Лесков Николай Семенович - На ножах

л, что опять мягко.

  - Не то, - говорил он, - чтобы чего недоставало, напротив, здесь все есть, но знаешь... Поясню тебе примером: тебя, положим, попросили купить жирную лошадь...

  - Я и куплю жирную, - перебил Висленев.

  - Да, но она все-таки может не понравиться, или круп недостаточно жирен, или шея толста, а я то же самое количество жира да хотел бы расположить иначе, и тогда она и будет отвечать требованиям. Вот для этого берут коня и выпотняют его, то есть перекладывают жир с шеи на круп, с крупа на ребро и т. п. Это надо поделать еще и с твоею прекрасною статьей, - ее надо выпотнить.

  - Я этого даже никогда и не слыхал, чтобы по произволу перемещали жир с одной части тела на другую, - отвечал Висленев.

  - Ну, вот видишь ли, а между тем это всякий цыган знает: на жирное место, которое хотят облегчить, кладут войлочные потники, а те, куда жир перевесть хотят, водой помачивают, да и гоняют коня, пока он в соответственное положение придет. Не знал ты это?

  - Не знал.

  - Ну, так знай и, если хочешь, дай мне, я твою статью попотню. Согласен?

  - Бери.

  - Нет, я это тут же при тебе. Видишь, вот тут это вон вычеркни, а вместо этого вот что напиши, а сюда на место того вот это поставь, а тут...

  И Горданов как пошел выпотнять висленевскую статью, так Висленев, быстро чертивший то тут, то там, под его диктовку, и рот разинул: из простого мясистого, жирного и брыкливого коня возник неодолимый конь Диомеда, готовый растоптать и сожрать всех и все.

  - Молодецко! - воскликнул, радуясь, сам Висленев.

  - Теперь бы кому-нибудь прочесть, чтобы взглянуть на впечатление, - посоветовал Горданов.

  Висленев назвал своего "соседа по имению", Феоктиста Меридианова, который пришел в своих кимрских туфлях, и все терпеливо прослушал и потом, по своему обыкновению, подражая простонародному говору, сказал, что как все это не при нем писано, то он не хочет и лезть с суконным рылом в калачный ряд, чтобы судить о такой политичной материи, а думает лишь только одно, что в старину за это

  

  

  

  Дали б в назидание

  

  

  

  Так ударов со сто,

  

  

  

  Чтобы помнил здание

  

  

  

  У (имя рек) моста.

  Горданов при этих словах Меридианова изловил под столом Висленева за полу сюртука и сильно потянул его вниз, дескать, осторожность, осторожность!

  - Этот человек совсем мне не нравится, - заговорил Горданов, когда Меридианов вышел. - Он мне очень подозрителен, и так как тебе все равно отдавать мне эту статью для перевода на польский язык, то давай-ка, брат, я возьму ее лучше теперь же.

  - На что же?

  - Да так, знаешь, про всякий случай от греха. Висленев бестрепетною рукой вручил свое бессмертное творение Горданову. Да и чего же было, кажется, трепетать? А трепетать было от чего. Если бы Висленев последовал за Гордановым, когда тот вышел, унося с собою его выпотненную статью, то он не скоро бы догадался, куда Павел Николаевич держит свой путь. Бегая из улицы в улицу, из переулка в переулок, он наконец юркнул в подъезд, над которым красовалась вывеска, гласившая, что здесь "Касса ссуд под залог движимостей".

  Здесь жил литератор, ростовщик, революционер и полициант Тихон Ларионович Кишенский, о котором с таким презрением вспоминала Ванскок и которому требовался законный муж для его фаворитки, Алины Фигуриной.

  К Кишенскому вела совершенно особенная лестница, если не считать двух дверей бельэтажа, в коих одна вела в аптеку, а другая в сигарный магазин. Три же двери, окружающие лестничную террасу третьего этажа, все имели разные нумера, и даже две из них имели разные таблички, но все это было вздор: все три двери вели к тому же самому Тихону Кишенскому или, как его попросту звали, "жиду Тишке". Три эти двери значились под ŠŠ 7-м, 8-м и 9-м. Над 8-м, приходившимся посредине, была большая бронзовая дощечка с черным надписанием, объявлявшим на трех языках, что здесь "Касса ссуд". На правой двери, обитой новою зеленою клеенкой с медными гвоздями, была под стеклом табличка, на которой красовалось имя Тихона Ларионовича, и тут же был прорез, по которому спускались в ящик письма и газеты; левая же дверь просто была дверь Š 9-й. Входя в среднюю дверь или дверь Š 8-й, вы попадали в довольно большой зал, обставленный прилавками и шкафами. За прилавками сидела немецкая дама, говорившая раздавленным голосом краткие речи, касающиеся залогодательства, и поминутно шнырявшая за всяким разрешением в двери направо, по направлению к Š 7-му. В Š 7-м была хорошая холостая квартира с дорогою мебелью, золоченою кроватью, массивным буфетом, фарфором и бронзой, с говорящим попугаем, мраморною ванной и тем неодолимым преизбытком вкуса, благодаря которому меблированные таким образом квартиры гораздо более напоминают мебельный магазин, чем человеческое жилье. В Š 9-м... но об этом после.

