарево, но зарева не было. Пожар, конечно, был ничтожный. Однако многие из вставших уже не возвращались, и у вагонов последнего поезда произошла значительная давка. Горданов с Кишенским долго бились, чтобы достать билет для Павла Николаевича, но наконец плюнули и отошли прочь, порицая порядки железной дороги и неумение публики держать себя с достоинством, а между тем прозвонил второй и третий звонок последнего поезда.

  - Я сяду без билета! - воскликнул Горданов и бросился к вагону, нов это время прозвучал третий звонок, локомотив визгнул и поезд покатил, рассыпая искры.

  Горданов остался на платформе, как рыба на сухом берегу.

  Он оглянулся вокруг и увидал себя среди незнакомых людей: это были дачники, провожавшие знакомых. Кишенского нигде не было видно.

  Фонари гасли, и поляна пред эстрадой и парк погружались в глубокую темень. Горданов зашел в вокзал, где сидели и допивали вино господа, решившиеся прогулять ночь напролет. Кишенского здесь тоже не было. Горданов выпил рюмку ананасного коньяку, зажег сигару и отправился в парк: нигде зги не было видно, и седой туман, как темный дух, лез из всех пор земли и проницал холодом ноги и колена.

  Парк был почти пуст, и лишь редко где мелькали романические пары, но и те сырость гнала по домам. Горданов повернул и пошел к даче Висленевых, но окна дома были темны, и горничная сидела на крыльце.

  - Тихон Ларионыч дома? - спросил Горданов.

  - Нет, их нет, - отвечала девушка.

  Горданов завернулся и снова пошел в парк, надеясь встретить Тихона Ларионовича, и он его встретил: на повороте одной аллеи пред ним вырос человек, как показалось, громадного роста и с большою дубиной на плече. Он было кинулся к Горданову, но вдруг отступил и сказал:

  - Извините, я не видал, что вы одни.

  - Тихон Ларионыч! - позвал Горданов.

  - А? что? - отвечал Кишенский.

  - Что вы это носитесь по лесу?

  - Да помилуйте: где же они? А? вы их не видали - а! ведь с нею каналья Висленев! - и с этим Кишенский опять взмахнул палкой и бросился вперед.

  Они оба пробежали несколько аллей, прежде чем Кишенский, подскакивавший к каждой запоздавшей паре, вдруг ударил себя рукой по лбу и бросился домой.

  Иосаф Платонович и жена его были теперь дома: они сидели в маленькой дачной зальце и ели из одной общей стеклянной чаши простоквашу.

  Кишенский и Висленев окинули друг друга гордым оком и несытым сердцем. От Горданова это не скрылось, и он, уловив взгляд внутренне смеявшейся Алины, отвернулся, вышел на балкон и расхохотался. Алина открыла рояль, и: страстные звуки Шопена полились из-под ее рук по спящему воздуху.

  "Твердая рука, твердая! - думал Горданов, - что-то она это мастерит, что-то этим возьмет с Тишки?"

  - Препротивный дурак этот Иосафка! - сказал, неожиданно подойдя к Павлу Николаевичу, Кишенский.

  - Чем? Вы его просто ревнуете.

  - Вовсе не ревную, а просто он гадость человек, и его присутствие ее беспокоит, тревожит ее, а она пренервная-нервная, и все это на ней отражается.

  Когда Горданов, раздевшись, улегся на диване в крошечной закутке внутри сада, которую называли "вигвамом" и в которой был помещен Висленев. Иосаф Платонович, в свою очередь, соскочил с кровати и, подбежав к Горданову, заговорил:

  - А знаешь, Павлюкашка, я тебе скажу, брат, что в моей жене очень еще живы хорошие начала.

  - Ну еще бы! - отвечал Горданов.

  - Право, право так! Ты не знаешь, как она меня иногда занимает? Ты знаешь, есть люди, которые не любят конфет и ананасов, а любят изюм и пряники; есть люди, которые любят купить какую-нибудь испорченную, старую штучку и исправить ее, приспособить...

  - Говори, любезный друг, толковее, я тебя не понимаю.

  - То есть я хочу сказать, что есть такие люди, и что я... я тоже такой человек.

  - С чем тебя и поздравляю; впрочем, это теперь в моде дрянью интересоваться.

  - Нет, я люблю...

  - Я вижу, что любишь.

  - Я люблю воскресить... понимаешь, воззвать к жизни, и потому с тех пор, как эта женщина не скрывает от меня, что она тяготится своим прошедшим и... и...

  - И настоящим, что ли?

  - Да, и настоящим; поверь, она меня очень занимает, и я...

  - А она это сказала тебе, что она тяготится своим прошедшим и настоящим?

  - Нет, сказать она не сказала, но ведь это видно, и наконец же у меня есть глаза, и я понимаю женщину!

  - Ну, а со мной, брат, об этом не говори: я этими делами не занимался и ничего в них не смыслю.

  - Ах, Паша, неужто это правда? Неужто ты никогда, никогда не любил?

  - Никогда.

  - И никогда не полюбишь?

  - Никогда.

  - Почему, Павлюкан, дерево ты этакое? Почему?

  - Фу! как ты сегодня до противности глупо оживлен! Отстань ты от меня, сделай милость!

  - Да, я оживлен; но почему ты не хочешь любить, расскажи мне?

  - Потому что любовь - это роскошь, которая очень дорого стоит, а я бережлив и расчетлив.

  - Любимая женщина-то дорого стоит?

  - А как же? Приведи-ка в итог потерю времени, потерю на трезвости мысли, потерю в работе, да наконец и денежные потери, так как с любовью соединяются почти все имена существительные, кончающиеся на ны, так-то: именины, родины, крестины, похороны... все это чрез женщин, и потому вообще давай лучше спать, чем говорить про женщин.

  - И ты никогда не чувствовал потребности любить?

  - Потребности?

  - Да.

  - Нет, не чувствовал.

  - И когда Глаша Акатова тебя любила, ты не чувствовал?

  - Не чувствовал.

  - И после, когда она вышла за Бодростина, ты тоже не чувствовал ревности?

  - Тоже не чувствовал.

  - Почему?

  - Почему?.. - времени не было, вот почему, а впрочем, второй и последний раз говорю: давай спать, а то уж утро.

  Висленев было замолчал, но вдруг круто повернулся лицом к Горданову и сказал:

  - Нет, прости меня, Паша, а я не могу... Скажи же ты мне: ведь ты все-таки изрядный плут?

  - Ну и слава Богу, - пробурчал, зевая, Горданов.

  - Нет, без шуток; да и порой мне кажется, что уже и все мы стали плуты.

  - С чем тебя и поздравляю.

  - Да как же! ведь у нас теории-то нет! Правду говоря, ведь мы и про наш дарвинизм совсем позабыли, и если тебя теперь спросить, какому же ты теперь принципу служишь, так ты и не ответишь.

  - Не отвечу, потому что об этом теперь у умных людей и разговоров не может быть, и сделай милость и ты оставь меня в покое и спи.

  - Ну, хорошо; но только еще одно слово. Ну, а если к тебе не умный человек пристанет с этим вопросом и вот, подобно мне, не будет отставать, пока ты ему не скажешь, что у тебя за принцип, ну скажи, голубчик, что ты на это скажешь? Я от тебя не отстану, скажи: какой у нас теперь принцип? Его нет?

  - Врешь, есть, и есть принцип самый логический и здоровый, вытекший естественным путем из всего исторического развития нашей культуры...

  - Паша, я слушаю, слушаю, говори!

  - Да что же мне тебе еще разжевывать? Мы отрицаем отрицание.

  - Мы отрицаем отрицание! - воскликнул Висленев и захлопал как дитя в ладоши, но Горданов сердито огрызнулся и громко крикнул на него:

  - Да спи же ты наконец, ненавистный чухонец!

  И с этим Горданов повернулся к стене.