  Герой наш пожал электрическую пуговку у двери номера седьмого и послал свою карточку чрез того самого лакея, решительный характер и исполнительность которого были известны Ванскок. Пока этот враждебный гений, с лицом ровного розового цвета и с рыжими волосами, свернутыми у висков в две котелки, пошел доложить Тихону Ларионовичу о прибывшем госте, Горданов окинул взором ряд комнат, открывавшихся из передней, и подумал: "однако этот уж совсем подковался. Ему уже нечего будет сокрушаться и говорить: "здравствуй, беспомощная старость, догорай, бесполезная жизнь!" Но нечего бояться этого и мне, - нет, мой план гениален; мой расчет верен, в будь только за что зацепиться и на чем расправить крылья, я не этою мещанскою обстановкой стану себя тешить, - я стану считать рубли не сотнями тысяч, а миллионами... миллионами... и я пойду, вознесусь, попру... и...

  И в эту минуту Павел Николаевич внезапно почувствовал неприятное жжение в горле, которым обыкновенно начинались у него приступы хорошо знакомых ему спазматических припадков. Он взял над собою власть и пересилил начинающийся пароксизм как раз вовремя, потому что в эту самую минуту в глубине залы показалась худощавая, высокая фигура Кишенского, в котором в самом деле было еще значительно заметно присутствие еврейской крови. Лицо его было довольно плоско и не украшалось характерным израильским носом, но маленькие карие глазки его глядели совершенно по-еврейски и движения его были порывисты. Кишенский был одет в роскошном шлафоре, подпоясанном дорогим шнуром с кистями, и в туфлях не кимрской работы, а в дорогих, золотом шитых, туфлях; в руках он держал тяжелую трость со слоновою ручкой и довольно острым стальным наконечником. Возле Кишенского, с одной стороны, немножко сзади, шел его решительный рыжий лакей, а с другой, у самых ног, еще более решительный рыжий бульдог.

  - Господин Горданов! - заговорил на половине комнаты Кишенский, пристально и зорко вглядываясь в лицо Павла Николаевича и произнося каждое слово отчетисто, спокойно и очень серьезно. - Прошу покорно! Давно ли вы к нам? А впрочем, я слышал... Да. Иди в свое место, - заключил он, оборотясь к лакею, и подал Горданову жесткую, холодную руку.

  После первых незначащих объяснений о времени приезда и о прочем, они перешли в маленький, также густо меблированный кабинетец, где Кишенский сам сел к письменному столу и, указав против себя место Горданову, не обинуясь спросил: чем он может служить ему?

  Горданов всего менее ожидал такого приема.

  - Вы меня спрашиваете так, как будто я должен заключить из ваших слов, что без дела мне не следовало и посещать вас, - отвечал Горданов, в котором шевельнулась дворянская гордость пред этим ломаньем жидка, отец которого, по достоверным сведениям, продавал в Одессе янтарные мундштуки.

  - Нет, не то, - отвечал, нимало не смущаясь, Кишенский, - я бы ведь мог вас и не принять, но я принял... Видите, у меня нога болит, легонький ревматизм в колене, но я встал и, хоть на палку опираясь, вышел.

  Проговорив это тем же ровным, невозмутимым, но возмущающим голосом, которым непременно научаются говорить все разбогатевшие евреи, Кишенский отвернулся к драпировке, за которою могла помещаться кровать, хлопнул два раза в ладоши.

  Драпировка слегка всколыхнулась, и вслед за тем через залу, по которой хозяин провел Горданова, появился знакомый нам рыжий лакей.

  - Иоган, дайте нам чаю, - велел ему Кишенский, совершенно по-жидовски вертясь и нежась в своем халате.

  - Откуда вы себе достали такого "гайдука Хризыча"? - спрашивал Горданов, стараясь говорить как можно веселее и уловить хотя малейшую черту приветливости на лице хозяина, но такой черты не было: Кишенский, не отвечая улыбкой на улыбку, сухо сказал:

  - Иоган с острова Эзеля.

  - Какой ужасный рост и ужасная сила!

  - Да, они неуклюжи, но очень верны, - в этом их достоинство, а нынче верный человек большая редкость.

  "Это ты говоришь!" - подумал, тщательно скрывая свое презрение, Горданов, - но молвил спокойно:

  - Да, у вас тут много кое-чего поизменилось!

  - Будто! Я не замечаю; кажется, все то же самое, что и было.

  - Ну, нет!

  - А я, постоянно сидя за работой, право, ничего не замечаю. Горданов нетерпеливо повернулся на стуле и, окинув глазами все окружающее, имел обширный выбор тем для возражения хозяину, но почувствовал мгновенное отвращение от игры в слова с этим сыном продавца янтарей, и сказал:

  - А вы правы, я зашел к вам не для пустого времяпрепровождения, а по делу.

  - Я был в этом уверен: времени по пустякам и без того препровождено очень много.

  - Только не вами, надеюсь, - проговорил сквозь улыбку Горданов.

  Кишенский волоском не ворохнулся, не моргнул и ни звука не ответил. Это еще более не понравилось Горданову, но сделало его решительнее.

  - У меня есть один план... или, как это у нас в старину говорилось, одно "предприятие", весьма для вас небезвыгодное.

  Кишенский мешал ложечкой в стакане и молчал.

  - Вы не прочь от аферы, или вы аферами пренебрегаете?

  - Надо знать, какая афера.

  - Разумеется, выгодная афера и верная.

  - Всякий, предлагая свою аферу, представляет ее и верною и выгодною, а на деле часто отходит черт знает что. Но я не совсем понимаю, почему вы с аферой отнеслись ко мне? Я ведь человек занятой и большими капиталами не ворочаю: есть люди, гораздо более меня удобные для этих операций.

  - Для той аферы, которую я намерен предложить вам, нет человека удобного более вас, потому что она вас одних более других касается.

  - Касается меня?

  - Да; касается вас - лично вас, господин Кишенский.

  - Позвольте выслушать.

  - Извольте-с. У меня есть мысль, соображение или, лучше сказать, совершенно верный, математически рассчитанный и точный, зрело обдуманный план в полгода времени сделать из двадцати пяти тысяч рублей серебром громадное состояние в несколько десятков миллионов.

  Горданов остановился и уставил глаза на Кишенского, который смотрел на него неподвижными, остолбеневшими глазами и вдруг неожиданно позвонил.

  - Вы не думаете ли, что я сумасшедший? - спросил Горданов.

  - Нет; это я звоню для того, чтобы мне переменили стакан. Что же касается до вашего способа быстрого наживания миллионов, то мы в последнее время отвыкли удивляться подобным предложениям. Начиная с предложения Ванскок учредить кошачий завод, у нас все приготовили руки к миллионам.

  - Но между дурацкою башкой Ванскок и моею головой, я думаю, вы допускаете же какую-нибудь разницу.

  - О, разумеется! Я знаю, что вы человек умный, но только позвольте вам по-старому, по-дружески сказать, что ведь никто и не делает так легкомысленно самых опрометчивых глупостей, как умные люди.

  - Это мы увидим. Я вам не стану нахваливать мой план, как цыган лошадь: мой верный план в этом не нуждается, и я не к тому иду теперь. Кроме того, что вы о нем знаете из этих слов, я до времени не открою вам ничего и уже, разумеется, не попрошу у вас под мои соображения ни денег, ни кредита, ни поручительства.

  - Я ни за кого не ручаюсь.

  - Я знаю, и мне для меня от вас пока ничего не нужно. Но план мой верен: вы знаете, что я служил в западном крае и, кажется, служил не дурно: я получал больше двух тысяч содержания, чего с меня, одинокого человека, было, конечно, весьма довольно; ужиться я по моему характеру могу решительно со всяким начальством, каких бы воззрений и систем оно ни держалось.

  - Я это знаю.

  - И между тем я бросил эту службу.

  - Очень сожалею.

  - Подождите жалеть. Служить там это не то, что служить здесь, как, например, вы служите.

  - Я ведь служу по найму, - у меня нет прав на коронную службу.

  - Это все равно, но вы тем не менее человек не без влияния по службе, и вы делаете другие дела: вы играете на бирже и играете, если только так можно выразиться, на трех разнохарактерных органах, которые могут служить вашим видам.

  - Это, знаете, случайность, и на подобную вещь наверняка считать нельзя.

  - Успокойтесь, любезный Тихон Ларионович: я вам не завидую и конкуренции вам не сделаю; мои планы иные, и они, не в обиду вам будь сказано, кажутся мне повернее ваших. А вы вот что... позволяете вы говорить с вами начистоту?

  - В торговых делах чем кратче, тем лучше.

  - Вы меня не спрашиваете, в чем заключается мой план, заметьте, несомненный план приобретения громаднейшего состояния, и я знаю, почему вы меня о нем не спрашиваете: вы не спрашиваете не потому, чтоб он вас не интересовал, а потому, что вы знаете, что я вам его не скажу, то есть не скажу в той полноте, в которой бы мой верный план, изобретение человека, нуждающегося в двадцати пяти тысячах, сделался вашим планом, - планом человека, обладающего всеми средствами, нужными для того, чтобы через полгода, не более как через полгода, владеть состоянием, которым можно удивить Европу. Вы знаете, что я вам этого не скажу.

  - Совершенно верно.

  - А я не скажу вам этого потому, что вы мне двадцати пяти тысяч в полное мое распоряжение не доверите.

  - Это тоже верно.

  - Поэтому я хочу сделать себе нужные мне двадцать пять тысяч сам, при вашем, однако, посредстве, но при таком посредстве, которое вам будет не менее выгодно, чем мне.

  Кишенский придавил в столе электрическую пуговку и велел появившемуся пред ним лакею никого не принимать.

  - Вы меня, стало быть, слушаете? - спросил Горданов.