  Утром Павел Николаевич уехал в Петербург вместе с Алиной. Кишенский остался дома в Павловске, Висленев тоже, и Горданов, едучи с Алиной, слегка шутил на их счет и говорил, не покусались бы они.

  - Ах, они мне оба надоели, - отвечала Алина, и Горданову показалось, что Алина говорит правду, и что не надоел ей... он, сам Горданов, но...

  Но о всем этом не время было думать. В Петербурге Горданова ждала ужасная весть: все блага жизни, для которых он жертвовал всем на свете, все эти блага, которых он уже касался руками, отпрыгнули и умчались в пространство, так что их не было и следа, и гнаться за ними было напрасно. Квартира Š 8 сгорела. Пока отбивали железную дверь кладовой, в ней нашли уже один пепел. Погибло все, и, главное, залогов погибло вдесятеро более, чем на сумму, в которой они были заложены.

  Горданов понял, что это штука, но только не знал, как она сделана. Но это было все равно. Он знал, что его ограбили, и что на все это негде искать управы, что дело сделано чисто, и что вступить в спор или тяжбу будет значить принять на себя обязанность доказывать, и ничего не доказать, а кроме всего этого, теперь еще предстоит ответственность за погибшие залоги...

  Горданов сидел, опершись на руки головой, и молчал.

  Пред вечером он встал и пошел в квартиру Š 8. Здесь была только одна Алина и несколько поденщиков, выносивших мусор.

  Павел Николаевич вошел молча и молча стал посреди комнаты, где принимались заклады, здесь его и застала Алина; он ей поклонился и не сказал НЕ упрека, ни полюбопытствовал даже ни одним вопросом.

  Алина сама прервала тяжелое молчание.

  - Voila une affaire bien etrange! {Вот довольно странное дело! (фр.).} - сказала она ему при рабочих.

  - Je n y vois rien d impossible, madame {Я не вижу в этом ничего невозможного, мадам {фр.).}, - отвечал спокойно Горданов.

  - Monsieur! - крикнула, возвысив голос и отступая шаг назад, Алина. - Que voulez-vous dire? { Сударь!.. Что вы хотите сказать? (фр.).}

  - Comment avez-vous fait cela? {Как вы сделали это? (фр.).}

  Алина окинула его с головы до ног холодным, убийственным взглядом и молча вышла в другую квартиру и заперла за собой дверь. Горданов тоже повернулся и ушел, ограбленный, уничтоженный и брошенный.

  Наступили для Павла Николаевича дни тяжкие, дни, каких он давно не знал, и дни, которых другому бы не снести с тою твердостью и спокойствием, с коим переносил их Горданов. Положение Павла Николаевича поистине было трагическое; он не только потерял состояние и был далече отброшен от осуществления заветнейшей своей мечты, - он оставался должным разным лицам. Правда, не Бог весть какие это суммы, около трех-четырех тысяч, но и тех ему отдать было нечем, а между тем сроки наступали, и Павел Николаевич легохонько мог переселиться из своих удобных апартаментов в Tarasen Garten (как называют в шутку петербургскую долговую тюрьму). Горданов понимал это все и не жаловался никому; он знал всю бесполезность жалоб и молчал, и думал думу долгую и крепкую, и наконец сделал неожиданный визит в Павловск Кишенскому и Алине.

  - Господа! - сказал он им, - то, что со мною сделалось, превыше всякого описания, но я не дурак, и знаю, что с воза упало, то пропало. Ни один миллионер не махал так равнодушно рукой на свою потерю, как махнул я на свое разорение, но прошу вас, помогите мне, сделайте милость, стать опять на ноги. Я сделал инвентарь моему имуществу - все вздор!

  - Вещи идут ни за что, - сказал Кишенский.

  - Да, они дорого стоят, а продать их пришлось бы за грош. За все, что я имею в квартире, с экипажем и лошадьми, не выручишь и полуторы тысячи.

  - Да, и у вас левый конек, я заметил, стал покашливать, вы его запалили.