  - С огромным вниманием, - отвечал Кишенский, подавая ему большую сигару.

  - И я могу вам говорить все?

  - Все.

  - Касаясь прямо всех?

  - Всех.

  - Ну, так извольте же слушать и отвечать мне на все прямо.

  - Идет.

Глава восьмая. Финальная ракета

  

  - Вам нужен один человек? - спросил, глядя в упор Кишенскому, Горданов. Тот смолчал, да и в самом деле недоумевал, к чему клонит эта речь.

  - Вы ищете имени вашим детям, которые у вас есть и которые вперед могут быть?

  - Это правда.

  - Хорошо! Так откровенно говоря, мы пойдем очень скоро. Вы сами не можете жениться на дорогой вам женщине, потому что вы женаты.

  - Правда.

  - Вы много хлопотали, чтоб устроить дело?

  - Не очень много, но довольно.

  - Да дело это нельзя делать шах-мат: дворянинишку с ветра взять неудобно; брак у нас предоставляет мужу известные права, которые хотя и не то, что права мужа во Франции, Англии или в Америке, но и во всяком случае все-таки еще довольно широки и могут стеснять женщину, если ее муж не дурак.

  - Вы рассуждаете превосходно.

  - Надеюсь, что я вас понял. Теперь идем далее: дорогая вам женщина не обладает средствами Глафиры Акатовой, чтобы сделаться госпожой Бодростиной; да вам это и не нужно: вас дела связывают неразлучно и должны удерживать неразлучно навсегда, или по крайней мере очень надолго. Я не знаю ваших условий, но я так думаю.

  - Вы знаете столько, сколько вам нужно, чтоб иметь совершенно правильный взгляд на это дело.

  - Тем хуже и тем лучше. Найти себе мужа по примеру Казимиры Швернотской, Данки и Ципри-Кипри теперь невозможно, это уже выдохлось и не действует: из принципа нынче более никто не женится.

  - Да, мы с этим уже немножко запоздали.

  - Вот видите: стало быть, не все идет по-старому, как вы желали мне давеча доказать... Вы доведены обстоятельствами до готовности пожертвовать на это дело десятью тысячами.

  - О такой цифре, признаюсь, у нас еще не думано.

  - Будто бы?

  - Уверяю вас честью.

  - Ну, так вы скупы.

  - Однако... разумеется... около этого что-нибудь... тысяч пять - семь, расходовать можно.

  - Где семь, там десять, это уж не расчет. Вы не подумайте, пожалуйста, что я предлагаю вам самоличные мои услуги, нет! Я пришел к вам как плантатор к плантатору: я продаю вам другого человека.

  - Как продаете?

  - Так, очень просто, продаю да и только.

  - Без его согласия?

  - Он никогда и ни за что на это не согласится.

  Кишенский вдруг утратил значительную долю своего безучастного спокойствия и глядел на Горданова широко раскрытыми, удивленными глазами.

  Павел Николаевич заметил это и торжествовал.

  - Да, он никогда и никогда, и ни за что на это не согласится, и тем для него хуже, - сказал Горданов, не давая своему собеседнику оправиться.

  Кишенский совсем выскочил из колеи и улыбнулся странною улыбкой, которая сверкнула и угасла.

  - Извините, пожалуйста, но вы меня смешите, - проговорил он и опять улыбнулся.

  - Смешу вас? Нимало. В чем вы тут видите смешное?

  - Вы распоряжаетесь кем-то на старом помещичьем праве и даже еще круче: хотите велеть человеку жениться и полагаете, что он непременно обязан вам повиноваться.

  - А, конечно, обязан.

  - Позвольте узнать, почему?

  - Почему? Потому что я умен, а он глуп.

  - Но вы не забываете ли, что свадьбы попы венчают в церкви, и что при этом согласие жениха столь же необходимо, как и согласие невесты?

  - Пожалуйста, будьте покойны: будемте говорить о цене, а товар я вам сдам честно. Десять тысяч рублей за мужа, молодого, благовоспитанного, честного, глупого, либерального и такого покладистого, что из него хоть веревки вей, это, по чести сказать, не дорого. Берете вы или нет? Дешевле я не уступлю, а вы другого такого не найдете.

  - Но и вы тоже не скоро найдете другого покупщика, да и не ко всякому, надеюсь, отнесетесь с таким предложением.

  - Вы понимаете дело, Тихон Ларионович, и за это я вам сразу пятьсот рублей сбавляю: угодно вам девять тысяч пятьсот рублей?

  - Дорого.

  - Дорого! Девять тысяч пятьсот рублей за человека с образованием и с самолюбием!

  - Дорого.

  - Какая же ваша цена?

  - Послушайте, Горданов, да не смешно ли это, что мы с вами серьезно торгуемся на такую куплю?

  - Нимало не смешно, да вы об этом, пожалуйста, не заботьтесь: я вам продаю не воробья в небе, которого еще надо ловить, а здесь товар налицо: живой человек, которого я вам прямо передам из рук в руки.

  - Я, право, не могу вам верить.

  - Я и не прошу вашего доверия: я не беру ни одного гроша до тех пор пока вы сами скажете, что дело сделано основательно и честно. Говорите только о цене, какая ваша последняя цена?

  - Я, право, не знаю, как об этом говорить... о подобной покупке!

  - Да в чем затрудненье-то! В чем-с? В чем?

  Кишенский развел руки и улыбнулся.

  - Однако я полагал, что вы гораздо решительнее, - нетерпеливо сказал Горданов.

  Кишенский завертелся на месте и, продолжительно обтирая лицо пестрым фуляром, отвечал:

  - Да как вы хотите... какой решительности?.. С одной стороны... такое необыкновенное предложение, а с другой... оно тоже стоит денег, и опять риск.

  - Никакого, ни малейшего риска нет.

  - Помилуйте, как нет риска? Вы что продаете, позвольте вас спросить?

  - Я продаю все, что имеет для кого-нибудь цену, - гордо ответил, краснея от досады, Горданов.

  - Да, "что имеет цену", но человек... независимый человек в России... какая же ценность?.. Это скорее каламбур.

  - Очень невысокого сорта, впрочем.

  - Согласен-с; я не остряк; но дело в том, что вы ведь продаете не имя, а человека... как есть живого человека!

  - Со всеми его потрохами.

  - Ну, и позвольте же... не горячитесь... вы продаете человека... образованного?

  - Да, и даже с некоторым именем.

  - Ну, вот сами изволите видеть, еще и с именем! А между тем вы ему ни отец, ни дядя, ни опекун.

  - Нет, не отец и не опекун.

  - Должен он вам, что ли?

  - Нимало.

  - Ну, извините меня, но я вас не понимаю.

  - И что же вы отказываетесь, что ли, от моего предложения?

  - И отказываюсь.

  - Ну, так в таком случае нам нечего больше говорить, - и Горданов встал и взялся за шляпу.

  - Откройте что-нибудь побольше, - заговорил, медленно приподнимаясь вслед за ним, Кишенский. - Покажите что-нибудь осязательное и тогда...

  - Что тогда?

  - Я, может быть, тысяч за семь не постою.

  - Нет; с вами, я вижу, надо торговаться по-жидовски, а это не в моей натуре: я лишнего не запрашивал и еще сразу вам пятьсот рублей уступил.

  - Да, что ж по-жидовски... я вам тоже, если хотите, триста рублей набавлю... если...

  - Если, если... если еще что такое? - сказал, натягивая перчатку и нетерпеливо морщась, Горданов.

  - Если все документы в порядке? Горданов дернул перчатку и разорвал ее.

  - Нет, - сказал он, - я вижу, что я ошибся, с вами пива не сваришь.

  Я же вам ведь уже сто раз повторял, что все в исправности и что я ничего вперед не беру, а вы все свое. Мне это надоело, - прощайте!

  И он совсем повернулся к выходу, но в это самое мгновение драпировка, за которою предполагалась кровать, заколыхалась и из-за опущенной портьеры вышла высокая, полная, замечательно хорошо сложенная женщина, в длинной и пышной ситцевой блузе, с густыми огненными рыжими волосами на голове и с некрасивым бурым лицом, усеянным сплошными веснушками.

  - Позвольте, прошу вас, остаться на минуту, - сказала она голосом ровным и спокойным, не напускным спокойствием Кишенского, а спокойствием натуры сильной, страстной и самообладающей.

  Горданов остановился и сделал даме приличный поклон. - Дело, о котором вы здесь говорили, ближе всех касается меня, - заговорила дама, не называя своего имени.

  Горданов снова ей поклонился. Дама села на диван и указала ему место возле себя.

  - Предложение ваше мне почему-то кажется очень основательным, - молвила она поместившемуся возле нее Горданову, между тем как Кишенский стоял и в раздумье перебирал косточки счетов.

  - Я отвечаю моей головой, что все, что я сказал, совершенно сбыточно, - отвечал Горданов.

  - О цене спора быть не может.

  - В таком случае не может быть спора ни о чем: я вам даю человека, удобного для вас во всех отношениях.

  - Да, но видите ли... мне теперь... Я с вами должна говорить откровенно: мне неудобно откладывать дело; свадьба должна быть скоро, чтобы хлопотать об усыновлении двух, а не трех детей.

  - На этот счет будьте покойны, - отвечал Горданов, окинув взглядом свою собеседницу, - во-первых, субъект, о котором идет 'речь, ничего не заметит; во-вторых, это не его дело; в-третьих, он женский эмансипатор и за стесняющее вас положение не постоит; а в-четвертых, - и это самое главное, - тот способ, которым я вам его передам, устраняет всякие рассуждения с его стороны и не допускает ни малейшего его произвола.

  - В таком случае мы, верно, сойдемся.

  - Девять тысяч пятьсот рублей?

  - Нет; я вам дам восемь.

  - Извините; это, значит, опять надо торговаться, а я позволю себе вам, сударыня, признаться, что до изнеможения устал с этим торгом. В старину отцы наши на тысячи душ короче торговались, чем мы на одного человека.