  - Вы это заметили, а я и этого не заметил, но, впрочем, все равно, этим не выручишь, я должен до четырех тысяч, и сроки моим векселям придут на сих днях. Помогите, прошу вас.

  - Чем же-с?

  - Чем? Разумеется, деньгами. Не хотите ссудить меня, купите мои векселя и дайте мне срок на год, на два.

  - А почем их продадут?

  - Как почем? Я вас прошу меня не оставлять и купить мои векселя рубль за рубль.

  Кишенский улыбнулся и стих. Горданов знал, что это значит: "оставь надежду навсегда".

  - Вам, кажется, лучше всего идти бы опять на службу, - посоветовал Кишенский Горданову.

  - Это, Тихон Ларионыч, предоставьте уже мне знать, что мне теперь лучше делать. Нет, служба мне не поможет. На меня представят векселя и меня со службы прогонят; одно, что нужно прежде всего - это замедлить срок векселей.

  - А ваш план?

  - Мой план в моей голове.

  - Вы бы его лучше бросили.

  - Вы не знаете, о чем говорите.

  - Ну как можно на двадцать пять тысяч похватать миллионы?

  - Ну уж это мое дело.

  - Так вам бы поискать компаньона.

  - Нет такого компаньона, который бы мне верил на слово.

  - Что вы хоть примером, хоть намеком, притчей ничего не скажете, что такое это за простое, но верное средство? Кажется, мы знаем все простые средства: выиграть, украсть, убить, ограбить, - вот эти средства.

  - Нет, есть другие.

  - Например? Скажите хоть что-нибудь, чтоб я хоть видела что вы знаете нечто такое, что мне не приходило в голову.

  - И это вас удовлетворит? Извольте. Прошу вас ответить мне: сколько денег должно заплатить за проезд из Петербурга в Москву в вагоне второго класса?

  - Тринадцать рублей...

  - А я вам говорю, что не тринадцать, а рубль шесть гривен.

  - Это каким образом?

  - Самым простым: вы берете в Петербурге билет до Колпина и отдаете его на первой станции; на полдороге, в Бологом, вы берете опять на одну станцию и отдаете; на предпоследней станции к Москве берете третий раз и отдаете. На это вы издерживаете рубль с копейками, и вы приехали так же удобно, как и за тринадцать рублей.

  - Вас могут изловить.

  - Могут, но не ловили, и потом есть способ еще вернейший: я попрошу у соседа билет посмотреть и скажу, что это мой билет.

  - Из этого начнется ссора.

  - Да; но я доеду; мне не докажут, что я завладел чужим билетом.

  - Что же из этого?

  - Ничего более как то, что я доеду туда, куда мне было нужно.

  - Не понимаю, какое же это отношение имеет к миллионам.

  - Тогда не я виноват, что вы не понимаете, и я уж яснее до поры до времени ничего не скажу.

  И Горданов ушел от Кишенского безо всяких надежд: он стоял совсем на краю пропасти и не ждал избавления, а оно его ждало.

Глава тринадцатая.

   Горданов встает на краю пропасти

  

  Избавление Горданову шло из того прекрасного далека, где мы встретили других людей и другие нравы, имеющие столь мало общего с самоистребительными нравами гнезда сорока разбойников. Горданов, возвратясь из Павловска от Кишенского, нашел у себя почтовую повестку на пятьсот рублей и письмо от Глафиры Васильевны Бодростиной, в котором разъяснилось значение этой присылки.

  Бодростина писала, что, доверяя "каторжной чести" Павла Николаевича, она обращается к нему за небольшою услугой, для которой просит его немедленно приехать в ее губернский город, прихватив с собою человека, который бы мог служить маской для предстоящих дел разного рода. Горданов не спал всю ночь и думал: "приглашением манкировать невозможно: как оно ни темно, но все-таки это зацепка, когда тут вокруг все изорвалось и исщипалось". Утром он закрыл глаза и пролежал до полудня в тягостнейшем сне, и вдруг был разбужен Висленевым, который явился к нему в таком непостижимом состоянии духа, что Горданов, несмотря на все свое расстройство, полюбопытствовал узнать, что с ним сделалось.