  - Да; отцы-то ваши за душу платили сто, да полтораста рублей, а тут девять тысяч! - заметил Кишенский.

  - Все дороже стало, - небрежно уронил в его сторону Горданов и снова взялся рукой за шляпу.

  Дама это заметила.

  - Да; это все так, - сказала она, - но ведь надо же дать что-нибудь и ему самому.

  - Ни одного гроша, - это не такой человек, - он не возьмет ничего, и вы одним предложением ему денег даже можете все испортить. Я согласен вам, и собственно вам, а не ему (он указал с улыбкой на Кишенского), уступить еще пятьсот рублей, то есть я возьму, со всеми хлопотами, девять тысяч и уже меньше ничего, но зато я предлагаю вам другие выгоды. Позвольте вам заметить, что я ведь понимаю, в чем дело, и беру деньги недаром: если бы вы перевенчались с каким попало, с самым плохеньким чиновником, вы бы должны были тотчас же, еще до свадьбы, вручить ему все деньги сполна, а тут всегда большой риск: он может взять деньги и отказаться венчаться. Положим, вы могли взять с него векселя, но ведь он мог их оспорить, мог доказывать, что они безденежные: взяты с него обманом или насилием... Возможна целая история самого безотрадного свойства. Потом если б и доказали выдачу денег и засадили в долговое отделение, ну он отсидит год, и ничего... С него как с гуся вода, а деньги пропали...

  - Это правда, - отозвался Кишенский.

  - Да, а ведь я вам даю человека вполне честного и с гонором; это человек великодушный, который сам своей сестре уступил свою часть в десять тысяч рублей, стало быть, вы тут загарантированы от всякой кляузы.

  - Кто же это такой? - отнеслась тихо к Кишенскому невеста. Тихон Ларионович только пожал в недоумении плечами.

  - Не трудитесь отгадывать, - отвечал Горданов, - потому что, во-первых, вы этого никогда не отгадаете, а во-вторых, операция у меня разделена на два отделения, из которых одно не открывает другого, а между тем оба они лишь в соединении действуют неотразимо. Продолжаю далее: если бы вы и уладили свадьбу своими средствами с другим лицом, то вы только приобрели бы имя... имя для будущих детей, да и то с весьма возможным риском протеста, ведь вам нужно и усыновление двух ваших прежних малюток.

  - Как же, это почти самое важное.

  - Кто же станет об этом заботиться?

  - Мы сами.

  - Вы сами, - это худо. Нет, я вам передам такого человека, который сам пуще отца родного будет об этом убиваться. Если вы согласны дать мне девять тысяч рублей, я вам сейчас же представлю ясные доказательства, что вы через неделю, много через десять дней, можете быть обвенчаны с самым удобнейшим для вас человеком и вдобавок приобретете от этого брака хотя не очень большие, но все-таки относительно довольно значительные денежные выгоды, которые во всяком случае далеко с избытком вознаградят вас за то, что вы мне за этого господина заплатите. Я согласен, что это дело небывалое, но вы сейчас увидите, что все это как нельзя более просто и возможно: субъект, которого я вам предлагаю, зарабатывает в год около двух тысяч рублей, но он немножко привередлив, - разумеется, пока он одинок, а со временем, когда он будет женат и, находясь в ваших руках, будет считаться отцом ваших малюток, то вы его можете подогнать... Вы, не живя с ним, можете потребовать от него по закону приличного содержания для вас и для ваших детей; тут и Тихон Ларионович может подшпорить его в газете; он человек чуткий, - гласности испугается, а тогда определить его на службу, или пристроить его к какому-нибудь делу, и он вам быстро выплатит заплаченные за него девять тысяч.

  - Что ты об этом думаешь? - спросила дама Кишенского. Кишенский ударил громко счетною костяшкой и отвечал:

  - Что же! Это вполне возможно.

  - Мои планы все тем и хороши, - сказал Горданов, - что все они просты и всегда удобоисполнимы. Но идем далее, для вас еще в моем предложении заключается та огромная выгода, что денег, которые вы мне заплатите за моего человека, вы из вашей кассы не вынете, а, напротив, еще приобретете себе компаниона с деньгами же и с головой.

  Дама только перевела глаза с Кишенского на Горданова и обратно назад на Кишенского.

  - Когда наступит время расчета, - продолжал Горданов, - я у вас наличных денег не потребую; а вы, почтенный Тихон Ларионович, дадите мне только записку, что мною у вас куплены такие-то и такие-то бумаги, на сумму девяти тысяч рублей, и сделайте меня негласным компанионом по вашей ссудной кассе, на соответственную моему капиталу часть, и затем мы станем работать сообща. Планы мои всегда точны, ясны, убедительны и неопровержимы, и если вы согласны дать мне за вашу свадьбу с моим субъектом девять тысяч рублей, то этот план я вам сейчас открою.

  - Тихон! - воззвала дама к Кишенскому.

  - Гм!

  - Да что же ты мычишь! Ведь это надо решать.

  - Да; я прошу вас решать, - отвечал, взглянув на свои часы, Горданов.

  - Что же?.. - простонал Кишенский.

  - Что же? Ну, что же "что же"? - передразнила дама, - ведь это надо, понимаешь ты, это надо кончить.

  - Фабий Медлитель, положим, выигрывал сражения своею медлительностью, но его тактика, однако, не всем удается, и быстрота, и натиск в наше скорое время считаются гораздо вернейшим средством, - проговорил, в виде совета, Горданов.

  - Да, в самом деле, это бесконечный водевильный куплет:

  Всегда тем кончится пиеса,

  Что с вашим вечным "поглядим"

  Вы не увидите бельмеса,

  А мы всегда все проглядим, -

  с нетерпеливым неудовольствием проговорила дама и, непосредственно затем быстро оборотясь к Горданову, сказала:

  - Извольте, господин Горданов, я согласна: вы получите восемь тысяч: пятьсот.

  - И еще пятьсот; я вам сказал последнюю цену: девять тысяч рублей.

  - Извольте, девять.

  Горданов расстегнул пиджак, достал из грудного кармана сложенные листы бумаги, на которых была тщательно списанная копия известного нам сочинения Висленева, и попросил взглянуть.

  Кишенский и дама посмотрели в рукопись.

  - Что это такое? - вопросил Кишенский.

  - Это копия, писанная рукой неизвестного человека с сохраняющегося у меня дома оригинала, писанного человеком, мне известным.

  - Тем, которого вы нам продаете?

  - Да, тем, которого я вам продаю.

  Хозяева приумолкли.

  - Теперь извольте прослушать, - попросил Горданов, - и полным, звучным голосом, отбивая и подчеркивая сальянтные места, прочел хозяину и хозяйке ярое сочинение Иосафа Платоновича.

  - Что это за дребедень? - вопросил Кишенский, когда окончилось чтение.

  Дама, сдвинув брови, молчала.

  - Это, милостивый государь, не дребедень, - отвечал Горданов - а это ноты, на которых мы сыграем полонез для вашего свадебного пира и учредим на этом дворянство и благосостояние ваших милых малюток. Прошу вас слушать: человек, написавший все это своею собственною рукой, есть человек, уже компрометированный в политическом отношении, дома у него теперь опять есть целый ворох бумаг, происхождение которых сближает его с самыми подозрительными источниками.

  - Понимаю! - воскликнул, ударив себя ладонью по лбу, Кишенский.

  - Ничего не понимаете, - уронил небрежно Горданов и продолжал, - прочитанное мною вам здесь сочинение написано по тем бумагам и есть такое свидетельство, с которым автору не усидеть не только в столице, но и в Европейской России. Вся жизнь его в моих руках, и я дарую ему эту жизнь, и продаю вам шелковый шнурок на его шею. Он холост, и когда вы ему поставите на выбор ссылку или женитьбу, он, конечно, будет иметь такой же нехитрый выбор, как выбор между домом на Английской набережной или коробочкой спичек; он, конечно, выберет свадьбу. Верно ли я вам это докладываю?

  Кишенский беззвучно рассмеялся и, замотав головой, отошел к окну, в которое гляделась белая ночь.

  - Верно ли? - повторил Горданов.

  - Верно, черт возьми, до поразительности верно! И просто, и верно! Дама молчала.

  - Ваше мнение? - вопросил ее Горданов.

  - Дело в том, - молвила она после паузы, - как же это совершится?

  - Тут необходимо небольшое содействие Тихона Ларионовича: жениха надо попугать слегка обыском.

  - Это можно, - отвечал Кишенский, улыбнувшись и потухнув в ту же секунду.

  - И непременно не одного его обыскать, а и меня, и Ванскок, понимаете, чтоб он не видал нить интриги, но чтобы зато была видна нить хода бумаг.

  - Хорошо, хорошо, - отозвался Кишенский.

  - У него пусть найдут бумаги и приарестуют его.

  - Да уж это так и пойдет.

  - А тогда взять его на поруки и перевенчать.

  - Да, это так; все это в порядке, - ответил Тихон Ларионович.

  - Тогда ему будет предложено на выбор: выдать ему назад это его сочинение или представить его в подкрепление к делу.

  - Да.

  - И он, как он ни прост, поймет, что бумаги надо выручить. Впрочем, это уже будет мое дело растолковать ему, к чему могут повести эти бумаги, и он поймет и не постоит за себя. А вы, Алина Дмитриевна, - обратился Горданов к даме, бесцеремонно отгадывая ее имя, - вы можете тогда поступить по усмотрению: вы можете отдать ему эти бумаги после свадьбы, или можете и никогда ему их не отдавать.

  - К чему же отдавать? - возразил Кишенский.

  - Да, и я то же самое думаю, а, впрочем, это ваше дело.

  - Это мы увидим, - молвила невеста.