  - Что с тобою случилось? - спросил он Висленева.

  - Вещь ужасная! - отвечал Иосаф Платонович, - мы подрались.

  - Кто? Где? С кем ты подрался?

  - Конечно, с ним.

  - С Кишенским?

  - Ну да, разумеется.

  - На чем же вы дрались, и что ты, ранен, или ты его убил?

  - Никто никого не ранил и никто никого не убил: мы подрались настоящим русским образом... я его по морде...

  - А он тебя?

  - Не скрою, досталось и мне... вот здесь.... по воротнику.

  - Ну да, это уж всегда так приходится по воротнику.

  - Но, однако же, ты понимаешь, что после этого уж мне в их доме жить нельзя, потому что все это было и при жене, и при детях, и при прислуге...

  - И за что же это сталось: за жену?

  - Да, за жену

  Горданов вздохнул и плюнул.

  - Нечего, нечего плевать, а я совсем к тебе, со всею движимостью, - добавил он, указывая на свой саквояж, - и ты, пожалуйста, не откажи, прими меня в вечные кровы.

  - Да ведь не выгнать же тебя, когда тебе некуда деться.

  - Некуда, друг, ровно некуда. Я хотел к Ванскок, но она сама теперь расстроилась с переводами и ищет места посыльной, а пока живет у кухмистера за печкой.

  - Полно, пожалуйста, ты с этой тромбовкой: время ли теперь еще с нею разговаривать?

  - Нет, брат, я о ней другого мнения. Ванскок натура честная.

  - И пусть ее возьмет себе черт на орехи; нет, уж, видно, спасать тебя, так спасать: хочешь я тебя увезу?

  - Как увезешь?

  - Так, увезу, как бородатую Прозерпину, если тебе нравятся герценовские сравнения. Мы уедем с тобой от всех здешних напастей куда бы ты думал? В те благословенные места, где ты впервые познал всю сладость бытия; ты там увидишься со своею сестрой, с твоею генеральшей, которой я не имею счастья знать, но у которой, по твоим словам, во лбу звезда, а под косой месяц, и ты забудешь в ее объятиях все неудачи бытия и пристроишь оленьи рога своей дражайшей половине. Готов ты или нет на такую выходку?

  - Мой друг, я в эту минуту на все готов.

  - А я знаю физиологию любви: клин клином выгоняют, дорогой дружище. Я теперь имею не один, а несколько секретов, словом сказать, как бомба начинен секретами, и для себя, и для тебя.

  - И для меня! - удивился Висленев.

  - И для тебя, и для великого множества людей. Висленев тронул его за плечо и сказал:

  - Да! послушай-ка - ты не пострадал?

  - Я!.. От чего?

  - Ну, вот от этого пожара, которого мне, по правде сказать, нимало не жаль.

  - Нет; я нимало не пострадал, - отвечал спокойно Горданов. - Я получил все, кое-что еще призанял, и теперь арсенал мой в порядке, и я открываю действия и беру тебя, если хочешь, в помощники.

  - Я готов на все: мне хоть с мосту в воду, так в ту же пору.

  С этой стороны дело было решено. Оставалась нерешенною другая его сторона: похитить ли Горданову Висленева в самом деле как Прозерпину или взять его напрокат и на подержание по договору с его владельцами?

  Горданов предпочел последнее: он еще раз вошел в сделку с Кишенским и с Алиной; сообщил им вкратце свои намерения съездить в свои местности и устроить там кое-какие спекуляции, причем мог бы-де прихватить и Висленева. Здесь опять произошли столкновения: Кишенский хотел, чтобы Висленев уехал, но Алина опасалась, не чересчур ли уж это выгодно для Горданова, но они поторговались и решили на том, что Горданов повезет с собою Висленева куда захочет и употребит его к чему вздумает,