  И затем, с общего согласия, был улажен план действий, во исполнение которого Кишенский должен был "устроить обыск". Как он должен был это устроивать, про то ничего не говорилось: предполагалось, что это сделается как-то так, что до этого никому нет дела. Затем, когда жениха арестуют, Горданов, которого тоже подведут под обыск, скажет арестованному, что он, желая его спасти в критическую минуту, отдал бумаги на сохранение Кишенскому, а тот - Алине Дмитриевне Фигуриной, и тогда уже, откинув все церемонии прочь, прямо объявят ему, что Алина Дмитриевна бумаг не отдает без того, чтобы субъект на ней перевенчался.

  Для того же, чтобы благородному и благодушному субъекту не было особенной тяжести подчиниться этой необходимости, было положено дать ему в виде реванша утешение, что Алина Дмитриевна принуждает его к женитьбе на себе единственно вследствие современного коварства новейших людей, которые, прозрев заветы бывших новых людей, или "молодого поколения", не хотят вырвать женщину, нуждающуюся в замужестве для освобождения себя от давления семейного деспотизма. Все это было апробировано Кишенским и Алиной Дмитриевной, и условие состоялось.

  - Теперь, - сказал в заключение Горданов, - я вам сообщу и имя того, кого вы купили: это Иосаф Платоныч Висленев.

  - Иосаф Висленев! - воскликнули с удивлением в один голос Фигурина и Кишенский.

  - Да, Иосаф Висленев, он сам собственнейшею своею персоной.

  - Черт вас возьми, Горданов, вы неподражаемы! - воскликнул Кишенский.

  - Нравится вам ваша покупка?

  - Лучшего невозможно было выдумать.

  - Ну и очень рад , что угодил по вкусу. Рукописание его у меня, я не понес его к вам в подлиннике для того...

  - Чтоб обе половины вашего плана не соединить вместе, - начал шутить развеселившийся Кишенский.

  - Да, - отвечал, улыбаясь, Горданов, - Ванскок мне кое-что сообщала насчет некоторых свойств вашего Иогана с острова Эзеля. К чему же было давать вам повод заподозрить меня в легкомыслии? Прошу вас завернуть завтра ко мне, и я вам предъявлю это рукописание во всей его неприкосновенности, а когда все будет приведено к концу, тогда, пред тем как я повезу Висленева в церковь венчать с Алиной Дмитриевной, я вручу вам эту узду на ее будущего законного супруга, а вы мне отдадите мою цену.

  - Вполне согласен, - отвечал Кишенский и, подавив снова пуговку, велел вошедшему Иогану с острова Эзеля подать бутылку холодного шампанского. За вином ударили по рукам, и ничего над собой не чаявший Висленев был продан.

  Затем Горданов простился и ушел, оставя Кишенскому копию, писанную неизвестною рукою с известного сочинения для того, чтобы было по чему наладить обыск, а невесте еще раз повторил добрый совет: не выдавать Висленеву его рукописания никогда, или по крайней мере до тех пор, пока он исхлопочет усыновление и причисление к своему дворянскому роду обоих ее старших детей.

  - А лучше, - решил Горданов, - никогда с него этой узды не снимайте: запас беды не чинит и хлеба не просит.

  Впрочем, Горданов напрасно на этот счет предупреждал госпожу Фигурину. Видясь с нею после этого в течение нескольких дней в Š 7 квартиры Кишенского, где была семейная половина этого почтенного джентльмена, Горданов убедился, что он сдает Висленева в такие ежовые рукавицы, что даже после того ему самому, Горданову, становилось знакомым чувство, близкое к состраданию, когда он смотрел на бодрого и не знавшего устали Висленева, который корпел над неустанною работой по разрушению "василетемновского направления", тогда как его самого уже затемнили и перетемнили.

Глава девятая. Ночь после бала

  

  Дело должен был начать Кишенский, ему одному известными способами, или по крайней мере способами, о которых другие как будто не хотели и знать. Тихон Ларионович и не медлил: он завел пружину, но она, сверх всякого чаяния, не действовала так долго, что Горданов уже начал смущаться и хотел напрямик сказать Кишенскому, что не надо ли повторить?

  Но наконец пружина потянула и незримая подземная работа Кишенского совершилась: в одну прекрасную ночь Висленева, Горданова и Ванскок посетили незваные гости. Сначала это, конечно, каждое из этих трех лиц узнало только само про себя, но на заре Ванскок, дрожа до зубного стука от смешанных чувств радости и тревоги, посетила Висленева и застала его сидящим посреди комнаты, как Марий на развалинах Карфагена.

  - У меня забрали бумаги, - лепетала Ванскок, - но я ничего не боюсь.

  - И у меня забрали, и я ничего не боюсь, - отвечал Висленев и добавил, что единственная вещь, которая его могла скомпрометировать, на его счастие, два дня тому назад взята Гордановым.

  Но этому благополучию, однако, было немедленно представлено очень внушительное опровержение: в комнату Висленева, где Иосаф Платонович и Ванскок в тревоге пили весьма ранний чай, явился встревоженный Горданов и объявил, что и его обыскали.

  Висленев побледнел и зашатался.

  - И мою статью нашли? - воскликнул он в ужасе.

  - Нет; представь, нет! - успокоил его Горданов.